15

За столом спортивного вида парень, супермен, как он числил себя, играл на гитаре и сипло пел: Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай ты каждому, чего у него нет...

— Конечно, дело не в награде за труд, — продолжал Юра начатый уже давно разговор, обхватив бороду свою ладонью, — но вершина все-таки должна быть. И потом, я считаю, что человеку необходимы крупные жизненные сдвиги, важные перемены, чтобы понять себя. Идти в наступление, когда все идут, легко. Идти одному — трудно. Но эта трудность полезная. Налей-ка мне в чашку.

Гаврилов налил и оглядел всех. И какое-то удовлетворение защемило в груди. Тяжко было следствие, тяжек трибунал, и весь год и два месяца, пока держали его в тюрьме, был неистово тяжек. Но вот он в зоне, в этой малой зоне Мордовского лагеря. И сразу встречи: Гинзбург, Галансков, Николай Иванов, Леонид Бородин. А как легко ему с Юрой. Гаврилов сразу прилепился к нему всей душой, доверяя ему самое сокровенное, самое тайное в себе. Какое-то внутреннее сродство, неведомое еще им самим, объединило их сразу, одним рывком, минутой одной.

— Ты знаешь, Юра, — зараз и легко обратился к нему Гаврилов, — извини, что лезу с ерундой, но ведь двигается же куда-то человек, да и человечество. Я не говорю сейчас о системах: капитализм, коммунизм, — хотя и это, разумеется, имеет значение. Пусть, например, наелся человек от пуза, нахватался всего, все у него есть. Неужели он не спросит себя: а дальше что? Что мне с этим добром делать? Не только ведь для этого земля породила человека и человечество. Жрать да рожать и животные прекрасно умеют. Зачем Природа огород городила? Что-то принципиально иное требуется от человека.

— Ты, Гаврилов, все очевидные вещи говоришь. Нравственно совершенствуйся, вот ты для чего.

— Ну хорошо, — не унимался Гаврилов, — если я гений, совершенствуюсь дальше, гений в квадрате получаюсь. А если дурак? Тогда плевать мне на это усовершенствование. Но почему, скажи, один родится гением, а

 

другой заведомо идиотом? Вот где бездна-то между людьми. И никакой краковской колбасой ты эту бездну не заполнишь. Или вот слепой рождается, а другой — зрячий. Почему, черт возьми? И где у них равные права совершенствоваться? А сколько благ сыплются на красивую женщину только за ее красоту. Но ее-то здесь какая заслуга? Дурнушка часто душой чище намного. Только кто видит чистоту физически корявой женщины? Разве что муж, если есть. А с любовью? Почему одних мы любим, а других ненавидим? Даже с первого взгляда. Даже хороших, прекрасных людей ненавидим. Чем объяснить? Наука молчит по этим вопросам. В то же время крайности где-то должны сойтись, если мы говорим о единстве противоположностей.

— Мастер ты на монологи, — заметил Юра и начал теперь не цигарку себе сворачивать, а набивать трубку махрой.

Трубка эта, прокуренная до черноты, всегда бывала при нем, в левом кармане штанов. Не расставался с ней Юра ни на шаг. И ночью она была на тумбочке, рядом с ним.

— Я в философиях не силен, — продолжал он, зажигая трубку, — но думаю так. Сопротивляясь ударам судьбы, даже одинокий никогда не одинок. Добрые ангелы незримо хранят его. Иначе люди всегда бы гибли, раздавленные силою обстоятельств. Ведь человек вроде бы сам по себе так слаб. Но он тем сильнее, чем добрее и самоотверженнее этот слабый человек. Некоторые люди так хороши, что даже, если они будут падать в бездну, ангелы все равно подхватят их на свои крылья. — И он выпустил длинную широкую струю дыма. — Лично я хочу понимать и понимаю жизнь так и только так.

— Насчет ангелов ты, конечно, шутишь?

— Нисколько. Просто люди ничего в своей будущей жизни не понимают. А ведь кому-то и впрямь понадобилась моя ничтожная жизнь.

— Возможно, конечно, — упирал Гаврилов свое, — но если даже человек и не совсем понимает смысл своей жизни, важно, чтобы он имел возможность и стремился к этому понимаю. Иначе это все разговоры. Я хочу сказать, что идеалы человека, высокие его устремления, только тогда принесут пользу ему и человечеству, когда он начнет претворять их в жизнь.

 

— Вот государство и дало тебе такую возможность. Сиди, пей чай и претворяй, — улыбался в усы Юра. — Разболтался ты. Правильно, видимо, сделали, что предоставили тебе такую уникальную возможность совершенствоваться, — и стал разбирать трубку свою для чистки. — Свобода, Гаврилов, представляет универсальный космический закон.

Супермен уже налаживал новую песню. Шофер и поэт, увлекался музыкой и под музыку вывозил с завода телевизоры. Широкий, самостоятельный человек. Свою избранность чтил и так же избранно матерился, скаля свои желтые от махорки зубы. За какие-то бумажки в бытовой зоне попал к политическим. Наконец он настроился и ударил по струнам: Забудешь первый праздник и позднюю утрату, когда луны колеса затренькают по тракту...

— Ты, по-моему, увлекаешься, — снова задымил Юра. — Первое, чему нас учит свобода — это полагаться на самих себя.

— Так и полагайся на самого себя, а не на то, что на тебе наворочено государством, в котором живешь, идеологией, которую это государство проповедует, людьми, которые тебя окружают, и еще мешком всякой всячины, что валится и валится на твою голову каждый день, каждую минуту.

— Что-то не понял я тебя, — вынул он трубку изо рта и зажал ее в кулаке.

— Есть в человеке нечто, — спокойно пытался объяснять Гаврилов, но чувствовал, что излишне спешил, — чем человек руководствуется всю свою жизнь. Это его истина, с которой он на землю пришел. Его истина и смысл жизни. Задача его перед Космосом. В первый день он уже начинает осваивать наши пороки, нашу ложь. И на третий день забывает о своей миссии на земле. Один Христос только не забыл и исполнил, что велено было исполнить ему изначально, еще до рождения на земле. Вот эта извечная истина и ведет человека по жизни: инстинктивно, туманно, часто отклоняясь от прямого пути, часто поворачивая назад, как планеты на небе.

— То-то твоя истина и привела тебя к этому столу, — заключил его выступление Юра. — Пошли, кружки вымоем, уберем со стола.

 

Но и брякая кружками в умывальнике, они не уняли разговор, а все перебирали струны души друг у друга, пытаясь поглубже заглянуть туда, внутрь своего собеседника. Подальше положишь — поближе возьмешь. И это стремление их обоюдным было и гладким.

Закончив с этим, вышли на крыльцо и устроились на ступеньках. Место в малой зоне, что в малом курятнике — на шест и обратно.

Юра снова раздымил свою «полковничью» трубку.

— Ты говоришь, — пустил он два кольца и струю дыма сквозь них, — что у тебя два подельника. Офицер, а еще кто?

— Леша Косырев, офицер. В Явасе мы вместе были.

Он где-то здесь рядом.

— Возможно, в соседней зоне, — указал Юра в сторону от барака. — Вон их забор. С крыльца видно. Там зона немного больше. Рядом с ней и женская есть. Здесь целый улей.

— А второй — Парамонов Гена. Что с ним, где он теперь?