10

И что странно, Гаврилов так трудно сходился с людьми, так долго пробовал их на цвет и на запах, что пока соберется слово сказать, уже и разъедутся люди, разойдутся, так друг друга и не поняв, не осмыслив друг друга, тут же сразу близко сошлись по нежданному случаю, по капризу судьбы, когда, не передохнув еще от переезда сюда с малой зоны Мордовии, не освоившись с новым местом здесь, в 35-й, уже с вещами собрали Гаврилова и

 

Владлена. На вахте, а затем в воронке, присоединили к ним Геру и Гилю, Гилеля Израилевича.

Зима, метель, да машина застряла: на вахту вернули еще на день — не пустили их в зону. Пока, наконец, до тюрьмы добрались, а везли их туда, пока входили в Пермский централ, да пока обозленный Владлен, получая матрас, ругался с начальством почему с ним на ты, да матрас не матрас, а дерьмо с постным маслом, почему одеяло не стирано и мятая простынь, будто спали на ней, будто сношались, вот и желтые пятна, пока охранник показывал зэку, чтоб враз заменил, пока смотрела у них медсестра, нет ли вшей на ногах и на члене, нет ли кожных болезней, пока, в камере уже, стоял Гаврилов и наблюдал, как места разбирали, и опять ему наверху лежать, пока устроились все и притихли, тогда только огляделись и познакомились взглядом. Затем и речи пошли, разговоры, беседа. Слово за слово — познакомились.

С Владленом Гаврилов с малой зоны еще, как с характером братья, но койки рядом и ели у одного стола. Здесь же притих Геннадий поначалу с двумя незнакомцами, давая время себе приглядеться к ним, пообвыкнуть.

Однако на этот раз все быстро устроилось.

По две койки в два яруса и проход между ними на ширину спины. Стол, две тумбочки, сливной горшок, не параша, как обычно бывает. Но места в обрез. Так что жили на койках: читали, писали, играли.

Играли в шахматы, в уголки. Владлен толк в шахматах знал. Гаврилову в уголки удавалось, да и то поначалу, а освоились все — у него и здесь стало туго.

— Вот жизнь, — рассмеялся Гера и скорчил рожу на железную дверь, — хочешь читай, хочешь спи, хочешь что хочешь делай, — и стал расставлять на доске фигуры, — хочешь ни хрена не делай. — Ходи, Владлен.

— Банановая жизнь, — поддакнул Гиля, развалившись на нижнем ярусе.

— Да уж, у тебя вон банан отвисает, — среагировал Гера. — С таким чего не жить. Были бы бабы.

— Собачья жизнь, — уточнил Владлен, делая е2—е4.

— Она в конуре также делает что пожелает. Собачья жизнь и есть, оказывается, самая барская. Рабочие к такой жизни не привыкши, — охватил он подбородок рукой. — Ну, что, Гера, ходи давай. Задумался, гроссмей-

 

стер. Рабочему, чтобы кость получить или с царского стола объедки, попотеть надобно, в наше-то время.

Гаврилов же на верхнем своем, над доской с фигурами, над Владленом и Герой, застыл в сидхасане, в любимой им позе хатха-йоги. Поза лотоса не шла у него: ноги были не те, с кривинкой, уставали быстро. А так, в позе созерцания, совсем отрешался он от того, что под ним или рядом. И уже задышал ровно и глубоко, делая по два дыханья в минуту, по два вдоха и выдоха. Так что ярус второй был даже удобнее: никто не мешал и к небу ближе.

В малой зоне знали его как йога и мистика. Здесь же Гилель ошарашился было:

— Он чего, не того? — повернулся к Владлену.

— У него серьезно, — ответил Владлен. — Ферзь а5. Теперь тебе поучительно, Гера, проследить, как белые добиваются победы.

— Ну, бляха муха, посмотрим, — и ноги охватив руками, втиснул Гера подбородок между колен, уставившись на фигуры.

Где-то час они играли так. Гаврилов же, ровно дыша, не шевелился. Гилель задремал на своей постели, тихо похрапывая. Владлен негромко почмокал губами, еще раз и еще, — Гиля затих.

А через час гулко ухнуло железное окошко в железной двери: открылась кормушка. Обед принесли. Стали давать, а Владлен принимал. Он сегодня дежурил по камере, а значит и хозяйственные заботы на нем лежали.

Кормили неплохо здесь, по тюремной мере судя, даже прилично: борщ или суп какой, каши хватало и хлеба, особенно, когда в ларьке подкупили, как деньги пришли.

— Чего ты мясо не ешь? — удивился Гиля, когда Гаврилов предложил ему свою котлету.

— Да йоги же не едят мяса, — отшутился он, — сегодня ваша очередь, завтра, если мясо будет, дадим Владлену.

— Ну, спасибо, — все не мог понять Гиля, захватывая ложкой, вилок не положено в тюрьмах и зонах, котлету и перекидывая ее в свою алюминиевую миску.

Но если по правде сказать, то слукавил Гаврилов.

 

Дело было иначе. После следствия, даже после суда, и не в Таллине уже, а в Калининграде, куда доставили самолетом его, чтобы все было тихо вокруг процесса: ни людей ненужных, ни митингов, когда ждал он последнего штриха на свою кассацию от Военной коллегии, в связи с чем и задерживалась его отправка в зону, в это вот время попал он в узкую полутемную камеру, а тасовали их часто, с одним одутловатым зэком-бытовиком, шофером: продавал горючее со своего бензовоза. Не первый раз у него уже ходка. И третья жена передачи носила. Как-то, после передачи такой, когда Гаврилов и не просил у него, не отнимал, хотя и не было Гаврилову передач, услышал он ночью, как хрустит этот зэк прямо со шкурой палку краковской. Под подушкой, под одеялом. Казалось бы мелочь, обычное дело не только в тюрьмах и лагерях, но и на воле: свое-то тело дороже. О нем, в основном, и весь разговор от рабочего до министра. Но в камерной мгле, в одиночестве сером, когда двое распяты на одном кресте, — жрать под подушкой! Да неужели, — думал Гаврилов, — так уж пал человек, унизился так, до звериной норы, до неприличия. И внутри себя, в этой ночи, он молча поклялся: мяса в зоне не есть. Проверить себя и все проверить. Дух или тело. На чаше весов что перетянет? И четвертый год, как он без мяса. Живой, ничего.

Оказалось, и во многом другом человек чрезмерен. В тюрьмах этих да лагерях понимать начинаешь, что не только еды, но и вещей-то человеку столько не нужно, сколько на воле жаждет он, человек, в себя вобрать, вокруг себя разместить. О человеке и началась у них беседа, когда вновь устроились они на койках.

— Все хорошо, — заметил Гера, — жаль только не едем, на месте стоим, купе такое.

— Время идет — значит едем, — отозвался Гаврилов и книжку открыл «Иди до конца» какого-то Снегова. Дали им здесь из местных запасов кое-что почитать.

— Действительно, интересно, — подключился Гиля, раздобывший у коридорного лист бумаги и карандаш. — Сидят люди по лагерям годами, десятилетиями — неужели все так и бесследно для них? Заспиртованность такая на долгие годы, — и устроившись у стола, написал на листе день, месяц, год и начал письмо.

 

Разрешили им здесь по письму отправить на волю. Владлен и Гера снова за шахматы: взять реванш наметился Гера.

— Не думаю я, что заспиртованность, — поднял от книги голову Гаврилов. — Вообще, любая стесненность, любые путы для человека полезны. Это мое, разумеется, мнение. Когда тело стеснено, когда ему неудобно, начинают работать сердце и голова: обостряются чувства, утончаются мысли для преодоления стеснения, неудобства. Благополучное воплощение, говорят индусы, самое бесполезное воплощение, если это благополучие не используется человеком на благо мира.

— Ерунда, — не согласился Владлен, переставляя фигуру. — Тупеет человек и ничего больше. — Развитие только в практической борьбе, в реализации устремлений. Если такой реализации нет, человек гибнет. Шах тебе, Гера. Поэтому и понастроили тюрем и психбольниц — задушить устремления.

— Для тела, естественно, необходимо движение. Но это движение зависит от того. какие у человека чувства, какое сознание. Рука убийцы и рука художника физически могут быть почти одинаковы, но духовно они диаметрально различны. Первый несет разрушение, горе, слезы, второй — радость и преображение духа, — парировал

Гаврилов доводы Владлена.

— На горшке вон тоже духом возносимся, — задумчиво заметил Гера. — А вам, Владлен Константинович, матик-х...тик. Стоп, извиняюсь, сюда нельзя.

— Взялся, ходи, — посуровел Павленков, испугавшись вдруг, что мат ему.

— Ты, Константинович, имеешь в виду только физическую свободу, — закрыл Гаврилов книжку, положил на подушку, сел в совершенную позу: пятки в паху, колени ног в стороны и опущены вниз, левая рука на левом колене, правая на правом, ладони вверх, указательные пальцы рук касаются их больших пальцев. Жест знания, как говорят йоги. Но спину он не выпрямил в этот раз и не замер, закрыв глаза, не ушел в себя, в свое сознание, а, наклонившись вперед, чтобы видно было лицо Владлена, продолжил:

— За эту физическую свободу, может быть, и имеет смысл бороться. Если есть ноги, надо бегать, переме-

 

щаться. Если есть глаза, надо видеть разнообразие мира. Уши для того, чтобы слушать. Зубы для того, чтобы кушать. Как в мудрой сказке о красной шапочке. Все это верно.

Владлен, казалось, не слушал его. Гера, действительно, напирал, приближая развязку к «спертому» мату: ладья черных закупорила своего короля в углу и тот вот-вот погибнет от «удушья». Гиля, уперев кулак в подбородок, неотрывно смотрел на решетку окна, думая, видимо, о доме, о близких, родных, которые уже там, в Израиле. Пол-листа у него было исписано. Вряд ли он слушал бредни Гаврилова. Гера же улыбался на ширину приклада винтовки Мосина, ликовал внутри себя и не мог скрыть эту радость: укатал самого Владлена. Но Гаврилов продолжил:

— Для чего слышать, видеть, есть, пить, плодиться и размножаться? Для чего быть, наконец?

— Конец — это да, это важно. Без конца не размножишься, — уширился еще больше Гера в своей улыбке.

— Вот сюда пойдем, — сказал Павленков. Снял с поля слона, покачал им в пространстве и поставил на ж7. Вздохнул, поправил очки и охватил колено сплетенными пальцами рук. — Без физической свободы, — посмотрел на Гаврилова, — нет и свободы духовной. Поэтому и борьба за права, за права человека. В нашей программе это было самое главное.

— Борьба за права, чтобы быть свободными? Да мы рабы самих себя. Своих пороков. Своего безрассудства. Человек не хочет того, чего он хочет. Сегодня это, завтра это же в тягость ему, в ненависть, дай другое, — распалялся Гаврилов. — И пятое, и десятое. Так до беспредельности. Отсюда и везде у нас беспредел, беспредел насилия: в личных отношениях, в обществе, в отношениях между государством и гражданином, у нас же между государством и рабом, поскольку самый безжалостный беспредел, когда у власти безрассудная деспотия, неограниченная ничем самодурная татарская власть. Человек еще может как-то противостоять человеку, даже тому, на которого он работает. Но государству противостоять человеку почти невозможно, пока оно само не начнет разваливаться благодаря естественному закону рождения и смерти. — Он сидел уже просто, свесив ноги с

 

постели. — Глаза, уши и руки для того и даны, чтобы сердцем и разумом понять, что же ценно во мне, что важно: и с точки зрения другого человека, и с точки зрения государства, с точки зрения вечности. В этом и суть Гамлетовского быть или не быть. Быть, но не столько в теле, сколько в духе. — И он спрыгнул на пол. Сел на свободную койку Бутмана. Встал, схватил свою книгу и снова сел:

— Вот в этой книге. Своеобразно здесь пишет Снегов о Христе, но очень точно применительно к человеку: «Он просто больной, этот нелепый, обаятельный человек, он сам не знает, что проповедует: то смирение, то твердость, то восстание, то рабью покорность, то грозно вздымает вверх руку, то низко склоняет лицо, дикие проклятия сменяются страстными заверениями: „Истинно, истинно говорю вам!" Над ним издеваются, за ним бегут, перед ним опускаются на колени». Вот сумятица нашего мира. Но эта сумятица не в мире, как таковом, а в нас самих. Власть и рабство одновременно. До тех пор, пока наше сознание будет жить этим, физический мир будет для нас тюрьмой народов, поскольку властьимущих единицы, а рабов — миллионы. Мы сами куем свои цепи.

Владлен смахнул фигуры с доски. Проиграл он все же на этот раз, не осилил. И сказал сквозь плотно сжатые губы:

— Это у тебя сумятица в голове. Начальник! — вдруг заорал он и грохнул в дверь. — Воды налейте!

Кормушка открылась, лицо в фуражке:

— Что кричите? В чем дело?

— Воды налейте, — бац кружку на кормушку, под нос коридорному, зло, отстраненно. Тот отошел, взял чайник, налил. С лязгом захлопнул, опустил засов.

— Если твоим языком говорить, — Владлен выпил залпом почти, — то растению, чтобы животным стать, надо двигаться научиться. Именно материально двигаться. Животному, чтобы стать человеком, — успокоился, сел на свою постель, — нужно научиться думать, соображать. По-земному именно, от вещи к вещи. Это и возможно только в действии, в борьбе. На ошибках и учимся. Ошибки эти и есть ступени роста сознания.

Гаврилов забрался уже на койку.

— Может быть и так, — сказал он в подушку. И,

 

подняв голову: — Правильно сказал Иоанн: «Дано ему было вложить дух в образ зверя». Поклоняемся грубой материи — в этом все дело. «Дух же плоти и костей не имеет». Чтобы человеку одухотвориться, необходимо материю трансформировать, необходимо преображение сознания и вознесение к духу. Отрыв от матери необходим. Обратное движение. Было падение. Должно наступить и время возврата. Возвращение блудного сына. А это не насилием, не революциями, а постепенным расширением сознания делается. Раньше девяти месяцев, если не выкидыш, человек не родится. У того же Иоанна в Евангелии: «Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться отцу в духе и истине».

— Вот и поклоняйся, созерцай собственный пуп, — отрезал Владлен.

— Да ладно вам, — наклонился Гиля к письму, — не подеритесь.

— Выходит, свобода — пшик, звук пустой? — снимал Гера штаны, устраиваясь на горшке поудобнее. — Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, — с пафосом продекламировал он. — Поел, садись на парашу. А попробуй не сядь. Прояви-ка свободную-то волю. В дерьме и останешься. Истина в простоте, — и с наслаждением натужился. — Сами собой мы, оказывается, ничего и не можем.

— Выходит так, — добродушно отозвался Гиля, отодвигаясь вместе с письмом к стене, подальше от Геры. — Как говорит Владлен Константинович, дважды два четыре. Конечно, это банальная мысль, но от этого она не перестает быть истиной.

— А вот если ты осознал законы этой необходимости,

— заключил Гера, шурша бумажкой, — и правильно используешь их, — отвернул лицо к заднице, вытирая ее,

— вот тогда, видимо, ты и свободен.

— Свободен выбрать эту котлету или ту, — засмеялся Гаврилов. — Ну и навонял ты, Гера. Дерни за веревочку, или на сохранение положил? Сильный ты, видать, духом, — и уткнулся в подушку.

Так и судачили они кто о чем, довольные переменой места, не догадываясь, зачем их сюда привезли, пока не грянуло по динамику про амнистию. Была такая под новый 1973 год.

 

И засосало сразу под сердцем у них, рванулась куда-то грудь в нелепой надежде. Нет, не к ним относилась сия благодать. Не к ним. Обходила амнистия политических еще с царских времен. У нас же, если и была когда, то на великих изломах истории: война или Сталина смерть.

И проявилось, зачем их везли сюда: не мутили чтоб в зоне воду в связи с амнистией, не мешали бы зэкам спокойно жить и спокойно работать. Ведь и в клетках птички поют иногда. Привыкают. Привыкает и человек к несвободе своей.

А днями несколькими спустя, продержав их месяц в этом застенке, собрали с вещами. Все поехали бы, но Гав-рилов сдал, простудился в прогулочном дворике. Сказал на вечернем обходе сестре, что плохо ему, что жар и озноб. Врач не поверила: знали и здесь про его занятия йогой. Вызвали в номер: в соседнюю камеру. И рубаху заставили снять, сунув слева и справа под мышки по холодному градуснику. Врач смотрела в упор. не мигая почти. Но осталось как прежде: за 38. Вести его нельзя уже было в мороз да метель. Вернули в камеру.

Оказавшись один, наконец-то один, он, взяв у коридорного бумагу и карандаш, устроился у стола писать письмо.

«10 января 73. Пермь.

Галя, сегодня получил твою телеграмму. И сегодня сообщили, что в Перми и в Пермской обл., ввиду усиления заболевания гриппом, свидания осужденных с родственниками запрещаются вплоть до особого распоряжения... Сколько продлится карантин, неизвестно, видимо, свидание наше состоится не ранее мая.

Вчера тебе ошибочно послали мою телеграмму о моем переводе в УТ-389/35. Ошибочно, поскольку телеграмма должна была быть отправлена после моего отъезда. Отъезд и был намечен на 9 января, но меня оставили здесь ввиду неожиданного заболевания этим гриппом... Поэтому корреспонденцию высылай мне пока что на Пермь/ИЗ-57/1/.

Ввиду такой неопределенности с моим переездом, книги, которые я заказал тебе (учебники и словари эстонского языка и языка хинди или санскрита), постарайся выслать немедля сюда через книжный магазин наложенным платежом...

 

Получил книжную бандероль от Наташи.

Особенно подошел мне сборник «Системные исследования», в котором две статьи «Тектология: история и проблемы» и «Опыт аксиоматического построения общей теории систем» для меня весьма ценны. Некоторые вопросы физики в изложении Феймана отдал Владлену. Он догадывается, что историю ему теперь преподавать не придется, и переключился на физику. Штудирует ее основательно.

Очень своеобразна и хороша книга Р. Шовена «От пчелы до гориллы» — и иллюстрациями, и глубиной изложения. В свое время Юра очень хотел иметь подобную книгу.

О книге «О современной буржуазной эстетике» пока судить не берусь. Нужно внимательно прочесть. Но современной, на мой взгляд, является статья Ал. Михайлова «Концепция произведений искусства у Теодора В. Адор-но». Работы «Современный иеговизм» и «Современный экуменизм» слабы и никакой ценности не представляют.

Поблагодари Наташу за ее постоянную заботу. Ее поздравительную открытку с Новым годом получил.

Здесь, в Перми, усиленно занимаюсь изучением индийских философских школ по своим книгам. Каждое утро, кроме последних трех дней из-за болезни, делаю полный комплекс своей гимнастики.

Как видишь, письмо получилось весьма оптимистичным, хотя внутренне я подобного оптимизма не испытываю...

Это письмо уже второе в этом месяце, поэтому следующее смогу написать только в феврале. Геннадий».