ИЗГНАНИЕ ИЗ ЭДЕМА

Лето 1949 года было последним летом бабушки Домны в деревне. Ей становилось трудно вести хозяйство, работать в огороде, ухаживать за курами, за коровой. Ее забрали в Москву, и она жила поочередно у сестер,

в основном у тети Паши в Сетуни. Еще восемь тоскливых лет провела она в Москве, сидя на кровати и шевеля губами молитвы, не узнавая близких и не помня уже, где и кто она. Мы приходим в этот мир, не ведая о нем, и уходим, забывая обо всем.

С тетей Марусей мы возвращались из леса. На скотном дворе со ступенек маленькой рубленой избушки, где в большом котле варили турнепс и репу для колхозных телят, известная всем пьянчужка и сплетница Дунька Ананьева, самая непутевая в деревне баба, спросила меня вдруг медовым голосом, не знаю ли я, где мой отец? «Умер», — не ожидая подвоха, ответил я, на что она заорала в каком-то диком восторге: «Врешь! Он не умер, он у тебя си-ди-и-т!»

Задыхаясь от обиды и возмущения, я бросился к тетке за поддержкой, но, к ужасу моему и отрезвлению, нашел в ее глазах лишь беспомощность и смятение и холодеющим сердцем почувствовал, что эта лживая, никем не уважаемая, толстоносая грязная Дунька говорит правду. Ее злорадство адресовалось в первую очередь моей тетке и остальным, как ей казалось, «благополучным» городским Воронцовым, но под ее напором рухнул навсегда безмятежный и, казалось, такой надежный мир моего детства.

Федор Михайлович, пожалуйста, запишите в свой Дневник еще одну невинную слезу ребенка.

А вы, взрослые, не лгите детям, говорите им правду, какая бы она ни была. Пусть лучше они узнают ее от близких, чем из случайных нечистоплотных уст.

Правда заключалась в том, что мой отец действительно был жив и находился где-то далеко в Сибири в лагере за Уралом. 22 мая 1947 года Военным трибуналом Центральной группы войск (г. Баден, Австрия) по ст. 319 и 32а УПК Военного Трибунала его приговорили к лишению воинского звания и по ст. 58-1 «б» УК к высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией имущества, за связь с иностранкой.

В своих записках отец вспоминает: «После вынесения мне "тройкой" под председательством генерал-майора Сметанина смертного приговора, меня из Бадена, что под Веной, перевезли в г. Шопрок, в старую добротную мощную тюрьму времен императрицы Марии Терезии, крепость, построенную буквой "Т".

Три камеры на нижнем этаже предназначались смертникам; это были одиночки, но в первых двух находилось по 8 человек, а в третьей, куда поместили меня, обитало пятеро, я прибыл шестым. Сидели здесь два венгра средних лет, молдаванин-подросток лет 16-ти, бесшабашный уголовник из нашей страны и симпатичный старик с небольшой бородкой и умными глазами. Паренек-молдаванин все время сидел молча, прислонившись к стене, и обнимал руками прижатые к себе колени. Оба венгра тихонько переговаривались и только весь расписанный довольно красивыми наколками бандит в который уже раз, наверное, рассказывал свою кровавую одиссею...

Кормили нас хорошо: утром сладкий чай и большой кусок вкусно испеченного хлеба; в обед приносили общий таз горячего супа и шесть алюминиевых ложек с обломанными ручками (чтобы не ковыряли стены и пол), а после обеда их по счету забирали; на ужин жиденькая кашица. Обламывать ложки было собственно ни к чему, т. к. сделать подкоп в этом каменном мешке было невозможно: пол — сплошная бетонная плита, а стены из громадных каменных монолитов.

Я чувствовал, что пришли последние дни моей жизни. Совсем недавно вывели смертника из 2-ой камеры, кто следующий? Мозг уже смирился с безвыходностью, но тоскливо было, сидя в каменном мешке, каждый вечер ожидать "приглашения" на казнь, особенно после очень красочного и детального рассказа старика обо всей "технологии" этой

процедуры, будто он уже неоднократно подвергался ей или, по крайней мере, был незримым свидетелем таковой.

Вызывают обычно вечером, после вечернего чая, — повествовал он, — "такой-то с вещами". Звякнут три запора замка, ты выйдешь, снова залязгают замки, и только тебя и видели! Тишина. Ни крика, ни шороха. А там, по ту сторону двери, в полном безмолвии в это самое время разыгрывается трагедия: как только очередная жертва выйдет с вещами, на него с двух сторон нападают двое здоровенных детин — один обхватывает тебя, чтобы руками не мог пошевелить, второй в тот же миг — за шею одной рукой и нос зажимает, ты вздохнуть хочешь, рот разинешь, а тебе в рот грушу резиновую, ты и пикнуть не успеешь...

А после связывают руки, ноги, волокут во двор и, как бревно, забрасывают в грузовик, и ты уже не человек. Вывозят за город, есть здесь такие овраги, там уже и яма выкопана. Едут — врач, два солдата и "исполнитель" (он предварительно три стакана водки выпивает); привезут, сбросят возле ямы на спину, исполнитель зачитает сиплым голосом приговор "именем закона...", потом перевернет на живот и пустит в затылок приговоренного очередь, врач проверит все ли в порядке, а оба солдата ногами пихнут тебя в яму и закопают. Сравняют землю, и... все.

Он говорил не спеша, будто рассказывал сказку. Откуда этот старик все знал? Может быть, это и была сказка? Невольно становилось жутко, и уже пугала не сама смерть, а все эти приготовления».

* * *

Я попытался представить себе состояние этих обреченных. Внутри теплится надежда, что не сегодня, не меня, но внутри каждый с ужасом понимает, что сколько бы не тянулось, наступит момент, когда за-

скрипит железная дверь и он выйдет из этой камеры, чтобы больше никогда не вернуться обратно. Соседи посмотрят с двойным чувством сострадания и облегчения, что не они в этот раз, как когда-то ты сам так смотрел на расстрелянных ранее...

Жизнь превращается в ожидание смерти и сокращается до маленьких долек бытия — слава Богу, сегодня не я, — и еще один ломтик жизни до следующего вечера, до тех пор, пока смерть не покажется избавлением.

«Так прошло около 20-ти томительных дней ожидания, когда однажды днем в мае всех нас по очереди вызвали в коридор и каждому в отдельности зачитали приказ о том, что в связи с 25-летней годовщиной Советской Прокуратуры смертная казнь заменяется 25-ю годами лагерей строгого режима».

Иногда самые бюрократические юбилеи оборачиваются воскресением к жизни.

«В годы отечественной войны по разным поводам применение смертной казни то расширялось (например, военизация железных дорог), то обогащалось по формам (с апреля 1943 - указ о повешении).

Все эти события несколько замедлили обещанную полную, окончательную и навечную отмену смертной казни, однако терпением и преданностью наш народ все-таки выслужил ее: в мае 1947 года (вот уж действительно говорят - от судьбы не уйдешь! - Э. В.) примерил Иосиф Виссарионович крахмальное жабо перед зеркалом, понравилось - и продиктовал президиуму Верховного Совета отмену смертной казни в мирное время (с заменой на — 25 лет, четвертную).

Но народ наш неблагодарен, преступен и не способен ценить великодушие. Поэтому покряхтели-покряхтели правители два с половиной года без смертной казни, и 12 января 1950 издан Указ противоположный "ввиду поступивших заявлений от национальных республик..."» и т. д.

(Из истории смертной казни в России

по Солженицыну, «Архипелаг ГУЛАГ»,

часть I, глава 11 «К высшей мере»)