Глава 9

Провокации

 

В Находке, всех, кто получили вызовы, пригласили в паспортный стол и официально заявили, что в сентябре всех отпустят за границу.

- Оформляйте документы, продавайте дома, увольняйтесь с работы, готовьтесь к выезду, - заявили нам, - Времени у вас мало. За три-четыре месяца у вас все должно быть готово.

Люди так и делали. Мы с Василием Патрушевым предупреждали, что это - вполне возможная провокация, но люди не слушали. Некоторые продали дома, перешли жить к родственникам, к друзьям, уволились с работы, но, когда наступил обещанный сентябрь, разрешения на выезд никому не дали.

Я понимал, что власти оттягивают время, что никого отпускать они не собираются. Им нужно было остановить людей ложными обещаниями, чтобы спокойно прошла Белградская конференция по сотрудничеству и безопасности в Европе, которая будет подводить итоги Хельсинского соглашения.

Я решил, во что бы то ни стало, добиться ответа у властей до начала этой конференции. Стал настоятельно

 

убеждать всех, кому обещали в сентябре дать разрешение на выезд - особенно тех, кто лишился домов и работы, - идти и требовать любой ответ. Многие так и делали.

Власти никакого ответа не дали, и основная масса людей поняла, что их обманули.

 

Почти до рассвета мы решали церковным советом, что делать, и пришли к решению: если власти боятся обсуждения нашего вопроса на Белградской конференции, то нужно сделать все, чтобы поднять наш вопрос.

Мы решили составить обращение к участникам Белградской конференции, чтобы был поставлен вопрос о положении верующих в СССР, а также вопрос о тех, кого обманули в вопросе выезда, и в дни Белградской конференции объявить десятидневную голодовку. От Находки согласились участвовать в голодовке около двухсот человек. Еще свыше трехсот человек присоединились к нам из других концов Советского Союза.

В сентябре по этому поводу мы организовали пресс-конференцию на квартире Татьяны Великановой, члена группы "Хельсинки". На ее квартире впервые собрались представители пятидесятников от России, Прибалтики, Украины, Белоруссии. Наше движение набирало силу, авторитет.

После возвращения в Находку 2 октября меня вызвали в местное отделение КГБ. Майор КГБ Рудницкий зачитал мне предостережение, на основании указа Президиума Верховного Совета СССР, о том, что если я не оставлю свою деятельность, то буду привлекаться к уголовной ответственности. Такое же предупреждение получил Владимир Степанов.

 

10 октября "Голос Америки" передал подробную информацию о нашей голодовке и о ее причине. А "Голос Америки" - самая популярная радиостанция в Советском Союзе.

Все это время я находился под наблюдением агентов КГБ. Они открыто ходили за мной, моей женой и матерью. Такую же слежку они установили за Степановым и Патрушевым. Это был жесткий контроль. На молитвенных собраниях во время этой голодовки чувствовался особый дух единства среди членов церкви. На одно из собраний пришла целая делегация из партийных работников, из прокуратуры, милиции и КГБ. Во время собрания, они попросили дать им возможность побеседовать с людьми.

- Товарищи! Вы попали под влияние религиозных экстремистов, диссидентов, антисоветчиков, которые толкают вас на путь нарушения советских законов, - ораторствовал уполномоченный по делам религии Чупин, - Прекратите голодовку! Ведь на сегодняшний день вас не преследуют, не сажают в тюрьмы. Вот скажите, когда последний раз кого-нибудь осудили?

- Только в прошлом году освободился последний, - ответил кто-то.

- Ну, в этом же году, из вас никого не посадили, - продолжал Чупин, - и впредь мы вас трогать не будем. Ну, было раньше, было, мы ничего не говорим, перегибали мы, а сейчас спокойно молитесь. Регистрируйтесь, а если местные власти будут вас обижать, то зачем за границу жаловаться? Обращайтесь ко мне.

- Вы так говорите, потому что за границей узнали о ваших преступлениях, а то бы вы сейчас с нами по-другому разговаривали. Мы не верим вам. Все равно вы с нами разделаетесь позже, когда мы успокоимся, а за границей о нас забудут.

 

Со всех сторон послышались возгласы: "Мы не верим вам, не верим, не верим". Тогда выступил прокурор, сказав, что своими действиями, мы нарушаем закон тем, что даем пищу буржуазной пропаганде. За это, по крайней мере, трое могут понести уголовную ответственность. Все поняли, кто были эти трое. И каждый вставал и говорил: "Если арестуете их, берите и меня". Через минуту вся наша община стояла на ногах. "Нет большей любви, как кто душу свою положит за друзей своих". Каждый готов был положить душу свою за друзей своих.

Все стояли перед прокурором, и я был уверен, что каждый сейчас готов идти в узы, каждый готов был пострадать за ближнего. Но, к сожалению, я ошибался, не знали мы тогда, что каждого из нас проверят, и не знали, сколько нас останется после такой проверки через два-три года.

 

Церковь наша была незарегистрированной, подпольной. Мы не имели здания и проводили наши служения в домах. У кого дом был побольше, там и собирались. Последнее время мы собирались в доме Анны Чуприной. Через пару недель после нашего разговора с прокурором, когда я шел утром на работу, я встретил Степанова.

- Это бандитизм, настоящий бандитизм, - сказал он здороваясь.

- В чем дело?

- Что, ты разве не знаешь? Дом Чуприной разгромили.

- Как разгромили? Только вчера там было служение.

- Да, в девять закончилось служение, а в двенадцатом часу, их дом громить стали. Пойдем, сам увидишь.

Мы подошли к дому Чуприной. Все окна в доме были выбиты, рамы сломаны. В стенах были выбоины от

 

камней. Штукатурка осыпалась. Крыша во многих местах была пробита.

Мы вошли в дом. Весь пол был засыпан камнями и битым стеклом. Камни были величиной с кулак и больше. Мы удивились, как все Чуприны остались живы. Оказалось, они успели забежать в промежуточную комнату, куда камни не залетали. На четырех кроватях мы насчитали сорок два булыжника. Сергей Онищенко тут же все сфотографировал.

Чуприны вызвали милицию. Милиционер составил протокол и уехал. Мы в тот же день помогли отремонтировать дом.

Через несколько дней Чуприну вызвали в милицию.

- Подумаешь, какой-то хулиган бросил камень в окно, - сказал, ухмыляясь начальник милиции. Никто ваш дом не громил. Это, провокация. Вы хотите эту информацию передать за границу, как факт преследования верующих. Чем вы докажете, что вам его разгромили?

- Нам отремонтировали дом, но у нас есть фотографии, какой он был до ремонта.

- Есть фотографии? Интересно, принесите, посмотрим.

Когда Чуприна принесла фотографии, в кабинете начальника милиции сидел сотрудник КГБ. Он посмотрел фотографии.

- Кто вам делал эти фотографии и зачем? Что вы с ними собираетесь делать?

- Что вы спрашиваете, кто сделал фотографии да зачем, вас должно интересовать, кто разгромил мой дом, и искать того, кто это сделал.

- Да, вы же сами и разгромили свой дом, чтобы потом сфотографировать и передать заграницу.

После такого наглого ответа, Чуприна заплакала и ушла домой.

Об этом необходимо было передать заграницу. Но делать это стало не так просто. Нас разделяло с Москвой

 

расстояние в десять тысяч километров. При покупке билета на самолет нужно предъявлять паспорт, а ехать на поезде почти семь суток, за это время могут не один раз снять с поезда.

Первую попытку приехать в Москву с этими документами мы сделали через месяц, но эта попытка не удалась. Степанов, Чуприна и я приехали во Владивостокский аэропорт. Он находится в ста сорока километрах от Находки. Зашли в здание аэропорта. Осмотрелись. Слежки, вроде, нет. Я подошел к билетной кассе. За стойкой кассы сидела молодая кассирша, видно, недавно окончившая школу.

- Есть билеты на Москву? - спросил я.

- Сейчас проверю, - ответила кассирша, - Да есть, через два часа будет отправление.

- Мне нужно три билета.

- Пожалуйста, ваши паспорта.

- Я подал паспорта. Она открыла мой паспорт, посмотрела на меня, потом, на паспорт, снова на меня, и снова на паспорт.

- Минуточку, - и исчезла с паспортами. "Прилетели", - подумал я.

Через несколько минут кассирша вернулась и, к моему удивлению, рассыпаясь в любезностях, выписала три билета. Я поблагодарил ее, и мы прошли в зал ожидания, на второй этаж. Мы сели так, чтобы был виден весь зал, у меня уже выработалась привычка садиться так, чтобы обнаружить слежку.

Минут через пятнадцать-двадцать я обратил внимание на странного типа лет пятидесяти. На нем была старая замызганная шапка, старое потертое пальто. Он напоминал колхозника из провинции, которые летали местными авиалиниями. Но, у этого "колхозника" были шикарные дорогие туфли и брюки от явно дорогого

 

костюма.

- Странный тип, - сказал я Степанову, - смотри, как одет.

- Да, я заметил.

Через несколько минут этот странный "колхозник" несколько раз прошел мимо нас, временами останавливаясь, как бы читая расписание самолетов. Потом он исчез, но появились двое молодых типов, которые, не скрывая, наблюдали за нами. Мы стали совещаться, что делать: вернуться, не искушая судьбы, домой, или продолжать путь дальше? И мы решили лететь. Посоветовавшись, мы сказали Чуприной, чтобы она взяла сумку с документами и фотографиями и спрятала все у себя в одежде.

Чуприна пошла в туалет. Двое типов ринулись за ней. Агенты растерялись, видно инструкция не предусматривала такого случая, а потом нахально заскочили в женский туалет, но тут же выскочили оттуда. Объявили посадку. Открытой слежки мы уже не видели. Мы зарегистрировали билеты. Дальше очередь двигалась на досмотр багажа, где нужно было пройти через магнитную дугу, реагирующую на металлические предметы. Первой пошла Чуприна. И тут же замигала красная лампочка и зазвенел звонок. Чуприну увели в комнату для досмотра. Вторым прошел Степанов. Повторилось то же самое. Его тоже увели.

- Хватит играть в игрушки, у меня сейчас тоже зазвенит, не проходя через дугу, - сказал я, стоящему рядом с милиционером агенту КГБ. Вызывай, кому я там нужен.

Из-за магнитной дуги, как из-за угла, появился улыбающийся подполковник КГБ Быков. Он услышал, что я сказал.

- Пойдем, пойдем, Борис Георгиевич, побеседуем.

Он завел меня в комнату, обставленную дорогой мебелью. Там сидели двое, уже знакомый "колхозник", который оказался заместителем начальника краевого

 

управления КГБ полковником Юбко. Второй мне представился так:

- Я, вот, генерал, а вынужден свое время тратить на тебя, хотя у меня и без тебя дел хватает. Что вы собираетесь делать с этими фотографиями в Москве? - он бросил на стол фотографии, отобранные у Чуприной.

Я отказался отвечать на его вопрос.

- Смотри, Борис Георгиевич, папка с делом на тебя растет. Я не запугиваю тебя, но говорю, как есть. Придет время, когда эту папку придется открыть прокурору. Я здесь не просто так, я приехал предупредить тебя на достаточно высоком уровне, хотя ты уже имеешь правительственное предупреждение. Сейчас вы вернетесь домой, и я предупреждаю тебя, чтобы с сегодняшнего дня, в течение месяца, ты не выезжал из Находки. С сегодняшнего дня ты под домашним арестом. И если ты действительно хочешь уехать за границу, то это не так делается.

После этих слов он замолчал, посмотрел на меня, ожидая, что я спрошу: "Как?". Я молчал.

- Что, брезгуешь у гэбэшника совет спросить? Я дам тебе совет: порви все свои связи с диссидентами и иностранными дипломатами, и вообще, умри для политики.

- Я, не политик, и никогда политикой не занимался, - сказал я.

- Ты не прикидывайся, ты отлично понимаешь, что тебя используют в большой политике.

- Так вы не давайте материал для большой политики, не преследуйте нас, а тем, кто не согласен с вами, не препятствуйте выехать из Союза.

- Ну, вот видишь, что ты сейчас наговорил, а говоришь, не политик. Это же чистая политика. Посиди тихо с годик, никому ничего не советуй, никуда не жалуйся, всех отшей от себя, думай только за свою семью, а потом тихонько

 

подай документы, и мы тебя отпустим. Только это должно быть тихо и незаметно.

- Вы ошибаетесь, выезд для меня не цель.

- Ну, я считаю, наш разговор закончен, мы друг друга отлично поняли. Дай Бог нам больше не встретиться. А над советом моим подумай вместе с женой.

По прибытии домой, я сразу позвонил Глебу Якунину, и рассказал ему обо всем.

А через несколько дней Чуприна получила письмо из посольства США. Ее приглашали в посольство для беседы, и она могла взять сопровождающих ее лиц, если она того желает.

Советское Министерство Иностранных Дел заверило посольство США, что советские власти не будут чинить препятствий при входе в посольство США. Мы восприняли это письмо, как охранную грамоту. Заранее купили билеты, и опять, в том же составе, поехали в аэропорт.

Никто нас не задержал. Поздно вечером самолет приземлился в Москве. Мы поехали к Вадиму и Зарине Щегловым, религиозным диссидентам из группы Якунина. Это была уникальная группа, в которой объединились православные, пятидесятники, баптисты, адвентисты и другие религиозные направления. Двери квартиры Вадима и Зарины всегда были открыты для всех, кому нужна была помощь, поэтому мы, несмотря на поздний час, ехали туда. Утром мы с Вадимом переговорили о цели нашей поездки. Мы сидели на кухне и пили чай. Вадим сидел около окна.

- Что-то мне не нравятся эти зеленые "Жигули". Сколько я смотрю, там сидят два человека и не уходят. Я пойду на работу, а вы посматривайте за этой машиной. По-моему, вы за собой хвост притащили, - сказал Вадим.

Мы стали посматривать за машиной. Она все стояла на

 

месте, только люди в ней стали меняться. Подъезжала "Волга". Одних привозила, других забирала. За нами была слежка.

Утром мы позвонили в посольство, и условились подойти к посольству ровно к десяти часам. Нас пообещал встретить служащий посольства.

- Борис, - обратилась ко мне Зарина, - у нас есть бумаги, которые мы никак не можем переправить на Запад. Они не должны попасть в руки гэбэшников, если попадут, могут пострадать люди. С таким приглашением, как у вас, КГБ не рискнет задерживать вас, и хоть они и установили слежку, но задержать не должны, они же заверили посольство в этом. Конечно, мы возьмем эти бумаги, - ответил я, - Только, если это настолько серьезно, то открыто нести их нельзя, все может быть.

Я достал свой костюм, в котором собирался идти в посольство, подал Зарине брюки, показал на пояс.

- Сюда их.

Информация была на тонкой папиросной бумаге. Зарина по шву распорола пояс, вставила бумагу и зашила. Как только мы вышли из квартиры, за нами медленно двинулись "Жигули", где сидели уже четверо. Когда мы вошли в автобус, откуда-то еще появились агенты КГБ. Хотя мы и имели приглашение из посольства, но нас нервировало открытое присутствие КГБ. Около меня стоял здоровый мордатый парень лет двадцати восьми. Когда мы вошли в вагон электрички метро, я снова увидел его около себя. Я не выдержал и сказал:

- Не стыдно тебе ходить, следить за людьми? Выучился бы, приобрел специальность, человеком бы себя чувствовал, а ты ходишь за мной топчешься. Так и жизнь вся пройдет, все будешь топтаться за кем-нибудь.

- Подожди, ты у меня договоришься, - ответил он. Мы так и спорили с ним, пока ни приехали. Вышли на автобусной остановке, которая находится

 

метрах в ста от посольства. Там стояли люди, человек десять-двенадцать. Они неожиданно образовали толпу и двинулись нам навстречу. А впереди откуда-то появился милиционер.

Я сразу понял, что эта толпа сделала живую стену, чтобы закрыть нас от служащего посольства, который уже вышел и ожидал нас.

- Эй, ребята, подождите, куда это вы направляетесь? - сказал милиционер, - Ну-ка, покажите ваши паспорта.

Мы протянули ему паспорта. Он взял их, положил в карман.

- Пройдемте.

- В чем дело? - возмутился я.

- В отделении милиции разберемся, - ответил милиционер.

В это время сзади появились еще два милиционера. За углом, метрах в двадцати от остановки, стояла милицейская машина. Отделение милиции находилось рядом, и минут через пять мы уже были в приемной у дежурного.

Часа четыре на нас никто не обращал внимания. Я был обеспокоен тем, что у меня были бумаги Зарины. Нужно было избавиться от них, чтобы они не попали в руки КГБ. Я попросился выйти в туалет, думая там избавиться от бумаг. Однажды я уже так делал, но сейчас сопровождающий милиционер не давал мне возможности остаться одному.

Через час в приемную вошли двое в штатском. Один из них указал на Степанова:

- Сейчас ты поедешь за вещами.

- Я не помню дороги.

- Ничего, мы знаем, - ответил второй.

Сильно отказываться нельзя было, чтобы не вызвать никаких подозрений, и я сказал Степанову:

- Смотри, не перепутай мой портфель, он такой же, как у

 

Зарины, а у меня там деньги.

Степанова увезли. Часа через полтора они вернулись.

Степанов преподнес мне портфель Зарины. Я открыл его.

- Что за портфель ты мне привез? Я же предупреждал тебя, чтобы ты не перепутал. Смотрите, что он привез мне.

Агент КГБ вышел, минут через десять вернулся и сказал:

- Все трое, в машину. Сейчас ты, - он указал на меня, - заберешь свои вещи, а оттуда, в тюрьму. Посидите дня три, а там посмотрим, что с вами делать.

Когда мы подошли к двери квартиры Вадима и Зарины, гэбэшник позвонил в дверь, и спрятался за моей спиной, чтобы его не видели в дверной глазок. Вадим открыл дверь. Я отшвырнул агента в сторону, забежал в квартиру.

- Вадим, гэбня за мной!

Вадим уже и сам понял. Мы вместе надавили на дверь и закрылись на замок. Агенты матерились и ломились в дверь. Я забежал в зал. Там уже был Глеб Якунин. Зарина без слов все поняла. Подбежала ко мне и стала вытаскивать бумаги, а Якунин уже набирал номер телефона Сахарова, чтобы я объяснил ему, что произошло. Гэбэшники ломились в дверь. Я не хотел неприятностей Вадиму и Зарине, очень кратко рассказал обо всем Сахарову, и стал подробнее рассказывать обо всем Глебу, пока Зарина вытаскивала свои бумаги. Вадим все стоял под дверью и ругался с гэбэшниками. Я взял свой портфель и вышел из квартиры.

- Можно ехать, - сказал я, - Вот мой портфель.

- Ну ты и наглец, - сказал один из гэбэшников. Нас привезли в тюрьму. Чуприна была в истерике:

- У меня же приглашение в посольство!

Гэбэшники не слушали ее. Один толкнул ее в спину.

 

- Сейчас тебя в камеру приглашают.

Чуприну увели. Потом меня и Степанова развели по разным камерам. Я объявил голодовку.

Через три дня нас под конвоем отвезли в аэропорт и отправили во Владивосток.

 

1977 год подходил к концу. Приближалось Рождество. На одном из служений я предложил поздравить президента США и весь американский народ с Рождеством, и призвать их совершить молитву за тех, кто не имеет свободы вероисповедания. Я составил текст телеграммы и отнес ее на почту. Обратный адрес поставил свой. Через два дня я получил повестку в КГБ. Здание КГБ в Находке имеет вид обычного здания. Обыкновенное трехэтажное здание. Оно теряется среди домов, каскадом сходящих к морю. Пройдешь мимо и не подумаешь, что это, КГБ. Никакой вывески, только адрес: Портовая, 22.

Я открыл тяжелую, массивную дверь и очутился в маленьком коридоре. Дверь за мной плавно захлопнулась. Я стал открывать дверь впереди. Закрыто. "Может быть обеденный перерыв?", - подумал я и хотел выйти, но задняя дверь тоже не открывалась. Самому ее можно было открыть только с улицы. Я был, как в ловушке. "Ну и система", - подумал я, и в это время в стене с правой стороны, открылось маленькое окошко, которое сразу и не заметишь. Из окошка послышался голос: "Вам кого?".

Я заглянул в окошко. Там все было сделано так, чтобы никого не было видно. Я молча сунул туда повестку. Голос мне сказал: "Ждите".

А что же мне оставалось делать, когда не пройдешь ни вперед, ни назад. Через несколько минут дверь впереди открылась, и я увидел майора КГБ Рудницкого. Он был, примерно, одного возраста со мной. Худощав, высокого

 

роста, широкоплеч. Я давно слышал о нем. Лет десять назад он был "механиком в автобусном парке" и работал с верующими. Но никто тогда не подозревал, что он был старшим лейтенантом КГБ. Он вошел в доверие к верующим, стал посещать собрания. Но однажды Рудницкий появился перед верующими в форме старшего лейтенанта КГБ и в качестве начальника отдела КГБ по борьбе с религией. Но сейчас он был уже майор.

- Милости просим, - улыбаясь сказал Рудницкий и провел меня в просторное помещение, которое находилось с левой стороны от входа. Это была "Ленинская комната", или класс для занятий. По всей комнате рядами стояли стулья, а впереди трибуна для выступающих. Я бегло взглянул на стулья и прикинул, что здесь работает человек пятьдесят. Рудницкий сразу заметил это.

- А ты, не дурак, - сказал он, - Не успел войти, сразу вычисляешь, сколько нас здесь. Правильно, я тоже так сделал бы.

Он положил на стол передо мной телеграмму.

- Эта телеграмма не годится.

- Почему?

- Во-первых, она антисоветская, а во-вторых, это, внешняя политика, а внешней политикой занимается Министерство Иностранных Дел.

- Чем же она антисоветская?

- Тем, что вы призываете в ней молиться за тех, кто не имеет свободы вероисповедания.

- Вы что, можете ответить за весь мир? Разве свобода во всем мире?

- За весь мир - нет, но у нас - свобода.

- В телеграмме не указано, что в Советском Союзе нет свободы вероисповедания, и чтобы молились именно за Союз.

- Все равно, вы имеете ввиду себя, - зевая сказал Рудницкий.

 

- Раз вы такой догадливый, значит вы отлично понимаете, что у нас нет свободы, и поэтому не пропускаете эту телеграмму.

- У нас разные понятия о свободе, - уже раздражаясь сказал Рудницкий, - Мы считаем, что для вас свободы больше, чем достаточно, так что эта телеграмма никуда не пойдет. Она приложится к твоему будущему уголовному делу. Ну, ладно, - уже спокойно продолжал он, - теперь я хочу поговорить с тобой просто как человек. Знаешь, я рос в детском доме, без родителей. Отца моего расстреляли во время Сталина, но я не обижаюсь на советскую власть, потому что знаю, что отец не понял дух времени. Сейчас я работаю в системе, которая уничтожила моего отца. Сейчас, новое время, и я укрепляю эту систему и считаю ее самой справедливой. Я смотрел на Рудницкого и думал: "Какой страшный человек сидит передо мной. Они убили его отца, обокрали его детство, сделали его сиротой, а он стал наследником убийц и еще и гордится этим".

- Вот, ты не был за границей, - продолжал он, - а я вот четыре раза был: в Японии, Америке, в Австралии и Канаде, и видел там и бездомных, и безработных, и голодных. А чего тебе здесь не хватает? Что вот тебе надо? У тебя хорошая квартира, машина, работа, все есть. Да, вы правы, все безработные и бездомные в тюрьме, и, нет проблем. А у меня все есть, и КГБ всегда рядом, и тюрьма всегда ждет.

Я понимал, что он вызывает меня на разговор, чтобы ловить на слове.

- Не хлебом единым жив человек, - ответил я, - Извините, у меня нет больше желания разговаривать.

 

Наступил 1978 год. В Москве аресты следовали один за другим. Почти каждый месяц мне приходилось писать протесты в защиту когда-либо из арестованных.

 

И, удивительное дело, за последние три года из нас никого не посадили. Власти, оставив нас, перенесли удар на правозащитное движение. Мы понимали, что когда КГБ расправится с диссидентами, то этим изолируют нас от Запада и от христианской мировой общественности, и тогда тысячные этапы верующих потянутся в лагеря. Но одно власти не учли и ошиблись: мы уже сами стали частью правозащитного движения, мы могли уже действовать самостоятельно. После каждого ареста в Москве Находкинский КГБ, несмотря на то, что мы были так далеко от Москвы, производил по десять-двенадцать обысков в день.