Глава I

ШАЛЬНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ НА «ОСТРОВ»

 

В январе 1984 года я вернулся в Москву из Вильнюса, где читал лекции. Но только разделся и стал освобождать чемодан, как раздался звонок из Питера. Ученый секретарь института, в котором я работал, взволнованным голосом спрашивала:

- Вы уже знаете?

- А что случилось?

- Вы разве не читали статью В. Цекова в «Советской России» от 19 января?

- Нет, я был в Литве. А что интересного?

- Там есть несколько слов о вашей коллекции, но каких!

Действительно, в этой газете автор, фамилию которого я никогда раньше (как, впрочем, и позже) не встречал, безответственно и бездоказательно, как бы вскользь, «обмолвился» о том, что Ленинградским институтом театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМиК - ныне Петербургский Университет искусств) приобретена коллекция в основном детских и губных гармоник за 25 тысяч рублей. Автор, правда, оговаривался, что к музыке никогда не имел отношения.

Эта статья, подкрепленная анонимками, была воспринята работниками районной прокуратуры и УБХСС как сигнал к действию.

Вскоре, 15 марта 1984 года, меня вызвали как свидетеля в город на Неве, в дом на улице Желябова, где располагалось УБХСС.

Входя в любой храм, человек обычно всегда испытывает душевные волнения, чувства и восприятие обостряются. Пусть простит читатель за грубое сравнение, - мрачный «храм» УБХСС вызывает не меньше эмоций, только иного свойства. И в данном случае не только вера, что находишься под защитой закона, но и сознание, что среди жрецов этого «храма» всегда могут оказаться и такие, которые не преминут в обрядовой суете урвать личную выгоду, положив на амвон (алтарь) чью-то судьбу. Подобным служите-

 

лям правосудия приятно осознавать, что у Фемиды глаза завязаны, вот и распознай, кто служит закону, а кто своему тщеславию.

Ко мне, ожидавшему у входа, наконец, подошел сотрудник, и мы, пройдя через милицейскую вахту, стали подниматься по этажам. От лестничной площадки коридор располагался по обе стороны - мы свернули направо. Подошли к двери. Провожатый возился с замком долго и неумело, как у чужой квартиры начинающий грабитель, - оказалось, что это не его кабинет. В это время мимо по коридору прошмыгнуло двое в штатском с сосредоточенно-непроницаемыми лицами и какими-то бумагами в руках: очевидно, это были их отчеты, докладные и закладные, версии и гипотезы.

Комната оказалась небольшой, узкой, с одним окном, а потому плохо освещенной, но стойко пропитанной, прокуренной местным ладаном. Сперва мы находились в ней вдвоем, через какое-то время появился опрятный молодой человек - не спеша разделся, достал расческу и долго и тщательно наводил лоск и порядок в своей прическе, подул дважды на расческу и сел за стол. Им оказался следователь прокуратуры Октябрьского района Анисимов¹, другой, который составил мне ранее компанию в кабинете, - сотрудник УБХСС Петров.

Допрос вели оба, начиная с 10 утра и до 10 вечера.

Один уселся напротив меня, другой сбоку. Вопросы, задаваемые мне, были неожиданными, с оскорбительными шуточками, нелепыми сравнениями, произносились с ухмылкой, пренебрежительным тоном.

- Расскажите, как кутили в ресторанах и с кем.

- Мне по состоянию здоровья нельзя ни пить, ни курить, и я не бывал в ресторанах Ленинграда.

- А вы знаете, что о вас говорят члены закупочной комиссии?

- Вы, что ж, вызвали меня из Москвы для того, чтобы поделиться сплетнями? Так мне это не интересно.

- Расскажите о сговоре с целью хищения крупных государственных сумм. С кем и как вы договаривались? Кто и какие суммы должен был получить? Если не расскажете - отсюда не выйдете!

- У меня дома больная мать, она ждет меня. Разрешите позвонить ей.

- Никаких звонков. Если хотите увидеть мать живой - садитесь

 

и пишите, пока не поздно, о сговоре и хищении. А заодно, где и на каких помойках собирали эту рухлядь.

Здесь они переглянулись и заулыбались, считая, что в чувстве юмора им не откажешь. Я же напрасно пытался уловить в их тоне нотки серьезного, делового разговора. Зря старался!

А тем временем в моей московской квартире происходило нечто страшное по своей безнравственности: подняв с кровати больную мать, сотрудники милиции с санкции прокурора всю ночь делали обыск и вывозили вещи. Сильное потрясение в результате обыска сказалось на старом больном человеке самым трагическим образом - вскоре моя мать умерла.

Как все это напоминало подобные сцены недавнего прошлого, каких-нибудь 40-50 лет назад!

Вернувшись из Питера, я не узнал свой дом - меня встретил разгром, пустые стеллажи, а также другие выразительные следы непрошеных гостей. Уборка квартиры заняла целую неделю. Поднимая с пола вещи, книги, папки, не сразу мог сообразить, где их место и куда нужно положить.

Наведя маломальский порядок, я стал писать протесты и заявления во многие инстанции: от районного прокурора до Президиума Верховного Совета РСФСР. Встретив реальное сочувствие в Министерстве культуры, отправил туда объемистое письмо. Из Питера, из прокуратуры и следственного управления, а также из Москвы получал ответы, что «все правильно, все законно, никаких нарушений нет». Как потом .выяснилось, многие действия органов. дознания, в частности обыск и вывоз вещей, являлись грубым нарушением закона. Но это - «потом».

К бесплодной переписке, которая уносила много времени и здоровья, прибавились вызовы: в райком, в ученый совет и другие организации, куда стали поступать анонимки самого фантастического содержания. Каждая обсуждалась и на каждую требовалось объяснение. Эпистолярный жанр поглощал у меня все время, отпущенное человеку на его земное существование. Стержни в ручках и лента в пишущей машинке менялись чаще, чем белье у новорожденного. А сам я к тому же кругом обрастал слухами. И все они, по мнению обывателей, казались не без основания. Так, когда вечером ко мне в квартиру нагрянули с обыском и вывозили вещи, соседи по этажу позвонили в милицию и сообщили, что грабят мою квартиру. Тут же к стоящим у подъезда милицейским машинам прибавилась еще одна, потом мотоцикл, затем еще машина. С синими и красными полосами, со световыми и звуковыми эффектами, они представляли собой зловещую картину, потрясшую наш тихий квартал. В сосед-

 

них корпусах и корпусах напротив жители поспешно оторвались от телевизоров - фантазия маленького голубого экрана не смогла конкурировать с впечатляющей правдой жизни.

В следующие дни квартал наполнился слухами о событиях этой ночи. Одни говорили, что захватили главаря шайки валютчиков, другие, что накрыли директора промтоварного склада. Женщина из третьего корпуса, врожденный талант которой «знать обо всех все», доверительно сообщила, что это неправда и она знает точно, из верных источников, что обнаружили крупнейшего мафиози, который перепродавал наркотики из Пакистана через Афганистан в Финляндию, а оттуда в Англию и Канаду. И она видела сама, как пакеты с гашишем таскали всю ночь и складывали в машину, усиленно охраняемую...

Когда со временем мне все это рассказали, я проникся глубокой симпатией к своим соседям по двору, высоко оценив в них нетленный дух Жюля Верна и Майна Рида. Фантасты и сказочники живут и в конце XX века.

Но в редакцию, которая приняла мою рукопись, звонили из великой северной столицы отнюдь не сказочники и на полном серьезе сообщали, что я замешан в крупных хищениях государственных средств. Руководство издательства, на всякий случай, сразу же исключило из плана мою работу, даже не потребовав из прокуратуры каких-либо официальных бумаг: слишком сильны были рефлексы слепого «реагирования», выработанные десятилетиями. И поползли слухи и догадки по коридорам и этажам... То же и в институте, где я работал. А так как фантазия людей, особенно высокоинтеллектуальных, безгранична, то и слухи разрастались и совершенствовались изо дня в день. И вот на меня уже повсюду смотрели как на чумного: при моем появлении все затихали, отворачивались и расходились. Но если честно говорить - не все. Произошел «естественный отбор», и я теперь узнал, кто есть кто.

Тем временем продолжала активизироваться деятельность прокуратуры Октябрьского района Ленинграда, уже не ограничивающаяся звонками и отписками. Опытные следователи действовали уверенно, по правилу: «замахнулся - бей, ударил - добивай».

Меня снова вызвали на берег Невы, опять как свидетеля, но на этот раз в районную прокуратуру на улице Садовой. По телефону незнакомый женский голос сказал утешительно: «Тут нужно кое-что уточнить». И я поехал.

Кабинет прокурора, куда мы прошли вместе со следователем, был просторный, светлый. Направо - диван, налево - окна, а прямо посредине письменный стол, за ним - сам прокурор. В письмен-

 

ный стол упирался узкий столик со стульями по обе стороны - для посетителей. Солидный и респектабельный, со значком депутата Верховного Совета РСФСР, прокурор внушал мне доверие и производил впечатление человека не глупого и воспитанного. В нем было что-то от старого петербуржца. И не потому, что он любил, как рассказал мне, старинную мебель, оружие на коврах, признавал ушедший, к сожалению, из многих домов уют прошлого, а и по тому, как двигался, по осанке, манере говорить. Все это импонировало мне, я почувствовал, что настал момент коренного поворота в моем положении - наконец появилась возможность во всем разобраться, и именно этот человек, в силу профессиональных и личных качеств, поможет это сделать.

Следователь - женщина лет за сорок - выглядела тихой, деликатной, несколько замкнутой. Чувствовалось, что это опытный работник, хорошо усвоивший стиль, требования, а главное, особую специфику данного учреждения. Мне представилось, что она исполнительна и добросовестна. Именно поэтому ей поручили вести дело Постоянной выставки музыкальных инструментов. Я подумал: эти не могут превратно понимать свой служебный и нравственный долг.

Прокурор, отдав какие-то бумаги машинистке и подождав, пока она вышла, начал разговор со мной. После вопросов общего характера, носящих оттенок милой светской беседы, он вдруг изменился в лице и сказал мне казенным холодным тоном: «Виновность ваша доказана и отпираться не имеет смысла. Вы обвиняетесь в хищении крупных государственных сумм по статье 93.1. Вот здесь написано, - он взял Уголовный кодекс с бумажными закладками, -«...от десяти до пятнадцати лет или расстрел». Ну до этого, думаю, не дойдет», - повернулся и небрежным жестом бросил на столик Кодекс. Уставился на меня с ухмылкой.

- Ну почему не дойдет, - сказал я, - раз написано. Ухмылка сошла с его лица. Он ничего не ответил, потом бросил в сторону следователя, показывая взглядом на меня: «Идите». Я встал вместе со следователем и вышел.

В одном из маленьких кабинетов мы сели со следователем в традиционной позе: по разные стороны стола. Она достала бланк протокола допроса и стала заполнять, затем приготовилась, как обычно, писать мой рассказ.

- Ну, рассказывайте.

На этот раз я решил несколько изменить взаимоотношения в нашем дуэте, заявив, что не собираюсь ничего рассказывать, так как я не чтец-декламатор, а здесь не филармония.

 

- Вам нужно, чтобы я отвечал на ваши вопросы? Пожалуйста, пишите их, а я готов писать ответы.

Следователь пожала плечами и повела меня к прокурору. К этому времени я имел достаточно оснований считать, что на следствии записи ведутся необъективно.

Прокурор выслушал меня и сказал: «У нас принято, чтобы ответы писал следователь».

- Не будем следовать английской традиции поступать по аналогии или как принято, а точнее, как предусмотрено в наших законах. Мое право писать собственноручно, и я хочу этим воспользоваться.

- Но следователь сумеет ответы записать полнее.

- Уверяю вас, и вы в этом убедитесь, что мои ответы будут исчерпывающими.

На том и порешили. И на протяжении всего следствия ни разу не отступали от этого принципа.

Тем не менее, сидя напротив меня, следователь Бобровская упорно навязывала мне тот же сговор и те же неведомые преступления, которых я никогда не совершал. Допрос длился весь день. Тупой, бессмысленный, дотошный, с одной навязчивой целью во что бы то ни стало доказать, что я в чем-то виноват. Казалось, следователю моя виновность нужна была, как воздух.

Наконец день подошел к концу. Бобровская, закрыв папку, сказала: «на сегодня все». Взяла повестку и заполнила на завтра.

- Еще придете завтра к 10 часам, но это ненадолго, и сможете уехать обратно в Москву.

- Значит, я могу сегодня взять билет на завтра?

- Да, конечно. Завтра дел на час-полтора. Быстро отсюда уйдете.

Назавтра, это было 13 декабря 1984 года, я явился к 10 часам. Тот же прокурор Лунин спросил, нет ли у меня претензий к следователю в смысле ее обращения со мной. Я сказал, что нет. Он записал и дал мне расписаться. Бобровская также задала мне несколько вопросов, затем показала ордер на мой арест и тоже предложила расписаться. Я написал, что считаю этот акт необоснованным, но расписался. Делали они это с неподдельным удовольствием и чувством превосходства, а главное - с видом и ловкостью карточного шулера, обыгрывающего вас, но делающего это столь ловко, точно и элегантно, что сам он от своих действий и обмана получает удовольствие.

Прокурору Лунину я высказал свои претензии и закончил словами:

 

- Вы зря погорячились. Если вы сейчас не отмените решение, то будете очень сожалеть о своей поспешности.

- Ну, решение принято и его нельзя отменить.

- Лучше, наверное, отменить решение, если есть сомнения в его правильности, чем подгонять потом факты и развитие событий для оправдания неправильного и поспешного вывода.

Прокурор был непреклонен. Когда я вышел из кабинета, в приемной увидел двух милиционеров - это оказался конвой, вызванный следователем. В их сопровождении я спустился вниз, где нас ожидала машина..

По лицу Бобровской, по ее ухмылке я понял, что то был тот случай, когда для работников прокуратура арест солидных специалистов является исключительно острым спектаклем, при котором они получают особое удовольствие. Следователь была разочарована, что все произошло без крика, мольбы, сердечного приступа. (Впрочем, отменно срежиссированный спектакль обеспечил мне стенокардию, а со временем и обширный тяжелый инфаркт.)

Проехав два квартала, машина остановилась у отделения милиции, и меня препроводили в дежурную часть, поместив в так называемый аквариум - тесное маленькое помещение со стеклянной перегородкой и стеклянной же дверью. Там были два пьяных и какой-то небритый тип, лежавший на лавке босой и храпевший что есть силы. Храп его до безобразия нарушал идиллию предполагаемой водной стихии.

Через четверть часа вошли работники УБХСС, которых вызвал прокурор, когда я был еще в прокуратуре. С ними я опять направился в машину, но другую, именуемую в народе «козлом». Один из прибывших за мной - с тонкой шеей и неестественно торчащими вперед ушами - был тот самый сотрудник УБХСС, идеей которого воспользовалась Бобровская, поспешно создавая «уголовное дело». Остальные казались вполне нормальными ребятами, удачно копирующими положительные персонажи из наших детективных фильмов. У них были точно такие же фигуры, рост,, осанка, неприступно-боевой вид и обращение, какие мы привыкли видеть на экранах. И надо сказать, что это действовало успокаивающе: я воспринимал их как старых знакомых» почти родственников.

Дальнейшее развитие событий также копировало кадры из массовой кинопродукции этого жанра. Мы вышли как обычно, как обычно справа и слева от меня сели товарищи спортивного склада с непроницаемыми лицами.

Машина поехала по Садовой, Невскому, Литейному, миновала мост и оказалась на Арсенальной набережной. Вот и левый пово-

 

рот к знаменитой тюрьме «Кресты». Увидев нашу машину, дежурный перекрыл движение по набережной красным светом. Глухие ворота с лязгом и скрипом, медленно и торжественно раскрылись. Мы въехали во двор и встали перед вторыми воротами, сваренными автогеном в крупную примитивную клетку из изящно скрученных в спираль прутьев.

Но во дворе оказалась какая-то большая машина, которая собиралась уже выезжать. После короткой оперативной перебранки пришли к выводу, что большая машина не может переехать через нас, а наша тем более - перепрыгнуть через большую. И мы медленно, задом начали вываливаться через въездные ворота обратно на набережную. Я про себя с усмешкой подумал: возвращаться -пути не будет. Куда пути? В тюрьму? В данном случае неприятная примета была хорошим признаком. Итак, наш водитель дал задний ход, и мы, несколько необычным путем, опять оказались на набережной. Из ворот выехала большая машина, после чего наша, проехав ворота, въехала в тюремный двор.

Меня повели в подвальный этаж здания. Подвал вообще-то не респектабельный этаж любого строения, а уж тюрьмы особенно. Низкие своды, слабый свет и темно-серые стены производили гнетущее впечатление. И еще «аромат». Специфический тюремный запах, устоявшийся десятилетиями на основе кислых щей, едких супов и каш с неведомой приправой, вперемежку с терпкими запахами санитарных узлов.

В подвале сопровождавшие передали меня в отдел оформления и молча ушли.

Оставшись один, я подумал: вот и захлопнулись все ворота и все двери, и я за несколько минут попал на мрачный таинственный «остров», далекий от моих родных, друзей, интересной и важной работы, любимого города. Все это стало недосягаемым более, чем Чукотка, Новая Земля или самый глухой кишлак в Узбекистане. Туда можно доехать, если очень захотеть, а вот рядом, на Арсенальную набережную или Литейный мост, попасть невозможно даже при самом большом желании.

Итак, для меня началась новая жизнь - жизнь островитянина.

Как в каждой стране, здесь свои особенности, критерии, обстановка, интерьер, растительный и животный мир - в общем, своя неповторимая экзотика.

Сперва оформление. Написали все, что полагалось знать обо мне, в том числе, есть ли у меня взрослые дети (для того, чтобы точно знать, кому нужно будет сообщить в случае моей смерти). И

 

я здесь отчетливо ощутил хрупкость человеческого бытия, реальность перехода в лучший мир.

Дали расписаться в том, что если я неосмотрительно полезу через кирпичную стену, ограждающую этот «райский» уголок, то меня непременно убьет током. «И пожалуйста, этому не удивляйтесь, так как вдоль стен протянуты соответствующие провода», - сказала девица в форме.

Расписываясь, я понял: меня призывают оценить новые прогрессивные электротехнические методы охраны, а в случае забывчивости ограждают себя от жалоб и упреков с того света в вышестоящие организации.

Изъяли дипломат, бумажник, деньги, ключи, часы, кольцо, удостоверения и прочее - в общем, полностью развязали мне руки и освободили карманы. Впервые в жизни исчезло опасение что-либо потерять и появилось чувство беспечности, казалось бы давно забытое в золотом детстве. В помещении напротив меня освободили от галстука, брючного ремня, шнурков, а заодно вынули из ботинок супинаторы. Отсутствие этих предметов значительно изменило привычные движения и особенно походку. Затем меня посадили в узкий шкаф, к задней стенке которого была прибита доска-полочка. Это называется «стакан». В него помещают временно, так сказать «на минутку», при переводе из одного помещения в другое, чтобы вас никто не видел и вы не привязывались к кому-нибудь со своими дурацкими вопросами. «Минутка» затянулась - я сидел на полочке в этом шкафу уже около часа, но никто мной не интересовался.

Не имея должного навыка сидения в шкафах, я решил, что наиболее доступным в этом положении являются воспоминания. К тому же это полезно для ума, памяти и нервной системы в целом.

В этом шкафу особенно остро чувствовались горечь, досада и возмущение, вызванные моим внезапным арестом. Время шло медленно, и я начал вспоминать свои экспедиции с целью поиска и приобретения ценнейших для отечественной истории экспонатов.

Поездок было много, и каждая из них по-своему неповторимая. Это калейдоскоп встреч, разнообразных бесед, оригинальных ситуаций, безмерная радость редчайших находок и вместе с тем вереницы неудач, разочарований, впустую потраченное время и силы. Мне пришел в голову еще один и, может быть, главный парадокс сидения в этом тюремном шкафу: в книжный шкаф автор ставит на полки свои рукописи и книги - в шкаф тюремный сажают самого автора - очевидно, как раз для того, чтобы дать ему воз-

 

можность спокойно, без мирской суеты погрузиться в разного рода воспоминания.

 

Искал я редкие гармоники по следам старых гармонистов. В одной из поездок в Тулу, примерно в 1960 году, встретилась мне женщина, которая сказала: «Нюру вам надо найти. Она всех гармонистов знала. Эх, какая девка была - плясунья и певунья. Больше нее никто частушек не знал. А уж этого задора в ней было... на всех хватало. Мужики-то, мужики-гармонисты - эти так и липли, окаянные».

Понял я, что напал на след. Мне повезло, и дня через два я ее нашел. Баба Нюра, как ее здесь называли, оказалась старушкой, по виду и по манере разговора точно из пьес Островского. Подвижная, говорливая, эмоциональная, с живыми, хотя и запавшими глазами.

- Я вот старинные гармоники ищу. Мне сказали, что вы всех гармонистов округи хорошо знаете, - начал я без обиняков. Она живо подхватила разговор.

- Да как же, батюшка ты мой. не знать-то, народ ведь особый веселый, разухабистый, уважительный. А уж комплиментов-то знали да прибауток. И как они все с этаким галантерейным подходом делали, - защебетала она очень быстро с особым выговором.

- А уж какие они соколики-то были... И сапожки скрипучие, и картузик с цветочком, и рубашечка шелковая с пояском. А фигурка - загляденье, не то, что сейчас - все животом вперед ходят...

Выслушав ее, я спросил:

- А вот кого вы конкретно могли бы из них назвать?

- Ой, Господи, да взять бы хотя Николу Кудрявого, Кузьму, Федю или Никанора Ивановича, все они красавцы отменные, а как играли-то, светики мои, - она качнула головой и добавила, - много кого назвать могу.

- Ну, а все те, кого вы называете, где они? Как их искать-то?

- Как где они, батюшка ты мой, - вскинула брови кверху и развела руками, - известно где... померли они давно. Я ведь гулять-то с ними начала, как водится, мне и пятнадцати не было, а они все старше были.

Я вздохнул и положил ручку и тетрадь в портфель.

- Ты погоди, касатик, уходить-то, я ведь много чего рассказать могу.

- Вы знали такую Екатерину, вроде бы близкую подругу Михаила Хегстрема?

- Катьку-то? Господи, да как же не знать-то. Я ее еще девчон-

 

кой помню. Ох и веселая девка была, заводная. Ее все знали. И сестра моя Пелагея, и староста церковный, царство ему небесное...

- Ну хорошо, так знала она Хегстрема-то, была его подругой?

- Как же не знать-то его, батюшка. Мишку-то гармониста. Уж так знала, что и ребятишек ему народила... Он за ней все ухаживал и поженились они, батюшка...

Несмотря на сумбурность нашей беседы и ее, казалось бы, бесполезность, с помощью бабы Нюры удалось найти редчайший образец русянки, хотя и не в Туле, в самой же Туле - семиклапанку.

Нашел я и Екатерину Петровну Хегстрем. Будучи его женой, она хорошо знала не только всю его семью, но и его окружение -любителей-музыкантов. Выяснилось, что ее сын Владимир, подполковник авиации, увлекся игрой на баяне, а его сын (ее внук) недавно окончил музыкальную школу по классу аккордеона. Вот так передалась привязанность к этому инструменту потомкам знаменитого Владимира Петровича Хегстрема, основателя первого оркестра баянистов в Туле, ученика и сподвижника Белобородова. Екатерина Петровна передала мне редкую фотографию оркестра Михаила Хегстрема, рассказала, как найти Машьянова-сына (Машьянов-отец играл в оркестре Белобородова и Хегстрема). К счастью, он оказался дома.

- Был бас, на нем отец действительно играл в начале века, но я его давно не видел. Когда-то им дети забавлялись, но это было десять лет назад.

- А я знаю, где он, - сказал мальчик, его сын, - в сарае, за дровами.

Так был найден уникальный образец первого баяна-баса, изготовленного в 1903 году мастером В. В. Горбуновым для оркестра Хегстрема-отца.

 

Мои воспоминания время от времени прерывались звуками шагов, которые то приближались к шкафу, то удалялись. Шаги были разные: более или менее быстрые, тяжелые - в сапогах, полегче - в обыкновенных ботинках, чуть слышные - в тапочках (потом я узнал, что в тапочках ходит местная обслуга из заключенных).

К сожалению, эти шаги не имели ко мне никакого отношения -просто кто-то проходил мимо.

Постепенно я стал привыкать к этим звукам. Конечно, в нормальных условиях надо было бы стучать в дверь, протестовать. Но здесь сразу понимаешь, что любые протесты будут выглядеть просто глупо. Это тот случай, когда нет смысла требовать директора, жалобную книгу или патетически восклицать: «Как вам не стыд-

 

но!», «И учтите - если вы сейчас же не откроете и не выпустите меня отсюда, то ноги моей здесь больше не будет!». Я это прекрасно понимал, а потому воспоминания мне были нужны, как воздух, и я продолжал погружаться в них с особым усердием, считая, что это единственный способ отвлечься от действительности, чтобы не начать бросаться на дверь.

 

Вот так привез я бас из оркестра Хегстрема. Но прежде чем он смог стать экспонатом, понадобилось более года кропотливой реставрационной работы. Когда первый раз я его раскрыл дома, из него выползло много разных пауков и жуков - обитателей сараев, и только месяцы спустя он засверкал полировкой и даже зазвучал.

Ездил я много по деревням и селам на попутных машинах, исколесил ни один район, ни одну область. Крепкий черный клеенчатый плащ, купленный в Таллине в 50-е годы, портфель, а в портфеле еда: печенье, конфеты и сухари (кипяток всегда можно найти) -вот моя неизменная экипировка в те годы.

Однажды я был во Владимире и области. Неделя кончалась, по адресам, которые у меня были, я ничего не нашел. Но узнал, что в Суздале у одного мастера есть неведомая гармоника, перешедшая к нему от деда.

В Суздаль я поехал через месяц с экскурсией, организованной нашим месткомом. Все выскочили из автобуса и организованно начали осматривать достопримечательности, а я - искать нужный адрес. Нашел. Хозяин достал с лежанки и показал мне свою гармонику. Да, действительно, я такой в руках не держал и не видел. Это был митрофон - редкая и оригинальная конструкция. Они выпускались в Бологом в начале нашего века. Предназначались для учителей пения в школах и для регентов.

Хозяин понял, что меня заинтересовала его гармоника, и заломил цену. «Вы возьмите и поиграйте, послушайте, какой звук, так за душу и берет, даже мурашки по спине пробегают», - восторженно говорил хозяин.

Я заиграл. Звук действительно был хороший и инструмент сохранился на редкость. Но когда я начал играть, из-под основания клавиши вылез клоп - я его разбудил, за ним другой. Я с нарочитым спокойствием поставил митрофон на стол и сказал: «Да, звук замечательный». А про себя подумал: «Тут не только мурашки и не только по спине побегут, а и по всему телу кросс устроят».

Хозяин немного сбавил, а я набавил за живность. В общем, он завернул мне в старые обои покупку, и я побежал искать свой автобус.

 

А в коридоре, за дверью моего шкафа, жизнь шла своим чередом. К звуку шагов прибавился визг колес тележки. Судя по распевному визгу и лязгу, все усиливающемуся, тележка была железная, колеса тоже. По мере ее приближения стало ясно, что раздавали обед. Как только она останавливалась, слышен был шум мисок и стук поварешек о стенки бачков. Тележка подъехала совсем близко, и ко мне в шкаф проник запах супа и каши. Что это за суп и каша, определить было трудно, такого запаха в домашней кухне не встречалось. Это были как раз те блюда, запах которых заставил обратить на себя внимание при входе в подвал этого заведения. Но все же это был запах пищи, а я давно уже чувствовал голод.

Но поварешка постучала около моей двери, потом другой - совсем рядом, и тележка, развернувшись, проехала еще раз мимо моего шкафа и укатила. Стало опять тихо.

Так, значит, прошел обед. Ну, если обо мне не вспомнили во время раздачи обеда, то теперь уже не скоро вспомнят. Оставалось вернуться в воспоминаниях опять в Суздаль, к митрофону.

 

Приехал я из Суздаля домой поздно, а к утру обитатели митрофона любопытства ради покинули его. Вообще-то мне «удавалось» три-четыре раза разводить в квартире такого рода поклонников игры на гармониках. И это было, надо сказать, для большого помещения, наполненного множеством книг, нот, альбомов, папок, настоящим бедствием. Только в таких отчаянных ситуациях человек понимает, что самые великие люди на свете - химики. Правда, человеческому гению не долго удавалось торжествовать над представителями энтомологии - через два-три года после моей очередной поездки в квартиру прибывали новые постояльцы, и все начиналось сначала.

Митрофон я подробно описал и включил в Справочник по гармоникам, вышедший в 1968 году.

На следующий год я ездил к известному мастеру Алексею Николаевичу Вараксину в Казань. К моему приезду он кое-что присмотрел, и я вернулся из этой поездки с тремя гармониками, в том числе с очень редким образцом: на правой и левой стороне кнопочная клавиатура фортепьянной системы (предложенная мастером Румянцевым еще в начале века).

Это было зимой, а в летний отпуск отправился я в города Богородицк и Белев. В Богородицке жил внук организатора первого оркестра гармонистов Н. И. Белобородова, в Белеве - активнейший участник оркестра и член общества, организованного В. П. Хегстремом, Владимир Алексеевич Канищев.

 

В Богородицке гармоник не нашлось, оказалась только ценная для научной работы фотография. Вся надежда была на Белев - старинный, когда-то очень известный русский город. Как сейчас, представляю его на высоком берегу Оки. Канищева я нашел в доме для престарелых, ему было 84 года. Общительный, доброжелательный, он поведал мне много интересного и ценного для работы, да и архивы у него были поразительные.

Бухгалтер дома престарелых, сердечная, любезная, предложила мне пообедать в их столовой, хотя обед давно прошел. Это оказалось очень кстати, так как в следующий раз поесть мне удалось только через сутки у себя дома. В надежде на ее сердечность я договорился с ней, что, если Канищева не станет, она в посылке вышлет мне его архивы, которые, по обыкновению, отправляют в котельную. Для верности заручился еще и обещанием директора и оставил им деньги на посылки (правда, через год случайно узнал, что Канищева вот уже несколько месяцев нет на свете и всю его историческую документацию сожгли, - бухгалтер перешла в другое учреждение, а директору было не до этого).

Солнце шло к закату, но еще светило ярко, когда я подошел к остановке автобуса и стал ждать. Какая-то женщина, опытным взглядом установив, что я не местный, спросила:

- Автобуса ждете? Так его уже сегодня не будет - шофер уехал в соседнее село на свадьбу.

- Да, действительно, - подумал я, - только приезжий может быть не в курсе столь важных событий, а потому и выглядит дураком, ожидающим автобус.

- И что же теперь делать? - спросил я.

- А вот идите прямо по этой улице. Все время прямо, прямо и выйдете к шоссе, где машины ходят да и автобусы междугородные до Тулы. Тут недалеко, километра полтора.

Я пошел прямо. Минут через пять улица приобрела более опрятный вид - появился тротуар. На всякий случай осведомился у прохожего, правильно ли я иду. Он ответил, что правильно. «Идите все время прямо, прямо, - махнул рукой, - не собьетесь, тут недалеко - километра полтора». Прошел еще минут двадцать; улица изменилась: асфальт на проезжей части, на тротуаре крупная плитка, посредине улицы скверик с цветами, стало ясно - это центр города. В каменных двухэтажных и одноэтажных домах магазины, учреждения, почта, сберкасса. У сберкассы стоял милиционер. Поза и благодушное выражение его лица не соответствовали охранно-боевому его предназначению. Вот кто мне все объяснит. Ведь

 

прошел я, наверное, более трех километров, а никакого шоссе и машин... Что за шутки?

Я обратился к стражу порядка с тем же вопросом. Не меняя позы, он ответил уверенно: «Правильно идете. Все время прямо, здесь недалеко - километра полтора». Повернувшись, он пошел в сберкассу, а то бы видел, каким взглядом я его проводил.

Центр давно кончился. Прошел я еще с полчаса, скорость была уже не та, портфель казался неподъемным, а вечер - душным. Наконец не выдержал и снова обратился к встречной женщине. Она так же подтвердила: «Да, это туда, все время прямо, уже недалеко - километра полтора».

Через десять-пятнадцать минут передо мной оказался очень глубокий овраг - вроде каньона. На дне каньона большая лужа, в ней и вокруг нее гуси. Я стал спускаться по извилистой длинной тропинке. Солнце достигло горизонта, и в овраге сгущались вечерние сумерки. Перейдя на другую сторону оврага, я по тропинке же стал карабкаться наверх. И если та показалась длинной, то эта просто бесконечной. Последние десять метров я шел, тяжело дыша, цепляясь одной рукой за траву.

Наконец выбрался, отдышался и увидел рядом рабочих, штукатуривших какой-то дом. Обратился к ним все с тем же вопросом. Они сказали: «Вот сюда, прямо идите, здесь недалеко». Я машинально добавил: «Километра полтора». - «Да нет, вот рыночную площадь перейдете, а там и шоссе».

На шоссе в темноте стояли две грузовые машины, но они в Тулу не собирались ехать. Еще через час подошел большой грузовик, который направлялся в Тулу, однако свободного места в кабине не было и я с трудом уговорил шофера посадить меня в кузов. В Тулу приехали ночью и время до отправления поезда я провел на вокзале, проспав три часа, сидя на скамейке, в которой причудливо сочетался стиль «модерн» с крестьянским «ретро». И надо сказать, что на ней так же трудно заснуть, как на скамье подсудимых.

Таких поездок было много, и все они вспоминались, одна за другой, а между тем в шкафу я находился уже более двух часов.

 

Внезапно в конце коридора послышались четкие шаги, кто-то гаркнул:

-Лейтенант!! Дежурный!! Дежурного не встречал?

- Нет, не видел.

- Куда он делся? Не могу найти. Если увидишь, скажи, чтобы срочно явился к начальству.

- Понял.

 

Опять послышались те же шаги, но уходящие в глубину коридора. Где-то хлопнула дверь. Стало тихо, только вдали ощущались шорохи, иногда вдруг опять хлопала дверь - металлическая со звоном, а деревянная, обитая железом, как та, что перед моим носом, - тяжелым хлопком. Прислушиваться надоело, да и не к чему. Я изменил положение, уткнувшись плечом в угол, и вернулся к своим мыслям.

 

Разные были поездки: длинные (на неделю-две) - летом, в отпуск, короткие (на два-три дня) - зимой. Одно время довольно регулярными стали поездки на берега Невы на выходные дни.

В пятницу, после работы, я садился в поезд и уезжал в Питер. В субботу утром шел в кафе на Невском, потом в библиотеку им. Салтыкова-Щедрина или Академии наук или в архивы. Перед этим иногда объезжал комиссионные магазины. Но скоро убедился, что там ничего для меня интересного и полезного нет. Только раз или два я приобрел в них нужные для моих исследований инструменты. В поисках гармоник и баянов мне очень помог старый баянист, инвалид войны Петр Петрович. Он прожил в Питере всю свою жизнь, учился еще у Орланского и хорошо знал баянистов и аккордеонистов, а следовательно, и всех известных мастеров двадцатых годов. С его помощью мне удалось приобрести две петербургские гармоники, очень редко встречающиеся в наше время, и, главное, не просто петербургские гармоники, а чудом сохранившиеся их первые модели конца XIX века.

А три-четыре года до того в пригороде города на Неве мне удалось найти первый пятирядный баян, сделанный в России! А было это так:

- Там, кажется, есть что-то для вас интересное, - сказал мне при очередной встрече Петр Петрович, протягивая адрес, - это на электричке, недалеко.

И я поехал. Выходившие из электрички на той же станции люди указали мне сразу, в какую сторону идти. Шел дождь, и дорога казалась долгой. Ноги промокли раньше, чем я вышел к полю, на другом конце которого виднелась деревня. На первый взгляд, до нее было близко, но идти пришлось более получаса. Почти у самой деревни встретилась женщина с накинутой на плечи клеенкой и полиэтиленовым пакетом на голове, в грубых резиновых сапогах. Она показала мне на ярко-синий дом, выделявшийся среди других.

Калитка оказалась запертой. Я ее осторожно подергал, потом еще раз, затем сильнее. Реакции в доме никакой. Я собрался подергать еще раз, но тут калитка сама открылась: старая запорка, не

 

рассчитанная на столь энергичную вибронагрузку, отвалилась. Сразу идти через двор было неосторожно: могла быть собака, а я уже имел достаточный опыт таких встреч. Зная, что лучше всего собаки реагируют на голос, я крикнул: «Хозяин! Э-э-э!» Но со стороны дома был сильный ветер в мою сторону.

Пройдя почти весь двор до входа на веранду, увидел за кустом будку, из которой виднелась цепь, а сверху оказалась проволока с кольцом. Или пес крепко спал, или я слишком тихо стучал по деревянному настилу, но теперь уже в моих интересах было его не будить: брюки, хотя и не новые, но все равно жалко, не говоря уж о том, что было внутри. Последние метры до двери я шел, имитируя разведчика на важном задании. Дверь оказалась запертой. Однако стучать, кричать, шуметь было недопустимо. Помахал бесшумно перед окном рукой, потом все-таки рискнул постучать по стеклу. Хозяин и собака среагировали почти одновременно. Собака оказалась черная, сравнительно небольшая, но злющая, как и полагается цепной. Я предложил ей для начала портфель; пока она его терзала, хозяин спустился с крыльца и загнал ее в будку.

Войдя в дом и увидев заспанное лицо старого мастера, я понял, что разбудил его. Естественно, сон в такую мерзкую погоду - самое удачное времяпровождение. Он немало удивился моему приходу, да еще по такому пустяковому поводу - посмотреть баян.

То, что он показал мне, было довольно крепким инструментом начала тридцатых годов, кустарного производства, ни по конструкторской мысли, ни по выполнению отдельных узлов не отражавшим какого-либо этапа в истории предмета.

- Может, еще что-то есть? - спросил я с надеждой.

- А что, хороший баян, на нем еще играть можно.

- Да мне не играть, у меня дома есть на чем играть.

- А для чего же? Ученикам, что ли?

Я объяснил, что и для какой цели ищу. Он нагнулся и достал из-под кровати мешок, вынул из него другой баян и поставил передо мной, не ожидая ничего хорошего.

- Вот посмотрите этот. Но его трудно будет сделать. Мне и не нужно было с ним ничего делать. Я смотрел на него, как зачарованный. Пересчитал дважды клавиши на правой и левой стороне, посмотрел правую и левую механику, довольно искусно сделанную. Нашел наверху выбитую старинным шрифтом дату и фамилию известного петербургского мастера: «Май 1913 П. Е. Стерлигов».

Сказочная поисково-исследовательская удача! Этот баян - не просто редкая находка, но буквально открытие: он опровергал ут-

 

верждения некоторых специалистов в том, что русский баян был всегда лишь трехрядным, а пятирядные пришли к нам с Запада в послевоенное время. Из воссозданной мною по архивом истории получалось как раз наоборот. Оставалось найти сам образец - пятирядный! И вот он передо мною. Образец этот и его описание, помещенные в моей первой книге по истории инструментов, произвели сенсацию.

Ездил я и в Поволжье. Михаил Дмитриевич Карелин (племянник Н. Г. Карелина) славился «набивкой» планок (наклепка стальных язычков над проемами планок - главная деталь в инструменте). Показал он мне имевшиеся у него в работе гармоники. Продемонстрировал, как набиваются планки, в чем секреты и как приходит успех в работе. Рассказы такие для науки бесценны.

Он был главным организатором в 1929 году первой артели гармонных инструментов «Музыка». Известен как энтузиаст проводимого в то время объединения кустарей в артели. Правда, ко времени нашей встречи артель развалилась, но главное, кустарное производство, как тогда считали, «несовместимое с социалистическим строем», - ликвидировалось.

В артели у него произошел такой случай. В тот год на главном кладбище города «Воскресенском» (или, как еще называли, «Пичугинском», по имени богатого купца Пичугина, подарившего под кладбище свои земли) работала группа ЧК, извлекая гробы из могил и склепов богатых купцов, а таких там было много. После изъятия золотых и бриллиантовых драгоценностей прах ссыпали в могилы, а гробы (попадались и серебряные) складывались штабелями: нужен был металл. Медные толстые доски с выбитыми надписями и датами отправляли в артель «Музыка».

«В этот раз нам привезли медную пластину, точно по толщине отвечающую ширине планок. Напилили ее на трехмиллиметровые полосы - планки, пробили проемы. Все отходы смели веником и выкинули в общую кучу опилок и стружек во дворе. Металл был отличный, в работе мягкий и податливый. Баян, собранный на этих планках, звучал поразительно, но оказался тяжелее обычного -20 кг. «Ну и звук - золотые планки!» Этот возглас натолкнул кого-то на мысль проверить металл на кислоту. А планки-то и впрямь оказались золотыми, да еще и высшей пробы.

И пропал баян бесследно. Как ни искали и в Саратове, и в Энгельсе, и в Самаре, и кругом - никаких следов.

А кладовщик Вася Рыжий с этого дня все в куче мусора во дворе копался, и деньги у него завелись, прямо сказать, бешеные. Пить стал беспробудно и через год умер от белой горячки.

 

 

Вот какой баян довелось мне в жизни сделать - так и чувствую, как планочки блестят в руках», - закончил свой рассказ известный саратовский мастер.

В эту же поездку мне посчастливилось приобрести и саратовскую гармонику. С ней капитан Александр Михайлович Епифанов прошел фронтовыми дорогами от Волги до Эльбы: потрепала ее война. Правая сетка потерялась в одном из боев, и новая сделана из фронтового котелка. Эта ветеран-гармоника также вошла в систематизированную мною коллекцию, из-за которой я сейчас сижу в шкафу третий час.

 

Здесь я прислушался к тому, что делается за дверью моего шкафа. В коридоре двигали ведром и слышались всплески воды -очевидно, шла уборка. Но возились со шваброй и ведром далеко от меня, и я вновь углубился в свои воспоминания.

 

История баяна, яркая и красочная, складывалась из многих необычных фактов, не только забавных, но и трагических. Иметь хороший баян в 30-е годы была мечта «голубая», сказочная. Что это предмет особой ценности - понимали многие. А потому стать обладателем такого баяна было небезопасно.

Прекрасного баяниста, ученика дипломированного педагога А. Л. Клейнарда, двадцатилетнего Анатолия Моисеева позвал к себе в праздник после демонстрации в гости шофер Василий Алексеев. Посидели, выпили. Хозяин убил Толю топором, положил в сундук, отвез на ручной тележке на Московский вокзал и сдал в багаж. На другой день из сундука стала сочиться кровь. Обнаружилось преступление. Алексеев играть не умел, но слышал, как чарующе звучал баян в руках у Толи. И он продал инструмент за хорошие деньги на Предтеченском рынке. Подруга Толи однажды увидела баян у одного прохожего на Невском. Позвала милицию. Тут все и выяснилось. Нашли Алексеева и комиссионный магазин, где убийца купил заранее большой зеленый сундук для своей жертвы... Мне этот баян разыскать не удалось, однако в моих работах представлены фотографии А. Моисеева с баяном, характеристики его высокохудожественной игры и биография.

Или еще история, закончившаяся не менее трагично. Выдающийся петроградский мастер В. С. Самсонов изготовил уникальный баян, девятирядная левая клавиатура которого состояла из 210 кнопок (выборного и готового аккомпанемента) и пятирядная правая - из 90 кнопок. Такой грандиозный баян заказал для себя популярный столичный баянист Михаил Зеленко. Из-за этого баяна

 

тридцатисемилетний музыкант был убит в его собственном доме. Зеленко в то время жил замкнуто, мало с кем общался, перестал выступать. Так на него повлиял внезапный необоснованный арест органами НКВД жены-немки, пропавшей затем бесследно.

Совсем отгородившись от людей, музыкант не отказал в доверии своему бывшему ученику Лидинкину, донесшему, кстати, на его жену. Не зная этого, Зеленко впустил гостя. Чуткость, предупредительность Лидинкина тронула хозяина: расположить к себе человека в несчастье легко. Лидинкин остался ночевать и ночью убил своего учителя утюгом, забрал баян и часы. Лидинкина, как и Алексеева, судили за убийство. Рассказали мне подробно и о следствии, и о суде. Как видите, в многолетней научно-поисковой работе приходилось беседовать не только с родственниками, близкими и знакомыми, но и с работниками милиции, знавшими судьбы музыкантов.

С баяном этим - шедевром мастера Самсонова - и описанием музыкального дарования Зеленко, можно ознакомиться в моих книгах.

Конечно, бывали и случаи другие - на редкость счастливые и даже спасавшие баянистов от смерти. На Дону в одной из поездок показали мне баян музыканта Саши, сопровождавшего спектакли передвижного колхозно-совхозного театра. Во время одного из переездов он, оказавшись в степи ночью, был окружен стаей волков и в минуты крайнего отчаяния стал играть им на баяне. Баянист играл с ожесточением, играл все, что знал: вальсы, песни, романсы... Чувствовалось, что спокойные, задушевные мелодии воспринимались аудиторией положительно, завораживали ее.

Слушатели не аплодировали. Но если в музыке наступала пауза, они приподнимались и, передвигая лапы, подползали все ближе. Теперь их легко было различить. Некоторые «подпевали» вполголоса, поднимая морды кверху. Солист играл без перерыва, но его слушали с неослабевающим вниманием и любопытством. Такой сосредоточенной и внимательной аудитории могла бы позавидовать любая знаменитость.

Но вот начало светать и слушатели стали расходиться. Вскоре вдали появились четыре всадника с ружьями - казаки искали заблудившуюся повозку.

- Ишь сколько следов. Это же волчьи! - воскликнул пожилой всадник с бородой. - Почему же они тебя не съели?

- А я им концерт давал. Заслушались, будь они прокляты! - незаслуженно обругал музыкант почитателей своего таланта.

Ах, если бы в наше время баянисты знали твердо, что плохая

 

игра им может стоить жизни! Баян этот также попал в мое собрание!

Узнав по переписке, что в одном из сел Воронежской области есть редкий старинный ценный образец гармоники, я отправился туда. Но с владельцем встретиться не довелось: незадолго до моего приезда он умер, и его похоронили вместе с гармоникой. «Всю жизнь держал в руках и в горести, и в радости, две войны прошел с ней, потому и положили их рядом», - объяснили его родные (ордена и медали положили в гроб тоже).

Поехал по совету местных старожилов в Елецкий район, и там повезло - встретил старинную, не реставрированную елецкую рояльную гармонику. Привез, почистил, привел в порядок, и она заняла одно из почетных мест в научном собрании.

На следующий год оказался в этих же местах, где гармоник было много, среди них попадались и редкие, старинные местных моделей. У сельсовета спрыгнул с кузова машины, мне сказали, что рядом, в трех километрах, в деревне у одного гармониста есть старинная однорядная елецкая роялка. Как его фамилия, мало кто знает, спрашивайте, где живет «Сундучок», и вам каждый покажет. В жару, по пыли прошел три километра с гаком, действительно легко нашел владельца и сумел уговорить его продать эту редкую однорядную елецкую гармонику.

На колхозной полуторке проехал в глубину еще километров пятнадцать по проселку и остановился в деревне, где и решил заночевать. Чистая изба старушки наполнена была деревенскими ароматами: хлеба, молока, сухого смоляного дерева. Коровы уже вернулись. Старушка поставила на стол пол-литровую банку молока и сказала: «Пейте, пока теплое, а под салфеточкой хлеб...» Разомлело все и в животе, и в душе.

Вышел на крыльцо. Сказочное видение. От избы направо косогор к реке. Речка то скрывалась в кустах, то переливалась в последних лучах солнца. Над речкой и полем кое-где появился туман. В конце поля виднелись силуэты села с полуразрушенной церковью, на провалившейся замшелой крыше которой выросла березка вместо креста. Ни радио, ни телевидения деревенька еще не знала, электричество только собирались проводить. А потому в этой первозданной тишине отчетливо стрекотало, порхало, благоухало...

Вероятно, в подобной романтической обстановке писал стихи Есенин, и не он один - Никитин, Тютчев, Фет... Чувствовалось, что где-то совсем рядом витают ангелы.

Впечатления усилили зазвеневшие вдалеке звуки гармоники, сперва какие-то ирреальные, они становились, все отчетливее. На

 

их фоне зазвучали и девичьи поистине ангельские голоса. Увидеть, услышать и почувствовать эту деревенскую сказку - какая удача для меня как исследователя народной гармоники.

Исполнялись частушки под гармонику. Следует напомнить, что в XIX и начале XX века приоритет в самовыражении в частушках принадлежал мужчинам; женщинам и тем более девушкам, петь их вообще считалось крайне неприличным. Но в 20-е годы коренных перемен женщины начали наверстывать упущенное. И это хорошо, а уж в такой сказочный вечер девичьи голоса особенно импонировали мне.

После небольшого затишья процессия, выйдя из-за поворота главной и единственной улицы, оказалась совсем рядом. Заиграла гармоника, зазвучали голоса. Дородные девицы-красавицы шли сомкнутой шеренгой уверенно, напористо, как морская пехота в трудные минуты наступления. В руках у каждой вместо автомата -семечки. За ними более развязной походкой двигались парни. У двоих были гармоники. Один играл бойко однообразный мотив, другой - подхватывал в унисон проигрыш и продолжал что-то вроде вариаций. Теперь слова частушек были отчетливо слышны. И тут я обомлел и растерялся - то оказался сплошной мат. Хлестко. разухабисто варьированный, хорошо рифмованный, лаконично выражавший мысль, он далеко позади оставлял самые крепкие строительно-портовые образцы.

Боясь выглядеть нескромным слушателем и стараясь не смущать исполнительниц, я тихо встал и в каком-то трансе резко шагнул в проем двери. Сильно ударившись о косяк, остановился в сенях, держась за голову, пока не рассыпались искры из глаз, потом, наклонив голову, охая, вошел в избу. Ну что, изба - как изба: низкая, темная, сырая и пахнет в ней, черт знает, чем...

 

За дверью моего шкафа вдалеке внезапно началось какое-то движение, но оно так же внезапно затихло.

 

Вспомнил, как начал свои регулярные поездки в Тулу с розыска там старых мастеров. Однако никто меня тогда не знал, к тому же хождение по Чулковой слободе и дотошное расспрашивание о том, где и какие живут мастеровые по гармоникам, чуть не кончилось трагично. Распространились слухи, что какой-то тип приезжает, ходит тут повсюду, все вынюхивает и высматривает. Объединив все домыслы, пришли к выводу, что я послан из Москвы не иначе как для обнаружения кустарей-надомников, с тем чтобы их обложить налогами, описать имущество и, в конце концов, сослать. А

 

потому, чтобы этому помешать, начали строить планы, как меня убить, а более гуманные и сердобольные советовали просто избить до полусмерти.

Помешала этому Л. А. Горбунова, дочь мастера, работавшего еще до революции у Киселевых. Она хорошо знала всех мастеров, была своим человеком в этой среде и первой правильно поняла и оценила мои труды и их смысл для самих же мастеров. Все это она мне рассказала через несколько лет (я поддерживал с ней знакомство до самой ее смерти).

Со временем отношение ко мне резко изменилось: меня тепло встречали, старались чем-то помочь. Но понимали мою деятельность каждый по-своему. Когда я был у старого мастера Александра Васильевича Моторина, на улице Кирова, 36, произошел такой случай. В дом вошел мужчина, принесший старый баян.

- Вот, старый, то, что надо, - сказал он с довольной улыбкой. - Возьму недорого - 30 рублей.

Разглядев баян со всех сторон, я понял, что он серийного фабричного производства, сделан после войны, не более пятнадцати лет назад. В общем-то, он и не старый, но потрепанный до ужаса.

Я объяснил ему, что этот баян мне никак не подходит.

- Ну ладно, отдам за 20.

И дальше, сбавляя цену, он дошел до шести рублей. Я объяснил все еще раз и добавил, что если мне инструмент не интересен, то я его не возьму ни за какую цену.

- Так что не обижайтесь, даже если вы этот баян отдадите бесплатно, то, выходя, я его поставлю на снег за крыльцом, чтобы не обременять себя ненужной вещью.

Баянист обиделся, положил инструмент в футляр с сорванными петлями и замками и, перевязывая его веревочками, бормотал: «То старое им подавай, то старое не нужно. Сами не знают, чего ищут». Ни он один, к сожалению, не понимал, почему от одного старого я отказываюсь, а от другого прихожу в неописуемый восторг. Разыскивались ведь не какие-нибудь «старые» гармоники, а точно известные мне по архивам редкие, уникальные по своей конструкции и модели, которые в комплексе и должны были составить систематизированную коллекцию - бесценный материал для научно-исследовательской работы - национальное достояние нашего народа.

Но не стоит делать поспешные выводы о том, что теперь меня встречали везде с распростертыми объятиями, как родного. Вспомнилось посещение родственников владельцев знаменитой и самой большой в дореволюционной России фабрики «Бр. Киселевых». То

 

была единственная фабрика, представлявшая с успехом на международных выставках эту отрасль музыкальной промышленности. Та же Горбунова мне как-то сказала, что жива еще Раиса Александровна, жена Порфирия Николаевича Киселева, которая ведала канцелярией фабрики Киселевых, через ее руки проходила вся документация (поступление сырья, сбыт продукции, зарплата мастерам - в общем, все отделы управления фабрикой в одном лице). Рассказать, объяснить и ответить на вопросы она сможет как никто другой. Живет она с близкими родственниками Николая Сергеевича Киселева на Пролетарской, в доме 107. У них, вполне возможно, сохранился образец гармоники этой фабрики.

Было часов 6-7 вечера, но уже очень темно, как бывает обычно в это время в январе. Дом оказался большой, деревянный, одноэтажный, но ничем не примечательный.

Калитку открыла мне старая высокая, с властной осанкой женщина, и я сразу понял, что это Раиса Александровна. Прошли по двору вдоль дома и, войдя в боковую дверь, оказались сразу на кухне. Вдоль стены налево стоял длинный строганный стол, около него - такая же длинная скамейка, а с другой стороны несколько табуреток и стул. «Раздевайтесь и присаживайтесь», - сказала она мне и вышла в соседнюю комнату.

За столом на скамейке спиной к стене сидели двое мужчин в майках, подчеркивающих их мощные фигуры. Один из них, Игорь Парфирьевич, выглядел лет за пятьдесят, другой - на двадцать пять. Они, как оказалось, отец и сын, оба водители грузовых машин. На столе две бутылки водки: одна пустая, в другой еще было немного. Около каждого по «хрустальному» граненому стакану, наполненному до половины, одна большая сковородка с чем-то жаренным и две тарелки: с соленой капустой и с солеными же огурцами и помидорами. Все это вызывало редкий аппетит.

Несмотря на изящную, прямо скажем, легкую одежду, они были разгоряченные, потные, с красным, полным здоровья румянцем, разливающимся не только по щекам, но и по шее и груди.

- Ну, раздевайтесь, садитесь, выпейте с нами и рассказывайте, откуда вы и зачем пожаловали, - сказал старший и откуда-то достал и поставил еще пол-литра.

Войдя с трескучего мороза и попав в столь теплую обстановку, я почувствовал себя на минуту, как у персидского шаха. Не знаю, как там в гостях у шаха, но погреться и стряхнуть усталость мне удалось сполна.

Сталкиваясь с самым разным отношением к себе в подобных ситуациях, я предусмотрительно решил сперва поговорить, а уж по-

 

 

том, если все будет ладно, раздеться; в кухне действительно было очень тепло. А для начала, сняв шапку, присел на табуретку, на всякий случай поближе к двери (предусмотрительность оказалась не лишней), и заговорил с видом и тоном человека, решившего приятно удивить и обрадовать своих собеседников.

Услышав, что меня интересуют мастера, а впоследствии организаторы крупнейшей русской фабрики Николай и Василий Киселевы и что я хочу написать о них, сидящие богатыри, к моему удивлению, не пришли в восторг, не растаяли в добродушии и умилении. Напротив, лица их сосредоточились и помрачнели. А старший, нагнув голову, медленно начал:

- Так... вспомнили, значит... Киселевых вспомнили, сучьи дети. А где же вы все были раньше, когда Николая Сергеевича-то, старика, в девятнадцатом схватили за бороду, избили и он вскоре умер от кровоизлияния? Семьи-то ихние на улицу выгнали!.. Василий-то потом в чулане жил, планки давил с сыном Валерием, чем и кормился. Так и сюда к нему пришли в двадцать девятом, весь инструмент до молотка отобрали и описали все до носильных старых вещей...

Тут он допил то, что было в стакане, сын его сделал то же, лица их посерели, смотрели они на меня на мигая. Я подумал, как хорошо, что сижу у самой двери, - прежде чем они соберутся вышвырнуть меня на улицу в сугроб (а к этому идет), я успею выскочить. А в одной майке в такой мороз вряд ли они за мной далеко побегут, хотя с таким здоровьем, подкрепленным градусами, все может быть...

У старшего лицо перекосилось злобой, в голосе появилась хрипота, он продолжал:

- Василий-то Сергеевич последние семь лет сторожем-вахтером работал на фабрике и умер в чулане под лестницей. Один умирал, без покаяния, без близких... А когда за дочерью Валентиной послали, он уже мертвый был.

В тридцатые годы с могил-то Киселевых решетки сорвали... Кровопийцами называли, лишенцами, врагами народа и Родины! А как война началась, Валерий-то на фронт ушел, воевал за народ, за Родину не хуже других и голову сложил на поле боя. А те, кто их травили, целехоньки по Туле ходят, в почете и славе... Так где же вы были тогда и все это время?

Он разлил остаток из бутылки, выпил, положил рукой в рот капусту, откусил половину огурца. Воспользовавшись паузой, я, по возможности доброжелательно улыбаясь, с участием в голосе сказал:

- Видите ли, ведь меня в девятнадцатом и на свете-то не было,

 

а в тридцатые годы я в школу ходил. Во всем этом участвовать не мог... Я Вас хорошо понимаю. Безобразий, конечно, было предостаточно...

- Говоришь, безобразия были, - рявкнул старший Киселев, вставая. - Безобразия - это когда шоссе не убирают и песком не посыпают. А это не безобразие!.. Значится, никто в нем не участвовал, а теперь все понимают... Да что ты можешь понимать, тварь ты столичная?... Вот я тебя сейчас тряхну для наглядности, тогда, может, еще начнешь что-то понимать.

С этими словами, находясь в резком эмоциональном порыве, он быстро стал вылезать из-за стола. Но вылезти он мог, к счастью, только в противоположную от меня сторону. Тут. я понял, что самое время, как говорится, «покинуть помещение», и бросился к двери, как сторож с горящей нефтебазы.

Опровергая бытующее мнение, что при подвижных играх необходима легкая спортивная одежда, мне удалось в зимнем тяжелом пальто и грубых теплых ботинках одним прыжком соскользнуть с крыльца и, с завидным изяществом молодого оленя преодолев дорожку до калитки, оказаться на улице. Только здесь я надел шапку и «перешел на ходьбу». На крыльце, как на постаменте, в монументальной позе стояли две атлетические фигуры в римско-рязанском стиле. Свет через открытую дверь ярким прожектором освещал и выразительно подчеркивал красивые мышцы рук, грандиозные плечи и животы. Один из атлетов, который покрупнее, посылал мне вслед прощальные пожелания на сложном языке, распространенном на автобазах.

Идя по тротуару все спокойнее и медленнее, я начал погружаться в рассуждения. «А все-таки я был на высоте, - убеждал я себя, - как настоящий джентльмен, покинул дом гордо, молча и с достоинством». Эти мысли меня совсем успокоили. Огромное преимущество людей, занимающихся самовнушением, в трудную минуту умение думать и считать не так, как есть на самом деле, особенно в отношении себя и своих поступков. Вы скажете - самообман. Ну и пусть - зато приятно.

И все же в тот дом я пришел снова. Сперва Горбунова пошла на разведку, узнала, что шоферы уехали в рейс на три дня, а Раиса Александровна дома одна. Просидели мы с ней долго, рассказала она много, ответила на многочисленные мои вопросы, причем уверенно и обстоятельно, подарила мне фотографии братьев Николая и Василия Киселевых и даже альбом, лежавший когда-то на письменном столе Николая Сергеевича, дала адрес Валентины Васильевны (дочери) и других еще живых родственников.

 

А потом встретился я и с шоферами. Ребята оказались славные, но темпераментные. Старший - сын Раисы Александровны -прошел всю войну танкистом, был ранен, имеет боевые награды. А после войны - отличник-водитель, общественный инспектор. На работе уважаемый человек, правдивый и прямой. А его сын Юрий только что пришел из армии и, видно по всему, закалка и характер у него отцовские. Такие за чужие спины не прячутся и приспособленцами не становятся. С такими в разведку пойти можно. Эти не предадут и не убегут - привыкли, чтобы от них убегали.

А вот гармоники «киселевской» ни у кого из родных не оказалось. Но спустя три года я все-таки нашел ее в Туле.

Нашел и дом Труновых. Баянист П. И. Трунов - ученик В. П. Хегстрема - выполнял в его оркестре обязанности и библиотекаря, и архивариуса, и завхоза. Человек редкой аккуратности и добросовестности. Он хранил у себя ноты, партитуры, афиши, отзывы на концерты и весь реквизит оркестра. А потому я возлагал большие надежды на этот потомственный дом.

Во дворе найденного, наконец, дома работали строительные рабочие. Навстречу мне вышла женщина уже в годах и сказала:

- Да, у нас много было старого: и бумаги разные, и фото, и пюпитры, и штуки какие-то непонятные. И вот затеяли капитальный ремонт: подвели новые венцы, обновили фундамент и внутри все перестраиваем. Месяц назад все старье из шкафов, чулана, сеней, чердака вынесли во двор и сожгли. Полвека, считай с революции, никому не нужно было, никто не спрашивал: не интересовался. Решили, что все это мусор и хлам. Очистили дом. Так кто ж знал, что вы придете!

 

Прошло более четырех часов моего сидения в шкафу. Мне стало ясно, что я всеми позабыт-позаброшен, но тут открылась дверь и меня повели на врачебный осмотр.

Раздевшись догола, вошел к врачу, шлепая босыми ногами по холодному асфальтовому полу. Всю жизнь в таком виде я обычно ходил в бане с мочалкой и шайкой в руках. В данном случае обстановка была совсем другая. Однако женщина-врач не пыталась обострить восприятие местного колорита - она оказалась обыкновенным нормальным врачом, каких много на воле, и это несколько снизило накал впечатлений. Задав обычные вопросы: «Чем болел, были ли переломы, операции и т. д.», она записала ответы в медицинскую карточку, спросила, кем работал и что привело меня сюда. Подумав, сказала: «Я уверена, что у вас все обойдется и во всем со временем разберутся, но от вас потребуется много терпения, во-

 

ли и здоровья. Постарайтесь быть мужественным». Совет, достойный профессионального медика! Я с благодарностью вспоминал эти слова целый год и старался следовать данному мне совету.

После врачебного осмотра меня поместили в «собачник» - камеру для временного нахождения, но уже роскошную - с унитазом и маленьким окошком. Комфортом являлось еще и то, что я в ней был один.

О Боже, сколько тут металла! Кругом замки и решетки. Если бы весь этот металл переплавить, то классической, всемирно известной оградой можно было бы обнести Летний сад не только со стороны Невы, но и со всех четырех сторон.

Когда я решил, что обо мне опять забыли, дверь открылась и мне дали кашу. Съел я ее быстро, и тут же офицер - молодой, энергичный, с прекрасной выправкой и симпатичным русским лицом, украшенным большими черными усами, - вывел меня из камеры.

Мы прошли по большому двору вдоль многих служебных зданий: кухни, складов и прочего - и попали в другой корпус, построенный также крестообразно. Свежий зимний морозный ветер с Невы освежил меня, заставил разговориться. Здесь нужно пояснить, что название «Кресты» не носит в себе ничего кладбищенского. Все гораздо, проще - комплекс состоит из двух основных зданий, отделения-отсеки которых спроектированы крестообразно с круглым высоким холлом на месте их перекрещивания. Такая крестообразная форма, как показала практика, для зданий этого назначения оказалась самой целесообразной. Как видите, в названии «Кресты» нет ничего мрачного и безысходного, хотя надо заметить, что люди воспринимают его без восторга.

Мы вошли в центральный круглый холл, который по высоте и производимому эффекту мог бы конкурировать с центральной частью Исаакиевского собора. Я, задрав голову, оглядывал столь внушительное сооружение: высота не менее 15 метров, купол, построенный по принципу готических сводчатых перекрытий, а не двойных форменных конструкций, как в Исаакиевском соборе, вверху ряд окон. И еще оригинальная деталь, которая бросается в глаза: на каждом этаже по окружности расположены ажурные балконы с изящными перилами, украшенные через каждый метр розочкой. Все балконы через вынесенные площадки соединены легкими красивыми лестницами. Естественно, все это выполнено из металла: балконы и лестницы - чугунное литье, собранное на болтах, а перила - клепанные, кузнечной работы. Мои, на профессиональном уровне, беглые замечания расположили и сопровождавшего офицера к разговору. Он оказался большим патриотом учре-

 

ждения, в котором работает, а о здании говорил с особой гордостью - и весьма справедливо. Рассказал мне, что начали его строить по проекту, созданному французским архитектором по принципу и с использованием опыта строительства аналогичного здания, ранее возведенного в Париже¹.

Но в данном случае комплекс был расширен, лучше продуман и усовершенствован в архитектурно-строительном и эксплуатационно-охранительном отношениях.

Строительство началось в 1882 году и было закончено в 1892-м. Торжественное открытие одного из грандиознейших зданий города и даже страны состоялось в 1893 году. «В 1993 году готовимся справить 100-летний юбилей», - закончил офицер свой рассказ. Я невольно подумал, что такие юбилеи несколько устрашают, однако полагаю, они возможны и, прямо скажем, полезны для подведения итогов работы и совершенствования ее в будущем, для улучшения деятельности подобных учреждений.

Из холла мы прошли в «обезьянник» - помещение, в котором одна сторона - сплошная решетка из толстых прутьев от потолка до пола. Она выходит в широкий коридор и потому находящиеся за ней, особенно издали, действительно сильно напоминают младших братьев рода человеческого, обитающих в зоопарках. Здесь мне выдали матрац, одеяло, алюминиевую миску, кружку, ложку. Все это я завернул в матрац и взял под мышку, и сопровождающий офицер повел меня дальше.

Вернувшись обратно по холлу, мы вошли в противоположное отделение этого крестообразного корпуса и стали подниматься по чугунной лестнице. Справа и слева вдоль стен видны двери с номерами камер. Каждое отделение замыкается передней поперечной стеной, имеющей большие красивые - в готическом стиле - окна, дающие много дневного света.

Бросается в глаза, что лестницы с этажа на этаж расположены по одной прямой, а не так, как принято повсеместно. По правилам каждый марш, дойдя до площадки, должен иметь перед собой преграду (стену, перила и т. д.), а следующий - проходить рядом по параллельной линии или встречной. Такое расположение лестниц гарантирует, что оступившийся или упавший человек (или любой тя-

 

желый предмет) на первой же площадке будет иметь возможность остановиться, а не лететь все марши до самого низа.

Здесь это правило, являющееся азбучным для любого строителя, нарушено. Архитектор отошел от него, учитывая особое назначение сооружения. Дело в том, что в XIX - начале XX века все надзиратели (сейчас их называют контролерами) были вооружены огнестрельным оружием. Тогда конструкция и расположение лестничных маршей, площадок и балконов проектировались с расчетом не только создания предельного и четкого поля обозрения, но и с учетом того, что убегающий по балкону или по лестнице находился все время под прицелом. В наше время, уже более полувека, оружие в тюрьме категорически запрещено.

Так, за приятной беседой, не лишенной пафоса, умных слов, высоких и оригинальных мыслей и темперамента, мы поднялись до четвертого этажа, прошли по балкону и остановились возле двери камеры с медной овальной дощечкой, на которой еще старым шрифтом были выгравированы цифры 88.

Распахнулась дверь, и нас обдало тяжелым, прокуренным воздухом. Разительный перепад между огромным сооружением, по которому мы шли вдвоем, и тесной камерой, наполненной людьми, произвел тягостное впечатление. Оно усиливалось еще и тем, что вместо умного и интересного собеседника, который воспринимался мною уже как старый знакомый, появилось сразу много незнакомых, неведомых «островитян».

Я вошел в камеру. Вот и началось мое долгое путешествие по «таинственному острову», первое знакомство с которым тянулось с утра до позднего вечера этого, казалось, бесконечного дня.