ЛАГЕРЬ ПОЗАДИ

 

С 17 августа сорок третьего я был свободен.

Я не должен был выходить на наряд, не должен был ожидать каждую минуту, что меня могут отправить на этап, в шизо, на общие работы. Причем не обязательно за конкретный проступок (как было тогда с Катей). Достаточно было какому-то доброхоту настрочить что-то или доложить устно оперу.

Я был свободен. Я был по другую сторону колючей проволоки. Но в механике есть понятие степеней свободы. Это понятие было приложимо и к нашей действительности. Начиналось с «минус сто» — города и места, где мне не полагалось жить, да и не желательно было бывать. Колючую проволоку сменила невидимая, но прочно сплетенная гибкая сеть. Сколько из друзей, попытавшихся выехать с Севера, вернулись вновь туда отнюдь не по своей воле (вспомним Каплера и Канторовича).

Я же сдвинулся дальше на север на 161 километр — из Абези в Воркуту...

Первые послевоенные месяцы. Радость победы. Эйфория. Легкий ветерок послаблений, либерализма. Я уже не только в театре, а в редакции газеты строительства «За полярную магистраль». Но радость коротка. Все вскоре становится на свои места. Постановление ЦК КПСС о журналах «Звезда» и «Ленинград». Очернена Анна Ахматова, вдова безвинно расстрелянного в 1921 г. «контрреволюционного заговорщика» Н.Гумилева, пытавшаяся отравить сознание советских людей «всякой там» лирикой, да еще «реквиемами», и растоптан «гнусный злопыхатель» М.Зощенко со своими обезьянами (хорошо, что не с «абезьянами», тогда было бы куда хуже). Постановление — сигнал к перемене курса, к новым ужесточениям. Эхо постановления прокатывается по стране.

Контрики внедрились в святая святых — партийную прессу. Меры приняты немедленно.

И вновь я при моем родном, еще с ЗИСовских времен, электричестве.

 

Спасибо Каплеру и другим добрым людям: помогли устроиться на Воркутинскую ТЭЦ.

Год сорок седьмой. Я обживаюсь на Воркуте. Я женат. Уже растет дочь. Сколько хороших друзей! Лагерь, каторжный лагерь рядом. Чуть ли не каждый день спускаюсь по делам работы в шахту, встречаю людей, которым еще по 10—15—20 лет каторги. Для меня лагерь уже прошлое. Но у двери в коридоре не один год подряд стоит полностью собранный вещмешок. И каждую ночь не знаешь, где встретишь рассвет. Несколько лет подряд исчезают ночами бывшие лагерники. Да и не только ночами.

Гайки завинчиваются все туже. На ТЭЦ тоже уже нельзя держать подозрительную контру. Мало ли что учинят с генераторами, турбинами. А то еще трансформаторы сожгут! К счастью, организуется Центральная Научно-исследовательская база комбината Воркутуголь. И там электролаборатория. И находится нормальный мужественный человек — Погарский — начальник этой базы, который не побоялся взять контриков. Впрочем, других ему брать было неоткуда.

Лаборатория на первых порах состояла из руководителя — Олехновича, тоже изгнанного с ТЭЦ, и меня. Величайшая радость работать под руководством такого ученого. Пусть он как человек по характеру невыносимо труден. Но какой мощный генератор идей, как интересно учиться у него. Каждый день бесконечные малые и большие открытия. Не многим доставались такие учителя в мирной, отнюдь не воркутинской обстановке.

Но жить становилось все неспокойнее.

Мы сидим за столами в своей лаборатории и смотрим на один пустой стол. Там еще недопитый стакан чая, неубранные бумаги. Того, кто сидел за этим столом только что увели: по стандарту — двое молчаливых, в форме, с каменными лицами. Спустя месяцы узнаем, что ему «подвезло» — высылка в Казахстан.

Здесь тайна, которую не могу разгадать до сегодняшнего дня: почему Казахстан представал как более суровое наказание, чем безвыездное пребывание на Воркуте? Ведь климат там был несравненно легче. Очевидно, только изощренный ум мог придумать подобное: вырвать человека из среды, к которой он после стольких лет заключения начинал привыкать, вновь лишить дома, который он, наконец, обрел. Не лучший ли это был способ окончательно сломить человека, превратить в манкурта, сделать его неспособным к мышлению, к сопротивлению? Впрочем, о каком сопротивлении могла идти речь? Годами, долгими годами мы продолжали оставаться под колпаком.

 

Первые два года на Воркуте. Меня, наряду с основной работой на ТЭЦ, приняли в школу. Веду литературу в десятом классе. Ученики (в основном дети бывших зэков) — умнейшие ребята, хлебнувшие в достатке, стремятся учиться хорошо. От этого во многом зависит будущее. Довольны обе стороны. И они, и особенно сам. Наконец-то вновь около литературы. Но радость не долгая. Спустя два года из школы изгоняют. Все тот же хвост.

А между тем так хочется завершить собственное образование! И я — студент-заочник филологического факультета Московского университета. Ведь с началом войны ИФЛИ вновь влился в Университет. Надо было сдать за четвертый и пятый курсы, а также защитить диплом. Готовиться было трудно, книг на Воркуте не хватало. Западное отделение. Нужна иностранная литература. Нужна практика в языке. А у меня — испанский. Диплом по Сервантесу. Нужны испанские источники, чтобы было серьезно. А мы, с моим добрым старым учителем времен ИФЛИ Д.Михальчи, вообще замахнулись:

— Пишите сразу диссертацию,— сказал он.— Защитите как диплом, а потом через некоторое время кое-что добавите — и как кандидатскую.

Как легко было готовиться! Как верилось: самое трудное — позади, и вновь вернулся к нормальной жизни! В принципе пребывать мне в Москве было не положено. Но и на это не обращалось внимания. И за два приезда был написан диплом-диссертация и сданы все предметы, за исключением двух последних — истории философии и испанского языка.

Но шел уже год 1949. И все начиналось вновь. К прочим делам добавилась борьба с космополитами. И когда я пришел в университет, неожиданно вызвали к проректору по заочному. Фамилии не нужны. Они не заслуживают упоминания. Передо мной сидела ледяная глыба средних лет, с хорошо знакомым каменным лицом, тонкими злыми губами:

— Вы почему оказались здесь? Вы обманным путем проникли сюда. Мы еще разберемся, кто из сотрудников способствовал этому обману. Забирайте свои документы и чтобы вас здесь через два дня не было!

— Но ведь мне осталось сдать только два предмета! Глыба накоротко задумалась, слегка сдвинулась с места и вдруг изрекла:

— Хорошо, на той неделе приходите сдавать.

Уже до этого я понимал, что придется нелегко. Учебником по истории философии был трехтомный курс Александрова. Память еще была. Не берусь утверждать, что выучил его наизусть, но по некоторым разделам

 

перед глазами стояли даже номера страниц. Когда спустя неделю пришел получать направление, меня почему-то отправили не как обычно просто к преподавателю, а к заместителю декана философского факультета.

— И вы считаете, что готовы?

Он гонял меня около часа. Я держался. И наконец, он поймал меня:

— Вспомните, чем кончается девятнадцатая глава «Монад» Лейбница. Там есть важное положение для формирования материалистической философии.

Чем кончается девятнадцатая глава «Монад» я, действительно, не знал. Да и знал ли это кто-нибудь из студентов, аспирантов и будущих кандидатов — не уверен.

— Ну, вот видите! Я же говорил вам, что вы еще не готовы. Давайте вашу зачетку.

И тут произошло то, чего я никак не ожидал. Я протянул ему мой матрикул, в котором за три курса ИФЛИ и за два курса здесь, на заочном, стояли только пятерки, и он с размахом против «истории философии» вывел «неудовл.». Только теперь я понял нехитрый расчет ледяной глыбы: две неудовлетворительные оценки — и законный, без всякого скандала, повод для отчисления.

А впереди был испанский.

Овладеть в полном требуемом объеме языком было на Воркуте действительно трудно. Тем более, мы только начинали его в ИФЛИ. Он не был основным языком. Преподавательницей у меня была здесь на заочном Эрнестина Иосифовна Левинтова — добрая, внимательная женщина, одна из лучших наших знатоков испанского, в будущем — автор словарей, буквально сделавших переворот в изучении у нас в стране испанского языка. За то короткое время, что я был на заочном, она принимала меня у себя дома, давала добрые советы. С Воркуты регулярно присылал ей письменные работы и получал от нее огромнейшие письма с подробными рекомендациями и наставлениями.

Я позвонил ей. И услышал взволнованный голос:

— Я очень прошу, старайтесь подготовиться как можно лучше, я не одна буду принимать у вас. Назначена комиссия.

Мне все стало ясно. Шла интенсивная подготовка второго «неуда». Через несколько дней я пришел на экзамен. Первая неожиданность: комиссия предстала передо мной не в виде каких-либо мрачных субъектов, вроде замдекана философского факультета, а в виде милой, доброжелательно улыбавшейся девушки. И Эрнестина Иосифовна представила ее:

— Наша аспирантка.

 

К сожалению, помню только фамилию — Лилеева. А дальше начался экзамен. Я очень старался. Но чувствовал слабые свои места и некоторые сбои. Если бы быть снисходительным, с натягом можно было бы поставить «четыре». Ведь некоторый преподавательский опыт я уже имел.

Эрнестина Иосифовна и ее аспирантка о чем-то пошептались, она ваяла мою зачетку и проставила отметку. Под «неудом» по истории философии в зачетке стояло привычное «отлично».

Только спустя несколько лет, когда вернулся в Москву и вновь встретился с Левинтовой, я понял, какой, подвиг совершили эти две женщины. Почему не получилось комиссии — не знаю. Но только их предварительно вызывали в деканат и мягко, но четко и настойчиво объяснили, что я не в состоянии выучить на Воркуте испанский и поэтому, очевидно, знания мои могут быть расценены только как неудовлетворительные.

В те годы после этого «доброго» наставления отметка «отлично» могла стоить им и работы, и аспирантуры, а, может быть, и чего либо большего. Они не побоялись и поставили заведомо больше, чем я заслужил. Милые мои спасительницы! И опять повторю заклинание: на таких людях держится мир.

На следующий день глыба вызвала меня к себе. Планы были явно нарушены. С одной неудовлетворительной оценкой выставить меня не могли. Более того, я мог потребовать пересдачи.

Тогда глыба пошла в открытую:

— Если вы не заберете документы и не уедете в течение двух дней из Москвы, вам помогут. И надолго помогут...

Последовал широкий жест рукой. Разговор происходил в старом здании университета на Моховой. Глыба сидела у окна, и случайно это или нет, но рука ее указывала в сторону Лубянки.

Намек казался более чем прозрачным: у меня отнимали последнюю надежду. Учеба не состоялась, диссертация не состоялась. Шел сорок девятый. Медлить было нельзя — и через два дня меня уже не было в Москве.

Как быть? Мне настоятельно хотелось завершить учебу, иметь диплом. Может быть все-таки, я смогу вернуться к литературе? И спустя год, не рискуя ехать в большие города, отправил свои документы в Сыктывкарский педагогический институт (ныне университет). И вскоре получил положительный ответ.

Но там был несколько иной профиль — «преподаватель русского языка и литературы». И несмотря на то, что у меня формально был

 

полный курс филологического факультета, надо было доедать 12 экзаменов, вновь диплом и госэкзамены.

И опять готовился к экзаменам и писал на совсем другую тему диплом. И сдавал экзамены. На это ушло две недели. Но тут меня неожиданно вызвали к самому директору института. Подумалось: что-то опять. Так оно и было. Когда я пришел, директор принял меня неожиданно доброжелательно. А потом произошли чудеса. Он встал и предупредил секретаршу:

— Никого ко мне не пускать!

И вдруг стал расспрашивать, как я очутился в лагере, причем явно с сочувствием.

— А теперь слушайте меня,— сказал он.— Через три дня у вас госзкзамены. На них будет присутствовать специально человек из горкома партии, задача которого срезать вас. Будьте готовы, держитесь. Если у вас до этого возникнут какие-либо вопросы и по существу экзаменов — приходите ко мне, я постараюсь помочь вам.

Я был ошарашен. Он понял мое состояние:

— Не удивляйтесь. Я сам еле уцелел в тридцать седьмом. Как видите, сейчас не многим лучше.

Пусть все, как и я, запомнят этого мужественного человека — Кокарев.

Экзамены, несмотря на коварные повторные вопросы я сдал. Требования в Сыктывкаре, да еще в педагогическом институте были, естественно, ниже, чем в Москве. Специальный товарищ не учел этой разницы в уровнях. Надо было искать что-то другое. И это «что-то» скоро нашлось.

Когда я пришел на заочное отделение за дипломом, девушка, ведающая этим, вдруг сказала:

— Вам надо зайти к проректору по заочному.

Я зашел. Он раскрыл мое дело, долго тщательно изучал его:

— Вы знаете, тут у вас не все в порядке. Нет аттестата зрелости или копии его.

— А причем тут аттестат зрелости?— спросил я.— Ведь мы кончали школу, когда их не было. Нас принимали в институт без аттестатов и восстанавливали в МГУ тоже без аттестата.

— Нет, мы без аттестата не можем выдать вам диплом.

Круг замкнулся. Я понял, что мне действительно диплома не видать. Когда я пишу эти строки он, этот диплом лежит передо мной. Но путь к нему занял еще два года. И потребовалось, чтобы в стране начались перемены.

 

Я, естественно, не мог вновь сдавать экзамены за школу. А, может быть, если бы попробовал, вдруг что-то, несмотря на пожизненную пятерочность, и не сдал бы. Но в Воркуте был горный техникум. И я заочно сдал экзамены и получил диплом горного техгопса-электромеханика. А диплом об окончании техникума приравнивался для поступления в ВУЗы к аттестату зрелости.

Я вновь приехал в Сыктывкар уже летом 1953 г. Страна жила ожиданиями перемен. Но, когда я пришел к проректору, он опять начал морочить мне голову.

— Так вы же только сейчас получили диплом техникума, а у нас сдавали раньше. Я не могу выдать вам наш диплом, вам придется вновь сдавать.

К счастью, Кокарев был еще на месте. Он вызвал проректора и сказал:

— Чтобы через полчаса диплом был здесь, у меня на столе! Проректор явился минут через десять. Когда я развернул диплом там было написано: «Выдан 24 июля 1950 г.» Так я стал человеком с высшим образованием!

Но времена менялись медленно. Тем более в далеком Сыктывкаре. «Доброжелатели» Кокарева сумели все-таки добить его. Вскоре его сняли с поста директора. И он уехал из Сыктывкара.

В середине пятидесятых распалась на куски проржавевшая колючая проволока лагерных меридианов. Но вместо нее уже была готова мягкая эластичная сеть — подобная той, в которой запутывались гладиаторы — охватившая всю страну. Мы реабилитированы. Мы вернулись. Но сколько еще лет тянулся и тянется за нами лагерный след!

...На эту работу нельзя. Знаете ли — все-таки... 1959 год. Мой родной институт (Центральный институт технической информации угольной промышленности), гостеприимно меня принявшую в 1955 г. после возвращения в Москву, имеет возможность получить туристическую путевку в ГДР. Подаем заявку — наша директриса и я. Через несколько дней ее приглашают на оформление документов. Обо мне — молчок. Несколько раз обращаюсь, пытаюсь выяснить — в чем дело? Наконец сообщают, что у меня как-то неправильно заполнена анкета и что-то не так в 27-м пункте.

— Вы уже опоздали.

Едва не возникла берлинская стена. Пускать этих бывших контриков в ГДР, да чтобы они сразу махнули на Запад?! Никак не возможно!

Начало шестидесятых. Работаю в зарубежном отделе, с языками. Расширяются международные связи. Возникает необходимость в пере-

 

водчиках. Руководство института подает список тех, кто владеет языками. Естественно, бывший лагерник тоже в этом списке. И еще более естественно, что не бывшие лагерники проходят все инстанции. Начинаются их поездки за рубеж с делегациями. Всех, кроме меня.

Парадокс двойного бытия усиливается. В 1963 г. меня принимают в партию. Причем инициатива исходила не от меня. Был не один разговор с тогдашним директором нашего института И.А.Бабокиным. Он, буквально, настаивал:

— Именно такие люди, повидавшие в жизни все, и нужны теперь. Нужно обновление, поиск новых путей.

Чудесные шестидесятые! Чудесные иллюзии: пусть придерживают, пусть «непорядок» с пунктами в анкете... Но много, много кругом порядочных людей, таких, как Иван Алексеевич. И хотя не пускали, но верилось, что если будешь в партии и много будет таких в партии, то что-то сдвинется. Да и потом, никто не опроверг ни тогда, ни сегодня, несмотря на неистовый лай и прямую ругань, пленительности самой идеи коммунизма, тем более, когда в твоей собственной семье несколько поколений не боялись бороться за эти идеи, за благородные идеи, за прекрасное будущее.

И эта вера, и эти иллюзии не только у меня. Сталинские времена прошли. Многим в шестидесятые верилось, что вновь настало время претворения прекрасных добрых идей. Возьмем в руки один из июльских номеров «Известий» за 1995 год. На первой страннице сообщение:

«Новым главой. Роскомпечати назначен Иван Дмитриевич Лаптев.» И журналист и политик самого высокого уровня. 1984—1991 г. — главный редактор «Известий», апрель 1990 — октябрь 1991 года — председатель Совета Союза ВС СССР. А вот в молодости — консультант в отделе пропаганды ЦК КПСС — стезя группы «сердитых молодых людей», шестидесятников, пытавшихся привнести в ленинский штаб либеральные веяния.

В те же шестидесятые — моя дружба с испанскими товарищами, общение с руководителями компартии Испании. Просто посчастливилось. Первым после возвращения начал писать об испанской литературе при Франко. И обнаружилась, живая, чудесная литература и вовсе не официозная, а проникнутая духом протеста и непримиримая к режиму Франко и, главное, талантливейшие писатели.

Пишу о них, перевожу их. Знакомлюсь с теми испанскими писателями, которые посещают нашу страну. Даже переписываюсь с ними, правда, через испанских товарищей-коммунистов, иначе совершенно

 

нельзя: как так — вступаешь в контакт с представителями франкистско-фашистской страны.

И не раз перевожу саму Долорес Ибаррури на особо ответственных встречах. Сижу рядом с Долорес, Эренбургом, маршалом Вороновым и другими героями гражданской войны в Испании в президиуме всяких торжественных собраний.

Уже, пусть с великими препонами и трудами, выпустил книгу, первую книгу о современной испанской литературе. Это можно.

Но... по-прежнему не выездной.

И парадокс остается парадоксом. Уже доверили руководить общемосковским семинаром по международным вопросам. Это в самом Доме политпросвещения на Трубной, хорошо известным всем москвичам. И радуешься, что можешь сказать что-то свое, что ты сам про это думаешь.

А вот за границу пустить тебя все-таки опасно: чем черт не шутит! И только через 29 лет после освобождения, 17 лет спустя после реабилитации, через 9 лет после приема в партию (уже 11 лет существует берлинская стена), в 1972 г. короткая командировка в ГДР на конференцию по вопросу, которым ты по работе занимаешься, и другого; тем более, чтобы представить доклад на языке и прочесть его на языке, нету. И, удивительное дело, взял да и вернулся. Впрочем, в ГДР еще никто не удирал. Но о поездке в проклятые капиталистические страны и думать еще не приходится. И только спустя двадцать лет после возвращения с севера — первая поездка в Италию на празднества по случаю юбилея органа ЦК итальянской компартии, газеты «Унита». И поездка только потому, что опять хорошие люди, те, кто знал меня в Доме политпросвещения, точнее — руководитель международного направления Анна Степановна Рыжова, вступились за меня. Она настояла, чтобы меня включили в состав делегации от Союза журналистов.

Симпатичные приятные люди кругом. Все ко мне очень внимательны. Ни на минуту не оставляют меня одного. Так приятно. Действительно, оказываюсь нужен.

— Пойдемте в кино, будете нам рассказывать, о чем там говорят.

— Пойдемте гулять, а то без вас потеряемся, некому будет расспросить дорогу.

— Пойдемте, пойдемте! Не уходите один. Подождите нас!

— Кто же расскажет нам о всяких достопримечательностях? Тут уже помог ИФЛИ и курс итальянской литературы, который читал сам Дживилегов. И это очень радует. И самый приятный, неожиданный и закономерный финал.

 

Больше всех со мною «дружила» очень милая женщина. Она не отходила от меня буквально ни на шаг. Вплоть до того, что поздно вечером стучалась ко мне в номер, что-то вспомнив, что-то надо было спросить. Кругом уже подшучивали: «Что за туристский роман!».

И вот конец пути. Шереметьево. Прошли пограничный контроль. И эта милейшая женщина бросается мне на шею со слезами на глазах и говорит:

— Какое счастье, что вы вернулись, не остались там! Ведь мне было поручено следить за вами.

Очевидно, это было поручено не только ей. Тут я слышу голоса: «Это позор! Назовите ее имя. А еще интеллигенция!». Нет, имени не нужно. Ведь это не об одном определенном человеке, а о том, что было моей болью, о том, что было болезнью страны.

Спустя три года — поездка в Испанию в связи с годовщиной установления дипломатических отношений. Представительная группа. Еду, опять-таки по доброй личной рекомендации работников Дома партпроса. Во главе — Джанибеков, один из самых выдающихся космонавтов первых десятилетий освоения космоса. Встречи на высоком уровне. Тружусь как один из переводчиков.

Возвращаюсь домой — и вновь не выездной по официальной линии по основной работе.

И только спустя 36 лет после освобождения, четверть века после реабилитации, в 1979 г., после поездок в Италию и Испанию в составе достаточно представительных групп, это препятствие устранено. И с 1979 г. начинаю ездить в командировки от своего института. И то для этого понадобились интенсивные усилия добрых людей. И в этом случае таким добрым и настойчивым человеком оказалась дочь нашего бывшего директора института Рая Бабокина, работавшая в Управлении зарубежных связей министерства. В данном случае, в хорошем смысле слова «яблоко от яблони не далеко падает». Что же здесь было: наличие негласных, до сих пор неопубликованных директив, ретивость местных чиновников или осторожность тех, кто должен был принимать решения? Очевидно, все вместе взятое. И в общем-то и это было не последним ограничением.

Вернемся на три четверти века назад. Напомню, что после революции 1905 года отцу удается перебраться за границу, в Германию. Вскоре туда переезжает на некоторое время вся семья. В том числе и один из его младших братьев. У юноши обнаруживается талант. Он отправляется в Париж и учится живописи. Дружит также с молодыми Модильяни! и Пикассо. Несколько лет в Париже, потом уезжает в Швейцарию писать

 

пейзажи. И тут — любовь. И он на всю жизнь оседает в маленьком городке Веве под Женевой. Идут годы, он уже известный швейцарский художник. Несколько полотен приобретает Лувр. В двадцатые годы к нему приезжают его мать и отец — мои бабушка и дедушка. Потом возможна только переписка. А дальше — тридцатые. На многие годы связь прервана. И лишь десятилетия спустя она налаживается у него с одним из братьев, оставшихся в живых. Так; хочется написать ему письмо, повидать его. Тем более, я уже выездной. Но мы так законопослушны. Для самопроверки обращаюсь соответственно... узнать: могу ли? И соответственно получаю незамедлительный ответ: или дядюшка, или собственные поездки за рубеж. Но поездки эти не развлечения. Без них немыслимо продолжение работы. Отказаться от них — бросать работу. И так до тех пор, пока не получаю через добрых людей газету с некрологом: В Веве скончался наш известный художник в возрасте 94 лет». Семейный железный занавес.

И вновь спрашиваешь себя: чего же здесь больше — официальных директив или личной самодеятельности тех, кто был призван блюсти эти директивы? Очевидно, это взаимосвязано. Но есть и глубинное.

Отвлечемся немного. Известный польско-русско-французский историк Валишевский писал о Петре Первом:

«Петр чувствовал в себе призвание освободить народное сознание от наслоений, которые наложили на него века варварского невежества. Но, совершая это, он внес слишком много стремительности, слишком много личной грубости, в особенности, слишком много пристрастия. Он бил направо и налево. И поэтому, исправляя, он все портил: являясь великим воспитателем, он был в то же время величайшим развратителем рода человеческого. Вместе со всем своим величием современная Россия обязана ему большинством своих пороков».

Не удалось Петру, несмотря на все его старания и достаточно эффективные методы (рубление голов стрельцам, убиение собственного сына и др.) переделать сознание народа. Прошли более чем два с половиною столетия. И сознание также тяжко перестраивается, да и перестраивается ли вообще?

И в голову приходит пример, раз уже говорил об Испании. Об одной из командировок.

1981 год. Февраль. Мы прилетели в Мадрид не в совсем удачный день. Утром провели совещание с принимавшими нас. Пообедали в гостинице и во второй половине дня — в машину, в аэропорт, лететь в Овиедо. Едем в центр угольной промышленности, цель нашей командировки. Едем по одной из лучших и красивейших широких улиц Мад-

 

рида, проходящей через город этакой полугиперболой. Должны проехать через центр. И подъезжая к одной из центральных площадей, попадаем в огромную пробку. Стоим и стоим. Вдруг где-то впереди, недалеко — в районе музея Прадо, раздаются выстрелы.

Мы взволнованы, напряжены: что происходит? Да, к тому же опасаемся, что опоздаем на самолет. Водитель наш флегматичен, спокоен:

«Да это там, может, у Прадо полиция воюет с террористами из ЭТА (баскская левацкая организация). Так уже несколько дней тому назад вроде там же была перестрелка».

Но тут сзади нарастает гул, аварийные гудки полицейской машины, и вдруг справа по тротуару на полной скорости, распугивая прохожих, сбивая кусты и молодые деревья, мимо нас проносится машина. В кузове, на ступеньках гражданские гвардейцы с оружием на изготовку. Начинаем понимать, что дело серьезное. Водитель наш с трудом разворачивается на левую проезжую часть, потом в боковую улочку, и мы, давая кругаля, мчимся в аэропорт. Успеваем. Но тут, о чем-то посовещавшись, представители принимающей нас компании вдруг говорят:

— Фашистский переворот. Кортесы, правительство, лидеры партий, депутаты захвачены мятежниками. Ни о какой поездке нечего и думать.

Возвращайтесь в гостиницу и ждите.

Да, все было так. Об этом дне и последующей ночи можно и нужно много писать. Но не здесь. На обратном пути мы пытались попасть в наше посольство, но подходы к нему были уже перекрыты какими-то военными. И неизвестно было — кто это: верные правительству части или мятежники. Оставалось только ждать. Мы вернулись в гостиницу. По телевидению прекращены все передачи. Сперва полное молчание, а затем веселые песни. Значит все. Мятежники победили. Напряжение растет. И только после часа ночи по телевидению выступил король и объявил, что мятеж подавлен.

К чему об этом, когда вспоминается совсем иное? А дело в том, что в составе делегации был человек, поведение которого в этот достаточно напряженный момент как бы явилось ключом ко многому, что происходило и происходит у нас. Речь идет о его менталитете, его сознании и поведении «истинно» советского человека. Как всегда в такие зарубежные командировки включали кого-либо с производства. Пусть посмотрит мир. С нами был директор одной из крупных шахт Донбасса. Нет, имени его не нужно называть. Также, как и той милой редакторши, что сдружила» со мной в Италии. И в данном случае речь идет не об отдельном человеке, а о явлении, которое он наглядно представлял.

На следующее утро, когда мы были еще под впечатлением драмати-

 

ческих событий вчерашнего дня и ночи, он вдруг явился в номер руководителя делегации с самоваром в руках. Да, именно с самоваром и обратился ко мне:

— Как бы продать этот самовар, я слышал, что они здесь в цене? Руководитель делегации, человек удивительной порядочности, безмолвно в ужасе смотрел на этот самовар. Только и было у нас дел, что заниматься самоваром, да еще в такой день. Сам его владелец, кажется, не понимал этого. Ему нужны были деньги. К его великому огорчению самовар так и остался при нем. Впрочем, он достаточно убедительно продемонстрировал свой образ мышления и в другие дни.

Мы обедаем в Аранхуэсе. Это резиденция испанских королей под Мадридом, объект паломничества туристов. Естественно, нас тоже туда повезли. Столы на улице под навесом. За столами сидят несколько человек. По-видимому, тоже туристы. Рядом — свободное место. Мы садимся. И вдруг наш неудавшийся продавец вскакивает и бежит за какой-то отдаленный стол. Подходим, спрашиваем:

— В чем дело?

— Как вы можете сидеть с этими проклятыми капиталистами? Можно ожидать любой провокации против советских людей!

Между, тем, подготовка проклятых туристов к провокации заключалась в том, что они дожевывали, ни на кого, кроме своей маленькой дочки не глядя, свои гамбургеры.

Можно было много рассказывать, как на протяжении всей командировки самоваровладелец проявлял немыслимую бдительность и готовился сразиться с мировым империализмом, видя в 90% окружавших нас людей или агентов ЦРУ, или вообще черт знает что. Но еще один пример необходим.

Мы в Овиедо. В гостях у одного из руководителей угольной компании, молодого инженера, доброго нашего знакомого. Он один из инициаторов установления между угольщиками Испании и Советского Союза самых тесных отношений, обмена опытом, совместной работы. До этого несколько раз ездил с ним по шахтам Донбасса. В симпатиях к ЦРУ или Франко не замечен. И вот на прощание он преподносит нам традиционный недорогой сувенир: нечто вроде бумажника-книжечки, куда вставлено несколько испанских монет, в том числе монета в 50 песет. Наш самоварщика разглядывает внимательно монеты. Вдруг он мрачнеет, бросает этот сувенир на стол, очень обижая этим хозяев:

— Это я не возьму. Это сознательная провокация. Тут сионистский заговор.

Ошалело смотрю на него. Он тыкает пальцем в монету. Беру ее и

 

вижу, что под надписью стоит в виде заставки шестиугольный значок. В годы борьбы у нас с космополитизмом подобный значок, ранее с далеких времен XIX века очень распространенный типографский знак — заставка в книжках, был изъят именно как сионистская пропаганда. И вдруг этот знак — звезда магендовида на испанских монетах. Я лезу в карман, протягиваю ему первую попавшуюся мне монету и показываю тоже самое. Он не слушает меня, оглядывается по сторонам, очевидно, ожидая, что проклятые сионисты вот-вот схватят его. Назвать хозяину причину отказа у меня не хватает духу. Откровенно вру:

— У него уже есть эти монеты!

Тут же на замену ему выдается чудесная зажигалка. Инцидент вроде исчерпан.

А для меня он и сегодня страшен. К 1981 году прошло уже 28 лет с 1953 года. В 1953 г. владельцу самовара было лег 20 — сформировавшееся сознание. За эти десятилетия оно не изменилось. Четыре года оставалось до объявления перестройки. Но какая перестройка с таким сознанием! И именно это сознание, пропитанное и подпитываемое мифами последних пятидесяти-шестидесяти лет, свойственно не только ему, но миллионам людей. Именно такая форма сознания обеспечила «успех» тридцать седьмого года, обеспечила устойчивое функционирование всей лагерной системы. И за прошедшие десятилетия у многих эта форма сознания не изменилась. А приходящие новые поколения учатся мудрости у отцов. Какой же мудрости могут научить люди, боящиеся испанской монеты?

При таком сознании, пусть в новом обличий, все самое мрачное может повториться вновь.

Как нелегко учиться у истории, понять ее! Как мы любим только черную или белую краску! Как любим низвергать прошлое! Сегодня все, что было до 1985 г. — плохо. Наше поколение, особенно те, кто общался с нами, молились на народовольцев. Мы видели в них людей высоких идеалов (а они таковыми и только таковыми и были), мечтали быть подобными им.

И, быть может, только роман Ю.Трифонова «Нетерпение» заставил неожиданно задуматься: а так ли справедливо было дело, которому эти благородные люди служили и отдавали за него свою жизнь? Задуматься, но не изничтожать.

Сегодня, к сожалению, встречаешь зачастую нигилистическое ерничанье и глумление над памятью тех, имена которых не сотрешь с листов истории нашей многострадальной страны, пусть и заблуждались они, стремясь воплотить в жизнь неосуществимые идеалы.

 

Достаточен грустный пример: статья Лунина в «Известиях» от 5 июля 1995 г. Председатель комитета по международным вопросам Думы, недавний посол в США, позволяет публично демонстрировать свое историческое невежество. Статья его хлестко называется «От Каляева до Басаева». Но, если бы он хотел разоблачить русских террористов, то ее следовало бы назвать «От Нечаева до Басаева». А Каляев — это уже спустя почти четверть с лишним века, после начала деятельности «На-родной воли», а если считать от выстрела Каракозова, то все 35 лет. Но главное не в этом. Лукин пишет: «Черголй передел», анархисты всех мастей, социал-революционеры — все нетерпеливые сторонники ускоренного прогресса обратились к бомбе и пистолету». Но того же Лукина учили еще в школе, что «Черный передел» был именно той организацией, которая категорически не признавала террор, и во главе ее стоял Плеханов. И какие такие анархисты в те 70—80 гг.?

Далее он мимоходом лягнул «террористку Веру Засулич». Но как можно вообще упоминать Веру Засулич в этой связи даже любому противнику террора, когда молодая девушка публично стреляла в человека, известного своей беспримерной жестокостью, зная при этом, что ей никуда не уйти, что она может немедленно погибнуть. И это про Веру Засулич, которая одной из первых на следующий год после своего выстрела в Трепова осознавшая ошибочность террора, вступившая в «Черный передел» и явившаяся вместе с Плехановым организатором первой социал-демократической группы в России «Освобождения труда», категорически отрицавшей террор. И если люди типа Лунина, то есть цвет нашей гуманитарной интеллигенции, могут так невежественно расправляться с историей, то что спрашивать с владельцев самоваров, что спрашивать с тех, кто начинает забывать о том, что произошло с нами?