Путешествие в прошлое

 

Может быть, еще долго пришлось бы дожидаться очереди на самолет, но мне повезло: самолет, возвращавшийся со станции «Северный полюс-7», приземлился на аэродроме «Надежда». Он мог взять на борт четырех человек. Я была ближе всех и не имела никакого багажа, кроме рюкзака.

Раз - и я в самолете!

Андерма - военно-воздушная база на берегу Ледовитого океана. Ветер с моря подогнал к самому берегу плавучие льды. И это в июле! Кругом ровная, поросшая низкой травой и ягодником тундра. Летом уныло до отчаяния. А каково зимой?

Следующая остановка - в Архангельске, но город нас не принял: паводок залил аэродром. Летим в Череповец, но у них гроза. Что ж, летим дальше,

 

над грозой, хотя так болтает, что кажется, будто молнии то вверху, то внизу. Очень интересно! А вот то, что у нас горючее на исходе, значительно менее интересно...

Делаем вынужденную посадку на картофельное поле. К счастью, поле колхозное: картошка не окучена, и все обошлось благополучно. Только один парнишка, не застегнувший ремни, подскочил и ушиб голову.

Пассажиры будут ждать машин, а я... Я рада пройтись босиком по размокшей земле. Пахнет травами, и дождь теплый-теплый, особенно после Норильска.

К вечеру дошла до Шереметьева, а оттуда - в Москву.

Другой самолет. Внизу - речушка. Что это? Днепр. «Чуден Днепр при тихой погоде», но когда смотришь на него сверху...

Да что там, и Енисей, и Обь, не говоря о других реках, много теряют, если на них «смотришь свысока».

Неудивительно, что Днестра-то я и не приметила.

И вот мы в Рышкановке, то есть уже в Кишиневе, так как Рышкановка - воздушные ворота Кишинева, а значит Бессарабии.

Беру такси до Сорок. Жадно смотрю на эту столь мне знакомую дорогу: Кишинев - Оргеев -Флорешты - Сороки. Сколько воспоминаний о том

 

беззаботном времени, когда мне и во сне не снились все те чужие дороги, по которым пришлось ходить в Сибири! Те дороги - чужие. А эти? Многие из них оделись асфальтом; выросли новые поселки на месте прежних хуторов. Еще больше лесов бесследно исчезло. Но все же это мой край -Бессарабия.

«Dahin, Dahin!..»^*

В Сороках я отпустила такси. Отсюда, по дорогам моей юности, я пойду пешком. Но раньше нужно осмотреться, поискать знакомых. Только где они, эти знакомые? Даже сам город, и тот стал совсем незнакомым.

Площадь, где стояла нелепая статуя Поэташа, застроена. Вернее, начато строительство. На ярмарочной площади что-то вроде парка. Грязно. Много развалин и полуразвалин. Только, кажется, один Днестр и не изменился.

Самым удручающим было то, что в городе, по-видимому, больше не осталось знакомых мне сорочан. Не находила я никого, кто хотя бы о них слышал или мог что-либо сообщить об их судьбе. Повсюду удивленные лица, покачивание головы и слова: «Никогда о таком не слыхал!»

Тоска еще сильнее сдавила мое сердце, и я заспешила вон из этого, ставшего для меня таким чужим, города.

 

Встреча с Тудосом Ротарем

 

Быстрым шагом, почти бегом шла я по шоссе, обгоняя редких пешеходов, возвращавшихся с городского базара.

Я пыталась разглядеть кроны двух гигантов дубов на фоне темневшего вдали Шиманского леса - тот маяк, по которому угадывалось родное Цепилово.

Обогнала я идущих вместе пешеходов - седого старика с козлиной бородой и красавца парня с бесагами^* через плечо и в кучме - смушковой шапке, из-под которой выбивались крутые завитки черных кудрей.

Этому щеголю на вид было лет двадцать.

«Ишь, красавчик! - подумала я. - Типичный флакэу^**, присоха деревенским девчонкам!»

Обогнав их, я обернулась, посмотрев на эту живописную пару. Вдруг старик рванулся ко мне и воскликнул:

- Дудука, дудука ноастра!^*** - со слезами припал он к моему плечу. - Василика, смотри, это наша дудука! Жива, жива! А мы-то думали... А ты, дудука, помнишь своего крестника Василику, сына Вани Ротаря? Как он тебе руку искусал, когда ты его от смерти спасала?

 

Ну как же! Теперь я узнала их обоих. Василика -это тот самый мальчонка, которому я оказывала первую помощь, когда он упал в котел с кипящей тыквой, которую варили для свиней. А старик...

Да это же Тудос Ротарь! Я его помнила рыжим, а теперь он седой как лунь, но та же козлиная бородка. Ну как не узнать, ведь мы были почти соседями!

Мы шли, и он мне выкладывал все новости. Послушать его, так все умерли. Прежде всего моя мама, затем тетя Поля в Сороках, моя двоюродная сестра Ира в Цепилове. Дядю Борю, кажется, убили румыны, а Сережа погиб на войне.

Тогда я начала расспрашивать о крестьянах, о жителях нашей деревни. Уж тут он должен бы знать, но повторилось то же самое.

- Что делает семья Мандраджи? Это болгары, семь лет у нас служившие, у которых я за эти семь лет крестила восьмерых младенцев.

- Ирина умерла, дети тоже, Филька на войне убит, а Иван ушел из дому и пропал.

- А твой брат Иван?

- Умер. И жена. И его, и моя тоже. Сеня, Андрей на войне погибли.

- А Молчановские?

- Умерли все: отец и все три сына.

- Что же это? Чума у вас была, что ли?

- Нет! От голода в сорок седьмом году.

 

От голода? В Бессарабии?! В благодатной стране, где все растет, все родит? Палку воткни - и та вырастет. В чем дело?

Объяснил он мне так.

Окончилась война. Бедность. Разорение. Люди последнее, что могли, посеяли. А урожай - до последнего зерна - забрали за налог. Есть нечего. Сеять нечего. Уходить не разрешают: чуть что -тюрьма. Кого посадили - жив остался, остальные умерли. Кто жив остался - в колхоз пошли. Теперь живут неплохо. Последние два-три года полегче стало.

Тут он опять залился слезами.

За этими грустными разговорами мы дошли до Цепилова.

Тудос распрощался со мной и пошел в деревню, а я свернула в лес и пошла туда, где было когда-то мое родное гнездо.

 

В разоренном родном гнезде

 

И что я увидела?

Сказать, что я увидала пустыню, этого мало. Лучше сказать, чего я не увидела.

Прежде всего - дубов. Тех двух гигантов, которые видели Петра Великого, которые были заметны, как маяк, отовсюду. Не нашлось такой пилы, чтобы их спилить. Их взорвали. Затем распилили на

 

огромные сутунки и бросили. Сгнившие, заросшие крапивой, они лежали там, где их свалил нелепый вандализм.

Сада - два гектара, включая три лужайки, - не было и в помине. Несколько пней, несколько ям на месте выкорчеванных деревьев.

Напрасно пыталась я на картину этого запустения перенести то, что навсегда запечатлелось в моей памяти: аллея грецких орехов, ведущая к колодцу, вишневая роща, плантация карликовых яблонь и в глубине - шаровидная крона дубов.

Ничего, что могло хоть напомнить о деревьях лучших сортов! Вытоптанная толока-, по которой бродят две стреноженные клячи, да поросенок на приколе.

Там, где рос виноградник, образовался овраг. На месте дома - груда раскисшего ломнача, поросшего лебедой и крапивой.

Единственное, что осталось, - это колодец. Кряжистый развилок, с которого снят журавль, поднимал к небу руки жестом отчаяния.

Осмотрев все, я вернулась к кресту на папиной могиле.

Почему уцелел этот крест? Этого я никак не могла себе представить.

Долго ли сидела я у креста, обхватив голову руками, не знаю...

Пора было идти.

10-4885

 

Я встала, взяла горсть земли с папиной могилы, сорвала пучок душистого чабреца, завернула все в платочек, поцеловала крест и, сказав «прощай», ушла, унося эту ладанку, как отцовское благословение.

Я знала, что больше сюда не вернусь.

 

Абрикосовое варенье

 

Мне некуда было спешить. Больше того, мне некуда было идти. С тем же успехом я могла бы заночевать в лесу, в поле, но я шла в город. Казалось, будто еще что-то обязательно надо сделать. Но что? У самого въезда в город я купила абрикосов. Первые абрикосы за 18 лет!

Я могла бы пойти вниз, в город, в гостиницу, откуда легче сесть в автобус, идущий на станцию, но свернула влево от бывшей мельницы Иванченко. Прежде, до ссылки, там был пустырь; теперь - незнакомые дома неизвестных людей. Но я пошла именно туда.

Наверное, горсть земли с папиной могилы начертала мне этот маршрут.

Я могла бы пойти по улице, но пошла по тропинке и очутилась в чьем-то саду.

Я не искала из него выхода, а перелезла через забор, затем - через второй, третий... И очутилась в чьем-то дворе.

 

Слева сад, справа дом - низенький, миниатюрный. Посреди двора, сидя на табуретке, седенькая старушка варила абрикосовое варенье. Варила она его в медном тазу на углях. Но не она привлекла мое внимание, а варенье.

Старушка вынула вилкой ягоду и рассматривала ее на свет. Ягода была прозрачной, как янтарь.

Варенье было из абрикосов, с которых бритвой срезана кожура... Таким способом варила варенье только моя мать. Кто же еще знает секрет янтарных абрикосов? И я подошла. Старушка подняла голову и с недоумением смотрела на нежданного гостя. Затем на лице у нее отразилось крайнее волнение, и она, взмахнув шумовкой, стала подниматься со своего треногого табурета.

- Ах, Фофочка, как обрадуется Александра Алексеевна, когда узнает, что вы живы!

- Александра Алексеевна? Моя мама? Жива?!

Все завертелось перед моими глазами. Я уронила абрикосы и села на землю.

- Мама - жива? Где она? - язык прилипал к моему горлу.

- Она в Румынии. Была жива в пятьдесят четвертом году. Но адреса не знаю.

...Что помогло мне найти маму? Абрикосовое варенье? Что меня вело? Случай или талисман - горсть земли с папиной могилы?

 

Без меня меня... похоронили

 

Вот что я узнала от Елены Георгиевны Смолин -ской, учительницы, которая вела математику в том же лицее, где мама преподавала французский и английский. Они очень дружили.

Маму убедили, что меня нет в живых: меня-де взяли в армию и я была убита под Одессой и похоронена где-то на Пересыпи. «Свидетель» моей смерти -Валька Качаунов, мой друг детства. Но легко ли матери поверить в смерть своего ребенка, если она своими глазами его мертвым не видала? И мама надеялась. В 1954 году, будучи в Сочи, Елена Георгиевна Смолинская слышала по радио, как в «Международном розыске» моя мать из Румынии на всех языках обращалась с просьбой: «Если кто-нибудь знает что-нибудь о судьбе моей дочери Евфросинии Антоновны Керсновской, прошу сообщить по следующему адресу...» Но адрес Елена Георгиевна не запомнила: она была уверена, что меня нет в живых.

Кому только я ни писала, спрашивая о маме! А о Смолинской и не подумала. Я была уверена, что она в Румынии. В действительности они с мужем переправились через Днестр в лодке под обстрелом, когда немцы уже подходили к Сорокам. Перенеся уйму мытарств, они добрались до Новосибирска, где ее муж, Константин Витальевич, работал контролером на изготовлении мин и дрожал от страха в

 

течение всей войны, так как калибр мин постоянно менялся (чтобы немцы не могли использовать попавшее им в руки снаряжение), и если партия мин, отправленная на фронт, оказывалась иного калибра, чем минометы, то контролера, а иногда и просто кого попало обвиняли во вредительстве и публично расстреливали там же, во дворе фабрики. Можно поверить, что они были без памяти рады, когда в 1944 году им разрешили возвратиться в Сороки. Их дом на берегу Днестра снесло паводком, когда немцы, отступая, взорвали гидроэлектростанцию на Мурафе, притоке Днестра. Восстанавливать его они не стали, построили себе домик на горе, подальше от воды.

Славные старички не знали, куда меня посадить, чем угостить. Я попросила только одного - мамалыгу с молоком. Восемнадцать лет я ее не ела. Тут уж я отвела душу!