- 121 -

НЕОКОНЧЕННОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Сегодня то, что с нами произошло начинают прочно забывать. Хватает хлопот сегодняшнего дня. Впрочем, как ни грустно, но закономерно.

Вспоминаю такие для нашего поколения «сегодняшние» тридцатые. Как мы относились к тому, что происходило 50—60 лет тому назад? Да как к далекой истории, не имеющей связи с днем нынешним. Действительно,— что нам до семидесятых и восьмидесятых годов прошлого столетия?

И вновь вспоминаю. Дед, студент медицинского факультета, рассказывал о том, как они, добровольцами ушедшие на фронт, под огнем вытаскивали раненых с поля боя в последнюю русско-турецкую войну в 1878 г. под Шипкой и перевязывали их. Для нас, двенадцатилетних, это было чуть не в каменном веке. А ведь для него прошли какие-то 50 лет. Он вспоминал так, как сегодня вспоминают ветераны войны день Победы.

И еще. Война. Прочно в памяти народной. Лагерь тускнеет за ней. И сегодня нередко слышишь:

— Вот на фронте люди гибли, там было худо, а вы что? Вам смерть не угрожала ежесекундно. Почему вы требуете к себе того же, если не большего внимания, как и фронтовики?

Но, возьмем нагляднейший пример: что хуже для приговоренного к смертной казни (не будем сейчас разбирать вопрос за что, суть в состоянии), так вот: что хуже — мгновенная казнь, или, как недавно показывали по телевидению, пребывание в камере смертников в течение нескольких лет в ожидании многократного пересмотра дела, особенно, если после казни выясняется, что человек не был виноват или не настолько виноват, чтобы его надо было казнить.

Да, на фронте смерть могла быть и была в большинстве случаев мгновенной. Но перед тобой враг, ты знаешь, за что ты сражаешься,

 

- 122 -

ты веришь в это, в руках у тебя оружие и для защиты, и для нападения. Там бывала иногда и длительная передышка.

Когда ты оказывался в лагере,— тебя отвергали свои, у тебя не было в руках оружия, ты был беззащитен и, как при многолетнем ожидании приговоренного к смертной казни,— непрерывное ожидание ее годами, и сознание, что, быть может, больше, чем ты страдают при этом твои близкие.

Мой двоюродный брат после войны три года с лишним воевал с «тесными братьями» в Литве. А до этого — добровольцем с лета 1941 г. Из счастливчиков. Прошел войну. Только ранения. А в Литве было страшнее. Кругом для всех уже мир, а ты каждый день ожидаешь пули. Так же и лагерь. Даже в «благополучном» Мончегорлаге ты не знал, что может ожидать тебя завтра, сегодня вечером. Ты был беззащитен перед возможными переменами. Так каждый день. Годами. Весь твой срок.

И то, что все больше людей забывают о прошлом,— тревожит, огорчает, лишает спокойствия. И хочется, чтобы, вопреки всему, знали и помнили. Чтобы помнили поименно, чтобы помнили пришедшие после нас. Будет ли им полезен наш опыт?

Вновь приходится вспомнить, что история, к сожалению, свидетельствует о короткой исторической памяти, скорее даже об историческом беспамятстве. Но наш долг сказать.

Многие, очень многие не выдерживали, ломались и при прочих равных условиях, опускались, переставали быть людьми и гибли в тех условиях, в которых другие, у кого доставало внутренних, духовных сил, сумели выстоять.

И, быть может, больше было тех, кто выстоял, кто сумел пройти лагерь, еще многое совершить.

И надо помнить об этих людях.

Они и сегодня живут и работают.

И надо помнить о лагере.

Дорога на Воркуту от Абези шла по тундре, по относительно ровной местности, не представлявшей больших затруднений для строительства, за исключением вечной мерзлоты и заполярной погоды. Но там, где встречалась необходимость пересекать речки, условия были посложнее. Так, для того, чтобы преодолеть Евсевань, в общем-то очень небольшую речку, необходимо было отсыпать насыпь высотою до 10—15 метров и длиною с подходами несколько сот метров. Работы начали полярной осенью. Валил снег. Тысячи людей, никакой механизации. Люди, тачки и лопаты. Насыпь к морозам была отсыпана. Поезда по этому участку

 

- 123 -

пойти. Но наступила июньская полярная весна 1942 года. Во всю потекли ручьи и с ними потекла насыпь. Да так текла, что вскоре от нее почти ничего не осталось. По лагерному это называлось туфта. Сыпали-то практически один снег. Мерзлую землю раскирковать не удавалось. Всем, кто сыпал эту насыпь, было глубоко безразлично, какая она будет. День прошел и слава богу. Лишь бы сокращался хоть на день срок. А начальство местное тоже радо, что можно рапортовать о выполнении.

И вновь вспоминается пересылка в Котласе и беседа с одним из соседей по бараку. Ему было за пятьдесят. Бородка крупным клином, какая-то в прошлом возможно и кожаная, но вся тертая, перетертая куртка. Внешне он словно сошел с одной из картинок, которыми обычно иллюстрировались «Записки охотника». И впрямь оказался он дворянином, успел походить в помещиках. И вот он очень здраво, быть может, первым из моих лагерных собеседников, сформулировал назначение лагеря:

— Тех, кого особо боялись, уже нет в живых,— говорил он.— С ними расправились. Кто-то случайно доживает свою жизнь в изоляторах. А мы собраны, как рабочий скот. Чтобы делать работу.

И опять не обошлось без ссылки на Томаса Мора, как автора коммунистической «Утопии».

И вот тут мой собеседник проявил чудо прозорливости (естественно, воспроизвожу приблизительно):

— Во времена Томаса Мора был абсолютно ручной труд. Но подневольный труд уже и тогда был не эффективен. Чуть не докормил своих рабов, чуть они заболели — и уже нет отдачи. А посмотрите на наш лагерь? Сколько здесь старых, немощных еще до лагеря людей! И ведь многие никогда в жизни не занимались ни ручным, ни, тем более, тяжелым физическим трудом!

Знать не случайно рабовладельческий строй сменился «прогрессивным феодальным».

Позже, когда сам прошел первую школу Мончегорлага, лагеря где особенно нужна была квалифицированная рабочая сила, стало понятно, что, если при ручном труде, при тачке и лопате лагерь мог еще дать что-то, то там, где начиналась современная техника, где возникала необходимость управлять машинами, где нужна была квалификация, где требовался опыт, сообразительность, быстрота реакции (особенно, если машина не слушалась и выходила из строя), понимание машины, умение выбрать оптимальный режим работы, распознать приближение

 

- 124 -

неполадок,— здесь рабский лагерный труд становился непреодолимым препятствием.

И Евсевань, и та куча мусора, которую долбили мы в первые дни пребывания в Мончегорске, превращались в символ предельно не эффективной системы. Шла непрерывная «оевсеванизация» всей страны.

Увы, сколько таких куч и таких евсеваней мы наблюдаем и сегодня.

И сколько нашего личного труда вложено в создание евсеваней!

И поэтому нужно писать про это.

Про то, что было и как было. Надо писать о лагере, и помнить о нем, чтобы вся Система предстала в своем страшном обличий.

И главное о людях, прошедших сквозь это.

Итак:

«Дневник Д.Ясного

Начат 24/ХII-1929 г. - кончен...»

По независящим от тебя обстоятельствам окончание его затянулось. И мы возвращаемся с тобой к нему спустя 66 лет.

Смущает меня несколько то, что наискосок на первой странице очень большими буквами чернилами через весь текст написано: «ГАЛИМАТЬЯ», да еще внизу (уже карандашом) — три крупных восклицательных знака. Сегодня я не согласен со столь суровой оценкой. Уж если так, то не галиматья ли вся наша жизнь?

Но теперь в конце столетия мы стараемся вспомнить, как все начиналось. Мы рассказали — о чем думал мальчик первого послереволюционного поколения, мальчик из обычной московской интеллигентской семьи — из той среды, в которой верили в лучшее будущее, мечтали о нем и воевали за него, о преданных этому будущему, а потому преданных и проданных в 37-м, — из той среды, которая была одним из поставщиков кадров лагерей. Да, тебе до этого оставалось какие-то 7—9 лет.

На излете долгий жизненный путь.

Совсем иная эпоха. Как это у Пастернака:

В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

«Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?»

Поэтический образ становится реальностью: третье тысячелетие на пороге, а у нас не решены дела, которые тянутся, почитай, через все второе тысячелетие.

И невольно: это все об очень прошлом. А где, по-порядку, о последних годах жизни, при перестройке и после? И больше сорока лет в одном

 

- 125 -

институте! Институте, который так гостеприимно встретил тебя и буквально стал родным домом... Это больше половины прожитого.

Но сейчас главное, о чем хотелось написать: человек и время, самое время, судьба поколения, человек и лагерь.

А институт - особая тема. Ему обязан очень многим. Было по-разному, и разные люди окружали. Но мне всегда везло. И в институте тоже (начиная с руководителей), в отделе, в моем коллективе. Можно было и воевать, и спорить, и ссориться - все бывает на работе. Но это по ходу дела. А кругом долгие годы были доброжелательные, порядочные, не держащие зла люди.

И шел на работу встретить улыбки и улыбнуться в ответ.

И хорошо и плодотворно работалось и, хочется верить, делали полезное дело.

А сегодня все-таки о том, что было...