1954 ГОД

 

Лето 1954 года я провел на Украине.

Украина запомнилась мне мягкими линиями ландшафта, разрытыми курганами, аистами-черногузами, разгуливающими по жирному чернозему, музыкой, теплом людей и природы, неожиданной нищетой селян и откровенной неприязнью к русским, к «москалям», полным солнечным затмением и... наваждениями в духе Николая Васильевича Гоголя.

С дедом моего приятеля, у которого мы проводили лето, мы возвращались из Белой Церкви домой. Еще в городе дед встретил знакомых, тащившихся на арбе в то же село. Они пригласили нас с собой.

 

Дед сказал, что забежит в магазин и встретит нас на выходе из города. На условленном месте его не оказалось, мы немного подождали и поехали без него. Когда мы приехали в село, было уже совсем темно.

«Тут совсем рядом, ты же знаешь?» — спросили меня. — «Да», — бодро ответил я, не имея абсолютно никакого представления, где я нахожусь. Я не умел говорить «нет» и часто страдал от этого. Украинское село — это нечто грандиозное: полторы-две тысячи дворов, заплетенные без всякого видимого порядка в несметное количество улочек и закоулков, без указателей и названий, с хатами, обращенными окнами во дворы, надежно закрытые от посторонних глаз плетнями и глухими стенами. Меня окружали огромные темные деревья, было тепло, слышался звон цикад и лай многочисленных собак. Я пошел наугад в направлении, которое мне указали.

В украинских селах собак на ночь спускают с привязи, и они огромными стаями носятся по пустынным улицам. Я слышал их лай, он становился все громче, и я понял, что собаки бегут за мной. Когда они почти настигли меня, я замер, а собаки, обступив меня тесным кольцом, большие и огромные, маленькие и средние, гладкие и лохматые, озверело лаяли, скалили зубы и пытались наскочить на меня. Мало знакомый с собачьим нравом, я стоял не шевелясь и ждал, когда они разорвут меня на части. Понемногу их лай стал ослабевать и перестал быть злым, в нем не было прежнего азарта, а слышался исконно русский вопрос: что делать? Собаки стали отвлекаться, чесаться, поднимать заднюю ногу, принюхиваться друг к другу и вскоре потеряли ко мне всякий интерес. Некоторые стали отбегать в сторону, за ними устремились другие, и, наконец, я остался совершенно один. Чудным образом вокруг все осветилось лунным светом, стало знакомым, и я без труда узнал переулок и хату, в которой мы жили.

 

Домой мы уезжали со станции Кагарлык. Местный поезд отправлялся рано, идти туда надо было около семи километров, и дед договорился со знакомой женщиной, жившей в селе недалеко от станции, что мы у нее переночуем. Это была еще молодая одинокая женщина с девочкой примерно нашего возраста. Нас уложили спать на глинобитном полу чистой украинской хатки с расшитыми занавесками и цветочками на окнах. Уже засыпая, я случайно открыл глаза и обмер: в серебряном свете луны у нас над головами мелькало белое привидение, будто сама Панночка с распущенными волосами беззвучно кружила по комнате. Окончательно стряхнув сон, я понял — это наша босоногая хозяйка в длинной ночной рубахе легкими неслышными прыжками стремительно, как в балете, перемещалась по комнате, истово осеняя крестным знамением нас, спящих, а также окна и двери хаты.

* * *

 

На Казанском вокзале встречаю мать из отпуска с юга. Поезд приходил рано, около пяти утра, я провалялся всю ночь под лавкой в зале ожидания с тонкой книжицей о Люцифере, которую одолжил у бездомного паренька, обитавшего на вокзале.

Мать вернулась, отдохнувшая и загоревшая, и, смущаясь, призналась мне, что встретила хорошего человека и хотела бы выйти замуж, но не решается без моего согласия. Что я мог ей сказать? Это была ее жизнь. Я не препятствовал.

Второго мужа матери я не очень хорошо помню, да он и не герой этого повествования. Скажу лишь, дабы утолить любопытство читателя, что он был моложе матери, имел серьезный физический недостаток и, не имея ни профессии, ни образования, не мог, как сейчас говорят, по определению, стать ей опорой в жизни и в старости.

 

* * *

 

Еще один рисунок отца из лагеря: тщательно выписанный цветными карандашами осенний пейзаж в духе Левитана, на той же рыхлой газетной бумаге:

Осень золотистая, осень Левитанова,

Дали безграничные, как хрусталь ясны.

От осенне-терпкого аромата пряного

Возникают в юности золотые сны.

Празднично-нарядное леса одеяние

Скоро ветры грозные дерзко

в грязь снесут,

Улетают ласточки, годы и мечтания —

Будет пусто-сумрачно в сердце и в лесу.

Осень золотистая, осень Левитанова,

Дали бесконечные взору не тесны.

Золото осыплется — расцветет

все заново —

...Но уж не повторятся Золотые сны!

Отец с грустью сознавал, что молодость и годы безвозвратно уходят...