Глава II

ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА И ПОЗНАНИЕ МЕСТНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

 

Дверь с лязгом захлопнулась. Она была толстая, обитая с двух сторон железом, с большим накладным замком.

- Здравствуйте, - сказал я, по возможности бодро, осторожно оглядывая уставившихся на меня людей, одновременно прикидывая, куда бы положить свернутый матрац. Камера представляла собой комнатушку в 8-9 кв. м, высотой 2,5 м. Прямо передо мной под потолком чернело маленькое окошко. Справа и слева по стенкам располагались трехъярусные нары. Повернул голову, увидел, что, к счастью, справа от меня находится унитаз. На него с облегчением и положил я вконец разъехавшийся матрац. Все места на нарах были заняты. Попутно следует сказать, что нары - для уважающего себя уголовника - название пренебрежительное, недостойное. А потому их здесь принято называть шконками.

Новичку, впервые переступившему порог камеры, невозможно сразу сориентироваться и воспринять эту новую жизнь. Представьте на минуту, что оказались в стане неведомого племени дикарей. Полумрак, небритые, обозленные лица, выражение глаз, не передающееся описанию, или отсутствие всякого выражения, грязные матрацы, серое подобие простыни и одеяла. Все это в комплексе производило ошеломляюще-подавляющее впечатление.

Лица людей и их взгляды не предвещали ничего хорошего: все настороженно и испытующе смотрели на меня. В этот момент произошло нечто совершенно непредвиденное: с левой нижней шконки молча поднялся седой высокий человек, свернул свой матрац и, сделав два шага навстречу, бросил его у двери. «Проходите, располагайтесь», - произнес он с заметным акцентом и чуть нараспев. Чем-то я ему понравился.

Нижние шконки слева и справа считаются самыми лучшими местами в камерах. Такой жест незнакомого человека взволновал меня, я почувствовал себя в зале парижского Версаля или, по край-

 

ней мере, в гостиной венского Бельведера. Надо же! Но от волнения сильно вздохнул синеватый воздух, насыщенный результатами внешнего и внутреннего сгорания, и тут же вернулся к окружающей меня действительности.

Я раскатал свой матрац на толстые железные полосы, сваренные между собой автогеном. Прочность поразительная! Усевшись, почувствовал такую же жесткость и неудобство. Ну что ж, чтобы иметь преимущество в одном, нужно мириться с издержками в другом. Извечный закон диалектики о наличии борьбы противоположностей. Величием законов науки я себя и успокоил и еще тем, что такая «кроватка» никогда не сломается и не провалится, на ней можно спать спокойно, а, как известно, спокойствие - во сне - самое главное.

Разместившись мало-мальски удобно, стал знакомиться со своим новым «тесным семейным кругом». Первый, с кем я познакомился, был сосед напротив. Он назвался Володей, потом застенчиво улыбнулся и добавил, что он майор. Своей обаятельной улыбкой, симпатичным лицом, добрым кокетливым взглядом он произвел приятное впечатление - в общем, такие очень нравятся женщинам.

В камере находилось восемь человек. В этот поздний вечер дело ограничилось лишь именами, запомнить которые я, естественно, не смог. Кроме моего имени всех интересовало, буду ли я получать передачи и есть ли у меня деньги на квитанции, по которым раз в месяц можно будет делать выписку продуктов (коротко это называется - ларек). После моих утвердительных ответов интерес ко мне возрос, а когда через четыре дня мне принесли передачу, уважительное отношение утвердилось окончательно. Основано оно было на том, что я получаю передачи и имею выписку - ларек. Следовательно, я не «иждивенец», а «кормилец», и это важно, так как поступающую провизию принято делить на всех.

Объявили отбой. Занудливый голос на одной ноте произнес через репродуктор: «Внимание, внимание! Граждане заключенные, в следственном изоляторе объявлен отбой. Категорически запрещается играть в настольные и другие игры, переговариваться, ходить по камере, закрывать свет бумагой. Администрация предупреждает, что нарушители будут строго наказаны». В отличие от остальных, я внимательно вслушивался в текст, преследовавший потом меня в течение года. Даже вернувшись домой, я механически повторял его, как колыбельную, не представляя, как раньше мог засыпать без него.

В этой камере в основном новенькие, поэтому все быстро улеглись. Накрывшись байковым одеялом и своим зимним пальто, я за-

 

снул сразу и проспал до утра. На следующий день спал после завтрака и после обеда, несмотря на тесноту, шум и на то, что из окна сильно дуло. Странное дело, но все попадающие в эту обстановку впадают в медвежью спячку, продолжающуюся десять-пятнадцать дней, и так как она не зависит от умственных и физических качеств, очевидно, лишь специалисты-психиатры могут дать этому объяснение. После такого периода у человека обычно смещается время суток - днем он спит, а ночью мучается от бессонницы.

Вообще-то во многом положение островитянина и его взаимоотношения с другими, находящимися в тесной компании, настолько специфически и необычны, что трудно сразу их воспринять и освоить. Конечно, в каждой сфере свои трудности и неудобства, и это как-то успокаивает. Помню в одном из своих интервью журналистам известная французская кинозвезда кокетливо заметила: «Когда я стала раздеваться перед доктором, мне вдруг стало неловко, но я тут же подумала, что ведь доктор такой же мужчина, как и все». Если бы не эта ясная и простая мысль, она не смогла бы сосредоточиться на главном при посещении врача. Трудно сосредоточиться на главном и новичку в малоподходящей обстановке, когда ему необходимо в тесной, наполненной людьми комнате выполнить самую обычную потребность, преследующую его с рождения. Большинство, смущаясь, начинают нервничать и волноваться. Для поддержания духа и уверенности в выполнении задуманного новенькому обычно говорят:

Как горный орел

На вершине Кавказа,

Сидишь ты теперь

На краю унитаза.

И, знаете ли - помогает. Человек, чувствуя патетическую аналогию с величием природы, отвлекается и быстрее привыкает к новой обстановке. Это физически - морально происходит сложнее. В камере атмосфера, взаимоотношения и напряжение такие же, как в переполненном автобусе. Но все осложняется тем, что выйти из него, даже на короткое время, невозможно.

На десятый день моего пребывания в камере случилась первая неприятность, связанная с акклиматизацией в здешних условиях. Вследствие переохлаждения начали болеть суставы большого пальца правой ноги. Боль растекалась и усиливалась. Ходить становилось все труднее. Я написал заявление о медпомощи и отдал дежурному. На прогулку помогали ходить сокамерники. Самостоя-

 

тельно добирался лишь до раковины и унитаза, очень «удачно» расположенных в полуметре от подушки на моей шконке. Только когда болят ноги, человек может понять и оценить, какое это счастье, когда все рядом.

Как и положено, к врачу меня вызвали, но... через шестнадцать дней после подачи заявления. Нога, закутанная в два шерстяных носка, к тому времени перестала болеть, и я довольно бодро, почти не хромая, вошел в кабинет. Принимал сам начальник санчасти (очевидно, был день его дежурства). Видимо, по его представлению, заключенный, обратившийся по поводу болезни ног, должен был вползти. А потому нормальное состояние моих ног его сильно раздражало. Его легко можно было понять и оправдать: ведь каждому неприятно, когда ждешь одно, а получаешь совсем другое. Я извинился за выздоровление и пообещал, что это не повторится. Он сменил гнев на милость, и в камеру я вернулся с легким сердцем, прощенный медициной.

К тому времени, как период моей спячки закончился, мне были уже известны не только имя, специальность и место работы (как пишется в анкетах) каждого, но и та дополнительная деятельность или страсть, которые стали предметом пристального внимания известных органов, так любящих задавать кучу разных лишних дотошных вопросов: почему и зачем, как да откуда, от кого и кому, сколько и за сколько и прочие, и прочие. Очевидно, им неизвестно, что излишнее любопытство всегда относилось к числу больших пороков и заметному изъяну в воспитании. Вот в силу этих «пороков и изъянов», столь легкомысленно приобретенных в юридических институтах их выпускниками, некоторым особо предприимчивым и изобретательным приходится коротать время в столь неуютных и, прямо скажем, диких условиях. Так что, как говорится, основной контингент, к счастью, оказывался на своем месте.

Майора Володю, с симпатичным пухлым лицом, доброго и услужливого человека, находящегося напротив и потому уже давно рассказавшего о себе многое, погубила страсть к представительницам прекрасного пола, которые, в свою очередь, имели страсть... к роскошной жизни за чужой счет. Не вдаваясь в глубокий анализ их душ, морали и интеллекта, он их любил и очень. Любовь, как утверждают специалисты, явление трудно управляемое и к тому же приходит неожиданно, как, например, плохая погода или зубная боль. От нее так просто не отмахнешься, и начинаются сердечные и прочие страдания и беспокойства, и в первую очередь, от недостатка денег.

И вот эта несогласованность — когда есть любовь, но нет де-

 

нег - заставила Володю найти способ уладить такое ненормальное, природой не предусмотренное положение. Он работал в финчасти и держал в руках достаточные суммы денег. Поразмыслив на досуге, он решил, что, если не делать различия между своими деньгами и «казенными», все пойдет как нельзя лучше. А поскольку одному было не управиться со всей документацией, у Володи появился сообщник Иван.

Но безоблачное небо не может быть вечным, как не может вечно цвести даже самый замечательный цветок. В разгар цветения нагрянула ревизия.

Не хватало семи тысяч. Три Володе-майору удалось быстро вложить в кассу. Он надеялся, что и его друг Иван (кстати, тоже майор) столь же оперативно вложит остальное, но тот замешкался и была зафиксирована недостача в четыре тысячи рублей. Ивана убеждать долго не пришлось: он рассказал все, о чем его спрашивали, и еще быстрее то, о чем не успели спросить. Он даже написал список всех своих «любовий», а также кому, когда и за сколько покупал подарки (в том числе золотые кольца, сережки и прочую мелочь). Таким образом, получился начет по триста-четыреста рублей на каждую красотку. Вы скажете: «Не по-джентльменски!». Но поймите, свидание со следователем существенно отличается от любовного, даже если следователь - женщина. Не таков был Володя: он остался «джентльменом» и от души возмущался мелкой душонкой своего друга, который его порядком заложил.

Сколько хороших слов, мыслей и самых светлых чувств он мне излил - наверняка больше, чем на самых страстных любовных встречах. Он даже вспомнил о своей жене и детях, чего ему никак не приходило в голову сделать раньше. Безусловно, в том есть вина и самих жен.

Надо мной, на второй шконке, Сережа, инженер, очень энергичный и, видимо, способный. Его специальность - электронные машины. Толково рассказывает об устройстве самых различных конструкций и моделей. По его словам, он мог отремонтировать и наладить любую. Таких в народе называют «золотые руки».

Эти руки в камере быстро и умело делали деревянные ручки к ложкам (ложки давались с отрубленными ручками, чтобы не утруждать «островитян» их отламывать, изготовляя ножи для резки хлеба), полочки из картона, доски для игры в шашки и сами шашки. А уж в чем он был совершенно непревзойден - так это в изготовлении карт. Делал их с другим Сергеем, студентом, прямо-таки классически быстро, четко и аккуратно.

Технология изготовления карт довольно сложна: нужно заго-

 

 

товить клей из хлеба, найти подходящую бумагу, склеить ее, нарезать осколком стекла, нанести обозначения, заделать края, чтобы карты входили в колоду. Все это делал он с легкостью хорошо отработанной машины. Игра в карты запрещена. Если дежурный в глазок увидит, то он - не оценив вложенного труда - отберет карты и, чтобы избавить сидящих в камере от повторной работы, пригрозит еще карцером. Конечно, играющие чутко прислушиваются, не подошел ли кто-нибудь к двери, но азарт и переменный успех притупляют бдительность, и сквозь окошко в двери вдруг на самом интересном месте звучит голос: «А ну, карты сюда». Учитывая такие издержки, Сережа изготовлял две-три колоды сразу и еще одну, плохо сделанную, из упаковок от сигарет. Плохая лежит около него с противоположной стороны от двери: когда «бестактностью» дежурного нарушается игра, Сережа быстро собирает хорошие карты, прячет возле себя, а плохие отдает. Все делается с ловкостью профессионального фокусника.

Безусловно, человек он умный и изобретательный, это проявлялось во всем. Так, он соорудил сиденье для унитаза с тайником, в который прятали нож для резки продуктов (нож был сделан им же из супинатора). Тайник вполне оправдывал свое название, ибо ни при каком обыске его не могли обнаружить.

Можно легко себе представить, каких высоких показателей он достигал в своей дополнительной деятельности на «материке»!

Дополнительная совмещалась с основной. На фабрике фотобумаги отличной наладкой машин он не только способствовал увеличению выпуска высококачественной продукции, но и заботился о ее дополнительном сбыте. Сбывать плохое трудно, и он старался. Хорошо налаженные связи были разрушены нерасторопностью грузчиков, которые однажды не смогли выполнить элементарного поручения - перебросить через забор рулон фотобумаги. Не исключено, что рулон на этот раз попался не в подъем, важно другое - их долгая возня у забора привлекла внимание вахтера. Конечно, будь он интеллигентным человеком, помог бы беднягам, надрывающимся из последних сил, но вахтер оказался человеком грубым и к тому же считавшим устав и свои обязанности выше этикета и правил хорошего тона. А потому он тут же потянулся к кнопке сигнализации, и операция сорвалась. Грузчики завалили Сергея, он - фотографов, покупавших высококачественную продукцию за бесценок... Участников набралось не меньше, чем в конторе фотофабрики с ее отделами, занимающимися повышением качества и количества выпускаемой продукции и ее реализацией.

Сидит Сережа давно. И сидеть ему до суда еще долго, так как

 

дело его продолжает обрастать все большим и большим числом действующих лиц. С режимом он вполне сжился. Играет в шашки, нарды, шахматы, карты - и небезуспешно. Удивляет, да еще при такой кипучей и сложной деятельности, как он умудрился держать себя в хорошей спортивной форме по столь разнообразной программе. Подводит Сергея только лицо, высохшее, испитое, с серым оттенком из-за беспрерывного курения.

Порой он вспоминает молодую жену и говорит о своих детях: дочери скоро исполнится два года, а другой ребенок вот-вот родится. Он понимает, что суд может высоко оценить его редкие способности и их всестороннее применение, а потому часто занимается подсчетом, сколько будет детям, когда их познакомят с отцом, вернувшимся из долгих странствий.

Над Сергеем-инженером расположился его тезка. У Сергея - студента, назовем его так, хотя последнее время в институте он уже не учился, дело, пожалуй, самое сложное: он активно действовал в Москве, еще активнее в Питере, и потому следователь обещал ему поездку в Москву и обратно. Дело как-то связано с радиоаппаратурой, телевизорами, мастерскими и комиссионными магазинами. Что-то чинили, переделывали, покупали и перепродавали. Здесь целый клуб «активных, веселых и находчивых». Поле деятельности большое, да и число членов клуба немалое, а состав его, судя по рассказам Сергея, молодежно-спортивный.

Сереже двадцать шесть лет, он среднего роста, коренастый, мускулистый. Энергичное лицо с глубоко посаженными умными глазами. Острый проницательный взгляд, быстрые и четкие движения. Вырос он в интеллигентной семье, дядя, в частности, хорошо известный в Питере режиссер. С детства у Сергея были большие возможности для всестороннего гармоничного развития, что называется - в полную меру. Но на определенном этапе эта самая мера, очевидно, вышла из-под контроля родителей; будучи с рождения одаренным, сполна набравшимся генов от своих прародителей вкупе с познаниями из остросюжетных кинофильмов и книг. Он быстро сориентировался, как можно легко и с успехом получать большую материальную выгоду за счет моральных уступок. Вот эти уступки и привели его в «Кресты».

Попутно хотелось бы сказать и о подругах, чаще всего остающихся за кадром, однако играющих не последнюю роль в судьбах таких ребят. Эти девчонки, как правило, эффектные и хорошо одетые, также из порядочных семей. «Широта» их взглядов почерпнута из тех же иностранных фильмов, книг, журналов, а воспитание

 

неглубоко и схоластично (в основном манеры, одежда, прически), мораль зыбкая и довольно примитивная.

Их друзья, «деловые люди» из того же круга, являют собой для них живой кумир, идеал, в какой-то мере сложившийся еще в школьные годы. И вот «кумиры» действуют, а подружки так или иначе оправдывают их и вдохновляют.

У Сережи на руках и на ногах красные пятна, сестра дает ему какую-то мазь. Это на нервной почве. Здесь мне довелось увидеть такое впервые, хотя впоследствии убедился, что многие подобным образом реагируют на стрессы. Особенно люди экспансивные, раздражительные, эмоциональные и, как говорится, нежного воспитания.

Ловкость и сообразительность сблизили двух Сергеев, они часто играли в шахматы и другие игры и были достойными противниками. Но в ловкости, пожалуй, Сергей-младший был впереди. Однажды в присутствии работника библиотеки и дежурного он стянул книгу из стопки, приготовленной для раздачи заключенным под расписку. Войдя в камеру, он, подняв джемпер, достал добычу из-за ремня и бросил на шконку со словами: «Вот вам дополнительная литература - просвещайтесь!». «Ну и ловкий, шельмец!» - подумал я.

На второй шконке напротив лежал молодой грузин Зураб. Занавесившись со всех сторон, он днем спал, а ночью ворочался и вздыхал.

Привезли его с Дальнего Востока, где он служил в стройбате, в Питер как участника большого дела по даче взятки в институт, в котором он учился перед армией. По его словам, декану и каким-то профессорам насчитали около ста пятидесяти тысяч рублей взяток, которые им давали за поступление, а потом и за экзамены и зачеты. Из его отрывочных рассказов складывалась картина хорошо налаженной системы устойчивого дохода «сеятелей разумного, доброго, вечного». Несколько десятков таких студентов пополнили население нашего острова.

Зураб не получал ни передач, ни выписки-ларька, хотя мать его и приезжала с большим, по-матерински собранным мешком. Передачу не разрешили, и все пришлось увезти обратно. Свободолюбивый и гордый человек - это ярко прослеживалось во всех его действиях и в отношениях с окружающими - он презирал всякое насилие и домогательства, отказываясь давать показания по делу. Нет, он не боялся ответственности, просто чувство протеста перед нажимом и притеснениями было в нем сильно развито, а другого подхода к нему найти не пытались. И допросы из-за ограниченно-

 

сти их ведущего превращались во взаимную демонстрацию темперамента и пустую нервотрепку.

Зураб - красивый высокий парень с черной кудрявой шевелюрой и еще более черными усами. На первый взгляд, он казался несколько вялым от спячки, длящейся несколько месяцев, но когда к двери подходила медсестра, его как ветром сдувало со шконки, и он первым оказывался у открытой кормушки (откидывающегося внутрь окошка двери). И не только потому, что к сестре, молодой блондинке, он невольно испытывал нежные чувства, но и для того, чтобы суметь, ошарашив комплиментами, выпросить у нее побольше снотворного. Однако медицинская блондинка умела поразительно экономить не только на своих чарующих взглядах, но и на медикаментах. Он получал, в лучшем случае, две-три таблетки, отходил от двери и просил других взять для него еще.

Зураб восхищал меня тем, что в ночное время, бросая ботинок сверху, попадал в бегущую мышь. После этого Леня, лежащий сбоку у двери, вставал, брал жертву за хвост, бросал в унитаз и спускал воду. Так наскоро, без ритуалов происходили похороны.

Леня - тот самый джентльмен, который уступил мне место, когда я вошел в камеру. Человек замкнутый, неразговорчивый. Он ничего не рассказывал 6 своем деле. Все знали только, что у него 102-я статья (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах). Номер статьи называют вслух, когда вызывают кого-либо из камеры (так же, как имя, отчество и год рождения), и поэтому ее скрыть невозможно.

Он считал себя эстонцем (по матери), хотя отец у него финн. Леня худой и жилистый. Черты лица типичны для северных народов. Специальность его определить было невозможно. Так же трудно понять, чему, где и когда он учился. Но знал и умел он многое и в жизни повидал достаточно.

Вырос Леня на своей ферме (впоследствии изъятой). С детства помогал отцу во всей крестьянской работе и на заготовке дров в лесу. Учился в школе, затем поехал в город продолжать учебу. Он служил на флоте, много раз бывал в Англии и во Франции. Знал английский и французский настолько, что зарабатывал, делая переводы и контрольные для студентов. Мог читать французскую и английскую литературу в оригинале. И вместе с тем подрабатывал, нанимаясь по хуторам на покосы, уборку урожая и на другие работы. На одном из таких хуторов была убита женщина. Кто-то указал на него. Конечно, когда речь идет о женщине, трудно что-либо предполагать. Тут отношения могут завязаться самые сложные, та-

 

 

кие, что «ни в сказке сказать, ни пером описать». Например, убить из ревности способен даже порядочный человек.

Леня казался уравновешенным, аккуратным, трудолюбивым. А трудолюбие, как правило, плохо сочетается с уголовными делами.

Жил он один и последнее время очень хорошо, в большом достатке, что вызывало у определенного сорта людей прямо-таки патологическую зависть. Чем больше я наблюдал его, тем больше понимал, что он стал чьей-то жертвой.

Леня сидит давно, без передач и выписки, срок следствия продлевался дважды. И то, что все никак не могут найти доказательства его виновности, поддерживает убеждение в правильности моих предположений.

Он лучше всех и чище всех убирал в камере в свои дежурства, часами мог точить супинатор о цементное основание унитаза и добивался прекрасных результатов, партии в шашки и шахматы выигрывал у всех, и даже у обоих Сергеев, с ним интересно было говорить.

Настало время и мне рассказать о своем деле. Слушали островитяне с особым вниманием, так как мое дело было совершенно исключительным. Разговор оказался долгим, и это хорошо - в тюрьме никто не спешит, здесь, наконец, никто никуда не опаздывает.

Представился я еще в первые дни, сказав, что преподаю музыку в Московском педагогическом институте, а раньше работал здесь, в Институте театра, музыки и кинематографии старшим научным сотрудником. Приехал из Москвы по направлению Министерства культуры РСФСР, чтобы работать над докторской диссертацией.

В июне 1983 года докторский совет Института искусствоведения единогласно принял решение ходатайствовать перед ВАКом о присуждении мне степени доктора наук. Вот тут сразу же посыпались анонимки во все инстанции. Сперва о науке: что докторская -не докторская вовсе, а переписанная кандидатская со сменой заголовка; что в ней все то же самое, ничего нового и вообще это не работа. «Куда смотрит докторский совет?! Что творится у него под боком!»

Создали комиссию из докторов наук, крупных специалистов, чтобы посмотреть, «что же под боком». Все проверили. Оказалось, и тема другая, и ни одной похожей страницы нет из предыдущей диссертации (хотя по закону можно использовать 25% предыдущего текста), и работа соответствует всем требованиям.

Тогда стали писать про личное: всю войну, мол, до самого ее конца я, «здоровяк», где-то скрывался по деревням, чтобы не по-

 

пасть на фронт. Проверили, оказалось - не так. Тогда - о том, что у меня «темное политическое прошлое», советовали в доказательство обратить внимание на имя и фамилию. Тут ясность получалась сомнительная и потому продолжали писать о моих личных делах, вплоть до того, что я не на той собираюсь жениться - она слишком молода для меня.

К великому стыду райкома, там клюнули на эту «романтическую» приманку. Анонимка помогла внезапно обнаружить «врага», непонятно откуда «свалившегося» в ряды партии. В течение двух часов на парткомиссии задавались бессмысленные, оскорбительные вопросы, все ставилось под сомнение, перетряхнули все, что можно было вспомнить за всю мою долгую жизнь и каждый эпизод ставя с ног на голову - тенденциозно, несправедливо. Наконец, я не выдержал:

- Неужели непонятно, как глупо все это выглядит? А если завтра война и мы с вами окажемся в одном партизанском отряде, ведь мы же перестреляем друг друга! В действие вступят не жалкие ничтожные анонимки ничтожных людей, а провокации - четкие, сделанные высокопрофессионально, документально обоснованные (фальшивые документы и раньше, и сейчас умеют делать, и еще как!). Или мы знаем и доверяем друг другу, или верим всем тем, кто хочет стравить нас и убрать со своего пути неугодных людей.

Вскоре вызвали на бюро райкома. Там повторилось то же самое, но больше нажимали на мое желание «жениться на молодой», говорили, что это аморально. Когда это ханжество достигло апогея, я заметил, что каждый, женившийся на молодой, пожалуй, как раз резко повышает свой моральный уровень, так как перестает поглядывать по сторонам и не заводит шашней. «Да он просто издевается над нами», - сказал районный прокурор, сидевший за длинным столом слева от меня. Моя реплика подлила масла в огонь. Каждый почему-то воспринял ее на свой счет. Погалдели, пошумели и объявили мне строгий выговор. По правде, очень хотелось спросить, за что именно, что собрался или же собирался и не успел жениться? Но решил больше «не возникать», а то еще добавят - «с занесением...». (Заявление в ЗАГС со своей «молодой» мы успели подать. Это ведь она сейчас так добросовестно и в срок носит передачи.)

Выговор этот в силу его уникальности и оригинальности горком не утвердил. Моим славным бойцам-клеветникам опять нужно было писать анонимки. И они сменили звонкоголосые переборы своих баянов на нудный скрип пера и дробный, аритмичный стук портативной пишущей машинки.

- А вы что, знаете, кто писал?

 

- Есть у нас в Москве «трио баянистов», прославившееся тем, что держат «хороший» ансамбль - «злобно-зловонный». Так слаженно вроде бы у них получилось с райкомом: объявлен выговор, после которого ВАК не мог рассматривать мою диссертацию. А горком «спортил», как говорят в Одессе, все дело, не утвердил этот выговор.

Тогда они решили выступить в роли обличителей - «раскрыть глаза» прокуратуре - и ленинградской, и республиканской - на то, что коллекция из 100 гармоник, баянов и аккордеонов, которую приобрел у меня музей за 25 тысяч рублей, ничего не стоит: и инструменты в ней старые, есть такие, что и не играют, и вообще это не коллекция. «Куда смотрит прокуратура?! Что творится у нее под боком!» Ну все как про диссертацию, по той же схеме. Как видно, ум и фантазию задавила кляузная опухоль, да и рука уже набита на одной пасквильной формуле.

Написанные смачно, с подковырками, бумаги имели очень простой расчет, и. как часто бывает в жизни, самые примитивные действия производят самый надежный эффект. Прокуратура заглотила наживку - ухватилась за дело в надежде «раскрыть крупное преступление».

Претендуя на универсальность своих знаний, они решили показать себя знатоками в области инструментоведения, науки довольно сложной и труднодоступной. «Претенденты на открытие» начали с доказательств своей абсурдной теории в отношении музейных экспонатов: «Инструмент музейный должен иметь прекрасный экспозиционный и товарный вид, быть в рабочем состоянии, и к нему должна прилагаться заверенная справка: где, когда и кем изготовлен и кому принадлежал». Объясняю им:

- Никогда никто в археологических и поисковых экспедициях не находил старинные предметы в идеальном состоянии, никто не собирался из них есть суп или пить чай, не обнаруживал рядом с предметами быта или оружием заверенных печатями справок. В том-то и заключается сложная, кропотливая работа ученых, чтобы определить: что это, где, когда и кем изготовлено и кому могло принадлежать.

Напрасный труд - очевидные факты воспринимались сотрудниками УБХСС и прокуратуры с ухмылкой и пренебрежением.

- Ну как же так можно?! - вставил кто-то с возмущением.

- Как видишь, можно, - продолжал я. - Если бы не было можно, не пришлось бы мне осваивать здесь трудный процесс мытья мисок холодной водой, а занимался бы я в институте «легкой» - педагогическо-воспитательной работой. Но не стоит упрощать. В

 

том-то и дело, что в прокуратуре и в следственных отделах дураков нет, а то все было бы иначе. Это ж не какие-нибудь министерства или научно-исследовательские институты. Там можно сделать глупость - исправить, что не так, - сделать все наоборот. В министерстве такое называется нововведением, в институтах - экспериментом. Ответственности никакой, важно, чтобы все чем-нибудь занимались.

Здесь, в прокуратуре, другое дело: сделал что не так, не останавливайся, жми дальше, за тобой сила и все права, а на кого жмешь, он ведь что..? Так, небылица - человек скомпрометированный, подсудимый. Да и вообще, какой он человек - одним словом, подследственный - арестант. Вместе с тем, в пылу своих высокомерных амбиций и чувств непогрешимости следствие зашло настолько далеко, что стадо уже не до объективности и исполнения закона. Уже начали теребить вышестоящие инстанции, не очень уверенные в правомерности затеянного процесса. От меня отмахиваться было легко; от вышестоящих, оказалось, тоже возможно.

Создали экспертную комиссию. Вы знаете, как это делалось в подобных случаях: подобрали людей сговорчивых, алчных до славы, а то и попросту желающих, выслужиться перед всемогущественной организацией. Никто из них никогда в экспертизах не участвовал, а главное - не занимался ни одного дня исследованиями не только в области гармоник, баянов, аккордеонов, но и инструментоведением вообще. Однако следователей и работников УБХСС это не смущало, а наоборот, сулило оптимальный выход из создавшегося положения, который устраивал и следствие, и «экспертов»; следователь диктовал (я сам слышал), что ему нужно записать для «дела», - «эксперты» подписывали.

Так сообща, в мире и согласии, были созданы «экспертные заключения», в которых уникальные бесценные инструменты, сохранившиеся в единственном экземпляре в нашей стране (а следовательно, и во всем мире), добытые в труднейших поисках на протяжении десятков лет, получили оценки... 40, 20, 10 и даже 5 рублей! А некоторые из редких инструментов были оценены музыкально-следственным сообществом в... О рублей! То есть ниже чем стакан газированной воды или сигаретка.

Следствию удалось «доказать», что проданная музею коллекция стоит в четыре раза дешевле, чем мне за нее заплатили.

А раз так, делается еще один головокружительный трюк в этом «деле» - значит, я совершил «хищение государственных средств в особо крупных размерах», а за это, как сказал мне район-

 

ный прокурор в первую минуту нашей «милой» встречи, полагается расстрел или, если крупно повезет, могут «отвалить» всего пятнадцать лет.

Как видите, хорошо рассчитали, что в моем возрасте такое везение особенно заманчиво. Все это должно было не только сломить меня (когда человек согласен с чем угодно и на что угодно), но и полностью раздавить и морально, и физически. А чтобы получилось наверняка, они упрятали меня на остров. Вот так я и оказался с вами, друзья мои. Работа у меня была интересная - и педагогическая, и научная, и творческая. Да вот все... отвлекают! - закончил я патетически, поведя рукой вдоль шконки.

Все засмеялись, я - тоже.

- Надо же, чушь какая, какой произвол, - сказал кто-то сверху.

- Тут дело не в произволе - произволом у нас никого не удивишь. И не чушь это все вовсе, а нормальное явление в работе нашей прокуратуры, - начал говорить с усмешкой, в рассудительной манере довольно интеллигентный человек, прибывший в камеру дня два-три назад и еще не успевший стать островитянином. (Потом выяснилось, что он сам работник МВД - начальник из «Металлстроя», большого лагерного объединения.) Все что вы рассказали, конечно, интересно и необычно. Но главного вы не поняли. Ведь теребило вышестоящее руководство не потому, что «было не уверено в правомерности процесса». В его неправомерности были уверены все. А потому, что следователи и прокуратура не смогли сразу и круто вас сломать... Спектакль затянулся!

Именно это и вызвало неудовольствие. Гармоники ваши и баяны тут ни при чем. Замели вас «по установке» - так называемое «телефонное право». За что - неважно. Посадили, осудят, дадут срок. Избавиться от вас надо. Это ж ясно!

Вроде не молодой и сидели уже, а так и не поняли - где вы живете. У нас политических статей теперь нет - судят по уголовным. И баянисты эти ваши - обыкновенные гниды, всего лишь стукачи-прислужники перед партбюро и прокуратурой, таких можно найти повсюду, и сегодня еще на них держится наш строй. (Потом много раз я этого начальника из «Металлстроя» вспоминал. Он оказался прозорливее всех нас.)

В камере каждый делал свои замечания и давал советы соответственно своим взглядам, опыту и мировоззрению. Они сводились к тому, что во всем должны разобраться вышестоящие органы, надо писать, писать и писать.

И я писал. В который раз наивно полагаясь на закон и справедливость. Когда в камере было относительное затишье, брал подуш-

 

ку на колени (вместо стола) и писал полные темперамента и драматизма объяснения, заявления, жалобы, в которых старался показать нелепость всего, что со мной происходит. Однако мои письма (в отличие от писем «Без адреса» Г. В. Плеханова, которые хоть и были «без адреса», но дошли до миллионов адресатов), имея точные адреса, до получателя не доходили, а в единичных случаях, независимо от адреса, попадали... к следователю Бобровской. И все же, несмотря на бессмысленность этих письменных упражнений, я писал.

После моего рассказа начальник из «Металлстроя» и еще кто-то сказали: «Ваша история уникальная, и если я останусь жив, обязательно разыщу вас. Очень бы хотелось с вами встретиться, чтобы узнать, чем все кончится». Эти слова я потом слышал и в других камерах. Так что у меня вырисовывалась заманчивая перспектива расширения круга знакомых, - конечно, если они останутся живы и по приятному совпадению - я тоже.

Вообще-то в камере мой рассказ не был предметом каких-либо долгих дискуссий или обсуждений. Здесь любой рассказ вызывает интерес, только пока он длится, как средство убить время. Через несколько минут каждый углубился в свои мысли, а игра в карты и шашки окончательно стабилизировала настроение и ритм.

Я ни в какие сидячие игры не любил играть и не играл никогда - с меня всегда хватало сидячей работы. Естественно, что и в этих условиях участвовать в них не было охоты, и я углубился в размышления по поводу того, как могло получиться, что правоохранительные органы пошли по столь аферистическому пути, забыв о главных принципах своей работы, своего положения в обществе. Может, длительное общение с уголовным миром приводит незаметно некоторых работников низших звеньев прокуратуры (например, районной) к преемственности их мышления и применению их недобросовестных приемов? И нужно заметить, что некоторые из них, переходя со временем в «вышестоящие», могут пронизывать своими оригинальными взглядами и опытом всю систему.

Размышления мои прервал резкий скрежет поворачиваемого ключа. Распахнулась дверь - вернулся от следователя директор станции техобслуживания. Он появился в камере недавно, после меня, сменив работника из леспромхоза, присвоившего механическую пилу и еще что-то. Директор оказался типичным представителем своей должности: видный, большой, с начальственной манерой обращения, которую хотя и старался не выпячивать в этой обстановке, но ему это плохо удавалось. Лицо его было крупное, с тяжелым подбородком, - «не лицо, а кошелка», как говорят в народе. Погорел он на оформлении установки нового мотора и других

 

крупных узлов, и еще обнаружили у него много талонов на бензин, комбинации с которыми были противозаконны.

Придя в камеру, он возмущался незаконным арестом, так сказать, по недоразумению (обычная манера новеньких). А спустя некоторое время после очередного вызова к следователю вздыхая говорил: «Вот ведь, всех я знаю и все меня знают, все начальство. Кому я только не делал машины, кому не помогал, и все без очереди и задарма. И вот сейчас ни один не заступится, доброго слова не скажет - все отвернулись».

Видать, прислуживал он зря. Не оценили кто надо ни его подхалимаж, ни угодничество, но зато нашлись другие, не оставившие без внимания его дополнительную деятельность, которой он занимался все смелее, напористее и объемнее. У него, естественно, была своя машина. Сам он от такой напряженной и нервной работы здорово подызносился - машина же была, как новенькая. Ей было легче - в ней, как-никак, находились лошадиные силы, у него же только свои. И с нервами у нее все было в порядке: она не озиралась, не оглядывалась, не вздрагивала и не глохла во время езды, у нее не отказывал бензонасос или зажигание при виде людей в милицейской форме. Вернувшись как-то из следственной части, он сказал, что докопались еще до чего-то и теперь не выпутаться, из партии его уже исключили и что ему теперь вообще все равно. С этой поры он стал регулярно играть в карты с большим увлечением и азартом.

Остался без внимания только еще один - начальник снабжения «Металлстроя», большого закрытого, но довольно известного предприятия под Ленинградом, - кучерявый, тихий, умный интеллигентный человек пятидесяти трех лет. У него больное сердце, и это отражается на его лице. Пришел он недавно, о нем мало известно, пока только то, что сделана им какая-то поблажка одному из работающих на предприятии. Этим воспользовались его враги, раздули целое «дело» о нарушении режима, с подозрением на взятку. И пошло, и пошло... И вот он здесь. Спит на полу между шконками, так как другого места не осталось.

Через эту маленькую камеру, ставшую сегодня моим пристанищем, одну из тысячи подобных, прошли многие люди. У каждого своя судьба и свой характер. Каждый представляет определенную социальную группу. Какие же они все разные! А вот действия их, способы, область применения зачастую неординарных способностей и результаты деятельности довольно шаблонны, и потому, к сожалению, племя островитян так неистребимо. Исключением, в какой-то мере, можно считать дело Лени и мое, хотя нужно при-

 

знать, что поклепы и наветы живучи и берут начало от истоков формирования человеческого общества. Это как раз то, что требует довольно тщательного и всестороннего расследования. Необоснованных «умозаключений» или допроса «с пристрастием» достаточно только для того, чтобы «слепить» дело. Естественно, авторитет следственных органов и доверие к ним это не укрепляет -скорее обратная реакция.

Дежурный постучал ключом о кормушку - прогулка. На прогулку водили почти ежедневно (кроме дней, когда была баня или ремонтные работы во дворе). Прогулка длилась 20-30 минут, а иногда и больше, если плохая погода и некоторые камеры отказывались выходить. Выходившие же имели счастье промокнуть до нитки.

У нашей камеры прогулка все время получалась потемну: во-первых, была зима, а в Питере зимой очень короткие дни, во-вторых, по очередности она приходилась на раннее утро. Так что на прогулке не удавалось видеть дневного света.

Внизу залаяла собака - овчарка. Ее лай пробудил приятные воспоминания: в нашем доме всегда была собака и долгое время -овчарка.

Овчарку, лай которой мы услышали, привели с улицы погреться, заодно пришел погреться и проводник, во всем разделявший радости и неудобства собачьей жизни.

Присутствие на прогулке собаки для несведущего человека кажется бессмысленным: никто не мог и не собирался убегать; следовательно, и догонять было некого. Они, очевидно, существовали для разнообразия животного мира на острове, с одной стороны, и чтобы находящиеся на нем люди не чувствовали себя одинокими -с другой.

Собаки должны охранять остров ночью, а чтобы они не деквалифицировались, одиноко бегая в ночи, их использовали как дополнительный моральный эффект.

Хорошо натренированная опытным и умелым инструктором собака внимательна, сообразительна, довольно спокойна, но высокооперативна - в любую секунду готова выполнить приказ собаковода. В общем, по характеру она под стать человеку, с которым общается и под началом которого находится. Но ведь характеры у людей разные, и у инструкторов тоже. Там был один с испитым худым лицом и черными большими усами, занимавшийся бессмысленной травлей собакой заключенных, и без того находящихся в напряженном, затравленном общей обстановкой положении. Он подергивал поводок, и собака бросалась уже рефлекторно, ни о чем не думая и, в конце концов, даже не глядя. Будучи вместе с кор-

 

пусным дежурным на балконе центрального круглого зала в ожидании врача, я невольно стал свидетелем такой картины: собака бессмысленно и машинально кидалась на каждого, в том числе и на проходящих сотрудников в форме. И надо же ей было тяпнуть проходящего офицера за папку (к счастью, не за штаны), находящуюся у него в руках. Тот разразился громкими ругательствами высокого армейского накала, разумеется, не в адрес собаки, а ее воспитателя - инструктор собаку увел. Сделал он это с видом человека обиженного и непонятого, получившего за старания вместо медали плевок на грудь.

Были, разумеется, и другие, проходя мимо которых видишь внимательный, строгий, сосредоточенный взгляд. Собака молчит и наблюдает.

Я люблю собак, и овчарок особенно. Смотрел на них с добрыми чувствами - мне даже хотелось их погладить. Но меня предупредили: оказываясь рядом с собакой, крепко держите руки за спиной; если руку хоть на секунду опустить вниз или отвести в сторону, собака схватит за кисть руки - так она обучена - можно стать инвалидом. Во всяком случае, вам, музыканту, это совсем ни к чему и, кроме того, попадете в карцер за нарушение режима.

Прогулка на этот раз закончилась быстро, и вот мы снова в своей камере.

Моральная и психологическая атмосфера в камерах новичков особенная. Человек, впервые попавший в тюрьму, мучительно привыкает к режиму, пище, среде, к другому воздуху, ограниченному пространству и ограничению движений. Ему непременно хочется рассказать о себе, посоветоваться, открыть сердце, излить душу, найти сочувствие. В камерах, обычно, есть люди, которые пользуются чужой словоохотливостью, стараясь выслужиться перед следствием.

Слабовольные, попавшиеся с поличным и знающие, что их вина очевидна и доказана, они готовы на все. И когда следователь говорит: «Если поможешь следствию и органам дознания, тебе это зачтется и будет указано в характеристике», - он дрожащими руками хватается за лист бумаги, пишет заявление о явке с повинной, закладывает всех своих «коллег» и знакомых заодно. Сокамерников щадить он тоже не намерен: слушает внимательно каждого, выуживая нужную информацию, особенно вновь поступившего. А тот рассказывает все, что было, а иногда сгоряча больше, чем было.

Например, в камеру пришел Володя-грузчик. Он сразу же рассказал:

- Пришел я на работу на склад. Выяснилось, что ни у одного из

 

троих грузчиков нет ни рубля на выпивку. Я насыпал под подкладку телогрейки килограмма два-три кофе, товарищи тоже взяли, и пошли мы по улице к знакомой буфетчице все это сдать. Мимо едет милицейская машина, ну, очевидно, обратили на нас внимание. Тормозит и едет к нам задним ходом. Из нее выбегают «менты». Хоп нас всех троих. А у меня с собой еще и нож был. Но я успел его бросить в решетку стока, когда садились в машину. Привезли, обыскали, забрали кофе.

- Где взял?

- Известно где - на работе, в складе.

- А куда нес?

- К буфетчице Нине, она за это давала десять рублей.

- Что же ты буфетчицу Нину закладываешь?

- А я всех заложу. У нас все воруют и все сдают кто кому. Если уж за это сажать, то надо всех сажать, весь комбинат.

В этот момент и в этом состоянии человек хочет рассказать все и своим рассказом доказать, что его зря посадили, а уж коль посадили его, то надо всех, они-то чем лучше!

Володе сказали: «Пиши явку с повинной». И он стал следователю что-то писать. Но разве можно назвать «явкой с повинной», когда человек сидит в тюрьме и никуда уже ни выйти, ни явиться не может.

Одно дело, когда человек, продумав и прочувствовав свои проступки, не будучи под подозрением, идет и признается в совершенном. Это - явка с повинной. И другое - когда он изобличен или ясно осознает, что будет наверняка изобличен, и вот тут-то из страха в панике пытается любым путем спасти свою шкуру.

В этом случае он готов оговорить многих в расчете произвести впечатление, какой он честный и как он раскаивается, с одной стороны, и какие все непорядочные и преступные в его окружении - с другой, чтобы самому на этом фоне выглядеть не таким уж подонком.

Подобные признания вряд ли могут считаться чистосердечными. Кстати, практика показывает, что в большинстве случаев следствием и судом такие трусливые выходки оцениваются не в пользу обвиняемого.

В середине дня в камере идет обычная жизнь. Одни что-то делают, другие дремлют или спят. Вдруг открылась кормушка и голос контролера-надзирателя произнес мою фамилию. Как полагается в таких случаях, я назвал имя, отчество, год рождения, после чего услышал короткое - «с вещами».

Стал собираться. Мне помогали: один подал ложку, кружку,

 

миску, другой сложил постель, третий завернул хлеб и кусочек сала; все это скрутили в матрац. Надел пальто и шапку, попрощался. Дверь отворилась, и пошел я с матрацем под мышкой вдоль длинных железных балконов в сопровождении уже другого дежурного в новую камеру.