Ничего не подозревая...

 

Я торопливо шагаю по штольне. Позади - очень тяжелая ночная смена, но на редкость удачная отпалка. На душе так радостно и спокойно, как бывает только тогда, когда чувствуешь какую-то особенную гордость от хорошо выполненной работы. При выходе из шахты, получая свой жетон, слышу:

- Керсновская, зайдите к часу дня в отдел кадров!

Что им может от меня понадобиться? И на что он мне сдался? Для сдачи документов на предмет получения пенсии - еще рано: до 15 апреля чуть больше трех недель. Медицинская комиссия? Так я буквально на днях прошла эту самую комиссию. Свериться, по какому разряду меня проводят? Так вопросы заработка меня не интересовали и тогда, когда мне предстояло еще работать и работать, а теперь, когда остались считанные дни, и подавно! Да, совсем немножко - и моя старушка склонит свою седую голову на мое плечо и обопрется на мою руку, чтобы уже до самой могилы не терять этой опоры.

А впрочем... Ба! Да понятно, в чем тут дело!

Вот уже недели две в раскомандировке висит объявление, приглашающее всех шахтеров зайти в отдел кадров - проверить трудовые книжки. Во всей шахте, наверное, я одна не интересуюсь своим заработком.

 

Разумеется, это и есть причина вызова. Ладно, уж загляну к ним.

Я не торопясь убрала комнату, сварила похлебку-универсал из сушеных овощей, поела и легла спать около одиннадцати утра без особенной уверенности в том, что я пойду в отдел кадров. Даже проснувшись к часу, я не знала, что делать. Лучше всего повернуться на другой бок и снова уснуть. Но в кинотеатре «Луч» идет картина «Процесс откладывается». Ладно - иду в кино!

Лишь запирая дверь и натягивая рукавицы, я вдруг переменила решение, повернула направо и зашагала к шахте.

Навстречу мне попалась наша рассыльная.

- Как хорошо! Я уже за вами шла, а вот вы и сами.

- А вам известен мой адрес?

- Улица Горная, 24.

- Верно... Квартира пять.

В отделе кадров я уселась в ожидании, пока двое или трое шахтеров решат свои вопросы. Прошло несколько минут. Кто-то приоткрыл за моей спиной дверь, и начальник отдела кадров обратилась ко мне:

- Евфросиния Антоновна, зайдите в парткабинет. Вас там ждут.

И сердце мне не подсказало, что я стою на пороге еще одного «университета», долженствующего пополнить мое «высшее образование», которое я, в доверчивой наивности, считала законченным.

 

Лейтенант

 

На пороге парткабинета я остановилась. Никого из шахтеров здесь не оказалось. Лишь какой-то высокий, худощавый полувоенный стоял у стола. На фоне окна он выделялся в виде силуэта. Я не могла себе представить, зачем я ему понадобилась.

- Вы не ошиблись, - сказал он, видя мое замешательство. - Да, это я вас вызвал.

И жестом он мне указал на стул, продолжая стоять.

- Вы давно в шахте? Как работа? Как относятся к вам начальники, товарищи? Нет ли у вас каких-либо жалоб,претензий?

Я скорее удивилась, чем насторожилась. Однако отвечала так, как это делала всегда: с максимальной доброй волей и минимальной осторожностью, так как мне органически претят всякого рода расчет и «прощупывание».

Может, это идиосинкразия к малодушию, но я брезгаю надевать личину притворства, сознательно отбрасываю все, чем можно было бы заслониться от ожидаемого удара.

Затем он сел, придвинул к себе довольно-таки объемистую папку и заглянул в свои бумажки.

- В органы государственной безопасности поступили тревожные сигналы о некоторых ваших словах и поступках, и я хочу, чтобы вы со всей откровенностью ответили на все мои вопросы. Вы по-

 

мните, как-то у вас не совсем хорошо получилось с лотерейными билетами?

- Я за них заплатила наличными, разорвала их на четыре части и вернула товарищу Поликарпову. Да, это было.

- Ну вот, видите! Как это можно назвать? Государственная лотерея - и вдруг вы рвете ее знаки!

- Я их не «вдруг» порвала. Этому предшествовал довольно продолжительный диспут. Билеты мне не предложили взять, а обязали. Я возразила, говоря, что не беру билеты не оттого, что мне жаль денег, и в доказательство того деньги ему дала, а .билеты взять отказалась, мотивируя тем, что я принципиально против всякого рода азарта: картежной игры, рулетки и прочих порождений итальянского темперамента. Мечтать о том, чтобы дать пять рублей и получить 35 тысяч, - безнравственно и глупо. Получается, тот, кто выиграл, - подлец, а тот, кто проиграл, - дурак. А я - рабочий. Мой труд оплачивается, и притом хорошо. С моего заработка удерживается налог, и немалый. Таким образом, и я и государство выполняем обоюдно все наши обязательства.

- Так вы говорите, что билеты порвали оттого, что вам их навязывали?

- Безусловно. В нынешнем году насильно их никому не всучивали, и я, чтобы никто не думал, что я скуплюсь, взяла билеты, заплатила за них и, даже не взглянув на номера, отдала их забойщику Пасеч-

 

нику, дочери которого в этот день исполнялось восемь лет: «На, бери - на счастье девочки!»

- Однако это еще не все. Вы помните... Вы ведь художник, не правда ли?

Я собралась возразить, но он остановил меня жестом и продолжал:

- Вы нарисовали боевой листок. Там изображен ваш участок. Много разбросанного инструмента...

Я силилась вспомнить, какая еще ересь вкралась в один из тех «Крокодилов», на которые я тратила свое свободное время, а иногда и последние листы столь дефицитного ватмана.

- Вы там изобразили... гм... такой нехороший символ. Вообще, как-то так получилось...

Вспомнила! Я изобразила, как все шахтеры нашего участка мечутся по всем забоям в поисках хоть одной исправной шуровки, а горный мастер Матлах объясняет Крокодилу, который явился в качестве общественного инспектора, что у нас так принято.

- Я пририсовала Матлаху свастику и подписала карандашом «Геббельс». Это его кличка.

И я рассказала, почему это сделала.

Матлах - это отвратительный тип: трусливый в минуты опасности, лживый и изворотливый; с начальством - подлиза и низкопоклонник; наглый, когда мог себе это позволить. Матлаху всячески мирволил Пищик. Его смена вышла на одно из пер-

 

вых мест исключительно благодаря моей отпалке. Когда надо, я оставалась на час или на два часа по окончании смены, не говоря уж о том, что, не щадя своего здоровья, лезла в газ, не дожидаясь проветривания забоя, и добивалась самого высокого КПД при минимальном расходе взрывчатки, стараясь не повредить крепление. (Это не похвальба. Просто я любила свою работу и душу в нее вкладывала.) Матлах не мог оценить честный труд. Он видел в этом мою слабость и окончательно обнаглел: откладывал отпалку одного, а то и двух забоев на время после окончания смены и требовал, чтобы я работала эти лишних два часа, причем эти требования сопровождал угрозами и дошел до того, что стал разрешать себе похабную брань. Я его осадила и предложила извиниться. Он осыпал меня отборной бранью. Смена уже окончилась, все ушли. Если б не хамство Матлаха, я поработала бы лишних два часа. А так - я ему сказала: «Мое рабочее время истекло. Пусть отпалку производит следующая смена, которая приступит с восьми часов».

Уйти на-гора я не могла, так как забой был заряжен. Но и Матлах не имел права уйти. Впрочем, он-то ушел и, воспользовавшись тем, что я осталась в заряженном забое, сочинил такую лживую историю, что сам Геббельс - мастер пропаганды -позеленел бы от зависти! В довершение всего он принудил татарина Фатахова подписаться в каче-

 

стве «свидетеля». Заварился такой сыр-бор, что всполошилось все высшее начальство комбината. Разумеется, у лжи - короткие ноги, и все это было распутано. Вот тогда-то я в нашей раскомандировке на боевом листке пририсовала Матлаху свастику и надпись «Геббельс».

Конев что-то листал в своей папке. Я - ждала.

- У вас есть знакомые, с которыми вы переписываетесь? Например, на Украине, в Сумах? Есть? Ну так вот. Вы написали такое возмутительное письмо, что они вознегодовали, прислали это письмо органам ГБ. Люди сознательные...

- Вы хотите сказать, что у старушки, которой я написала письмо, оно было выкрадено? Или при перлюстрации задержано? Старушка болеет, чувствует себя несчастной - у нее отобрали пенсию. В свое время она^* за мной ухаживала, и, быть может, благодаря ее уходу, у меня не ампутировали ногу. Я пишу ей бодрые, юмористические письма, которые ей поднимают жизненный тонус: подбодрить больного - значит помочь ему побороть болезнь.

- Но отдаете ли вы себе отчет, что умышленно извращаете смысл знаменитой, единственной в своем роде речи, которая является краеугольным камнем целой эпохи и открывает новую эру - эру великой семилетки?!

 

Я напряженно думала: о каком это из моих писем идет речь? Лишь услыхав слово «семилетка», я вспомнила.

Конев между тем вынул из папки письмо (ага! Не копия и не просто донос, а оригинал! Любопытно, кто это оказался предателем и выкрал все письмо) и прочел из него несколько отрывков.

Ничего там не было криминального, ну абсолютно ничего! Просто в остроумных выражениях я отобразила, какой кавардак образуется в голове у неискушенного слушателя после речи Хрущева, когда добрых пять с половиной часов на голову сыплется целая лавина статистических данных. Счетная машина, и та зарапортовалась бы! От слишком частого упоминания Хрущевым своей поездки к Эйзенхауэру и удачной фотографии задней стороны Луны у меня получилось: «полет Хрущева на Луну» и «фотография задней части Эйзенхауэра». Так ведь это шутка (пусть даже и неуместная), а не «извращение директив»!

Конев явно старался раскусить меня, хотя в его вопросах и в том, как он реагировал на мои ответы, не было заметно предвзятости. Но если я взята на мушку еще в 1958 году («дело» с билетами лотереи), это значит, что уже третий год они накапливали материалы (папку-то во как разнесло!), чтобы «выступить из тьмы», откуда было легко наблюдать за каждым моим шагом. Так не для того же они столько

 

ждали, как бы ловчее накинуть мне петлю на шею, чтобы ее сегодня снять! И все же у меня осталось впечатление, что он усомнился в целесообразности расправы надо мной.

- Мы продолжим разговор завтра в моем кабинете следователя госбезопасности - четвертый этаж, сорок третий кабинет. В два часа дня. Время вас устраивает?

Усмехнувшись, я пожала плечами.

- Это не теща приглашает на блины. Ваши приглашения не принято отклонять.

Он тоже усмехнулся и крепко пожал мне руку. И... пожелал успеха.

Мне отчего-то вспомнился средневековый обычай: перед тем как казнить осужденного, палач преклонял пред ним колени и просил у него прощения.

 

Старая пластинка

 

С фасада это самый обыкновенный пятиэтажный дом. Надо зайти со двора. Там на нижнем этаже находится милиция и есть соответственная вывеска, а вот на втором, третьем, четвертом и пятом этажах никакой вывески не найдешь, но стоит только пройтись по этим длинным коридорам с двойным рядом черных узких дверей, на которых лишь таблички с номерами, стоит только присмотреться к снующим по коридорам людям в военных, полувоенных, слег-

 

ка военизированных и штатских костюмах, стоит заглянуть в эти кабинеты, в которых стоят шкафы -простые и несгораемые, как невольно вспоминаются слова Гаращенко: «Поверьте: это татарская орда в ожидании зеленой травки!»

Четвертый этаж. Кабинет №43. На сей раз я меж двух огней: кроме лейтенанта меня обрабатывает майор.

Кто один раз прошел через это, тот знает, что у каждого водоворота есть дно воронки; чем тяжелее предмет, попавший в водоворот, тем быстрее он будет поглощен бездной. А на мне такой запас тяжелых грузил, что было бы наивно надеяться на спасение без чуда. Где надежда, что корабль, вовлеченный в сказочный Мальмстрем, вдруг начнет вращаться против вращения воронки и выберется из водоворота?

И все же пассивно ждать гибели - не в моем характере.

Я слушаю плавную, гладкую речь майора. Полное впечатление, что он читает главу, давно уже читанную и перечитанную:

- ...Происки классового врага... затаенная злоба, прорывающаяся наружу... дворянское происхождение... аристократическое воспитание... преклонение перед Западом... попытки затормозить наши гигантские успехи... бессильная клевета... стремление воздействовать на слабых духом...

 

- Добавьте еще «выполнение директив из заграницы», «стремление ниспровергнуть существующий строй» и «возврат к капитализму». Это давно знакомая мне, старая-престарая пластинка, напетая еще двадцать лет тому назад Берией и двадцать раз мне надоевшая. Давайте говорить не по шаблону. Нет и не было у меня озлобленности против моей Родины, как нет и не было желания с кем-то свести счеты за те испытания, через которые я прошла за последние двадцать лет. Только прежде я полагала, что я - жертва недоразумения, ошибки, несчастного стечения обстоятельств, одним словом - недоразумения. Мне казалось, что стоит мне распахнуть свою душу, показать, что нет в ней темных закоулков - и все станет ясным. Хотя если смотреть через черные очки, то белого цвета вообще не увидишь. .. Я решила доказать, что у меня слово с делом не расходится. Для этого мне не пришлось делать усилия и ломать себя: честное отношение к труду и глубокое уважение к правде были привиты мне с детства, и им я останусь верна до смерти! Теперь я вижу, что для вас «бдительность» и «недоверие» -синонимы. И убеждать вас я ни в чем не собираюсь. Самый глухой - это тот, кто не хочет слышать. А ваши уши так плотно занавешены профессиональными предрассудками, что никакой «вопль души» в них не проникнет, разве что вой побитой собаки. Не рассчитывайте! Скулить я не буду!

 

Сто раз повторенная ложь становится правдой

 

Если лейтенант меня «обстругал» на четвертом этаже, майор «сверлил» на третьем, то обдирать последнее живое мясо рашпилем предстояло полковнику на втором.

Странное дело, и логика, и жизненный опыт указывают на то, что добрых палачей и справедливых работников КГБ в природе не встречается. Больше того, привыкнув во всех подозревать что-то плохое, эта порода людей утрачивает ясность ума и неизбежно глупеет. Это прогрессирующий недуг. Следовательно, чем выше чин, тем ярче выражены эти особенности работников так называемых органов.

Однако в книгах и особенно в кинокартинах наталкиваешься на совершенно иной типаж.

«Дело Румянцева» - одна из картин, в которой повеяло чистым воздухом в 1956 году: ни душных испарений застенков, ни слащаво-приторных ароматов. Шофер был хитро вовлечен в доставку контрабандного груза, сам того не зная. Против него все очень хитро подстроено. За него - его безукоризненное прошлое и товарищи по работе. Следователь исходит из предвзятого мнения: «Обвинен - значит, виноват». Полковник НКВД - седой, мудрый и, разумеется, с больным сердцем, - верит в невиновность Румянцева. Он ищет виновных и находит их.

 

И вот исподволь в воображении запечатлевается образ такого полковника - седого, аскетически выглядящего. Он - сама мудрость, доброта и справедливость. За плечами у него долгая нелегкая жизнь и огромный опыт. Но есть и то, что превыше всего, -вера в человека, безграничная доброжелательность, терпение по отношению к тому, кто оступился, и такт по отношению к своим талантливым, но иногда не в меру горячим сотрудникам. Жаль, что в жизни такие не встречаются! Но как любил говорить Вольтер: «Лгите, лгите! Хоть что-нибудь да останется!»

«Полковник? Ну, уж этот разберется, все поймет и растолкует своим переусердствовавшим подчиненным!» - в таком оптимистичном настроении я смело вошла в большой темноватый кабинет полковника Кошкина.

Первое, что я увидела, - это большой, во весь рост, портрет Дзержинского в шинели до самых пят, почему-то с кавалерийской саблей. Полковник, чем-то похожий на него, сидел напротив этого портрета за массивным письменным столом. Я смело подошла, поклонилась и сразу обратилась к нему:

- Товарищ полковник, я вынуждена обратиться к вам с жалобой! Мне обидно, что товарищ майор...

- Смотрите, ей, оказывается, обидно! - скрипучим голосом, пофыркивая, как рассерженная кошка, прервал меня полковник. - Это ей-то еще может быть обидно!

 

Я остановилась резко, как говорится, на всем скаку. С глаз будто пелена спала, и я посмотрела совсем иным взглядом на этого полковника.

Нет, он не походил на тех мудрых, добрых и умных полковников из кинокартин! Передо мной сидел злобный старикашка с мутными глазами снулой рыбы и желтушным цветом лица. Мне показалось, что на меня опрокинули ушат холодной воды. Сразу стало ясно, с кем я имею дело. И все встало на место.

- Та-ак... - протянула я. - Теперь еще скажите: «волк из Брянского леса тебе товарищ»,- и все будет ясно.

И, не дожидаясь приглашения, я села. Сел и майор.

 

В лапах Кошкина

 

Умные люди говорили мне, и не раз, что глупо переть на рожон, еще глупее - сражаться с мельницами, но глупее всего - это метать бисер перед свиньями.

Дон Кихот мне всегда был дорог. Еще с тех пор, как я, шестилетняя девчонка, отколотила своего восьмилетнего братишку за то, что он хохотал, читая о его злоключениях. В наказание меня посадили на час в чулан под лестницей. Таким образом, еще чуть не полвека тому назад я впервые пострадала за свою верность Дон Кихоту. Могу ли я изменить тебе теперь, о Рыцарь Печального Образа?!

 

Я испытывала странное ощущение, что-то вроде тоски и отчаяния и щемящую боль от сознания, что это нанесет смертельный удар моей бедной далекой старушке, которая с гордостью и доверием ждет, что я на днях с честью завершу свою шахтерскую карьеру! Как бы ни скребли на душе кошки, я знала, что забрало у меня поднято, а карманы полны бисера.

Итак, я сидела на мягком стуле у стола, перпендикулярного письменному столу полковника; майор -напротив; лейтенант - у маленького столика в глубине комнаты, возле портрета Дзержинского.

Начало было обескураживающее: он спел всю ту же стократ надоевшую пластинку. Только диапазон был более мощный и бездушный. Я смотрела на полковника Кошкина, и у меня создалось - и чем дальше, тем больше усиливалось - впечатление, что это актер, хорошо знающий свою роль, но глухой и только оттого не проваливающий всей пьесы, что он знает, где выдержать паузу, когда сказать свою реплику и что ему ответят. Как играют другие, его не интересует. В своей роли он не собьется.

И все же пришлось сбиться!

На все его стереотипные фразы я находила меткие возражения; необоснованные нападки парировала логичными рассуждениями, а предвзятые мнения опровергала примерами, фактами. Завязалась своего рода дуэль, в которой, хотя противников бы-

 

ло трое и нападали они одновременно и со всех сторон, преимущество (но не сила!) переходило явно на мою сторону.

И вот противники замерли «в третьей позиции», выражаясь языком фехтовальщиков, - позиции, дающей возможность и атаковать, и парировать.

- Вы - опытный спорщик и в совершенстве владеете диалектикой. Признайтесь: вы этому специально обучались?

-Да!

Всех троих будто электрическим током дернуло:

- Где?!

- В ветеринарной практике. Там я имела возможность заметить, что человек умеет мыслить здраво, делать выводы и четко их высказывать. Ну а скотина может лишь укусить, лягнуть или боднуть, в зависимости от своих ресурсов. Я - человек.

(Этот выпад рапирой, достойный д'Артаньяна или Атоса, отнюдь не улучшил моей позиции, но -пусть Бог меня простит! - иногда горсть бисера заменяет картечь...)

- А что вы скажете по поводу подобного рода выходки?

Полковник протянул руку, и лейтенант, как, очевидно, было заранее условлено, протянул ему лист, густо исписанный незнакомым мне почерком:

- Будете ли вы отрицать, что говорили о товарище Хрущеве, о какой-то его даче на Кавказе?

 

- Не на Кавказе, а в Крыму. Да, говорила.

- Так вы не отрицаете?..

- Я никогда не отрицаю истину. Однако мне кажется, об этом здесь я ни с кем не говорила.

- А где же? Когда? С кем? Расскажите подробнее и не пытайтесь отпираться.

- Дело в том, что я случайно попала туда, где строится эта дача.

И я подробно рассказала о том, что произошло в 1957 году, когда я, спеша из Одессы в Ялту сухим путем, попала в Крымский заповедник. Меня подвез шофер одной из шестидесяти грузовых машин, возивших туф для дачи Хрущева из Евпатории через Симферополь в самую горячую пору уборочной страды.

- А что вы говорили о царе?

- Не говорила, а слышала. Те же шоферы рассказывали, что когда строили для царя дворец в Ливадии, то туф брали поблизости, из Гурзуфа. Он серый. Не такой богатый, как желтый туф из Евпатории.

- А вы подумали, для кого вы камня пожалели? Ведь Хрущев - это величайший гений человечества! Он заслуживает, чтобы ему строили не дом из камня, а памятник из гранита, хрусталя и золота! Ведь он создал величайшую науку - науку о мире. Он этим осчастливил все человечество!

- Это не резон, чтобы оставить коров без фуража!

 

- Вы опять за свое!

- Так вы же сами пожелали, чтобы я рассказала, с кем я об этом разговаривала! Из Крыма я направилась на Кавказ, прошлась по Черноморскому побережью через Мамисонский перевал в долину Цеи, и уже в Осетии меня подвезли в своей машине двое незнакомых мне граждан. Они расспрашивали меня о том, что я видела в Северной Таврии, в Крыму и на Кавказе. Я им рассказала о тяжелых последствиях катастрофической засухи и о бесхозяйственном отношении к соломе, которую не заскирдовали. Один из моих попутчиков и сказал, что, дескать, не хватает ни техники, ни рабочих рук. Ну, тогда я и указала, что первым делом надо было спасти солому - единственный корм для скота, а там уже можно и дом строить для Хрущева. Они довезли меня до Нальчика. Спросили, кто я и чем занимаюсь. Я представилась. Прощаясь, они крепко жали мне руку и благодарили за все сообщенные им наблюдения, так как это как раз по их специальности: один из них был министр земледелия Кабардино-Балкарии, а другой - заместитель министра земледелия из Москвы.

- Так за что же они вас благодарили?

- Затрудняюсь сказать. Умному человеку полезные знания не мешают. Но если вам это непонятно, то обратитесь к ним самим.

- А когда это было? - вмешался майор.

 

- В 1957 году. Числа этак седьмого или девятого августа.

Больше к этому вопросу они не возвращались.

Полковник несколько раз пытался путем наводящих вопросов выяснить, кто еще разделяет мои взгляды, на кого я пытаюсь воздействовать, признав попутно (и вполне обоснованно), что вряд ли кто-либо воздействовал на меня.

Я сказала, что самый надежный поверенный -это подушка. Но поскольку я с самого детства обхожусь без подушки, то и этого поверенного у меня нет. Самый же ненадежный поверенный - это бумага. Доказательство налицо: несколько иронических, шутливых фраз, написанных больной старушке, впавшей в уныние, шутка, которой я пыталась ее подбодрить, и - поди ты!

А с рабочими моего коллектива? Нет, право же, с ними я говорю на работе и - о работе. Опыт у меня большой, и желание им поделиться вполне естественное. Однако этим и ограничивается мой контакт с ними.

- В ваших словах чувствуется пренебрежительное, надменное и даже враждебное отношение к коллективу.

- Нисколько. Просто помимо работы нет у нас контакта.

- Чем же, кроме пренебрежения, можете вы это объяснить?

 

- Скорее всего, очень печальным обстоятельством: наши шахтеры просто не могут себе представить, что можно приятно провести время - пошутить, побеседовать и даже потанцевать - без того, чтобы предварительно себя не отравить алкоголем. Сесть за стол без пол-литры им кажется просто нелепым. А я, кроме чая, ничего не пью.

- Так вы этим хотите сказать, что наша прекрасная молодежь, наши рационализаторы, с беззаветным энтузиазмом строящие коммунизм, не что иное, как алкоголики?

- Пусть они и не алкоголики. Вернее, не все еще алкоголики, но стоит мне хоть раз увидеть человека в состоянии унизительном и гадком, каким он становится в пьяном виде, как я навсегда теряю к нему уважение. А я среди пьяных буду иметь еще более глупый вид.

- Возмутительно! Ведь вы оскорбляете весь ваш шахтерский коллектив! В своей дворянской заносчивости вы ставите себя неизмеримо выше их и клеймите их презрением, обзывая алкоголиками. Так вот, что я думаю, - сказал он, захлопывая свою папку и оборачиваясь к своим сотрудникам. - Мы вынесем поведение Керсновской на обсуждение шахтерского коллектива, который она оскорбляет своим пренебрежением!

Мне стало... смешно. Не те теперь времена, чтобы действовать так, как в те годы, когда меня за не-

 

почтительное отношение к стихам Маяковского упрятали на 10 лет за решетку и отдали в распоряжение какого-то охранника, имеющего право пристрелить меня без предупреждения за «шаг вправо, шаг влево».

Ясно, что коллектив натравят на меня, заставят расправиться со мной и вместе с тем на самих себя нагонят страх. Ему, коллективу, дают «палку о двух концах»: одним будут колотить меня, другим - себя. Мне будет больно. Им - страшно.

Я понимала всю безнадежность моего положения. Но на языке у меня всегда вертится злой чертенок, изредка скрывающийся в бутылке чернил. И я не утерпела и съехидничала:

- На днях вы судили Маслова за то, что он пьянствовал; сегодня принимаетесь за меня - за то, что я не пьянствую. Вот прокрустово правосудие!

Осталось еще выполнить одну формальность: написать «объяснение».

Казалось бы, расшифровка этого слова предельно проста. Надо в четкой, ясной форме изложить причины и побуждения, приведшие к тому или иному результату. Я это сделала: кратко, точно и бесхитростно. Оказывается, это не то, что им надо: «Напишите обстоятельно, на пяти-шести страницах». Да напиши я хоть на шестидесяти страницах, они ничего не поймут! Им не ясность нужна, а мое унижение.

 

Это - желание помучить страхом. Страх, как и инстинкт самосохранения, свойствен всему живому. И я могу испытывать страх, тоску, отчаяние, но тот, кто поддается чувству страха, становится подлецом.

Я написала объяснение на шести страницах, рассыпая бисер перед теми, кто не может и не хочет понять его ценности. С моей стороны это было не только глупое расточительство, но еще более глупая доверчивость: я обнажила свою душу, указала на все свои побуждения и, таким образом, дала возможность палачам тщательно продумать каждый наносимый мне удар. Впрочем, я не обманывала себя и поэтому закончила объяснение следующими словами: «Убедить вас я ни в чем не могу, потому что самый глухой - это тот, кто не хочет слышать. Лицемерие и ложь мне претят; я не могу последовать мудрому совету Пушкина и сказать:

Я стал умен и лицемерю: Пощусь, молюсь и твердо верю, Что Бог простит мои грехи, Как Государь - мои стихи...»

Почему же, почуяв опасность, я не обратилась за помощью и даже защитой к шахте?

Разве начальник шахты не знал меня? Разве не помнил, какое участие я приняла при тушении пожара, первая организовав бригаду добровольцев-

 

горноспасателей? Не он ли ценил меня как рационализатора, подавшего немало дельных предложений? А профсоюз? Разве не он призван оберегать и защищать шахтеров, особенно лучших из них? А начальники участков? По крайней мере те из них, кто был настоящей «шахтерской косточкой», те, с кем я работала 10-13 лет? И наконец, Кичин, наш депутат? Я была уверена, что все они вместе и каждый в отдельности сумеют защитить меня. Наверное, оттого-то я никого о заступничестве не просила, что это казалось мне до такой степени само собой разумеющимся, что было бы стыдно - даже намеком - указать им, в чем их товарищеский долг. Как не пришло мне в голову сопоставить попытку выбросить меня за борт, признав сумасшедшей, с тем жестоким обычаем древности, когда в шторм выбрасывали за борт того, на кого боги разгневались? Я слишком верила в свою шахту. Было бы просто стыдно усомниться в ее верности мне!

 

«Труд - дело чести, доблести и геройства»

 

- Антоновна! Завтра, в понедельник, можешь не выходить на работу. Тебе выходной! - сказал утром на наряде Пищик.

«Вот это здорово!» - обрадовалась я. Долго работала я в ночной смене, а это изматывает. В ней са-

 

мая напряженная отпалка и (это уже по моей доброй воле) два лишних часа рабочего времени. Солнца, можно сказать, не видишь. А погода установилась ясная, тихая, морозы уже не лютуют. Самая хорошая погода для лыжной прогулки. Эх, махну я в тундру! На Зуб-гору, а оттуда - на Валек. В этом году, моем последнем году в Заполярье, я еще ни разу не ходила в тундру: в феврале морозы лютые да и световой день короток (солнце показывается лишь третьего февраля). В марте день уже достаточно долог, но Кошкин мне все изгадил: даже в выходной «инквицизия» не дает вздохнуть.

Из моей смены все уже давно из шахты вышли, помылись, одна я еще в шахте - иду, почти бегу по штольне.

Новая смена уже заступила - разошлись по забоям. Электровозы еще не грохочут по штольне: еще не засыпали первую партию вагонов. Мало встречных, и почему-то все оборачиваются, смотрят мне вслед. Некоторые окликают:

- В чем дело, Антоновна?

Я только машу рукой. Чего тут спрашивать? Пора бы привыкнуть, что я последней выхожу из шахты.

- Постой, Антоновна! - хватает меня за руку взрывник Антоша Пуртов. На работу он никогда не торопится и всегда задерживается на устье шахты и покуривает про запас. - Объясни ты мне, что это за нападение на тебя?

 

- Э, да я всегда последней из шахты! Мне не привыкать-стать! - и я вырываюсь и почти бегом спешу к подъемнику.

Клеть еще не отцеплена. Очевидно, грузов нет. Но меня не хотят спускать. Я очень устала. И побаливает палец на ноге (недавний перелом). Звоню диспетчеру: обычно он дает распоряжения спустить меня. Неприятно удивлена его ответом: «Спустишься и пешком!» Не очень-то любезно: ведь запоздала я потому, что не хотела бросать работу недоделанной, и диспетчер это знает. Приходится с больной ногой спускаться по лестнице - 1575 ступенек.

В бане ни души. Тороплюсь помыться - может, еще успею в кино на семь часов, не заходя домой? Что же, надо только забежать в буфет, перехватить хоть пару пирожков - и айда!

Почти бегом я проскочила через зал раскомандировки. Что-то мне подсказало, и я бессознательно, боковым зрением увидела нечто знакомое, очень знакомое... Большими, чуть не в полметра черными буквами было выведено: «Недостойное поведение т. Керсновской... Собрание... Товарищеский суд...»

Дальше я ничего не прочла. Или - не поняла? Или не запомнила?

Слова «недостойное поведение» в сочетании с моей фамилией - это небывалый гротеск, который не мог уместиться в моем сознании. И не оттого, что

 

я привыкла к справедливости и к правильной оценке. Сколько ударов наносила мне жизнь, и не счесть, но ведь это - шахта! Моя шахта!

Нет, это как дурной сон, виденный мною в детстве: я подбегаю к маме с протянутыми руками, и вдруг фигура оборачивается и вместо милых, родных мне черт - какая-то маска с дикими глазами.

Тогда, в детстве, я закричала, просыпаясь; теперь я повернулась и ушла. Душа у меня кричала от ужаса и отвращения, но я не пробудилась от сна...

Дома я застала письмо от мамы. Бедная моя старушка пространно и обстоятельно писала о книге Джавахарлала Неру «Открытие Индии»:

«Я читаю... Это очень интересно, но снова и снова я думаю о тебе. Ты помнишь, в Пятигорске, в центре города, есть бульвар. Называется «Цветник». И там - стенд, а на стенде надпись: «Труд - дело чести, славы, доблести и геройства». Я еще тогда сказала: «Какой прекрасный лозунг!» Ведь это о тебе написано! Ты права, дочь моя, стоит быть гражданином страны, провозгласившей такой лозунг. Как тебя, наверное, любят и ценят! Только вот не знаю: понимают ли?»

У меня правило: маме отвечать сразу. Я взяла бумагу, ручку... В голове - пульсирующая боль. Руки дрожат. Сделала усилие и написала: «Моя любимая старушка!» Буквы получились, будто левой рукой написанные, и сквозь них проступило морщинис-

 

тое лицо с доброй, доброй улыбкой. Но затем все заплывает, становится серо-зеленого цвета, и на этом фоне появляются жирные, черные буквы: «Недостойное поведение...» И затем: - «Труд - дело чести, славы, геройства...» Золотые буквы не в силах одолеть черных... И никого, кто мог бы почувствовать правдивость, горечь и любовь тех слов, которые рвались наружу и оставались в душе -глубокие, немые...

 

То, что я теряю

 

Всю ночь я не спала. Вернее, после бесплодной и безнадежной попытки уснуть я зажгла свет и принялась читать «Северное сияние». Глаза слипались от усталости - ведь я на работе себя не щадила, но стоило погасить свет, как я сразу понимала, что не усну. Думала. Старалась разобраться, понять.

Ясно одно: меня втянуло в водоворот и центростремительной силой увлекает в глубь воронки. Казалось бы, это и должно меня больше всего огорчать. Отчего же получается как-то не так?..

Рушатся все карточные домики: надежда выйти на пенсию, поселиться со своей старушкой где-нибудь на юге, копаться в земле, выращивать цветы и чувствовать на себе ласковый взгляд матери, изредка ходить в горы, впитывать в себя все то чистое, что может дать только контакт с природой, и обо

 

всем этом рассказывать ей, моей родной, любимой... Это не современно? Ну и пусть. Небо тоже не современно, и восход солнца, и вечерняя заря, и звезды. Все это вечно. И - прекрасно.

Разумеется, тяжело расстаться с наивной картиной такого буколического счастья. Противно чувствовать себя «на мушке» и осязать липкий взгляд вездесущих «ангелов-хранителей». Никогда не иметь друзей. Даже просто знакомых: ведь страх делает людей подлецами.

Наконец, материальная катастрофа. Семь с половиной лет работы на шахте Заполярья считаются как 15 лет подземного стажа, что дает мне право на пенсию в 1200 рублей. И лишь имея обеспеченных 1200 рублей ежемесячно, я имею право взять из заграницы на иждивение свою мать.

Изгнанная за недостойное поведение из Норильска, я лишаюсь льготного стажа. С чем я остаюсь? Семь с половиной лет трудового стажа. И только. Право на пенсию я получу... через 12 лет, когда мне будет 65 лет, а маме - 95. Но где и кем я смогу работать на материке?

А мама так ждет! Она считает дни! Все это равносильно смертному приговору. Мне. И моей матери. Но ведь со смертью я уже столько лет играю в кошки-мышки. И нервы у меня выдерживают. Так что же меня так подкосило?! Пусть это смешно, но это та куча мусора, которая осталась на том месте, где ког-

 

да-то стоял «испанский замок» - моя шахта, на чьем фронтоне красовались священные для меня слова: «Труд - дело чести, славы, доблести и геройства».

 

Загадываю на любимой книге

 

Понедельник 4 апреля. Сегодня - день расправы надо мной. Приказ предстать за несколько часов до «гражданской казни» пред грозные, то бишь «кош-кины», очи имел цель подвергнуть меня моральной пытке.

Невеселое это занятие - сидеть несколько часов в прихожей и заниматься очень неблагодарным делом: разгадывать ребус своей (и, что гораздо хуже, маминой) судьбы. Глупо и унизительно! Сиди и рассматривай оба коридора, куда выходят двери кабинетов следователей, площадку и лестничную клетку! Провожай глазами снующих туда-сюда типов!

Нет, этого удовольствия я вам не доставлю!

Я предпочла провести эти часы иначе. Расстегнув свое кожаное пальто, я расположилась на диване поудобнее. Рядом положила свою полевую сумку, вынув из нее две плитки шоколада и книгу шведского писателя Акселя Мунте «Легенда о Сан-Микеле». Его книга всегда производит сильное и сложное впечатление: глубина взглядов и простота, ясность, правдивость, какая-то душевная чистота, немного фатализма, немного мистицизма и красота видны в

18-4885

 

каждой строчке этого врача-писателя, этого Человека с большой буквы!

Мне, старому шахтеру, свойственно, однако, по примеру сентиментальных девиц прошлого века загадывать на любимой книге, открывая ее наугад.

Я открыла и увлеклась чтением.

Автор чуть было не поддался соблазну. Светила полная луна... Ему было 26 лет... Молодая графиня, тоскующая в загородном замке... Прогулка вдвоем в лодке... Крик совы, нарушивший очарование этой ночи... Затем - диалог с собакой, и, чтобы не рисковать еще одной подобной прогулкой по озеру, он предпочел прогулку в Лапландию. Цепь приключений и случайностей. Случайно из обрывка газеты он узнал об ужасной эпидемии холеры в Неаполе. Он врач. Его место - там. И вот он в Неаполе, в самом центре эпидемии.

Тут есть над чем подумать! Что заставляет его бросить все, что приятно, красиво, что способствует успеху в обществе, карьере, богатству? Что же это такое, что превыше всего, что привело его в грязнейшие трущобы, наполненные умирающими, крысами и мертвецами? Какие побуждения заставляют преодолеть страх? Если (как я в этом не раз убеждалась) страх делает человека подлецом, то не напрашивается ли вывод, что, преодолевая страх, человек поднимается на такую высоту, куда уже не долетают брызги грязи?

 

Страница за страницей; шоколад - квадратик за квадратиком, и душа обретает равновесие, - то равновесие, которое помогает человеку верующему встать на ноги после молитвы в храме Божием...

Вдруг «раздался глас», отнюдь не «свыше» (что вполне понятно: выше - чердак), а снизу (что тоже вполне естественно для подобных «ангелов»):

- Евфросиния Антоновна! Зайдите ко мне.

 

«Справедливости не просят, а требуют!»

 

И вот я опять в кабинете полковника. Самого полковника нет. Принимает меня майор. Со сдержанной и самодовольной улыбочкой, аккуратный и, я бы сказала, до какой-то степени привлекательный, он садится, предлагая сесть и мне.

- Ну, как настроеньице? - спрашивает он с елейной улыбочкой.

- Соответственное... - отвечаю я, пожимая плечами.

- А если сформулировать точнее?

- То, что является нормальным для человека, который ждет расправы.

- Так вы знаете?

- Знаю! А могла бы и не знать. Мало того, что меня не предупредили, но лишь после того как убедились, что я в шахте, куда всегда на работу иду первой, -

 

вывесили порочащее меня объявление. И парторг туда же: сначала вызвал и обработал начальников, затем обошел раскомандировки и особо пригласил всех «явиться выразить свое негодование».

- И что же? Людям самим предоставляется делать выводы, но факты надо было сообщить и осветить.

- Но вряд ли естественным светом. Эти «факты» были сформулированы так: Керсновская вела переписку со всеми - вы понимаете? - всеми столицами Европы. И стали гадать: о чем?! О, она знает девять языков! Она умна! Это тоже, очевидно, преступление? Она - на все способна!

- Ну, чего нет, того никто не докажет.

- Положим, чаще бывает наоборот: легче доказать то, чего нет, чем опровергнуть ложь.

Аксель Мунте подействовал на меня значительно благотворнее, чем бром. Я даже беззаботно улыбнулась портрету Дзержинского. Затем взяла на себя инициативу в разговоре и повела речь о шахте, о работе, как будто нет у меня никаких забот и будто это не я двое суток не спала.

К щекотливому вопросу первым вернулся майор:

- Вы должны прийти пораньше, зайти в шахтком. Может, вам что-нибудь посоветуют... Кроме того, чтобы вас не искали...

- Меня? Искать? А что я, в прятки играю? И что они могут мне «посоветовать»? Это я могла бы им посоветовать не нападать из-за спины. Для того

 

чтобы они поняли неблаговидность своего поведения, их следовало бы перевоспитать, но это не в моей компетенции. А в пять двадцать я буду там, где надо. И никому искать меня не придется.

На этом разговор закончился.

Уже на лестнице майор меня спросил, хотя в интонации чувствовался не вопрос, а утверждение:

- Так завтра вы зайдете к нам?

- Зачем?

- Может быть, попросить о чем-либо...

- Сомневаюсь! Просить... Чего? Справедливости? Так справедливости не просят, а требуют... если есть, от кого ее ожидать. А просят лишь о милости и снисхождении.

- Все же вы, наверное, зайдете.

- Если вы прикажете. А по своей инициативе -нет.

 

«Гражданская казнь»

 

Яркий, солнечный апрельский день. Время -17.15. Пять минут до открытия собрания. Обычно собрать людей нелегко. В ход пускаются приманки: буфет с пивом, даровое кино и прочее. И то люди тянутся, тянутся... И открывается собрание, если ему вообще суждено открыться, с большим опозданием. Но на сей раз - нет. Время еще не вышло, а места уже все заняты.

 

Чувствую себя неважно: во рту сухо, и губы будто бумагой обклеены. Боюсь, кабы голос не изменил. Настроение, однако, приподнятое: предстоит борьба, а в борьбе я не сдаюсь. Плохо, что, кроме шоколада, я ничего не ела. Выпила только кружку горького черного кофе.

Вхожу в переполненный зал и останавливаюсь: сесть некуда!

Пока происходит процедура «избрания» президиума, оглядываю зал. Не людей (вижу пятна вместо лиц), а помещение.

Сколько здесь в новогоднюю ночь было развешано моих картин! С какой любовью я их рисовала -«на добрую память» моей шахте!

...Постепенно настраиваюсь на боевой лад. И наступает спокойствие.

Какой-то вихрастый паренек уступает мне место в первом ряду, прямо против трибуны, и сам садится на пол у моих ног. Рядом с ним - татарчонок (они вдвоем сидели на одном месте). Оба паренька не наши: не шахтеры, а рудари. Это видно по въевшейся в кожу каменной пыли.

 

Полковник в своем репертуаре

 

Председательствует бригадир участка коммунистического труда Скипор (в школе таких обычно называют «шестиухая чабря»).

 

Слово дают обвинителю - полковнику Кошкину:

- Тридцать пять минут и десять минут на вопросы. Полковник, вам хватит?

Тот кивает головой. В зале - тихий ропот, вроде пения с закрытым ртом.

Что можно сказать о выступлении полковника? Говорит он как можно было ожидать. Сначала - наша счастливая действительность: успехи во всем, особенно в строительстве; заслуги партии и ее мудрое руководство. Затем переходит к делу:

- Но не всем эти наши успехи по душе. Есть элементы, враждебные нашему строю. Они обезврежены, но злобу свою скрыть не могут, и она время от времени прорывается наружу. К таким отщепенцам принадлежит Керсновская, которую вы призваны осудить. Вот факт. Вы знаете, как партия и правительство заботятся о здоровье населения, в частности женщин. Забота эта проявляется в том, чтобы женщины не работали на тяжелых и вредных работах, например в шахтах. (В зале ворчание.) И вот здесь, на собрании, эта самая Керсновская выступила с заявлением, что эта забота маскирует желание вытеснить женщин с высокооплачиваемых должностей, ограничив их деятельность половой тряпкой и помойным ведром! (В зале ворчание, возгласы отрывистые, вполголоса: «А разве не так?») Или другое: вы знаете, что денежно-вещевая лотерея имеет целью отнюдь не азарт, как это пытается

 

изобразить Керсновская, а жилищное строительство. Пятьдесят процентов идет на выигрыши, пятьдесят - на строительство. Может быть, сама Керсновская живет в квартире, построенной на эти деньги! А между тем, получив билеты первой лотереи, она их разорвала под тем предлогом, что их навязывали силой. Она, видите ли, «не переносит принуждения участвовать в азартной игре»! (Шум, возгласы: «Действительно принуждали!», «Может быть, она хотела «Волгу» выиграть?», «Но ведь деньги-то она дала!») А в декабре она нарисовала на боевом листке Геббельса со свастикой - той отвратительной эмблемой, вокруг которой группируются все реваншисты, как, например, в настоящее время в Западной Германии. Но мало того, она умышленно извращает факты и осмеливается критиковать, притом в едкой, пасквильной форме, директивы XXI партсъезда. Вот письмо, которое она написала по этому поводу. К счастью, оно попалось на глаза комсомольцу, который свято выполнял свой долг и переслал его нам. Вот с чего оно начинается: «Промойте свои очки хлорной известью, так как писала я это письмо, болея гриппом, - тем китайским гриппом, который мы получили в обмен на нашу полноценную пшеницу!» (Смех.) Как, наш могучий союзник, социалистический Китай, снабжает нас гриппом?! (Смех усиливается.) Или дальше. Она слышала по радио историческую речь Никиты Сер-

 

геевича Хрущева и, вместо того чтобы проникнуться восторгом перед картиной развернутого строительства коммунизма, позволила себе извратить все факты: «Пять с половиной часов длилась эта речь. И пять с половиной часов на мою бедную голову лился непрерывный поток тонн, миллионов кубометров, гектаров, киловатт-часов, процентов и прочего, пока температура не поднялась у меня до сорока градусов, все в голове перемешалось и я так и не запомнила, сколько тонн расплавленного чугуна будет выдоено от каждой фуражной коровы...» (Смех.) Этого довольно... (Возгласы: «Просим, просим!» Полковник вновь нехотя берет письмо.) «Не могу припомнить, сколько силоса будет заложено на каждого студента, сколько «деловых поросят» будет получено от каждой племенной доярки; помню лишь, что с одной птицефермы будет получено примерно двадцать пять миллионов киловатт-часов...» (Смех усиливается.)

Полковник решительно откладывает письмо в сторону и, несмотря на возгласы, дальше не читает. Вид у него скорее негодующий, чем победоносный. Я не могу удержаться от смеха, хотя понимаю последствия, которые может иметь веселье слушателей. Все это очень не вовремя: как раз жужжит кинокамера, и пара юнцов в брючках дудочкой носятся с фотоаппаратами, прикрепленными к спинкам стульев.

 

- Дальше в том же тоне она пишет о нашей героической молодежи, осваивающей целинные земли. Я не стану цитировать (Возгласы: «Просим, просим!»), так как это слишком возмутительно. Больше того, прочтя гнусный пасквиль Дудинцева, она нашла, что он недостаточно крепко выразился. Дескать, действительность еще темнее! И вот, представьте себе, эта самая Керсновская, порочащая своим присутствием весь коллектив, считает себя неизмеримо выше вас. Она подчеркивает, что не могла ни с кем из вас сдружиться, так как все шахтеры -алкоголики. Было бы вернее искать объяснение ее изолированности в том, что она дворянка, помещица, презирающая вас, простых рабочих. Она постарается говорить о своих заслугах и «пустить слезу». О, это она умеет! Но не поддавайтесь! Таким людям нет места в вашем коллективе!

«Бурные аплодисменты»... президиума в количестве пяти человек. В зале - несколько хлопков со стороны фойе, где возле дверей сосредоточились начальники и «придурки». Одиноко хлопает в первом ряду Скрыпник.

Полковник остается на трибуне в ожидании вопросов. Никто их не задает. Наконец - вопрос с места:

- Если вам было известно о «недостойном поведении» Керсновской еще в период первой лотереи, чего вы ее не одернули или не подсказали нам, коллективу?

 

- Мы ждали. Надеялись, что она одумается.

С места:

- Вы накапливали материал!

Другой:

- Вы надеялись, что она станет недворянкой?

Полковник ждет. Вопросов нет. Прошло уже больше 45 минут. Он сходит с трибуны. Скипор встает.

- Слово имеет товарищ Керсновская.

 

Мое «слово»

 

Я встаю. Не спеша - тут всего несколько шагов -иду к трибуне и, положив на край ее небольшую картонную обложку, в которой деловые письма и дубликаты статей, посланных мною в разные газеты и журналы, отстегиваю часы, кладу их рядом и спрашиваю:

- Сколько минут вы мне даете?

- А сколько вам надо?

- Минут тридцать.

- Слишком много. Хватит десяти. И десять на вопросы.

В зале усиливается гудение. Затем возглас: «Обвинителю - тридцать пять, а ей - десять?» И сразу из разных концов зала: «Дайте тридцать! Тридцать пять!», «Пусть говорит сорок пять минут!», «Пусть выскажет все, что нужно!»

 

Председатель стучит стеклянной пробкой по графину. Шум не прекращается. Удивляюсь, как это графин не разбивается.

- Хорошо, пусть будет также тридцать пять минут.

Шум смолкает. Говорю «спасибо» в сторону зала.

Не умею я говорить что-нибудь заранее подготовленное. Мне легче всего даются реплики, полемика вообще. Отчасти - дедукция. Я еще не знаю, что буду говорить, и пока что у меня одна забота: не подвел бы голос.

- Товарищи! (Слава Богу, голос звучит громко и четко.) Вы в большинстве - молодежь, недавно прибывшая на шахту. Среди вас нет тех, кто со мной работал десять и больше лет здесь, в этой шахте, когда во мне было больше сил и веры в справедливость. А раз нет свидетелей, которые могли бы подтвердить мои заслуги, то я доставлю удовольствие товарищу полковнику и о былых своих заслугах говорить не стану. Обещаю, что и слезы моей он не увидит. Буду говорить о настоящем. В конце декабря - вот здесь, на этой самой сцене, -со мной были председатель шахткома Ивашков и парторг Ефимов, только что аплодировавшие товарищу полковнику, требовавшему моего осуждения. Но тогда оба они восхищались моим поведением и находили его достойным похвалы: я работала круглые сутки в течение двух недель. Выходя из шахты, я шла сюда и вот тут, на этой самой сцене рисовала

 

картины, которые, как многие из вас видели, под Новый год украшали стены этого зала. Это пустяк по сравнению с той преданностью труду, которую я проявляла в шахте. И все же они сочли нужным мне пообещать: шахтком - Почетную грамоту и благодарность шахты, а партком - лучшую туристическую путевку. И слово свое они сдержали! Позавчера, в субботу, когда уже все после смены помылись и отдыхали, я по обыкновению, задержалась после смены для дополнительной работы (отпалила еще тридцать четыре шпура) и в шестом часу спускалась из шахты - пешком, так как клеть была отцеплена. В раскомандировке, против самого входа, я увидела эту самую обещанную «почетную грамоту» за подписью шахткома - «благодарность» шахты я уже получила. Ну а путевку... Вас для того и собрали, чтобы вы мне ее выписали. Спасибо руководству моей шахты! (Поклон в сторону президиума. Чувствую, что голос вот-вот сорвется. Немного воды - и все в порядке.) Начну с письма. По-моему, выкрасть письмо или злоупотребить доверчивостью старушки - более подходит под рубрику «недостойного поведения», чем сам факт его написания. В этом письме в юмористическом тоне я описывала, какое впечатление у меня осталось от такой дозы статистики. Шарж, гротеск, фельетон, карикатура не требуют той точности, которую мы вправе ожидать от фотографии или бухгалтерского отчета.

 

Они требуют ума. Для их понимания также требуется ум. Я бы отклонилась от цели, если стала бы доказывать давно известную истину: ум, как и порох, опасен лишь тогда, когда находится под давлением. Теперь - об оскорблении, нанесенном нашему союзнику Китаю. Тут я просто удивляюсь! От вирусного испанского гриппа, прокатившегося по Европе после Первой мировой войны, погибло двадцать миллионов, и испанцы не обиделись. И ни один Антон не обиделся оттого, что гангрену зовут «антонов огонь». (Смех.) Отчего же Китаю обижаться на то, что я болела китайским вирусным гриппом? Вместо того чтобы процитировать несколько отрывков из моего письма и тенденциозно их комментировать, прочли бы все письмо целиком - и все бы убедились, что это бодрое, остроумное письмо без всякого злого умысла. Теперь -о лотерейных билетах. Лотерея, как и картежная игра или рулетка, - все это нечто, возбуждающее азарт. А я не поощряю азарта, даже преследующего благую цель - строительство и прочее. Если бы меня насильно заставили купить билет в игорный дом, я так же предпочла бы его уничтожить: и сама бы не пошла в карты играть и другого вместо себя бы не послала. Кому нравится, что ж, пусть играет. Что же касается свастики и надписи «Геббельс», которые я пририсовала горному мастеру Матлаху, так это знак моего к нему презрения! «Геббельс» - его

 

кличка. И заслужил он ее не умом, а подлостью. К слову сказать, те, кто эту карикатуру вместе с доносом передали в органы госбезопасности, сами, будучи полицаями, носили эту свастику.

- Неправда! Я сам проверял этого горного мастера! Он не был осужден по пятьдесят восьмой статье! - дернулся полковник.

- Не о нем разговор. Матлах - вполне достойный доверия человек: он сидел за перепродажу краденых вещей. (Смех.) А карикатуру вам доставили Сосновский и Скалыга - напарники и в шахте, где они в одном забое работают, и в немецкой полиции, где они оба в свое время... не «Крокодилов» рисовали. (Смех в зале. Председатель пытается разбить графин стеклянной пробкой.) Остается последний вопрос: о женщинах. Об их правах и обязанностях. Да, я говорила, что под видом лицемерной заботы об их здоровье их всячески выживают с высокооплачиваемых должностей. И отнюдь не по решению Верховного Совета или в соответствии с нашим законодательством. Революция дала женщинам права, и Конституция их подтвердила. А если их под предлогом «заботы» ущемляют, то в этом я виню произвол местного начальства. Я писала и в местную «Заполярную правду», и в красноярский «Труд», и в журнал «Работница», и товарищу Фурцевой. С той же мыслью я выступала на собрании в этом самом зале в прошлом году, когда нас тут со-

 

брали - не для того чтобы нас выслушать, а чтобы объявить о вашем решении оставить нас без работы. (Весь зал гудит.) Я и сейчас повторяю: да, в условиях Заполярья работа на морозе, в пургу для женщин очень мучительна и вредна. (Много женских голосов: «Верно!») Объяснять, пожалуй, больше нечего. Из тридцати минут, которые я просила, прошло двадцать пять. Остальные пять я уступаю товарищу полковнику. (В зале - дружное, но сдержанное гудение.)

Только сейчас замечаю, что народу еще прибавилось: сидят друг у друга на коленях, стоят вдоль стен, в проходах, в фойе.

Я собралась уходить с трибуны, но меня вернули отвечать на вопросы.

 

Вопросы зала

 

Вопрос с явно враждебной интонацией:

- Пусть скажет, на какой такой полезной работе она работала?

- Сначала навалоотбойщиком, затем канатчиком: грузила, откатывала и цепляла к подъемному канату вагонетки. Затем года три - скрейперистом-проходчиком. В конце 1952 года, освободившись из заключения, работала горным мастером и помощником начальника. Когда к нам на шахту прибыли «молодые энтузиасты», никто не проявил

 

энтузиазма к бурильному электросверлу, и тогда я, старая тетка, оказалась более храброй, чем молодые герои: я стала бурильщиком и бурила два с половиной года. Лишь в 1957 году я перешла на более легкую, хотя, пожалуй, более вредную и опасную работу взрывника.

- Вам заплатили за то, что вы здесь, в театре, работали?

За меня отвечает председатель:

- Это было в порядке общественной нагрузки!

Тот же голос продолжает:

- Общественная нагрузка - это час-два в день; она же работала день и ночь, не заходя домой. Здесь же, в театре, и спала одним глазом!

- Разрешите ответить мне. Я сама поставила условие: я сделаю все, что сделать в силах, и платы мне не нужно. Единственным моим условием было - это чтобы художественная работа не отзывалась дурно на моей основной работе, так как я прежде всего шахтер, а не художник.

Из другого конца зала кричат:

- А вам хоть благодарность-то вынесли?

- Сегодня за все отблагодарят!

Вопрос:

- Пусть скажет, за что ее судили?

- Первый раз - за то, что добивалась справедливости и начальству правду в глаза говорила. Второй раз - за то, что прокурору не понравился мой взгляд

 

на стихотворения Маяковского. Я, правда, не отрицаю его ума и идейности, но стихи люблю красивые и легко остающиеся в памяти. А стихи Маяковского читать труднее, чем по канату ходить!

Вопрос с той стороны, где сидят начальники:

- Вы романтик или фанатик?

- Когда дело касается труда, - и то и другое, но больше всего - дура, так как верила, что у нас труд действительно «дело чести, славы, доблести и геройства».

Председатель объявляет перерыв. В зале - шум, но почти никто не встает из боязни потерять место. Народу битком набито.

То, что последовало после перерыва, было для меня особенно тягостным. Я еще не могла предвидеть, какой конфуз ожидает организаторов этого «показательного товарищеского суда». Я видела только подлость! В том, что страх делает человека подлецом, - я не сомневалась. Если же человек и от рождения немного подлец, то он даже не испытывает стыда. Однако сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них испытывал удовольствие от этой подлости.

 

Проституированные души

 

Не успел Скипор провозгласить, что собрание продолжается, как сразу добавил:

- Слово имеет товарищ Кичин!

 

И Кичин уже перелезал через журналистов - с правой стороны, а не шел слева, по ступенькам, возле которых сидела я.

Зал бурно и явно враждебно реагировал. Отовсюду неслось: «Кичин - назад!», «Не хотим!», «Не он!» Наконец, более членораздельно: «Не по выбору начальства!», «Не по назначению!» Председатель старается разбить графин. Предшахткома, стоя, машет руками:

- Тише, товарищи, тише! Товарищ Кичин записался во время перерыва.

- А не вчера ли еще?!

Мне жаль Кичина. После техникума, в 1947 году, он проходил практику на нашем участке, и его дали в обучение мне. Под моим руководством он постигал шахтерскую науку. Теперь он начальник «участка коммунистического труда», молодой специалист, член партии, депутат, активист... «Без такого Грыця и вода не святится». Красивый красотой вербного херувимчика - весь бело-розовый, как выхоленный поросенок, кудрявый, с серо-голубыми глазами навыкате.

Ему долго не удается начать из-за шума в зале. Когда же начинает говорить, то спотыкается на каждом слове, пока полковник ему не дает стакан воды. Лишь после этого ему удается запустить пластинку: «негодование коллектива», «суровое наказание», «разлагающее влияние», «требуем

 

увольнения из комбината» - и все это на фоне «мудрого руководства родной партии» и «великой семилетки»...

Нужно сказать, что все начальники с поразительным убожеством фантазии повторяли слово в слово эту «пластинку». Разница была лишь в том, что одни начинали с «негодования» и кончали «семилеткой», а другие наоборот.

Жужжит киноаппарат, щелкают затворы. Включен и магнитофон. Хотя очень уж убого это выступление!

И все время из зала выкрики: «Хватит!», «Довольно!», «Кичин, уходи!»

Кичину и самому неудобно меня шельмовать - я не раз палила у него на участке, и он всегда был очень доволен мною. Наконец, как ему показалось, он нашел безопасную тему: забота о женщинах (как раз на его участке очень много женщин-мотористок). Он, как может, изворачивается:

- Хотя женщины у нас и не выполняют тяжелой работы, но это шахта, и им приходится мыться...

В это время из глубины зала раздается громоподобный бас:

- Кичин! А твоя жена не подмывается?

Из Кичина, как из проколотого пузыря, вышел весь воздух. Оборвав фразу на полуслове, он спешно ретируется, да так, что не видно, куда он исчез.

 

«В беде помочь она не откажет!»

 

Зал гудит, а трибуну буквально врывается Нинка Курчавина, мотористка. Из-за барьера трибуны ее почти не видно. Говорит она лицом к президиуму. На зал даже и не смотрит.

- Я первая записывалась после перерыва! - кричит она еще на ходу. - И я видела, что у вас уже двадцать начальников записаны, но первая буду говорить я! Вот вы - партийный? (Начальнику шахты Новоселову.) Вы? (Председателю шахткома.) И вы? (Парторгу.) Нет! Нет у вас партийной совести! Вот она (указывает она на меня) хоть и беспартийная, но совесть у нее партийная! Когда муж меня бросил, я была в отчаянии: двое детей, старшая - после операции аппендицита...

- Говори о деле! - перебивает председатель.

- Я о деле и говорю! В доме ни гроша. Я обратилась к вам, начальнику шахты, и в шахтком. Вы оба отказали мне в помощи, а вы, товарищ Ефимов, вы, парторг, просто меня выгнали. Как быть в такой беде? А девки и говорят мне: «Сходи к Антоновне! -Это, значит, к ней, к Керсновской. - В беде помочь она не откажет». А как я пойду? Ведь я ее не знаю. Однако пошла. На дом. Она сидит, рисует. Так и так, говорю, помогите. В аванс верну. «Сколько тебе нужно?» - спрашивает. Говорю: «Двести руб-

 

лей». А сама думаю: «Хоть бы пятьдесят дала!» Она вынимает из ящика двести рублей, протягивает их мне и говорит: «Возвращать не торопись: пусть ребенок сначала поправится». Так должны поступать коммунисты!

И так же, вихрем, как взлетела на трибуну, так и сбежала, смешно вильнув весьма округлым задом, обтянутым синим пальто.

В зале - шум. Возгласы: «Это труженица», «Она как мать», «Вечный пахарь», «Пример всем рабочим!»

 

И это начальник «моей» шахты!

 

Опять попытка разбить графин и опять:

- Слово имеет товарищ Новоселов.

Ему идти недалеко: от стола президиума до трибуны - шаг.

От всех тех благодарностей и похвал, которые он мне в свое время расточал, до этого выступления с трибуны - путь куда более далекий...

Человек он какой-то неприятный, скользкий. Но мне всегда казалось, что он меня ценит. И теперь очень тяжело слушать слова с той же заигранной пластинки.

Как начальник, он задает тон. Все, что он говорит, сводится к одному: уволить и выслать Керсновскую из комбината в 48 часов.

Зал гудит.

 

- С каких пор увольняют лучших? Однако есть и аплодисменты: хлопают - президиум и... я. (Смех.)

 

«Ванька улыбается, Ванька ворчит»

 

- Слово имеет товарищ Фокин.

Фокин, как и Кичин, - молодой, партийный, из ведущих. Но путь к верхам у него иной: с шестнадцати лет пошел он коногонить, затем взрывником, горным мастером, и так - вплоть до начальника участка.

Смотрю на него с любопытством: низенький, коренастый, курносый. Он не подлец. Он рабочий. Любопытно, как-то он выйдет из положения?

Есть такие шуточные картинки: лицо разделено пополам, одна половина хмурится, а другая улыбается. Таково и выступление Фокина.

- В дни развернутого строительства коммунизма, когда страна шагает от победы к победе, мы можем только возмущаться недостойным поведением Керсновской.

Это говорит хмурая половина лица - «Ванька, который ворчит»; но вот поворачивается улыбающаяся сторона...

- Керсновскую я знаю с сорок седьмого года. Я коногонил на том участке, где она работала. Она всегда была примером честного отношения к тру-

 

ду. Когда в шахту в пятьдесят четвертом году пришла молодежь - никто не хотел бурить. Тогда она взяла сверло и показала всем пример трудолюбия и мужества. Я не одобряю ее высказываний и выношу ей за них порицание, но в труде и в быту -как шахтер и как товарищ - она может считаться примером!

Аплодисменты. Когда он, спускаясь с трибуны, проходит мимо меня, я говорю:

- Спасибо, товарищ!

Интересно! Он был в президиуме... Отчего после
выступления он туда не вернулся?

 

Разве ей некого стыдиться?

 

- Слово имеет товарищ Боровенко.

Юлия Корнеевна - сама любезность. Сплошная улыбочка. Бывало, еще за двадцать метров начинает источать мед. Но то, что она теперь говорит, отнюдь не сладкого вкуса и дурно пахнет.

Она работает в ОТиЗе, а проводят ее слесарем-подземником. Это вполне объясняет ее старание выполнять волю «хозяев». Но она не ограничилась повторением той же пластинки, а добавила от себя несколько рулад на тему о классовом враге, о «гидре капитализма», подчеркнула мое происхождение и предполагаемую озлобленность и закончила чуть ли не требованием публичной казни.

 

Мне было противно и грустно: у нее есть сын -моряк Черноморского флота; еще жива мать - такая же старенькая, как моя. Мне казалось, что делать подлость может лишь тот, кому некого стыдиться.

 

Старикашка, злой до глупости

 

- Слово имеет товарищ Ефимов.

Это гвоздь программы - парторг.

Тот протоиерей, который провозглашает анафему.

«Протоиерей» этот в свое время был расстригой - сидел по 58-й статье, но после реабилитации постарался наверстать упущенное.

- Не нахожу слов, чтобы высказать свое негодование. Товарищ полковник не все прочел в ее гнусном письме. Она порочит наших энтузиастов, стремящихся освоить целинные земли. Слушайте! «Объявили набор девушек, именно не женщин вообще, а девушек, как будто речь идет об известном количестве кобылиц, предназначенных к покрытию их местными жеребцами...» (В зале смех.) Вон таких злопыхателей из нашего коллектива, вон! Это дворянка! До мозга костей дворянка! (Спасибо хоть за это!) Она считает себя неизмеримо выше вас! Она не соизволит снизойти до вас, коллектива!

 

Полковник, сидящий рядом с трибуной, вступает в «дуэт»:

- К тому же она - графиня! Образование получила за границей!

Ефимов продолжает:

- Она вас презирает и говорит, что ей с вами говорить не о чем, потому что вы все алкоголики. Вон из нашего коллектива! Вон из комбината!

Я смотрю, как гримасничает от злости этот старик, и силюсь припомнить: говорил ли он когда-нибудь в доброжелательном тоне? Кажется, нет. Даже когда он обещал мне лучшую туристическую путевку.

 

Не все забывают добро

 

- Слово имеет товарищ Сапаева.

Вдова недавно погибшего в забое шахтера протискивается по проходу. Смело идет, высоко держа голову.

Говорить она начинает, еще не доходя до трибуны:

- Человек, только что говоривший с этой трибуны, - парторг. Но слышал кто-нибудь от него хоть раз человеческую речь? Видел ли человеческое обращение?

Председатель:

- К делу, к делу!

 

- Это и есть - к делу. По делам человека и судят. Все, кто знает Керсновскую, знают и ее дела - всю ее честную трудовую жизнь, ее отношение к товарищам. А вот знает ли парторг свое дело? Знает ли председатель шахткома? Знает ли начальник шахты? Когда моего мужа в шахте убило, я три дня от горя без памяти лежала. Квартира нетоплена т- угля нет. Один ребенок сухую грудь сосет, другой - сухой хлеб грызет. Керсновская пошла, на шахте выписала уголь, пятьсот рублей дала покойнику костюм купить. А вы и гроба порядочного сделать не смогли! И памятник старый приволокли. Вам ли осуждать человека чуткого, отзывчивого, хоть и не партийного?

Атмосфера явно накаляется. Я слышу за спиной гудение, но неудобно оборачиваться, чтобы посмотреть.

Наблюдаю за теми пареньками, что уступили мне место. Оба совсем мальчишки.

Один - татарчонок, на редкость хорошенький -разрумянился смуглым румянцем, узкие глазенки так и сверкают!

Он сидит передо мной на ступеньках трибуны и весь так и подскакивает от волнения! То на меня смотрит, то на трибуну, то на президиум. Всплескивает руками и не находит слов. Изредка вскрикивает: «Он говорила!.. А она почему сказал?!» Паренек, который сидит рядом со мной на корточках,

 

ну, ни дать ни взять прицепщик с картины «Ужин тракториста» - вихрастый, губошлепистый. Он так и ерзает, провожая тех, кто на меня нападал, выразительным: «У, гадина!» - когда они, спускаясь с трибуны, проходят мимо.

Я отвлеклась и не разобрала звания и фамилии оратора, которому дали слово. Поняла лишь, что он из «Заполярной правды».

- Она прислала нам статью - злостные нападки на уважаемых партийных работников из горнотехнической инспекции. Я переслал статью в Управление угольных шахт, а ей написал зайти в редакцию. И знаете, что она мне ответила? (Читает мое письмо.) «Я по ошибке вообразила, что газета - это орган общественного мнения, то есть совесть общества, а после прочла, что это - орган КПСС и горсовета. Я ни в партии, ни в горсовете не состою, и поэтому где уж мне, шахтеру, с посконным рылом в калашный ряд соваться!» Вы понимаете? Оскорбление партии и ее органов!

В зале - шум:

- Это не шахтер! Что ему нужно в нашем коллективе?

Затем раз за разом выступают Скрыпник и его жена, недавно принятые в партию. Эту пару прозелитов руководство усиленно выдвигает, а коллектив дружно отталкивает.

Ничего, кроме той же заигранной пластинки.

 

«Осуждайте себя за ее ошибки!»

 

- Слово имеет товарищ Романенко.

Клара Романенко вряд ли чувствует под собой твердую почву. У нее, как и у Юлии Боровенко, все предпосылки к тому, чтобы поддаться инстинкту самосохранения: ее также проводят подземным работником. Начальство уверено в ее покорности. Тем более я глубоко поражена и растрогана ее выступлением. Говорит она спокойно, обстоятельно и с глубоким убеждением. Говорит, а не читает:

- Все обвиняют Керсновскую в том, что она написала письмо. Мы все за это выносим ей порицание. А подумали вы, какова жизнь у этой самой Керсновской? У нас у всех заботы, пусть даже огорчения. Но у нас у всех - семья, дети. У каждого есть кто-то, кто нам дорог, а ей дорога одна лишь работа, которой она отдала себя целиком. И она одинока... Я не собираюсь вас разжалобить: Керсновская не жалости заслуживает, а понимания. Ей не с кем поговорить, поделиться своими мыслями, развеять горечь одиночества! Не от презрения стоит она в стороне от коллектива! Напрасно товарищ полковник и товарищ парторг это утверждают. С нами ей действительно... ну, как это сказать? В шахте наши девочки - совсем девчонки в сравнении с ней, и не только по возрасту, но и по умственному развитию. А мужчины? Кто же не знает, что к

 

какому из шахтеров ни придешь, прежде всего надо распить с ним «читок». А она не пьет. Вы - парторг, шахтком, начальник шахты - да поинтересовались ли вы, как отдыхает Керсновская? (Из зала: «Секретарь, отчего ты не записываешь?») Попытались ли вы привлечь ее к себе? Может, эта горечь одиночества и побудила ее написать это письмо? Вам нужна была ее работа, но вам не нужен был человек, ее выполняющий! Осуждайте себя за ее ошибки!

И маленькая смелая женщина, шапка которой едва виднелась из-за борта трибуны, быстро сбежала
вниз.

Она - единственная из тех, кто был «за» меня и кому зал не побоялся аплодировать.

 

Иногда и на пирожках можно споткнуться

 

- Слово имеет секретарь комсомольской организации товарищ Павличенко.

Если не считать парторга, то этот косноязычный и слегка лупоглазый вождь молодежи, осуществлявший руководство между буфетом и своим письменным столом, больше всего бы хотел съесть меня с потрохами. Его страшно подкусила та часть моего письма, в которой я указала, что шахтеры, идущие утром в шахту, могут получить в буфете стакан жидкого киселя и пару черствых

 

пирожков, и это на весь день, а все «кабинетные шахтеры» (их принято называть «шахтные придурки»), у которых есть и обеденный перерыв, все равно по утрам не остаются обиженными: для них щи с блинчиками, мясо с тушеной картошкой и какао.

Павличенко заговорил о своих буфетных обидах, но ему не дали развернуться.

Буфет трудно было повести под политику, и люди расхрабрились. Со всех сторон послышались возгласы:

- Когда привезли свежие сосиски, вы их все разобрали!

- Тушеных кроликов кто съел?

- Из двадцати ящиков пива пять досталось шахтерам, а пятнадцать - начальству!

 

«Она не в партии, партия от этого только прогадала!»

 

Председатель хочет объявить десятиминутный перерыв, но слово просит немолодая уже работница вентиляции Логинова. Просит уже десятый раз. Голоса из зала: «Пусть говорит!» Очень неохотно председатель дает ей слово.

- Говорить я буду с места, - начинает Логинова, - мой гардероб не подходит для трибуны. Но меня услышат все, так как говорить я буду то, что из-

 

вестно всем. Я не дворянка, не мещанка, и мне совершенно безразлично, какого происхождения Керсновская. Важно то, что она - труженица. О таких говорят: «великий пахарь». Керсновская - пример для нас и на работе, и в быту. Она нам как мать; мы к ней и за помощью, и за советом, и никого она не оттолкнет! Попробуй обратись к начальнику шахты, он и в глаза тебе не смотрит. Шахтком? Для него мы не люди. А к парторгу и не подходи: накричит и выгонит. Не смотрите, что Керсновская не в партии. От этого партия только прогадала!

 

Трижды «нет!»

 

Впечатление такое, что людей стало еще больше. Может, у меня в глазах двоится? Лишь позже я узнала, что кое-кто из присутствующих сбегал в «шанхайчики» по соседству, где проживали шахтеры и рудари, сообщив: «Антоновна - ух, дает!» И все, кто смог втиснуться в зал театра, собрались, чтобы собственными глазами увидеть, как тот «оркестр», который должен был разыгрывать фарс по нотам, где-то сфальшивил.

А пока что все шло своим чередом. Сейчас мне дадут последнее слово. Затем прения, и приговор. Однако не тут-то было. Скипор объявляет, что еще не говорили 19 ораторов (из тех, кого заранее записали).

 

- Хватит! Керсновской - последнее слово!

Опять я на трибуне. Невольно обращаю внимание, что нет ни кинокамер, ни фотоаппаратов. Не вижу и журналистов. Мне дурно, перед глазами все плывет... Но я вполне уверена, что выдержу.

За краем сцены, отделенные занавесками, еще два стола. За ними сидят те, кто не хотел быть в зале: начальство УУШ. Дальше вижу формы госбезопасности: узнаю майора - как всегда, с улыбочкой. Вспоминаю Акселя Мунте, шоколад, портрет Дзержинского с «улыбкой» умирающего... Минутная слабость проходит. И как всегда бывает в минуты душевного напряжения, сразу успокаиваюсь, и мне становится смешно.

- Товарищи! Мне дали право сказать последнее слово. Но что могу я сказать? Ведь все решено заранее. На одной чашке весов - моя трудовая жизнь, тринадцать лет безупречной работы, а на другой -вот этот могущественный «треугольник» (Жест в сторону президиума.): начальник шахты, парторг и председатель шахткома. И с ними еще «привесок», причем весьма увесистый.

- А что вы подразумеваете под «привеском»?

Этот вопрос задает один из руководителей горнотехнической инспекции, председатель ЦК профсоюзов. Именно он в свое время разрешил, в виде исключения, мне, женщине, быть мастером буро-взрывных работ.

 

- Органы государственной безопасности, разумеется! (Широкий жест в сторону полковника и тех, кто за кулисами.) Что перевесит? Сомневаться не приходится...

Я безнадежно махнула рукой, спускаясь с трибуны.

- Стойте, товарищ Керсновская, еще не все! Полковник говорит с места:

- Она - злобная дворянка, типичная помещица и даже графиня - каждым своим словом порочит партийное руководство всей страны и своего коллектива. И это она говорит о своей безупречной репутации! И это она осмеливается порочить действительно безупречных начальников!

- Безупречных?

В глазах у меня все поплыло...

- Об их «безупречных» поступках, из-за которых у меня уже были серьезные конфликты, я еще нынче утром говорила господину майору...

Тьфу, черт, язык подвернулся... Рукой закрыла глаза и пошатнулась. Чувствую, что совсем зарапортовалась, и мотаю головой, как собака, которой клещ вцепился в ухо. Выпиваю всю воду из стакана. Успокаиваюсь. Поворачиваюсь к ступенькам, и снова меня останавливают.

Скипор:

- Товарищ Керсновская! Вы имеете еще что-нибудь сказать?

-Нет!

 

Вид у Скипора озадаченный.

- Вы хотите что-нибудь обещать коллективу?

- Нет!!

- Вы... попросите, то есть может быть, хотите...

- Нет!!!

Это третье «нет» я почти кричу.

- И это ваше последнее слово?..

-Да!

Рубящий жест рукой.

Весь зал будто бы вздохнул, что-то вроде «уф!». Еще раз махнув рукой, возвращаюсь на место.

Курносый «прицепщик» с картины «Ужин тракториста» улыбается. Татарчонок - тоже, но все лицо мокро от слез. У меня сердце колотится, как после бега.

 

Два «проекта», нервотрепка и приговор

 

И вот уже бежит на трибуну секретарь комсомольской организации Павличенко:

- Первый пункт: осудить недостойное поведение Керсновской. Второй пункт: уволить Керсновскую из Норильского горно-металлургического комбината. Третий пункт: усилить массово-политическую работу в коллективе. Кто «за» - поднимите руку!

Дружно поднимает руки... весь президиум. В зале... Да, в зале пять поднятых рук. Пять! Конфуз...

 

В первом ряду - Скрыпник с женой; среди начальников трое: Пищик, Зозулин, Кичин.

- Кто против? Лес рук.

- По пунктам!

Ивашков явно старается протащить второй пункт. Однако постепенно его видоизменяет:

- Уволить не из комбината, а из шахты?

-Нет!

- Уволить с участка, но оставить на поверхности?

-Нет!

Борьба завязалась между двумя проектами. Проект Шевцова: понизить в чине. Из взрывника - в машинисты транспортера. Проект Молчанова: оставить на прежней работе и ограничиться замечанием. Ивашков и весь президиум рвут и мечут, стараются измотать людей: голосуют уже двадцатый раз.

Я не выдерживаю: вскакиваю на сцену, ударяю по трибуне картонной папкой, в которой мои записки, и сдавленным голосом кричу:

- К черту! Не надо мне ни пенсии, ни вашего помилования!

Кто-то хватает меня за штаны, кто-то - за руки. Меня волокут на место.

Наконец резолюция принята. Резолюция Молчанова. Вот она:

«1. Вынести порицание Керсновской (без какого то ни было упоминания о «недостойном поведении»).

 

2. Оставить Керсновскую на прежней работе мастера буровзрывных работ вплоть до выхода ее на пенсию.

3. Усилить массово-политическое воспитание в коллективе».

Аплодисменты. Шум. Толчея. Все встают. Я в три прыжка взлетаю на трибуну. Занавес опускается. Я стою перед трибуной, подняв руку, и кричу неожиданно очень твердым голосом:

- Спасибо, товарищи!

Наклонившись, ныряю под занавес и оказываюсь на сцене рядом с полковником и К°.

Быстрым шагом пересекла я по диагонали сцену, направляясь к двери, ведущей в фойе. Проходя мимо майора, не удержалась: на мгновение замедлив шаг, я сказала елейным голосом - точь-в-точь, как несколько часов назад майор спрашивал меня:

- Ну? Как настроеньице?

 

«Спасибо тебе, Антоновна!»

 

В фойе, у дверей на сцену - группа взрывников. Старик Быховой подходит ко мне, обеими руками берет меня за руку, трясет ее и говорит:

- Спасибо тебе, Антоновна!

- Мне? Это я должна вам, товарищи, сказать спасибо! А мне-то за что?

- Как за что? Да за то, что не дрогнула, не по-

 

ползла на брюхе, не унижалась, не молила о пощаде! За это от имени всех наших товарищей еще раз - спасибо!

Протискиваюсь к выходу и слышу со всех сторон - от знакомых и незнакомых - ободряющие слова. Некоторые извиняются: «Я, Антоновна, хотел было выступить, но, сама понимаешь...» Увы, понимаю. Впрочем, больше всего говорят одно и то же: «Молодец! На брюхе не ползала!», «Спасибо!», «Я так боялся, что будешь каяться!»

Со мной вышла целая толпа. Я думала, что они уже расходятся. Но нет. Меня провожали до железной дороги, а некоторые - до самого дома. Затем они вернулись: в зале театра были обещаны танцы.

Прощаясь со мной, многие повторяли: «Спасибо за то, что не унижалась!»