Глава VII

РАССКАЗЫ У КОСТРОВ ЛИХИХ ОХОТНИКОВ

 

Прошло минут десять-пятнадцать, как вернулись с допроса вызванные после обеда. Но мне не хотелось поворачиваться к ним. У них начались шумные разговоры и обмен впечатлениями. Одного из них следователь расспрашивал о соучастниках, очевидно, стараясь уточнить степень вины каждого. У другого было еще проще - расследование его дела заканчивалось и передавалось в суд. Теперь он мог безмятежно отдыхать месяца полтора, не меньше.

Сейчас здесь не было ночных вызовов. Допросы велись после завтрака, но чаще после обеда, и заканчивались к восемнадцати ноль-ноль. В это время следственный отдел закрывался - следователи и адвокаты покидали изолятор, подследственных разводили по камерам. Тут главное для администрации - не перепутать, кого куда.

За дверью загремели бачки с ужином. Пришлось мне отвернуться от стенки и сесть на шконке. При раздаче ужина вошел Олег - студент со скатанным матрацем и вещами. У него опять не состоялся суд. В прошлый раз не явились свидетели, в этот раз - потерпевшая. Второй уехавший на суд не вернулся, значит дело у него простое и его осудили.

На следующий день в камеру пришел новенький. Он сразу сказал, что его зовут Юра, причем с такой улыбкой и смущением, как будто это было главным в его уголовном деле. Из его первого рассказа невозможно было понять, за что же он арестован, но день ото дня картина прояснялась. Стало ясно, что друзья и благодетели, одарившие Юру немалыми деньгами, - люди нехорошие. Они использовали его навыки слесаря и автосварщика в корыстных, вернее, в преступных целях. Всего он не знал. Умел работать, тем более, что за это умение здорово платили. Он в деталях рассказал эпизод, как ему удалось унести со стройки автогенный агрегат. Поместив аппарат, бак с негашеной известью, кислородный баллон,

 

шланги и горелку на двухколесную тачку собственной конструкции, он двинул все это днем в обеденный перерыв с улицы Герцена по Невскому проспекту, вдоль Гостиного двора, затем по Садовой и далее до своего дома.

Идея родилась не сразу - обстоятельства помогли ей созреть. Как и на любой стройке, здесь был прораб. И такой дотошный, всем интересовался, всюду совал свой нос - словом, типичный представитель своей категории трудящихся. И все-то его трогало, все-то ему нужно знать... В самый неподходящий момент, когда Юра делал «левую» работу, он всегда оказывался рядом. И начинались расспросы: что это, для чего, кому и зачем?.. Кончалась беседы неприятным резюме: «Если еще раз застану - будут большие неприятности, так и знай! Чтоб видел я это в последний раз!»

Юру эти разговоры приводили в грусть и растерянность. Он их тяжело переживал - несколько минут стоял, опустив голову, и вздыхал, да и работа не клеилась. Не хотелось этих бесед и тем более «больших неприятностей». Ему были дороги нервы прораба и не менее свои. Он удвоил бдительность. При малейшем намеке на появление прораба у Юры сжималось сердце, и он судорожно закрывал обрезками фанеры результаты своего труда. Чаще тревога была ложной.

В общем, вы ж понимаете, в такой нервной обстановке не просто целиком отдаться любимому делу, тем более выполнять отлично трудные заказы. А поскольку заказы высоко оплачивались, делать их кое-как Юре не позволяла профессиональная совесть. Если уж быть до конца правдивым, то не столько совесть (с совестью отношения были сложные), сколько боязнь потерять приличный заработок заставила его принять радикальное решение: перевезти автогенный агрегат домой.

Итак, Юра выехал с улицы Герцена и повернул направо, на Невский проспект. Появление новоявленного рикши на главных улицах города на Неве не вызвало сенсации и даже какого-либо интереса. Возможно, потому, что вместо традиционной широкополой соломенной шляпы с ленточкой под подбородком на нем был синий матерчатый шлем со шнуровкой. Этот шлем и производственная одежда служили ему своеобразной защитной маскировкой. А ведь если поразмыслить, обязательно должен был возникнуть вопрос: почему человек в производственной одежде в рабочее время раскатывает с производственным агрегатом по улицам города? Куда направляется и зачем? Но любопытных не нашлось даже по долгу службы.

Правда, на него покосился инспектор ГАИ на углу улицы Же-

 

лябова - возле здания «Известия» и знаменитой часовой мастерской, - он оказался среди троллейбусов, которым приспичило пробраться к самому тротуару на остановку. Инспектор, видимо, хотел ему помочь, но Юра выбрался из плена громоздких машин собственными слабыми силами.

Доброжелательно посмотрел на него и инспектор на пересечении Грибоедовского канала с Невским проспектом, здесь Юра показал высокий уровень дисциплинированности и глубокое знание уличного движения - остановился на красный свет, пропустил машины, проскочившие поперек Невского, и двинулся дальше. Инспектор, как подобает чуткому и внимательному блюстителю порядка, проследил, чтобы ринувшаяся толпа на переходе не перевернула тележку и не затерла нашего героя. Убедившись, что в схватке с экспрессивно-дикими пешеходами он вышел победителем и благополучно двинулся дальше, инспектор, с облегчением вздохнув, отвернулся.

Так же сочувственно к нему отнесся постовой возле Гостиного двора, а инспектор на углу Садовой даже одобрительно улыбнулся, когда увидел, как «рикша-строитель» с достоинством сперва пропустил транспорт по Садовой, а затем уверенно сделал правый поворот. На всем протяжении трудного и рискованного пути он реально ощущал духовную поддержку и благословение ангелов-хранителей, перепоясанных на спине вместо крыльев крест-накрест белыми ремнями. Доехав до сарая во дворе дома, разгрузив и спрятав все, он помянул их добрым словом и отправился в обратный путь.

На стройке никто не заметил исчезновения автогенного аппарата - там было еще два. Более того, прораб похвалил Юру - с этого дня он стал перевыполнять сменное задание - и занес его в список передовиков производства. Это было естественно - Юра перестал тратить время на выполнение дополнительных заказов во время работы. Теперь спокойно, без суеты он мог работать и возле сарая.

Все шло как нельзя лучше, если бы это личное приобретение не натолкнуло его благодетелей на совершение новых ковбойских экзотических предприятий. Экзотики было хоть отбавляй: старинный русский городок на берегу живописной реки, в конце города на крутом обрывистом берегу у извилины этой самой реки - запущенное тенистое кладбище, существующее четыре столетия, которое украшает красивая устремленная ввысь кирпичная церковь XVIII века.

Поставленная перед Юрой задача была до смешного проста: в окне, находившемся в алтарной части церкви, обращенной в клад-

 

бищенскую глушь, автогеном вырезать решетку, мешавшую «друзьям-ковбоям» проникнуть в алтарь. Для Юры это был сущий пустяк. Он так и сказал. За пустяк дали много денег и пообещали еще.

Конечно, в алтарь можно было пройти и днем сквозь церковную залу и боковую дверь на хорах, как все ходили. Но такое примитивное решение оскорбляло романтические души, и они приступили к выполнению сложного, требующего отваги и героизма, захватывающего плана, достойного настоящих мужчин-Прибыли на двух машинах. В одной типа «Рафик» - агрегат, в другой - отважные герои вперемежку с картонными коробками... Юра быстро и ловко освободил окно. Еще быстрее «настоящие мужчины» пролезли в него и с ловкостью пожарных на всесоюзном смотре стали вытаскивать всякую рухлядь, как потом выяснилось, стоившую сумасшедших денег. Набив обе машины разными мелкими и крупными вещами, через полчаса они мчались по автомагистрали в сторону Питера. Юре действительно дали много денег, вдвое больше, чем он рассчитывал.

Итак, операция прошла блестяще - как может только проходить в павильонных съемках кино.

- Молодцы, ребята! Герои!

- Ну, пожалуй, главный герой - я. Если бы не вырезал решетку, они бы ничего не сделали.

- Да, все заслуги твои. Не вырежи ты решетку, тебе бы с ними не сидеть за другой. Эту не вырежешь.

- Ну, попали-то они сюда через два года - как раз потому, что в краеведческом музее, где их сыпанули, я им решетку не резал, они решили сами - гвоздодерами. Решетка была легкая, на гвоздях, но провозились ребята долго и погорели.

Еще бы, понятно, краеведческий-то музей оказался не на тихом кладбище, где так лихо и сподручно было шуровать, а в центре города, и, конечно, нашлось, кому обратить внимание на их старания.

Погорели Юрины друзья, погорел и Юра, и агрегат, так уютно прижившийся в его сарае.

После рассказа о своих приключениях Юра стал «своим» в камере, его уже никто ни о чем не спрашивал, а ему не о чем было рассказывать. Он стоя играл с Борисом в «шиш-быш», а остальные занимались кто чем. Словом, жизнь в камере шла своим чередом.

Было это 6 августа 1985 года. По радио шла передача, посвященная юбилейному вечеру композитора Будашкина. В репродукторе, вделанном в дверь и закрытом кровельным железом, что-то

 

хрипело, урчало и пело. Слышно было плохо и рассказчика, и музыку. Кто спал, кто разговаривал, четверо играли в карты, двое еще во что-то.

В камере было шумно.

Вдруг женский голос запел: «И было три свидетеля...» Олег с верхней нары закричал: «Тише, ребята, слушайте, что-то интересное передают... про нашу жизнь». В следующем куплете опять: «И было три свидетеля...» Но, к великому разочарованию, свидетелями оказались: река, береза и соловей.

Это был не фрагмент суда и следствия, а лирика. Передавали «За дальнею околицей». В камере воцарился обычный шум. Продолжалась своя насыщенная жизнь.

Надо сказать, что в это время в камере была редкая насыщенность во всех отношениях. Людей прибывало все больше и больше, и все меньше и меньше следили за проветриванием. Окно совсем перестали открывать по причине холодной погоды, а курили все, кроме меня. В других камерах тоже курили, но проветривали здорово, а здесь контингент такой попался.

Иногда на расстоянии метра при плохом освещении трудно было различать лица. Дышать стало очень тяжело, особенно мне со слабыми легкими. Двое из них курили особенно много и с любопытством наблюдали, как мне становится все хуже. Может, это делалось с одобрения следователя (есть еще в следственной практике такая форма давления на подсудимого), чтобы я поскорее старался закончить дело на любых условиях, а может, и из садистского любопытства, как я начну перед ними «падать ниц». Законопатив щели в окне, они курили беспрерывно. А я, при случае, старался отодрать бумажку или жгутик, тряпки, чтобы пару минут подышать у окна.

И вот при одном посещении бани мне стало очень плохо. В «Крестах», в отличие от «Бутырок», бани нет, есть душевые - маленькие, тесные, полутемные. В них заталкивается по десять -одиннадцать человек. Приходится по одному душевому крану на двоих. Чувствуешь себя как в переполненном автобусе, к тому же голый и весь в брызгах. В этих условиях нужно успеть быстро вымыться и еще что-нибудь постирать. В этом банно-прачечном марафоне, как и в любом другом, задыхались, но успевали.

Вышел я со всеми из душевой, присел и сразу погрузился в сон, а точнее в забытье. Очнулся от слов: «Три, три сильнее, ну, еще сильнее!» Возле меня был дежурный надзиратель, служащий бани с пузырьком в руках и Борис, который что было силы тер мне виски. Остальные стояли в углу, не проявляя никакого интереса к

 

происходящему. Борис тер левый висок так, что содрал кожу, -очевидно, ногтями.

Врач, к которому я потом попал, первым делом спросил:

- Вы что, потеряв сознание, упали? На лбу сбоку ссадина.

- Нет, это меня так оттирали и приводили в чувство, от усердия содрали кожу.

Через десять дней приступ повторился, но слабее. А через неделю утром началось головокружение и позывы на рвоту. Когда вскоре я вышел на прогулку, мне стало еще хуже и началась рвота. У меня была уверенность, что я чем-то отравился. С трудом довели меня на второй этаж до камеры и положили на шконку. Вызвали фельдшера. Фельдшер не нашел признаков отравления и повел к врачу. Врач уверенно сказал: «Это от давления». Измерение показало резкое повышение давления, такое было впервые. После этого случая у меня начала развиваться гипертония, к ней вскоре прибавилась и стенокардия. Остальные чувствовали себя нормально. Народ подобрался в камере молодой (не старше тридцати лет) и очень крепкий.

Настал вечер. Перед отбоем один из молодых спортивного склада ребят рассказывает:

- Забрали нас четверых, но доказательств и улик не было. И должны были нас отпустить. Тут вдруг один. Кудряш, взял и раскололся. Заложил всех, наговорил то, чего у него и не спрашивали.

Дали нам срок. Кому пять, кому четыре, а ему два года за раскаяние, в общем-то он и не сидел. Отбывали мы на Севере - трудно, очень трудно. Вышли почти одновременно. Еще в лагере поклялись с ним рассчитаться - убить.

После отсидки встретились в Питере и стали его искать. Пошли в пивную, где обычно с ним встречались. Это в районе порта старого, где он жил.

На третий день смотрим - он, точно он, правда, немного изменился, но рост тот же, черты лица тоже похожи, только бороду отпустил - для маскировки. А что немного изменился - естественно, пять лет почти прошло.

Вышли, подстерегли его. Когда он шел из пивной по улице, быстро догнали - кругом никого не было - и ножом убили. Слух об этом убийстве прошел. Никого не нашли и следов никаких не осталось. Кто убил, милиция не смогла установить еще и потому, что у убитого никаких врагов не было и мотивы убийства были не понятны.

Через несколько месяцев собрались мы в этой же пивной. Как говорится, судьба забросила. И каково же было наше удивление,

 

когда мы нашего Кудряша увидели там с кружкой в руках. Он нас узнал и тут же смылся. Потом выяснилось, что убили мы тогда его родного брата, о существовании которого не знали. Кудряша больше не встречали и не преследовали. Злоба, вымещенная на брате, да и время вполне нас остудили.

В камере 385 собрались уголовники, специализирующиеся на квартирных кражах, ограблениях магазинов, палаток и отдельных граждан на улице. Здесь образовался своего рода клуб, так сказать, «курсы повышения квалификации». Олег обращается к долговязому молодому мужчине лет двадцати пяти: «Ты, говоришь, сигнализацией занимался? Расскажи-ка, как блокируются двери в магазинах, там вроде надо что-то подложить - дверь откроешь, а сигнализация не сработает. Ты это объясни-ка подробнее, что и как».

Тот показывает буквально на пальцах. Понимают все с трудом, включая и Олега. Просят начертить схему на бумаге. Технический диспут в разгаре. Олег выступает в роли ведущего не только потому, что сидит уже вторично в свои двадцать три года, но и потому, что за его плечами три курса института, из которого его, правда, отчислили за грубость и пререкания с руководством. Соображает он очень быстро, умеет анализировать, отличается хорошей памятью, неплохо владеет английским, он из семьи служащих. Никто не может его переговорить, зато он каждого легко «загоняет в угол», владея блестяще еще и блатным языком.

Говорил я с ним дважды насчет его дальнейшей жизни:

- Со всем этим кончать надо, ты многого смог бы добиться, если бы захотел, и жил бы счастливо в нормальном обществе. Выйдешь, будешь учиться, работать - у тебя отличная голова.

- Нет уж, так не пойдет, ничего вы в этом не понимаете. Меня нигде не брали и везде гнали и каждый, чуть что, норовит посмеяться и унизить, ущипнуть и врезать.

Олег рассказал, как его допрашивали, как выбивали из него нужные признания: обернули мокрым полотенцем поясницу и били металлическими прутьями. Но парень не сломался, оказался крепким, выдержал - слабее оказались почки, не выдержали - две недели вместе с мочой шла кровь.

- А сейчас еще боли остались, в общем у меня свои рубцы, свои счеты, свои планы. Так что у меня другой дороги нет и не будем больше об этом, - резко оборвал Олег. Общество вовремя не протянуло ему руки, не протянуло и позже, потеряв из своих рядов активного, умного члена, проиграв по-крупному - перекинув его по ту сторону баррикады.

Олег чувствует себя в камере хозяином и боссом. Ему смотрят

 

в рот и напрягают все свои умственные способности, чтобы понять то, что он говорит. Собранность и сосредоточенность, желание все постичь и многому научиться, прямо скажем, исключительные. Вот чего так не хватает, подчас, в студенческих аудиториях. Тяга к знаниям образцовая, занятия проводятся на самом высоком «профессионально-уголовном» уровне. А потому разгоряченная аудитория не замечает, как проходит время до ужина.

Обсуждается самая разносторонняя «специализация». Вот дискутируется вопрос, как лучше убить человека. Выступающие приходят к разным заключениям. Так, один отстаивает свою методику владения отверткой для этой цели.

- Лучше всего испытанный способ - утюгом, - предлагает другой.

- Это верно, - оппонирует ему угрюмый прыщеватый парень, - Но где сейчас хороший чугунный утюг найдешь? А эти электрические - с ними неудобства и хлопот не оберешься, в проводах запутаешься. Да и делают их по весу все легче, не понимая, что они делаются все более и более неудобными для этой цели.

- Вот у меня дед был, - задумчиво начал свой научно-исторический обзор тридцатилетний мордастый, коренастый парень. - Мастерски владел гирьками - фунт и два фунта. Гири тогда были с ушками, к ним привязывалась веревка. Раскрутит, поддернет и пустит. Большой артист был: с улицы через окно человека убивал. Тут же скрывался, а в доме следов никаких нет. Когда на него напали на улице трое с ножами, уложил их сразу, один больше не поднялся.

- Да, были мастера, - продолжал задумчиво, с сожалением молодой парень, - в наши дни никто и не знает, как это делалось. Большие специалисты были. А сейчас все примитивно, никакой ловкости, никакого мастерства.

За дверью загремели бачки. Раздача ужина нарушила «научно-уголовный семинар». После ужина карты. Но завтра, если ничто не помешает, занятия будут продолжены.

Я никак не могу найти ручку.

- Ручка куда-то пропала.

- Естественно. Тут все может пропасть. Среди воров живете, -спокойно «утешает» Олег.

- Это не довод. Ни один вор у себя дома не украдет. Ручка, конечно, нашлась - завалилась за матрац. Когда после ужина пустые миски загремели в раковине, образуя покачивающуюся стопку, приготовленную дежурным к мытью ее холодной водой, ко мне подсел новенький парнишка с черной кучерявой шевелюрой и живыми карими глазами.

 

- Еще вот очень хочу научиться «ломать» деньги. Мне показывали, но у меня пока не получается.

- А как это?

- Вы что, не знаете?

- Да.я профан в этих делах. Что-то даже не слышал об этом.

- Так вот, слушайте сюда, - складывая полукругом ладони и доверительно придвинувшись ко мне, начинает рассказывать. -Вот я с вами рассчитываюсь и должен отдать вам сто рублей. Достаю пачку десятирублевых ассигнаций и отдаю вам. Потом тут же беру обратно и говорю: «Давайте проверим, чтобы было все без обмана». И начинаю считать перед вашим носом: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять. Ах, ну вот, одной не хватает, хорошо, что мы с вами проверили. И докладываю еще одну десятку из кармана. Вот теперь все в порядке, все правильно, как надо. Вы, довольный, кладете деньги в карман и уходите.

На самом деле там было шесть бумажек, и добавил я вам еще одну, получилось семь (вместо ста рублей - семьдесят). Только дома вы обнаружите, что тридцати рублей не хватает, и решите, что потеряли.

Да, оказывается, «ломать» деньги — особое искусство, когда на ваших глазах, согнув (сломав) купюры пополам и перехватывая их, считают фактически по два раза одни и те же бумажки.

Здесь хотя и был один специалист по этой части, но показать технику приемов этого дела он не мог - не было не только красненьких, синеньких и зеленых, но даже рыжих листов «капусты» (капустой здесь называют деньги).

Вскоре меня перевели в другую камеру. Взять свой черный матрац я не мог - нижняя часть его была изрезана на полосы-лямки для вещевых мешков, и если его приподнять, вся вата из него бы высыпалась. Оставалось предложить Коле перейти с пола на мое место, а с его белым (желто-ржавого цвета) уйти из камеры. Так мы и сделали.

В следующую камеру я прибыл перед отбоем и расположился на полу у двери, дуло страшно. Но на другой день, к счастью, один парень уехал на суд и не вернулся - я занял его место на второй шконке, где и находился несколько месяцев.

Утром откуда-то из-за угла вылез дядька на редкость «добросовестного» телосложения. Его звали дядя Федя. Он хоть и спал тоже на полу, но на вторую шконку не претендовал, так как приспособился спать вдоль стенки, где окно, и половина его фигуры скрывалась за шконками. Это не лучшее место - стена холодная, к тому же мыши, спускаясь с окна, перебегали через него, но на такую ме-

 

лочь дядя Федя не обращал никакого внимания: мышь - не трамвай, не задавит. С первого взгляда было ясно, почему он пристроился здесь: под шконками и на второй шконке он не помещался, нижние места были крепко заняты, а если бы он полез на третью, то это сооружение, хоть и сваренное из уголков «пятерки», рассыпалось бы под его тушей.

Он, видимо, давно уже в этой камере и рассказал о себе все, что можно, а расспрашивать, как и в любом светском обществе, здесь считалось некорректным. Могли, в лучшем случае, облаять, а то и по глазам дать.

Я сразу понял, что фигура эта выдающаяся не только по внешнему виду, но и по своему амплуа. О мастерстве и говорить нечего. Оказалось, что Федя - личность, хорошо известная в своем кругу, -потомственный вор. Но обо всем этом мне удалось узнать не сразу - постепенно, из его бесед со своими «единоверцами». Он делился своими воспоминаниями, похоже, не в первый раз, кое-что говорили люди, давно слыхавшие о нем. Вот и сейчас идет беседа:

- Он мне, сперва, сгоряча насчитал столько, что и под расстрел подвел. А я ему и сказал: «Мало ли где, кем, сколько наколупано сейфов, это что, все на меня повесить хошь? Ты у меня нашел два куска, ну и что? Это ж мои кровные. Ты сперва докажи, а потом и стреляй». Напугать он меня хотел, а я думаю: «Эх ты, головастик плюгавый, да если я тебя где встречу и для примера попугаю, так жена долго штаны твои отстирывать будет».

- Да, это он, конечно, для страха. Тебя стрелять нельзя. Ведь они, ежели стрельнут, то и убить могут, а тебя, Федя, - знаменитость такую - сохранить надоть, как вырождающуюся животину. В Красную книгу б записать надоть. Ведь теперь-то мастеров таких и не осталось.

Стараясь поддержать беседу, я продолжил разговор в том же тоне.

- Тут ведь, Федя, мастерство-то не ценят. Чем лучше работаешь - тем скорее посадят и больше дадут. Но, разумеется, не медаль, орден или там звание. То есть звание новое и медаль могут и дать, но не тебе, а за тебя, а тебе кукиш.

- Если б кукиш! Ему на суде кукиш не дадут, там все больше червонец отвалить норовят.

- А уж тебе-то, Федя, - точно: большому кораблю - большое плавание.

- Как же ты, Федя, погорел? Ведь работаешь ты классно.

- Да никак. Завалил меня дружок, по пьянке ссучился. Я ему должок отдал с процентами - стольник. А у него отродясь за душой

 

пятерки не было — пить он стал по-черному. Вот его за эти гроши и прихватили - где взял? Он спьяну и раскололся. Пришли ко мне, да не вовремя - у меня деньги были кровные, не успел на книжку положить.

- Ведь о тебе, дядя Федя, старики много рассказывали. Еще твоего папаню знали. Такой мастер был, по несгораемым работал еще в начале века. Что же ты по простым сейфам пошел колупать по-медвежьему?

- Так, вишь ли, несгораемые - дело сложное, там одного инструменту дорогого нужно сколько. Сейчас никто его и не сделает. А тут что - фомка, «козья ножка» заточенная и «гусиная лапка», ну еще сила и сноровка, но этого у меня хватает.

Беда дяди Феди заключалась в его редком мастерстве: таких специалистов остались считанные единицы. Поэтому труда не составляло установить, кто «колупнул» данный сейф.

А работа, как я понял из его обрывочных фраз, у подобных специалистов несложная: зацепляется край дверцы, подсовывается фомка, а затем «гусиной лапкой» режется железо. Но сказать - оно всегда просто. А ведь вы понимаете, что сейф, пусть даже железный ящик или шкафчик, - это не консервная банка со шпротами или тушенкой и сила тут нужна исключительная.

Он уважительно ко мне относился, как к человеку образованному, подержался с большим достоинством, как все люди, ценящие свою редкую профессию. Движения его были неторопливы, и в них чувствовалась огромная скрытая сила. Он был из тех, которые ломают подковы, завязывают кочерги в узел. У него не руки, а ручищи, сделанные из стальных мышц, как у битюгов-тяжеловозов. Глубокий и тяжелый взгляд, в котором, очевидно, отражалась не только вся суть его преступной натуры, но и много пережитого. Когда я старался понять его, приходила в голову мысль, что вскрывал он эти сейфы - железные ящики - не только ради воровства: делал это он потому, что, во-первых, получалось, и получалось здорово, как ни у кого, а уж потом, когда железный ящик или шкаф вскрыт и в нем было что взять, воровал. Здесь довлела гордость за продолжение родовой профессии, довлели гены, довлела марка «фирмы», а заодно и пофорсить по молодости хотелось.

А история этой «фирмы» такова. Отца его мальчиком отдали в ученики в оружейную мастерскую. Парнишка оказался на редкость способным слесарем, чувствующим все взаимодействия деталей и механизмов. О его редких способностях прошел слух среди мастеров, и его пригласил к себе на работу известный фабрикант Мешков, выпускавший русские несгораемые сейфы. Сам Мешков

 

был талантливый конструктор, образованный инженер, большой специалист по всем видам замков и всяческих запоров, серьезно изучавший системы и новшества в этой области мировых фирм. Его интересовали мастера высшей квалификации, думающие, сообразительные, с которыми легко было бы работать. Нет, не ходить по ночам и вскрывать сейфы, а создавать различные замки и устройства, чтобы жулики не могли их открыть. Задачи Мешкова были высоки и благородны, но один он с ними справиться не мог. Скромный и работящий мальчик ему понравился, он предложил ему вдвое больший заработок, вскоре прибавил еще. Тому были веские причины: мальчик не только старался и выполнял слесарные работы исключительно мастерски, но и незаметно становился его первым помощником, освоившим в короткий срок все имеющиеся конструкции и помогавшим в разработке новых.

Но способности мальчика превзошли все ожидания: он пошел дальше поставленных перед ним задач и начал с успехом решать загадки любого хитроумного устройства с помощью еще более остроумных приспособлений. Хозяина он боготворил и этими изобретениями с ним не делился, чтобы не огорчать. Примерно в 1906 году он, изготовив целый ряд приспособлений, сложных отмычек и наборных ключей, решил испробовать на практике свои научно-технические выкладки и расчеты. Получилось. Но не погорел чудом. Нет, с открыванием довольно сложного сейфа немецкого производства все прошло блестяще: устройство его он хорошо знал, и чутье механика и сделанные им приспособления не подвели. Подвело другое - отсутствие навыка воровать, то есть проникать в помещение, неосторожность при работе (он в порыве увлечения забыл, что находится в купеческой лавке, а не в мастерской Мешкова), неумение не оставлять следов и, как говорится, вовремя смыться.

Все грехи покрыл сам старик-купец. Он не успел заявить в полицию, а через два дня умер от инфаркта.

Вскоре слесарь-экспериментатор сумел сойтись с «хорошими» людьми - профессионалами в области точных механизмов. Дружба завязалась крепкая, взаимовыгодная. Он мог в мастерских Мешкова изготовить любой сложный инструмент, а за это получал не только хорошие деньги, но, что главное - бесценные практические советы старых матерых специалистов. Как способный человек, молодой практикант и здесь освоил все быстро и легко. Желая убедиться в его таланте, друзья несколько раз предлагали открыть ему сейф на пари. Он соглашался, просил их выйти в другую комнату, а через некоторое время принять работу. Все трудные пари он выигрывал, хотя сейфы считались недоступными. Его имя тутже ста-

 

ло обрастать восторженными рассказами, легендами, былями и небылицами.

Вскоре у него был свой выезд, дом, фрачная пара, и не одна, крылатка, цилиндр, трость с дорогим резным костяным наконечником. Все это было не шик, а, так сказать, производственная необходимость - нужно было посещать клубы, собрания, находиться в кругу людей, имевших дома, в магазинах, на службе сейфы - предмет его увлечения и страсти. Имея хороший сейф, обычно мало заботятся об охране. На этой самонадеянности и легкомыслии была основана головокружительная карьера новой восходящей звезды.

Так он работал до 1930 года, а потом устроился слесарем-наладчиком по холодильникам на крупную продовольственную базу, что давало возможность обеспечить семью продуктами. За время своего промысла он не числился в картотеках, никогда не привлекался. А потому и жил до конца дней своих в почете, как рабочий, гнувший горб на фабриканта Мешкова. Правда, пришлось сменить фрак на комбинезон, крылатку на телогрейку, цилиндр на кепку, а трость на гаечный ключ, но это уже мелочи, так сказать, детали. Перевоспитался он самостоятельно. И если раньше говорили ему «ваше благородие», и это звучало почти как издевка, то теперь -«товарищ», и вполне заслуженно.

Вдруг он стал терять слух, ослабло зрение - очевидно, сказывались бесконечные кутежи, балы и гулянки, переплетающиеся с дополнительной нервной перегрузкой - спецификой трудной профессии. Жизнь его кончилась неожиданно - его сбила машина на затемненной улице Москвы во время войны.

В 1930-м он весь свой инструмент продал, так сказать, от соблазна и чтобы отвести подозрения. Сын Федя ходил в школу, потом по призыву пошел во флот. В конце службы началась война, и он вернулся с ранением от осколка, но с орденом и с медалями, а главное - развился и окреп за годы службы невероятно.

Отец из опасений, что сын попадет в тюрьму, которой он всю жизнь боялся панически, рассказал и научил его всем премудростям, но не техническим, а практически-оперативным (грубо говоря - воровским). Пришлось - все-таки один сын, любимый - жалко.

И Федя все усвоил замечательно. Как только демобилизовался, стал действовать, и с благословения отца - успешно. Не зарывался, налеты не устраивал, ни с кем не кооперировался, работал только один и ни разу не попался.

Работал по-своему, совсем не так, как отец, - таланта не было, но была сила и сноровка. Получалось неплохо, хотя и примитивно. Даже в окно влезал не как отец. Тот с присосками и алмазом, а сын

 

отколупывал в углу рамы отверткой замазку, нажимал на край стекла той же отверткой - по стеклу пробегали лучи трещин, и он аккуратно по одному вынимал куски стекла. Конечно, это тоже нужно уметь. Если вы, например, на своем окне попробуете, у вас обязательно внутрь свалится кусок и расколется со звоном. А у Феди было быстро и четко.

Выяснилось, что у Феди тоже, в свою очередь, был сын, родившийся после войны. Но мальчик, обремененный широкими знаниями от множества предметов в школе и порядком затравленный в течение десяти лет воспитательной работой большого коллектива учителей, каждый из которых пробовал на нем свои новые методы, приходившие на досуге в голову, а также издерганный кино и телевизором, сделался исключительно нервным, экспансивным, вспыльчивым и настолько неуравновешенным, что в двадцать три года погиб в перестрелке с милицией при задержании в каких-то лихих бандитских делах. Отец и дед никогда не имели оружия, ни в кого не целились, а потому и в них никто не стрелял.

На Федю смерть сына произвела сильное впечатление. В это время он на производстве был на очень хорошем счету - его фотография, на которой он был со всеми регалиями, висела на Доске Почета. После похорон сына Федя выбросил фомку и эту лапку «гусиную» и, как говорится, завязал намертво. А фотографию с Доски Почета все же сняли - из милиции о сыне нехорошо писали. А уж после нынешнего пребывания в тюрьме его самого, Федю, и за человека-то считать не будут.

Следователь не утруждал себя розыском, ухватившись за Федю. Обнаружение денег и показания алкаша он счел достаточным, - видно, боялся надорваться. Раскручивая эту высосанную из пальца версию, он даже возил Федю на место преступления. Увидев вспоротый шкафчик, Федя ахнул, покачал головой и воскликнул возмущенно:

- Ну что ж это, паскудство какое! Да за это руки поотшибать надо! Разве ж так можно, - а потом спокойно, с деловым видом добавил, - торопились, суетились, руки дрожали. Салаги, видно. Работали двое, да и то силы не хватило. Ишь ты, не резали, а грызли, сукины дети.

Следователь, видно, впрямь понял, что на крючке у него старый лапоть вместо судака, но, так сказать, «на удачу» закрыл дело и передал в суд.

Адвокат Феде попался хороший, стоящий. Он не только носил ему сигареты и чай и успокаивал всячески, поддерживая морально, но и доказал его полную невиновность и непричастность к данному

 

делу. И действительно, перед законом и обществом наш Федя последние двадцать лет был чист, как поцелуй ребенка.

Так как в камерах, надо заметить - с любым составом и на любом этапе следствия, много говорят об адвокатах, будет уместно уделить этому вопросу несколько строк.

Попадая в тюрьму, об их существовании вспоминают даже те, которые никогда к ним не обращались и не собирались обращаться. Исходя из практики, которой здесь с избытком (и разговоров о ней тоже), понятия о «хороших» и «плохих» адвокатах очень зыбки и противоречивы. Встречались люди, которые считали своего адвоката просто «душкой» и совершенством только потому, что он носил им сигареты, чай, фотографии жены и детей. А если он к тому же красноречиво обещал защищать и добиваться оправдания своего клиента, последний молился на него, как на Бога.

Мне же кажется, что хороший, думающий, честный адвокат в первую очередь старается выявить и установить обстоятельства, оправдывающие обвиняемого или смягчающие его ответственность.

Адвокат не должен идти на поводу у следователя, обязан ломать надуманные обвинения, противопоставляя свою убежденность тенденциозному ведению следствия, а чувствуя, что его подзащитный невиновен, стараться не смягчить наказание, а оправдать его полностью.

Камеры бывали разные: «сытые» и «голодные». В «сытых» почти все получали хорошие передачи и «выписки», в «голодных» - один-два человека, а народ собирался молодой, крепкий, естественно того, что выдавалось, не хватало.

В одной «голодной» камере ребятам повезло - на прогулке нашли вошь. Меленькое тихое существо скромно грелось на солнышке, не подозревая, сколько радости может принести людям. А люди аккуратно сняли ее со стенки, завернули в бумажку и продали «сытой» камере за кусочек сала граммов 100-150.

«Сытая» камера, получив находку, тут же потребовала корпусного, медсестру и предъявила им приобретение в бумажке. Результат превзошел все ожидания: забрали все матрацы и белье, промыли и продезинфицировали камеру, отправили всех ее «постояльцев» вне очереди в баню, причем разрешили мыться не 15 минут (как полагается), а 40. Выделили парикмахера и дали ножницы остричь ногти. Короче, они испытали к себе особое отношение - как к известным артистам или никому не известным ревизорам из центра.

Когда они вернулись в свои «покои», их ждали новые, со склада, матрацы, одеяла. В общем, был настоящий праздник и для тех,

 

и для других. Вот, что может сделать простая безобидная тварь в особых «островных» условиях.

Камера 42, в которой я оказался, считалась «сытой», и не только потому, что половину ее составляли торговые работники. Хлеб - положенные пять буханок в день - съесть трудно, тем более, что два раза в месяц на деньги выписывался еще и белый хлеб. Выбрасывать хлеб в мусорные коробки, выставляемые дежурными по камере за дверь, считалось грешно, и этого никто не делал. Поэтому ежедневно утром мы при раздаче хлеба отказывались от получения одной, а то и двух буханок в пользу камер, для которых они были нелишними. Если все равно оставалось, скажем, полбуханки - из хлеба делали клей и заготовку для изготовления четок, бус и других поделок,

Жизнь на островах, особенно временная, - скажем, пикник или выезд с друзьями на рыбалку на Волге, на Оби или под Кижами -всегда ассоциируется с кострами. Ну что за пребывание на острове без костра! Это все равно что на пляже - без купания или экскурсия по цехам кондитерской фабрики без пробы продукции.

Многовековые привычки, строго запрограммированные в генах, довлеют над человеком, и он, часто не замечая, находится в их цепкой власти. Отвести их от себя, вырваться из их плена ему невозможно. Он может отказаться от курения, даже от выпивки, наконец от любимой женщины, если ее зарплата резко уменьшилась. Но отказаться от желания развести огонь, сопровождавший человечество со времен каменного века, - выше его природных, духовных и биологических инстинктов.

Если все это принять во внимание, то не будет удивительным, что и в этих на редкость трудных условиях нашего острова дух Прометея торжествует. Устоять перед соблазном не просто и, несмотря на совершенно не приспособленные условия, в тесноте и духоте разводят огонь. В общем, все как на Волге, на Оби и под Кижами.

В предыдущей камере, из которой я пришел, ребята варили чифирь. После благополучного завершения сложнейшей, рискованной операции начиналось священнодействие: все сидели в торжественно-сосредоточенных позах, каждый желающий выпивал по два глотка. Если кто-то выпивал три глотка, ему сразу же строго замечали - «не треть».

Здесь, в этой камере, в основном жарили сало. Венгерское, тонкое и довольно жесткое, пересыпанное красным перцем, оно требовало особого кулинарного искусства. Владеющие им в той или иной степени всегда находились. Мелкими кубиками резалось сало, еще мельче - лук, совсем мелко - чеснок, все это перемеши-

 

валось, складывалось в алюминиевую кружку с пробитыми вверху дырочками и продетыми в них проволочками. Теперь все готово, можно жарить. Но на чем? Понятно, что в этих условиях ни газовую, ни электрическую плиту не достанешь и не изготовишь. Человечество через керосинки, керогазы и примусы шло долгим и трудным путем к осуществлению голубой мечты домашних хозяек, заключенной в белоснежных шкафчиках без копоти и сажи.

Здесь островитяне вынуждены вспомнить о первых шагах человечества. Хорошо было первобытному человеку, равно как и цивилизованному рыболову в наши дни: вот тебе березовая кора, хворост, елки-палки. Ничего этого здесь нет; Но при любом дефиците всегда находится замена. И тут идет в ход... одеяло. От одеяла отрывается полоса шириной не менее двадцати сантиметров, свертывается трубочкой (внутрь хорошо бы еще вложить такую же полоску от простыни) и поджигается. Кружка подвешивается над решеткой вентиляции вверху, если это возможно, или просто внизу к трубе парового отопления, вплотную к стене. Тюрьма, к счастью, каменная и пожар ей не страшен. Какая при этом копоть и как летит сажа - описать невозможно. Любознательным, ищущим разнообразия в жизни, советуем попробовать это в отсутствие жены у себя в комнате. Кроме богатого спектра ощущений, все это, к тому же, будет убедительной проверкой отношения к вам супруги -только истинно любящая примется молча за уборку и даже не заикнется о разводе.

Изжаренное сало добавлялось в картошку, и теперь гнилые, черные кусочки, напоминающие издали рубленные грибы (или изюм), терялись в шкварках удивительного аромата и вкуса. Есть мнение, что такой аромат и вкус может получиться только при точном исполнении технологии разведения источника тепла.

Кто хочет опробовать этот рецепт в домашних условиях - учтите, что для получения нужного эффекта нужно начать со старого одеяла. Ну а если опыт не удался - такое не исключается - в утешение у вас останется новое одеяло. В островных условиях как раз наоборот: используются, в основном, новые одеяла, так как старые уже оборваны со всех сторон настолько, что они зачастую не многим превышают размер коврика для ног у входной двери.

Администрация, понимая, что такими мини-одеялами пользоваться неудобно и недостойно солидных взрослых людей - ими неприлично накрывать даже школьников, - призывает регулярно по местному радио заботиться о своем удобстве и благополучии и не попадать в карцер. Но на острове всегда находятся люди, для кото-

 

рых песенка «А нам все равно» из популярного фильма является своеобразным гимном.

Как известно, у находившихся в камерах поясов на брюках не было. А у сидящих давно и пуговицы становились большой редкостью - они терялись на прогулке, в бане, - в общем, раз вне камеры, искать бесполезно. И у некоторых старожилов, естественно, не было их в прорешке. Получалась довольно выразительная пародия на испорченные часы с кукушкой, которая мало что не кукует, так и еще выглядывает когда ни попадя.

А в камере продолжалась своя жизнь, со специфической атмосферой, своими взаимоотношениями. Идут анекдоты и рассказы.

Выступает один старожил, который здесь второй год: «Ты что, Юра, все вздыхаешь и о жене думаешь - как она там без тебя. Перестань думать. Все нормально, все путем. Ты слыхал, наверное, как один вышел отсюда худой, ослабевший и пошел к врачу. Приходит и говорит: «Доктор, я узнал, что мне жена изменяет. А у меня вот что-то рога не растут. Может, витаминов не хватает? Вы уж помогите, выпишите что-нибудь». Ты, Юра, не тушуйся, рогов нет - и не надо: сшибать будет нечего».

«Вот слушайте, - говорит другой. - Муж и жена пятнадцать лет живут вместе - завтра юбилей. Она лежит и думает: нужно ему завтра подарить носки за 2 рубля 55 копеек. А он в это время думает: "Если бы я ее, дуру, тогда придушил - сейчас бы уже вышел". Все смеются. Но не успевает один анекдот закончиться, как уже начинается следующий: «Вбегает сын и кричит маме: «Папа на чердаке повесился!» - «Ой, какой ужас!» - восклицает мать. «Ах, мама, не волнуйся, я пошутил. С первым апреля! На чердаке никого нет. Он повесился в подвале», - улыбаясь, сказал сын».

«Была у нас тетя Аня, - говорит новенький мордастый парень, - старая-престарая, хромая, ходила с вывернутыми ногами, опираясь на две палки. И вот она умерла. Пришли на похороны родные и знакомые. Стучат двое соседям - те открывают.

- У вас топор есть?

-Есть?

- Дайте на минутку. Нам нужно тете Ане ноги подрубить, а то она в гроб не вмещается».

Или вот еще. «Идут двое молодых влюбленных в парке по аллее. Выскакивают гопники. Видят - взять с них нечего. Говорят:

- Садитесь рядом и срите.

Насрали они по кучке.

- А теперь поменяйтесь местами и ешьте.

Съели. Дали им пинок в зад и отпустили. Он идет и канючит:

 

- Я ведь тебя так люблю, уж очень люблю, ты так и знай.

А она ему:

- Врешь ты все. Не верю. Если бы любил - мог бы насрать и поменьше».

Анекдоты идут целыми сериями. Только эти серии одной направленности. Поэтому приведенных, очевидно, достаточно, чтобы представить себе жанр и настроение выступающих и слушающих.

Чувство юмора, хотя и весьма специфического, проявляется в любых условиях, если оно заложено природой в человеке.

Избыток лишнего времени каждый в камере использует по-разному, в зависимости от характера, отношения к своему положению, фантазии и умения. Одни почти все время спят, другие стараются чем-то заняться.

Мише поручили сделать обозначения на заготовках карт. Он сделал и решил, кроме того, нарисовать королей, валетов и дам, как это делается на фабричных картах. Он просидел на своей верхней шконке долго, ворочался и хихикал, а потом показал свое творчество и здорово нас рассмешил.

Каждый персонаж был неотразим в своем своеобразии. Например, один король был со здоровой мордой, в телогрейке, шапке-ушанке, одно ухо которой поднято, а другое опущено. Другой -вылитый дед Щукарь. Один валет - эдакий самодовольный фраер, другой - с небритым лицом, зачумленный и смурной, третий - алкаш, из тех, которые выходят из закусочных с опухшим носом и глазами, превратившимися в щелки, а четвертый - настоящий Иванушка-дурачок в современной городской редакции. Все это подчеркивалось значением каждой масти. А уж дамы! Дама пик - восточная женщина, торгующая чем-то дефицитным возле метро и в женских уборных (в укромных уголках, недоступных для милиционеров). Бубновая дама - дородная тетка в купальнике, шьющая себе женские принадлежности на заказ. Лицо у нее круглое, с редкими волосиками и поросячьими глазками. Дама червей - красавица с начесом впереди, огромными ресницами, крашенными глазами и сигаретой во рту.

Наблюдая, как играющие в карты расплачиваются во время игры «деньгами», сделанными ими самими (на рваных клочках газеты написано: 10 р., 20 р. и т. д.), я решил упорядочить это и изготовить «деньги» тюремного образца, которые бы, кроме всего, отражали нравы, обстановку и характерные признаки нашего «островного государства». Выработаны были стандарты размеров, денежные обозначения и, главное, соответствующее оформление

 

«купюр», в которое вошли все характерные предметы и обстановка (даже голова овчарки), нас окружающие. Материалом для изготовления служили белые поля газет, склеенные между собой. На всех бумажках на оборотной стороне обозначен был, как полагается, год выпуска - 1985. Я нашел себе отличное занятие, правда всего на три дня. Всем очень понравились новые «деньги», свои, местные, тюремные. Образцы попали в другие камеры и, кажется, стали копироваться.

Очень распространены в камерах и всякие поделки. В первой камере я столкнулся только с изготовлением карт. Это делается повсеместно, хотя и запрещено. Разрешается изготовление всякого рода бус, четок, ручек и других безделушек. Основным материалом служит хлеб. Процесс изготовления довольно сложный: хлеб размачивается, через сутки протирается через носовой платок. Эта масса раскладывается на полиэтиленовом мешочке и просушивается дня два. Затем делается четыре-пять катышков. Они должны быть разного цвета. Для этого один замешивается с добавлением зубного порошка (получается белый), в другой добавляется бумажный пепел и сажа (черный), следующий смешивается с пудрой, наскобленной ложкой с кирпича в том месте, где отскочила штукатурка (красный), добавление пасты из пишущей ручки дает синий цвет, а смешение ее с зубным порошком дает голубой. От каждого катышка отщипывается маленький кусочек и раскатывается в «мышиный хвостик», потом три из них сплетаются косичкой и сжимаются, создавая форму - круглую или квадратную - составного элемента бус. Потом каждый элемент делается нужной формы, зачищается, шлифуется о стенку, затем о металлические и прочие плоскости. Проделываются иголкой или проволочкой дырочки и набираются бусы, четки или еще что-то.

В общем, возни около двух недель, зато бусы получаются из «настоящих уральских самоцветов». Конечно, все это можно делать только в островных условиях, так как в материковых эта технология неприемлема. Ну кто, например, из вас начнет у себя в комнате колупать штукатурку или скрести ложкой кирпичную стену?

Шариковые ручки оплетались нитками из капроновых носков, имеющих яркую расцветку. Делались и многие другие поделки из местного подручного материала. Главное здесь было - убить время, отвлечься, найти рукам и голове работу.

На улице жара. В камере еще жарче.

- Ну и духотища.

- Теперь все время будет так жарко.

 

- Да уж. Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это, -говорит Сергей.

Металлические «реснички» на окнах накалились и не пропускают воздуха. Все ходят в трусах. Фигуры мелькают самые разнообразные. Новенький Сергей худой до невероятности. У него кости и жилы, нет ни мяса, ни жира, фигура - узкая и плоская.

Валерий, лежа на верхней шконке, смотрит на Сергея (тот стоит около двери в трусах) и говорит ему: «Вот отрубить бы тебе ноги и руки и как раз был бы петушок за рубль семьдесят пять». Валерий работал в магазине, и у него все оценки и сравнения напрямую связаны с ассортиментным минимумом.

Он начинает говорить, сперва задумчиво, а затем громко для всех: «Шебутной и фантазер я был с детства. И предсказывали мне большое будущее. Тетя Клава считала, что я буду писателем, бабушка - министром. В общем, все приходили к одному мнению - люди будут смотреть на меня с умилением и подобострастием. Так и получилось. Правда, стал я работать в торговле - на приемке посуды. Выпили мы как-то с другом, проиграл я ему в карты восемьсот рублей казенных, подрался, задел ножом. Вот за эту ерунду и отлеживаюсь здесь.

А ребенком был я шустрым, сообразительным. Примеров тому помню много. Ездили мы часто с отцом на охоту. У дяди была машина. Однажды в луч света от фар попал заяц. Он бежал впереди машины и не мог свернуть в темноту. Это часто бывает с зайцами. Отец открыл дверцу, выстрелил, и заяц упал. Машина остановилась. Мы вышли: заяц еще дрыгался и потом затих.

Вернулись домой. Мать и бабушка приготовили зайца отменно. Все на него навалились, и когда я пришел со двора, то на блюде были только какие-то маленькие кусочки и косточки.

- Садись, Лерочка, поешь. Вот тут тебе оставили, - усаживала меня за стол бабушка. Сел, насупился. Так стало обидно, что зайца мне не оставили. Я поесть-то люблю, вы знаете. И тогда любил, все предвкушал, как его буду есть. А тут и есть-то нечего. Зло меня взяло. Я и говорю: «Не буду я его есть - мне противно». - «Почему ж это?» - спросила бабушка. «Да потому, что он был дохлый, мы его дохлого на дороге нашли».

Тут бабушка и мать как выбежали из-за стола, и заяц у них наружу весь и выскочил. Я был очень доволен. А отец, узнав, в чем дело, вошел в комнату и мне такую оплеуху вклеил, что я со стула свалился. Но все равно на душе стало светло, полное удовлетворение».

Валерий занимается карате очень серьезно - это наложило яркий отпечаток на его внешность. Он здоров, кряжист, одни мыш-

 

цы - сильные, плотные, - можно сказать, сейф на двух крепких ногах, да и живот большой - ест он много и все время лежит, даже старается не ходить на прогулку.

Лежа на животе на своей галерке, несколько свесив голову, продолжает рассказ. По мере рассказа, входя в раж, переворачивается на бок и начинает жестикулировать правой рукой.

«А вот был у меня случай. Иду я раз у Лисьего Носа, ранней весной. Тут мы договорились с женой встретиться. Снег, лед кругом, много льда, но солнышко пригревает. Я и не заметил, что остановился около проруби.

Подъехал автобус с туристами, иностранными, какими-то южными: испанцами, итальянцами, а скорее всего с французами. Туристам, я знаю, много говорят, что в нашем северном крае люди зимой купаются. Экскурсовод, видно, им это подтвердила и сказала, что сейчас приедем к берегу - может, вы сами в этом убедитесь.

Стою я, значит, а сзади - вернее, сбоку - у меня за бугорком прорубь, а я вроде возле нее стою. Куртка меховая нараспашку, ворот рубашки расстегнут, грудь голая. Двое из них, французов, отделились от группы, подошли ко мне и на очень ломаном русском языке, употребляя лишь несколько отдельных слов, а больше жестами, стали со мной говорить. Как я заметил, знали они по-русски слов десять-пятнадцать, я же по-ихнему - ни одного. Но отчаянно и выразительно жестикулируя и вставляя иногда русские слова «нормально», «порядок», «кайф», «все путем», я с ними разговорился.

Короче, их интересовало: буду ли я сейчас купаться, раз стою у проруби, как это здорово и как это увидеть, что я такой отважный человек.

Отважный я всегда, а тут от их внимания и темпераментных восторгов почувствовал себя настоящим героем. И потому легко понять - я не мог в этот момент сказать им, что не собираюсь купаться и никогда не купался в проруби. Решил, что это не так уж страшно: ну, влезу я в эту прорубь, вылезу, оденусь тепло и ничего особенного - купаются же люди, сам по телевизору видел, к тому же более слабые и по сложению, и по здоровью.

Отступать было невозможно и уж очень мне хотелось доказать этим закутанным, замерзшим, несчастным французам или итальянцам, на что способен наш русский народ.

И я, с ухмылкой и презрением поглядывая на них, стал раздеваться. Разделся спокойно, улыбаясь, будто так раздеваюсь на льду залива всю жизнь с детства. Действительно, сгоряча и в азарте мне и холодно не было, к тому же я был крепко «поддатый». Снял все, положил аккуратно каждую одежку одну на другую - кучкой, ос-

 

тался в трусах. Ну и что, впрямь не холодно, ноги лед обжигает. А эти итальянцы, которые французы, ахают, прыгают, машут руками, зовут своих друзей, те бегут к нам. Покрасовался я еще пару секунд, посмотрел на всех бодро, важно и надменно и полез спокойно в прорубь, как дома в ванну. Правда, спокойно влезть не получилось, ввалился я, можно сказать, туда довольно неуклюже, ухватившись руками за края. Эффект был огромный. Я действительно почувствовал себя героем, сверхчеловеком.

Как окунулся, так меня сразу схватило за поясницу, и тут все мой органы от груди и до самого низа стали ощутимы как бы в отдельности. И каждый орган вроде бы ошалел от всего этого и сопротивлялся страшному холоду.

И улыбка, и самодовольство, и хмель исчезли у меня одновременно, сразу. Цепляясь за края, я стал поспешно вылезать. В воде я пробыл менее минуты, но мне показалось, что я поплавал достаточно, чтобы это называлось купанием.

Выскочил я, как из минированной траншеи, и стал поспешно одеваться с улыбочкой, похожей на гримасу, и с прибаутками, довольно бессмысленными, признося слова, которые никогда не слышали и не в состоянии понять не только мои иностранцы, но даже наши профессора русского языка, стараясь при этом иметь независимый вид. Но руки тряслись и белье плохо налезало на мокрое тело. Остальное я надел с завидной скоростью хорошо натренированного десантника.

В этот момент загудел автобус, и мои восторженные собеседники побежали к нему, выкрикивая возгласы и жестами показывая, какой я герой.

Обувался я один, сидя на бугорке, стуча зубами и издавая звуки, не свойственные человеческой речи. И тут возле меня оказалась жена, подошла как-то незаметно, сзади. Я на нее не обращаю внимания, а она говорит:

- Что с тобой? Ты чего это разуваешься?

- Не разуваюсь, я, а наоборот - обуваюсь. Ты чего - не видишь?

- А зачем же ты разувался? Это уже совсем странно.

- Ничего странного - нужно было. Иностранцы тут были... Южные...

- Африканцы босые, что ли? Так ты из солидарности...

- А-а, не говори глупости, и так тошно. Ты лучше скажи, у тебя с собой бутылки нет? Выпить нужно срочно: боюсь, заболею.

- Нет. У меня есть вот только продукты, купила.

- Ну, давай скорее идем, вон там палатка и магазин.

 

В магазине купил бутылку, тогда свободно было, выпил залпом половину. Вошли в трамвай, состояние, прямо скажем, - хреновое, все как в тумане. Жена, узнав о моем героическом плавании, не пришла в восторг. В ней даже не проснулась гордость от того, что у нее такой самоотверженный муж. Она посмотрела на меня сверху вниз и назвала меня дураком. Но я не обиделся и даже сделал вид, что это вроде бы ко мне не относится. Сами понимаете, что с нее взять, - одно слово, женщина. А они такие: разве они могут понять высокие мужские чувства - порыв, героизм, страсть, борьбу за мужскую честь и превосходство. Стало ясно: будь она на моем месте, в прорубь не полезла бы.

Приехали домой, допил бутылку, вроде ничего, живой. Но потом замучили меня чирьи и фурункулы. Ужас какой-то, около двух месяцев болел. К тому же простудил себе чего-то внизу, врач прописал какую-то гадость, «медвежье ушко» называется, но что медведь не моет уши - я теперь знаю точно.

Долго я своих южных поклонников испанцев или итальянцев, которые французы, вспоминал и каждый раз душа моя наполнялась чувством гордости и превосходства. Как-никак, но лицом в грязь не ударил, и доказал им, басурманам, что наш русский народ -он все может, и купаться ему зимой в проруби нипочем».

После этого длинного рассказа Валерий вздохнул, повернулся, опустил ноги, поставил их на вторую шконку и спросил: «Там ... ни у кого гороха от обеда не осталось? Жуть как есть хочется». Горох нашелся. Ему наверх передали миску, и он стал есть с завидным аппетитом, превосходящим аппетит голодного волка.

В этот момент, как всегда неожиданно, раскрылась дверь и ввалился дядька лет сорока, грязный, вываленный в пыли, с забинтованной головой, подбитым глазом и ссадиной на щеке. Сквозь бинты просачивалась кровь.

- Ты откуда такой красивый и цветной? - спросил Альберт. Тот сел на брошенный на полу матрац и стал рассказывать.

- Встретился я с хорошими людьми - приятелями около Финляндского вокзала. Ну, достали две бутылки, потом еще две - выпили, как положено - душевно... Я им про рыбалку начал рассказывать. Они все к сердцу близко принимали - чувствительные такие.

Немного еще чего-то добавили. Вдруг эти друзья, которых, впрочем, я никогда раньше не видел, ударили меня по голове бутылкой, отобрали все деньги, часы и куда-то пропали.

Упал я, лежу. А тут как раз проезжала машина.., ну, такая...

- «Алло, мы ищем таланты!» называется.

- Во-во, эта. Увидели меня, остановились. Здесь другое отно-

 

шение - грубо подняли, забросили в машину. Привезли. Врач оказал помощь: вынул осколок стекла, промыл, забинтовал, укол какой-то сделал. Но все это без приятельских душевных слов, без сочувствия. Проспался. Привезли сюда. А что я такого сделал: людям доверился. Ну, нету у меня ни денег, ни документов, и не работаю я сейчас нигде. Ну и что?! Так что ж, я не могу с хорошими людьми встретиться, по душам поговорить?

Тут опять открылась дверь, и дежурный, наш любимый Константиныч, старый, все собирающийся на пенсию, сделав движение рукой, сказал сурово: «А ну, выходи отсюда, быстрее, ошибся я, пошли в другую камеру».

Его увели. Это был один из тех завсегдатаев винных магазинов, о которых говорят, когда видят их выходящими с блаженной улыбкой и бутылкой в руках: «Ну, понеслась душа в рай, а ноги в милицию».

Мишка первый сказал:

- Сразу ж было видно - не наш пассажир.

- Да, уж это - сложная натура, с взаимопониманием и сосуществованием было бы трудно, - добавил кто-то.

- Но вообще-то интересно было бы с ним - прямо с воли, свеженький!

- От такого «свеженького» амбре на всю камеру. А прижмись поплотнее - чесаться начнешь.

Прошло минут десять, и все забыли о посланце с воли - будто его и не было. Стали каждый по-своему готовиться ко сну.

Вспоминался тут еще один случай. Как-то попал к нам в камеру, и тоже случайно, на пару дней, один парень. Преступление его оказалось особое, не входящее ни в какие жанры и категории. Уж казалось бы, описано столько разных видов, но это вне конкуренции. А потому и началось оно с эпизода исключительного.

Жил он за городом в дачном поселке. Люди, выходя из электрички, шли по асфальтовой дороге, а потом многие из них, чтобы сократить путь, сворачивали на проселочную дорогу, проходящую перелеском, и метров через 200 выходили к поселку.

Как-то в отделение милиции поселка вошел сильно выпивший штукатур, возвращавшийся поздно с работы, и стал патетически с волнением рассказывать дежурному, что на него напал большой волк. Дежурный был в хорошем расположении духа, к тому же наслышан разных пьяных рассказов.

- Где ж это он на тебя напал? И как это ты от него убежал, когда ты еле на ногах стоишь?

 

- Я от него не убегал. Волк, понимаете ли, вышел из кустов, подошел ко мне...

- Подошел, понюхал, плюнул и ушел, - здесь все присутствующие рассмеялись. Но пьяного штукатура это не обескуражило.

- Вы послушайте меня и не перебивайте, дайте рассказать, как было. Подошел, значит, ко мне, и я понял, что пришел конец. Он действительно понюхал меня, но не плюнул - зачем обижать, начальник, - а потыкал в меня носом, взял кошелек с деньгами и побежал.

- Куда побежал? За бутылкой, что ли? Магазин-то уже закрыт. Врешь ты что-то совсем нескладно. Ты уж скажи - потерял зарплату или пропил. Вот что, иди домой и все это жене расскажи, повесели ее, она заждалась, небось.

- Да я ж правду говорю. Иду по дороге, а навстречу волк...

- И говорит тебе: «Здравствуй, Красная Шапочка»... - все опять засмеялись. Послушай, это надо не в милиции рассказывать, а в детском саду. Давай иди отсюда, а то просидишь тут у меня до утра.

Пьяный окончательно обиделся и, бормоча всякие ругательства, ушел.

Через пару дней пришел, и тоже поздно, какой-то служащий, как и полагается ему, с портфелем и авоськой, наполненной продуктами. В этот день был другой дежурный. Служащий сказал, что сегодня была зарплата, он ходил по магазинам и потому так поздно возвращается. В перелеске к нему подошел волк, уперся в него лапами в грудь, вынул бумажник с деньгами из пиджака и убежал.

- А вы, случайно, не выпили с зарплаты, гражданин?

- Ну, выпил... с другом, четвертинку после работы, но это к делу не относится.

- Так. С другом, говорите, а может, с волком? А может, это друг у вас зарплату позаимствовал? Вы хоть знаете, как его зовут?

- Кого, волка?

- Нет, друга.

- Ну как же - работаем вместе. Но при чем здесь друг? Я вам про волка толкую, а вы мне о друге.

- Не выпивали бы с другом - не рассказывали бы байки про волка.

- С другом я выпил, а волк у меня деньги отобрал. Вы меня не путайте.

- Потому и отобрал, что вы с ним не выпили. В следующий раз нужно с ним тоже выпить, тогда и пошли бы домой в обнимку, сейчас бы уже спали. Ну подумайте сами - почему же этот ваш волк

 

взял у вас бумажник, а не колбасу за «два девяносто», когда она торчит из сумки. Чушь какая-то, ну кто вам поверит?

Гражданин возмущался, и не на шутку. Тогда дежурный дал ему бумагу и сказал: «Хорошо. Ваше право написать заявление. Сади-' тесь и пишите на имя начальника, все по порядку. Разберемся».

На следующий день дежурному пришлось выслушать от начальника много неприятного. «Послушай, Алексеев, ты что стал мне приносить? Ты хоть читаешь, что тут написано? Ну человек был выпивши, а ты то что... Устал, что ли? Не забывай, где работаешь. Стыдно, Алексеев!» - закончил начальник.

Дежурный хорошо понимал, как он легкомысленно доверился рассказам о волке, и ему все больше становилось стыдно. Он почувствовал духоту, и капли пота заструились по спине. Начальник распекал долго, и он уже стал чувствовать, что у него на голове не синяя фуражка, а красная... шапочка.

Когда в следующий раз в его дежурство вошел восточный человек и стал рассказывать ему о волке, он воскликнул:

- Что, опять волк?!

- Почему, дорогой, опять? Не надо кричать. Это первый раз в жизни со мной такое. Зачем волноваться! Волноваться должен я, а ты, уважаемый, слушай и помоги.

Не зная, что ему делать: предлагать писать заявление (но с заявлением он уже наморгался) или выставить этого кудрявого, усатого посетителя, - он впал в глубокое раздумье и уже не слышал своего собеседника.

В этот критический момент вошла женщина вся в слезах, рыдая и нервно вздрагивая, и рассказала такую же историю с волком. Женщина была пожилая, трезвая и, по всему видно, не претендовала на героиню всем известной сказки.

Дежурный предложил им сесть с двух сторон стола и велел писать заявления, да поподробнее.

Устроили засаду. Волк не появлялся. Его хозяин узнал о засаде, так как в поселке только и говорили о волке. Однако вскоре выяснилось, кто был этот «волк». Овчарка, выдрессированная своим хозяином, стала и днем, когда он с ней гулял, подходить и шарить по карманам. Хозяин долгое время за это хвалил и вкусно расплачивался, и она старалась ублажить хозяина и полакомиться, обыскивая всех уже без всякой команды. Его посадили, но вскоре выпустили под расписку, и чем это дело кончилось - не знаю.

Придя в камеру, на традиционный вопрос: «За что?» - парень отвечал: «За собаку».

- Как за собаку? Украл, что ли, у кого ценную собаку?

 

- Нет, за свою. Когда выяснилось, в чем дело, то меня лично обозлило, как любителя-собаковода, что он посягнул на честь и целомудрие овчарки, десятилетия считавшейся олицетворением охраны порядка и законности, сделав из нее уголовника.

Вот и прошел еще один день, бесцветный и однообразный, в этой ограниченной во всех отношениях обстановке. Кое-кто уже лег, кое-кто укладывается спать. На третьей шконке, головой к окну, кто-то тихо запел вполголоса - факт в этой обстановке редкий.

Не слышно шума городского,

На невских башнях тишина,

И на штыке у часового

Горит полночная луна.

Как же завораживающе, сказочно звучит эта песня там, где она возникла и прижилась, где не слышно городского шума и на мрачных башнях, рядом, особая тишина. Замерла жизнь и в камерах.

Утро, кончился завтрак. Дежурный начинает уборку. Она проходит три раза в день: после завтрака, обеда и ужина. Во время уборки все лежат на своих местах, чтобы ноги не мешали мыть пол. Дежурный должен не только вымыть пол, но и протереть подошвы всех тапочек. Он быстро, просовывая в тапочки руку, трет подошвы одна о другую, а затем протирает их мокрой тряпкой.

После этого моется пил.

Теперь дежурный моет миски холодной водой с мылом. Вода очень холодная, руки сводит, и они делаются красными, как у гуся лапы. Потом он будет мыть и саму раковину. Нагнувшись над ней, он говорит:

- Да, отношение, на первых порах, зависит от костюма, как выглядишь.

Затем, поддерживая общий разговор, а более рассуждая с самим собой, продолжает;

- Я вот за этим очень слежу, шью себе в лучших ателье, удавалось даже в ателье нашего оперного театра - есть такое, закрытое, для избранных деятелей культуры, - бросил тряпку в угол за унитаз после мытья посуды, пола, раковины и унитаза и сел на шконку. Дежурный новенький, второй день как пришел, мы о нем еще ничего не знаем, кроме того, что зовут его Андрей.

Правила дежурства в камерах разные. Там, где находятся несколько новеньких, пришедших с воли, то дежурят по очереди, в

 

других камерах, где контингент устоялся, дежурит тот, кто пришел последним, и до тех пор, пока не появится следующий. Он может дежурить два-три дня, а может и месяц. Особые правила там, где подбирается крепкий блатной состав: там дежурит самый молодой - салага.

В нашей камере - «старики»: сидят по полгода и более. Андрей пришел вчера утром и сразу сменил дежурного, он закончил какой-то институт - торговый или экономический, парень, видно, деловой, энергичный.

- А ты, Андрей, артист, что ли, или дуешь на чем в оркестре -к оперному театру подвалился? - спросил его заведующий магазином, укладывая вещи в своем вещевом мешке.

- Да нет, я в магазине работал, мясником. Но это тоже искусство!

- У кого это искусство, сюда не попадает, - вставил завскладом из-под нар.

- Ну это ты зря про меня. Работать я умею, дай Бог каждому. И главное, не зарываюсь, как многие. А мне что, с каждого 5-10 копеек всего-то, а обычно ведь меры не знают. Я вам так мясо разрублю, что и мне выгодно, и покупателю приятно.

И с людьми нужно говорить приветливо, ласково, учтиво. У человека сразу же притупляется внимание - он тебе верит. А у меня отработанный прием: когда покупатель смотрит на мясо, а я ему с улыбкой и похвалой показываю кусок со всех сторон, - он не видит стрелки весов, а когда он смотрит на стрелку весов, я в это мгновение рукой держусь незаметно за мясо, а движением левой руки как бы привлекаю его внимание к циферблату весов. Когда стрелка останавливается, я называю вес, быстро обеими руками снимаю мясо и пишу на бумаге цену.

Конечно, бывают такие прохиндеи настырные, которые потом подходят к контрольным весам и начинают пристально проверять вес, но это очень редко. В этом случае, если ко мне такой зануда обращается, я, разумеется, не спорю и говорю доброжелательно, что, очевидно, когда разворачивали, выскочил малюсенький кусочек, докладываю ему какой-нибудь довесок - обрезок от жилочки или осколочек от косточки, - и он, чувствую себя виноватым и счастливым, уходит.

Так что работать я умею и меня везде ценят и в пример ставят. И все у меня было. Как сказал поэт про нашего брата: «И жизнь хороша, и жить хорошо».

А погорел я совсем на другом и погорел я глупо до ужаса.

Построил я себе квартиру кооперативную, в которой жил с

 

женой и двумя детьми. С самого начала меня выбрали председателем ЖСК. И много хорошего, дельного мне удалось сделать на этом поприще. В своем районе меня хорошо знают, и связи у меня огромные. Все, что нужно достать - доставал в лучшем виде и быстрее других.

Однажды обратился ко мне один из жильцов. Член нашего кооператива, чтобы я помог ему перебраться с первого этажа. Обещал пятьсот рублей. Принес двести и сказал, что занесет еще триста. Переселил я его. А ему то ли трехсот рублей стало жалко, то ли еще что, он пошел в милицию и заявил на меня. Однако доказательств у него никаких не было. И тогда дали ему триста рублей меченные, чтобы поймать меня с поличным.

Иду домой, смотрю, машина какая-то стоит недалеко от подъезда, напротив, около помойки. Подошел к подъезду, и тут этот самый жилец подходит и дает мне пачку - три сотни. Я взял. Из машины вышли двое, как бы свидетели. Вошли со мной в парадное, остановились, показали удостоверения и, как водится, предложили: «Пройдемте».

Я сообразил, в чем дело, и, проходя с ними через темный тамбур, применил свою магазинную методику: резко поднял правую руку вверх, а в этот момент левой бросил в угол тамбура пачку денег.

- Вышли, сели в машину. Поехали в милицию.

- Где деньги? Где три сотни?

- Какие сотни?

- Которые сейчас взял.

- У меня нет никаких денег, ничего не брал.

- Как же не брал, когда мы видели.

Обыскали меня и ничего не нашли. Очень удивились, ведь видели, как брал. Занервничали, обыскали еще раз до нитки, досконально. Но денег действительно не оказалось. Взволновало их это страшно. И не потому, что меня не удалось поймать, так сказать, номер не удался, а потому, что денег нет и им за них отвечать.

«Поднажали» они на меня отчаянно. Ну, и сказал я им, что может, они в тамбуре упали.

Сели в машину, поехали обратно. Прошло больше часа. Я очень рассчитывал, что за это время деньги кто-нибудь нашел. Но они оказались на том месте, где я их бросил. Конечно, за это время не один человек выходил и входил, но никто не заглянул в темный угол тамбура, люди проходят быстро, сосредоточивая свое внимание на дверях.

Посадили меня, завели дело по статье 173. Скоро суд. Жена нервничает, детей жалко. И черт меня дернул с этим прохвостом

 

 

связаться. А его переезд аннулирован и деньги двести рублей он обратно не получил.

Работал в магазине - аккуратнее некуда. Уверен был, что никогда не сяду, и вот, на тебе! А ведь жил припеваючи. А одевался как! Если бы меня встретили, то наверняка подумали - первый секретарь посольства или, в крайнем случае, народный артист. И он улыбнулся той очаровательной улыбкой, с ямочками на щеках, которая была у него на лице, когда он, разговаривая с покупателями, обвешивал их.

Он на редкость обожал свою специальность, гордился ею. Слушая его, невольно вспоминаешь слова знаменитого старого одесского портного: «Если бы я был король, я бы жил немножко лучше, чем король, потому что я б еще и шил».

В нашем тесном, в буквальном смысле слова, семействе опять прибавление. Вошел молодой парень - Аверьянов. Ему двадцать шесть. Острижен под машинку, худой, жилистый, мускулистый, одетый в спортивную куртку, он выглядел моложе. Взгляд у него был какой-то особенный, немного испуганный, чего-то ищущий, даже страдальческий. Если поглядеть внимательно на его лицо, могла возникнуть мысль, что он пережил многое, и это пережитое сказалось на его психике.

Сидел по статье 206 - драка, хулиганство. Статью эту получить легко, особенно если захочет общественность. Как правило, истинные хулиганы и драчуны ее получают реже (с ними боятся связываться) - чаще те, от которых хотят избавиться, спекулируя на вспыльчивости, несдержанности, раздражительности. Случай с Аверьяновым - как раз иллюстрация ко второму варианту.

В коммунальной квартире, где он жил, не любили его. Квартирант он был странный. Не только с виду, но и по поведению: приносил домой гантели, гири, цепи, еще всякую всячину, которой у других жильцов в комнатах не было. Ко всему этому его усиленные занятия физкультурой приводили соседей в уныние и некоторый трепет. В конце концов, избавиться от него стало их самой заветной мечтой.

Вывести человека из себя довольно легко, особенно если ему противопоставить целую команду. Вывели. В кухне хлопнул он старую бабку по уху, и та от неожиданности свалилась с табуретки. Составили бумагу, отправили куда надо. Парня посадили. Все были довольны столь удачной операцией - избавились от нежелательного соседа и получили желаемую комнату, из которой тут же торжественно выкинули весь металлолом.

Аверьянов был загадкой не только для соседей. Следователь в

 

перерывах между раздумьями возил его в институт психиатрии на экспертизу. Теперь он становился загадкой и для нас. Но остров есть остров, на нем ни от кого не избавишься и сам никуда не уйдешь. Никаких передач и выписок у него нет (с матерью и отчимом у него были прескверные отношения, и надо полагать, что это являлось зерном всех зол). И адвокат у него был казенный - стажер, но, тем не менее, дрался, как молодой лев, и добился дополнительного расследования.

Попав к нам в камеру, он молчал и спал. До этого он был в «голодной» камере. Но подкормившись и отоспавшись - заговорил. И чем дальше, тем больше поражал нас. Его речи отличались большим пафосом и убежденностью в правоте своих теоретических позиций. Оказывается, он много читал. Не столько художественную литературу, сколько специальную: по философии, биологии, истории. Преклонялся перед Ницше и перед рядом немецких и английских ученых. Американцев относил к передовой и рациональной нации, а их практицизм во всем считал главной движущей силой. Основой жизни, по его представлению, была сила. Интересовался животными, их жизнью, повадками.

- Нужно отчетливо понимать, что в каждом животном заложен инстинкт убивать. Убийство запрограммировано в природе как главный фактор ее существования и развития. Без него невозможен естественный отбор, а следовательно, улучшение вида, - выступал он с фанатической убежденностью и пафосом религиозного проповедника.

Через несколько дней он уже говорил о человеке и его полном совпадении в биологическом отношении с животными:

- В человеке, как в животном, заложен инстинкт убивать. У некоторых он приглушен под влиянием чрезмерного интеллектуального развития. И это плохо. Культура и интеллект уводят человека от естественного природного развития. Мораль и этика направлены против индивидуума, против его естественных желаний и потребностей. Вся этика придумана во имя развития общества, которое чем организованнее, тем больше давит на личность. Вы должны знать, что все морали аморальны, так как они противоестественны. А потому о каких моралях может идти речь?! Человеку свойственно убивать, и он должен убивать!

Взгляд его останавливался. Смотрел он как бы вдаль, но в бледно-голубых глазах ярко светился огонек возбуждения и страсти. В затянувшейся паузе послышался шепот:

- После таких речей и спать не будешь.

- Я уже давно не сплю.

 

- И я тоже. Вроде делаю вид, что сплю, а сам присматриваю за ним. А днем отсыпаюсь. Большой оригинал, может здорово пошутить в подтверждение своих теорий...

Олег, завмаг, крепкий и сильный, повернулся к нему лицом и сказал: «Вот что, если откровенно и прямо тебе сказать - фашист из тебя вышел бы хороший. Все это не ново и хватит об этом!»

Аверьянов стал выступать редко. Зато регулярно начал заниматься физкультурой, что заключалось, в основном, в разных отжиманиях от пола, но главное - в стоянии на голове. Он спал под шконкой, а теперь перебрался на освободившееся, удобное для него место у двери. Вот здесь, у двери, расставив ноги в ее проеме, он и становился на голову, объяснив, что такое положение в последние годы ему необходимо, чтобы нормально себя чувствовать. Днем, в тесноте и сутолоке, ему практиковаться было трудно, и он проделывал все ночью.

Как-то ночью Ефим - тихий продавец из бакалеи, которому маленькие мышки помогли составить большой капитал, увидел на двери «распятого» вверх ногами человека, не сразу сообразил, где он находится, и подумал, что это видение. Оправившись от шока, он еще раз посмотрел на дверь, сделал, что хотел, пошептался с Богом, вспомнил о чьей-то матери и лег досыпать до утра.

Этот случай оказался пустяком, как бы прелюдией к следующему. Ночью Аверьянов опять встал на голову, расставив ноги, вплотную прижавшись к двери. Молодая дежурная, прижавшись к глазку, увидела - на шконках все спят, а матрац у двери пустой. Недоумевая, куда мог деться его обладатель, она быстро и резко открыла дверь, и тут неожиданно на нее вывалилось что-то невероятное. Вываливаясь, Аверьянов инстинктивно согнул ноги в коленях, и они оказались у нее на плечах. Она от страха и неожиданности онемела. В первый момент решила, что к ней в объятия кинулся труп без головы. В следующий миг она взвизгнула и оттолкнула набросившееся на нее тело внутрь камеры, захлопнула дверь, взяла себя в руки и пошла к корпусному. Пришел корпусной, убедился, что все на месте, все живы и у каждого по одной голове. Повернулся и ушел, решив, что молодой сотруднице, только что поступившей на работу, могло почудиться что угодно.

Аверьянов не имел специальности и работал раньше в зоопарке. Он любил животных и особенно подружился со слоном. К любви и дружбе у него прибавилось еще и глубокое уважение, родившееся из страха. Он поведал нам, что помогло ему подняться на такие высокие ступени духовного развития в отношении с подопечными.

 

- В слоновнике работал мой сменщик, человек грубый и плохо воспитанный. Ухаживая за слоном, он относился к нему без любви и уважения - ругал его, толкал, шпынял. И однажды, когда тот мыл слоновник, слон внимательно наблюдал, как он ногами запутывается в петлях шланга, более того, слон подтягивал шланг, затягивая петли. Когда мойщик оказался рядом, слон схватил его за бедра, перевернул и ногой ударил по голове; голова оторвалась и полетела через ограду, покатилась по траве и остановилась у киоска. Все это произошло так быстро, что никто сразу ничего не понял, лишь через несколько секунд люди закричали и, схватив детей, убежали,

Поняв, что слон - сторонник крайних мер воздействия, Аверьянов решил перейти работать к более мелким животным. Однако теперь и они казались ему небезопасными. Опуститься до хомяков и сусликов он после слона не мог, а лев и тигр могли его шутя сожрать. И тут его озарила простая, а следовательно, гениальная мысль: перейти на другое место работы, сохранив лучшие чувства к животным, но чтобы при этом поменяться с ними возможностями. Так он оказался на бойне. На этот раз наступило полное душевное спокойствие за свою жизнь.

Теперь он расправлялся с коровами и бычками, телятами и овцами. Будучи отлично вооруженным, он их не боялся. А они, в свою очередь, не боялись его, так как им, в силу их ограниченности, никогда не могло прийти в голову, на что он способен.

Здесь, на бойне, он стал углублять и практически отрабатывать свои теории, набираться новых. Так теория и практика шли в ногу вверх по ступеням звериного человеконенавистничества. Для укрепления воли и физического развития он научился и полюбил пить свежую кровь и есть сырое мясо.

Вскоре почувствовал, что окреп и возмужал во всех отношениях. Оставаясь с детьми одной из своих близких знакомых, он, заботясь о здоровье малюток, стал заставлять их тоже есть сырое мясо. «Сперва они плакали и отбивались, не понимая своей выгоды и счастья, но через несколько дней смирились и стали молча повышать гемоглобин», - объяснял он нам. Чтобы несознательная мать не узнала об эксперименте, он съедал сам все, что она оставляла детям: всякие там бесполезные кашки, молоко и кисели.

...Детки смирились. А что они могли противопоставить такому строгому и серьезному дяде? Но не смирился организм - на него не цыкнешь. Началось с поноса, а потом и хуже. Тогда все и выяснилось - он сам сказал.

Детей отдали в детский сад. Там ежедневно они слышали:

 

«Одевайтесь, за вами пришли». Теперь, встречаясь со своим строгим дядей и боясь новых общений, они, в свою очередь, спрашивали его: «Дядя, за вами скоро придут?». И детки накаркали, за ним действительно однажды пришли.

Раскрылась и загадка пристрастия к жестокости и самого парня. Как-то нехотя он поведал, что отца у него не было, а отчим обращался с ним на редкость грубо, а точнее - крайне жестоко, всячески его оскорблял, бил по голове. Это, надо полагать, и заложило фундамент его дальнейшей судьбы. А еще рассказал, что однажды ехал в поезде без билета, его задержали контролер и милиционер. Они вцепились в него. Он оттолкнул их, вырвался и выпрыгнул на ходу из поезда. Его подобрали и привезли в бессознательном состоянии в больницу. Оперировали. Оказалось какое-то серьезное повреждение в области живота, сильный ушиб головы. Последствия, естественно, остались: внешние - шов на весь живот и внутренние - что-то не то стало с головой.

Но он остался жив и даже окреп. То ли врачи попались хорошие, то ли он и впрямь обладал исключительным здоровьем, а скорее всего - просто Бог спас. Хотя и считают некоторые, что Бога нет, но тем не менее он делает чудеса. Очень умные называют их «случайностями» - для них так удобнее во всех отношениях.

За два месяца можно о человеке узнать многое, и все его загадки и странности делаются легко объяснимыми. Он удивлял нас почти ежедневно рассказами о своих поступках и о всяких происшествиях, но еще более своими рассуждениями, особенно об убийствах. Они всегда вызывали дискуссии.

- Раз ты такой отчаянный, шел бы в Афган душманов перевоспитывать.

- Я ходил в военкомат и просился, да медкомиссию не прошел.

- Это такой-то бычок и не прошел?

- Так потому его и не взяли, что туда люди нужны, а не быки.

- Слышь, тебе надо в наемники подаваться. Это для тебя в самый раз.

- Так я бы пошел. А как?

Он не скрывал, что это его самая заветная мечта. Ходил и узнавал повсюду все подробности договорных условий: сколько платят и за что, выучил расценки за ранения и поощрения за успехи.

- А ты не боишься, что тебя там, очень даже просто, могут самого стрельнуть?

- А я храбрый и смелый. Вы должны знать, даже в песне поется: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет».

- Я вот воевал и скажу тебе: пуля-то дура, она песен не знает.

 

Сколько мы хороших ребят похоронили. И каких... и честных, и смелых. Недаром у французов есть поговорка: «Лучшие погибают первыми».

- Ну, по этому принципу ему, действительно, ничто не грозит. Он правильно рассчитал.

Когда Аверьянов ушел из камеры на суд, все облегченно вздохнули. Его и остерегались, и побаивались. Вместе с тем насмехались и мешали его физическим упражнениям.

Мне удалось относиться к нему спокойно, с пониманием и некоторым состраданием, никак не ущемляющим его достоинство. По-человечески мне было жаль его: если он обращался за советом по ведению своего дела, объяснял, как правильно поступать. Чувствуя и реально ощущая разумную поддержку, он, уходя, подошел ко мне и неожиданно сказал при всех: «Спасибо вам за все - вы хороший человек».

А в общем-то, все расстались с ним без сожаления: он действовал на нервы, и каждому по-своему.

Вечером, после отбоя, обычно кто-нибудь что-нибудь рассказывает, так сказать: «на сон грядущий». Или какие-нибудь воспоминания, или слышанный рассказ, в крайнем случае, анекдоты.

На этот раз попросили рассказать что-нибудь меня, но чтобы было что-то необыкновенное. Я постарался, не спеша, подбирая слова, и рассказ получился такой.

- Машина мчалась по подмосковному шоссе, прямому, как стрела. В автобусе было шумно: все болтали, кто о чем. Но вот поворот. Автобус чуть сбавил ход и стал поворачивать направо. На обочине показалась молодая женщина с поднятой рукой. Шофер притормозил, остановился, дверь зашипела и открылась. В автобус вошла блондинка с нежной улыбкой и ясными, искристыми голубыми глазами. «Спасибо», - сказала она шоферу, потом что-то еще добавила, но слов уже не было слышно - дверь снова зашипела и шумно закрылась. Мы поехали дальше.

«А вот какой случай произошел недавно, - начал свой рассказ, покосившись на вошедшую, уже не молодой мужчина в соломенной шляпе, успевший завоевать внимание близсидящих. - Я только что прилетел из Алма-Аты, был там по делам. Самолет быстро набирал высоту, и мы летели над облаками.

Вы знаете, это очень приятное зрелище - смотреть из иллюминатора на кучерявую белую поверхность, простиравшуюся от самолета вдаль. И вдруг вижу, впереди стоит на одном из крупных завитков ангел. Хороший, знаете ли, такой ангел, обыкновенный:

 

светлые длинные волосы, голубой хитон. Стоит, улыбается, а рука у него правая поднята, явно, что просит подвезти.

Но самолет продолжал лететь ровно и плавно, гул моторов был ритмичен и однообразен. Проплыла мимо фигура ангела и скрылась позади.

"Нехорошо как получилось, - подумал я. - Наверно, летчик не заметил его, все, небось, на приборы смотрит, а нет чтобы кругом оглядеться. А может, автопилот включен, и экипаж кофе пьет и совсем даже не интересуется облачным пейзажем, что там и как".

Вот и долетели до Москвы. Самолет пошел на посадку. Сели. Выходим по трапу. Смотрю, экипаж стоит около самолета. Подошел я к летчику, видно старшему из них, и говорю: "Что же вы ангела-то не подвезли. Такой красивый, белокурый, весь в голубом, ведь с поднятой рукой стоял. Как же было не откликнуться, не подвезти. Нехорошо вроде бы получилось, не по-человечески. Вы уж в следующий раз повнимательнее поезжайте. Отвернуться, не помочь, не пообщаться - в этом случае большой грех. Ангелы-то в наше время редки - на каждом облаке не встретишь. Так что в следующий раз вы уж останавливайтесь, пожалуйста".

Посмотрел на меня летчик довольно настороженно, задумчиво и как-то неопределенно. Но чувствовалось, что осознал, все понял и в другой раз такого случая не упустит».

Слушал я мужчину в соломенной шляпе и думал: «Конечно, летчикам трудно - условия не те, и скорость, и приборов видимо-невидимо, отвлекают от ветрового стекла. То ли дело у шофера. Вот она, дорога - вся на виду. Ему не заметить кого-либо просто невозможно. Но вообще-то все зависит от случая - кому как повезет с ангелом на дороге».

Все слушали внимательно, хихикали и иногда делали свои весьма оригинальные замечания. Но в конце оказалось, что никто ничего не понял. Это стало все отчетливее выясняться, когда каждый после рассказа стал делать свои замечания и пояснения. Но это уже не важно, даже забавно все было слушать; главное - все расшевелились, фантазии разыгрались, и начались споры друг с другом.

Далее я перешел на, так сказать, «лекционную форму», и она стала систематической.

За несколько дней до вызова Аверьянова в суд к нам прибыл с «малолетки» тощий, костлявый, остриженный под машинку парнишка. Его мешок был почти пуст, а на нем самом одежда казенная. По существующим правилам в день совершеннолетия молодые ребята переводятся из отделения несовершеннолетних, называемого «малолеткой», где ведется воспитательная работа и суще-

 

ствует особый режим, соответствующий их возрасту, в общие камеры, аккуратно соблюдающие режим.

Мы зарекомендовали себя хорошо, и потому свой день рождения он встретил у нас. В нашем высокодисциплинированном и интеллектуальном коллективе было кому воспитывать: преподаватель физкультуры, военрук, наставник школы-магазина, инструктор по каратэ, завскладом, бухгалтер, владеющий всеми хитростями кассовых операций, и другие, хоть и не знакомые с тайнами педагогики, но имеющие особый жизненный опыт. В общем, ему было здесь чему поучиться и чего поднабраться.

Алик - так его звали - воспитывался в детдоме. Когда из детдома он попал в ПТУ, где получил специальность сапожника, попытался найти свою мать. Нашел, но встретиться не удалось. Она в третий раз отбывала срок наказания. О периоде жизни в детдоме и ПТУ он рассказывал:

- Подружился я с двумя ребятами, очень развитыми, чуть старше меня. Я старался от них не отставать, усваивая их науку. Втроем на улице мы выбирали какую-нибудь женщину толстую с тяжелыми сумками и предлагали ей помощь.

- А почему толстую?

- Худые бегают с сумками легко, и они жадные и злые, а толстые ходят с трудом, они задыхаются и добрые... Так вот, помогаем мы ей нести эту сумку, а то и две, до самой двери квартиры. По дороге наперебой рассказываем, что мы сиротинушки, детдомовские, голодные и как нам тяжело живется. В детдоме-то нас кормили очень хорошо, дай Бог, чтобы все так ели дома, но это для того, чтобы она расчувствовалась и разомлела. У двери она обязательно приглашала нас зайти. Действовали мы только в старой части города: там много коммунальных квартир, так что в кухню не пригласишь, а потому она оставляет нас в комнате, а сама идет на кухню хлопотать, чтобы нас накормить. В это время мы находим, что можно утащить. Иногда попадаются даже деньги или ценные вещи. Если встречается очень дорогая квартира, говорим о ней взрослым «деловым» людям. Со временем нашли и другие способы хороших заработков. А попался я на пустяке: ребята делали лейбочки и пряжки, мы нашивали их на дешевые джинсы и продавали втридорога. Сижу уже полгода: держали, пока всех не выловили, а теперь суд. Замели меня в первый раз и рассчитываю получить мало.

Настала пауза. Его рассказ, в общем-то, никого не заинтересовал - у каждого были дела посложнее. И тут принесли обед, и об Аликовой судьбе, и думать забыли.

Здесь, в этой камере, в отличие от предыдущей, не было тако-

 

го пренебрежительного и злого отношения к моей партийной принадлежности - относились нормально; бесился только Аверьянов:

- Ну вот, вы скажите здесь при всех, откровенно, где у нас основной лозунг революции «Свобода, равенство, братство»? Какая у нас свобода -здесь, в камере, что ли? Может, равенство есть? Ну что вы молчите? Сказать нечего?

- Почему нечего. Скажу, только ты не горячись, сядь, успокойся. - Наступила тишина, обусловленная повышенным вниманием.

- В камере свободы нет. Это ты тонко подметил. Но ведь в камеру можно попасть при любом строе. При нарушении норм общежития. В камеру-то тебя посадил не строй, а охрана общественного порядка.

- Ну, хорошо. А вы почему здесь? Вы же не бандит, не вор, а ученый: значит, вас посадил все-таки строй!

- Нет. И опять не строй, а та пара «доброжелателей» из Гнесинского института и Института культуры, которые писали и сидят сейчас у следователя и пишут на меня поклепы. Такие люди всегда, к сожалению, есть - при любом строе и в любую эпоху.

- Но ведь прокуратура их пригрела на своей груди, а прокуратура - власть, олицетворение строя.

- Ну, не одна прокуратура олицетворение строя. И не власть вовсе, а контролирующий орган за порядком. Несовершенство нашей прокуратуры очевидно, потому она иногда и подменяет власть. Но главное - слабовато у нас общественное мнение, его морально-нравственные устои. И вот тут мы с тобой подошли к главному: устои эти, действительно, расшатывались десятилетиями, начиная с 20-х годов, и потому нужно время, чтобы изменить и укрепить нравственный климат общества - единственный путь улучшения нашего строя, гарантия, что за решеткой и колючей проволокой здесь народа будет все меньше.

А насчет всякого рода проходимцев - их может быть больше или меньше, в зависимости от морального состояния общества, которое сможет вовремя окружить их презрением.

В отношении же равенства ты прав - равенства нет, да его и не может быть, так как все люди разные. Один в шахте в забое работает, другой - на свежем воздухе на реке браконьерствует. Какое уж тут равенство!

В отношении зарплаты - один получает сто рублей, а другой -тысячу. Ты скажешь, что ж это, справедливо? Справедливо. Нужно же учитывать и знания, и опыт, и ответственность, и прилагаемую энергию, и условия работы: и риск, и уникальность индивидуума в данной специализации. Отсюда и оплата всегда будет разная.

 

И должна быть разной. Равенство заключается в том, чтобы все имели равные возможности для достижения своих целей в жизни. Так что если ты за справедливость, то зря заводишься. Из-за деревьев леса не видишь.

- Но это вы все общие рассуждения говорите. А вот конкретно, в вашей этой партии какое равенство, какая справедливость? Один член партии рабочий, на производстве вкалывает, и ничего не имеет, только «давай, давай». Другой - в партийном кабинете сидит, ничего не производит. И машины у него, и дачи, и санатории, и все за счет этого рабочего. А третий - вроде вас - в тюрьме сидит. Что ж это вас ваша «справедливая» партия не защитила?! Вот вам и равенство, и справедливость!..

Все молчали. По выражению лиц было видно - спор получился трудный и каждый по-своему призадумался.

Старый ветеран войны, партиец с довоенным стажем, не обращаясь ни к кому, как бы рассуждая, сказал:

- Не то плохо, что компартия у власти. Трагедия в том, что наша партия переродилась и стала бесконтрольно и партия, и правительство, и армия, и судебная власть, и мафия - а это обрекло народ не только экономически, но и нравственно, и духовно на вырождение.

Между Аверьяновым и Аликом сразу же установился тесный контакт, можно сказать, слияние душ. Один фантазировал, другой мечтательно дополнял и уточнял. Например, с большой страстью и упоением они разрабатывали стереотипный вариант нападения на автобус, в котором два раза в месяц инкассатор возит деньги в сопровождении невооруженного простачка.

- Там есть поворот, в довольно глухом месте, с двух сторон высокие кусты. Это хорошо, что ты это место давно заприметил. Так вот, мы появляемся внезапно с автоматами, останавливаем автобус, входим и забираем сумки с деньгами, - говорит Аверьянов.

- Здорово! Но в автобусе люди и они могут вмешаться, - возражает наэлектризованный Алик.

- Ну о чем ты? Где ты слышал, чтобы у нас кто-нибудь вмешивался, если бы мы вошли даже с палками? А уж если с автоматами - никто не шелохнется.

- А где взять автоматы?

- У ребят есть. На Синявинских болотах до сих пор находят. Попрятаны и наши, и немецкие. Правда, они не стреляют, но можно починить. Да это неважно: стреляет, нет ли, - главное, чтобы автомат был в руках.

 

Тут со шконок раздались реплики, разрушившие весь детектив.

- Ведь вас, кретинов, схватят раньше, чем вы до кустов дойдете.

- От дурни здоровые. Яки вымахалы, а ума як нэтрэба.

- Ну что вы лезете, пусть ребята позабавятся - это у них вроде кино.

И оба новоявленных гангстера не унимались, продолжая разрабатывать «гениальную операцию». Дискуссия шла острая и на полном серьезе. И, слушая весь этот уголовный боевичок, создаваемый при полном затмении разума, можно предположить, что они оба еще не раз побывают на острове, а если очень постараются -то следующий может быть последним.

Пока Алик не грабитель и даже не вор, он мелкий мошенник. Таких, как он, еще можно и нужно перевоспитывать и воспитывать. Но не в тюремных камерах, которые, как правило, являются своеобразными курсами повышения квалификации, а в специальных организациях, где добрые, честные, но требовательные люди, владеющие педагогическими и воспитательными приемами, готовили бы их к жизни в обществе. Я понимаю, что это пока весьма утопично, но у нас ведь есть опыт А. С. Макаренко, и не надо о нем забывать, изобретая новые, отнюдь не лучшие методы.

Вот эпизод, оставшийся в памяти.

Конвой вел по коридору группу «малолеток». Остановились. Один парнишка, маленького роста, очень бледный, с виду лет пятнадцати, не более, при повороте из пар в две шеренги оказался не в строю. Тогда надзиратель подошел и ударил парнишку ключами по голове. Затем встряхнул его и поставил на место. Парнишка никак не реагировал - видно, привык ко многому, и это было самое страшное - в нем уже убиты все эмоции, осталось только полное безразличие ко всему и всем, даже к собственной судьбе. Но такие методы скорее всего приведут сегодняшних аликов от мелких мошенничеств к крупным аферам, а может, сделают из них опасных преступников.

В предыдущей камере, особенно в последний месяц, мне приходилось очень мало говорить, в этой же состав образовался иной, и я, чтобы окончательно не разучиться открывать рот и издавать звуки, свойственные человеческой речи, стал рассказывать маленькие истории, а затем начал читать лекции, преследуя цели, приносящие пользу и слушателям, и мне.

Человек, в течение нескольких месяцев почти не открывающий рта, начинает говорить с большим трудом и довольно косноязычно. У него теряется элементарный опыт систематизации сво-

 

 

их мыслей и их четкого изложения. И в силу этого он делается настолько беспомощным, что, когда его о чем-то спрашивают, совершенно теряется. На предстоящем суде меня будут спрашивать, и нужно будет толково, четко и правдиво отвечать. Значит, надо приводить свои мыслительные и речевые центры в порядок и восстанавливать связь между ними.

Начал с лекции о строительстве Суэцкого и Панамского каналов. Тема объемная, интересная и малоизвестная. Красочно рассказал о молодом, энергичном и обаятельном французе Фердинанде Лессепсе, как он ловко использовал свою дружбу с шейхами и вождями разных племен, дарил им дешевые часы, разные красивые механические игрушки и другие диковинки, приводящие их в восторг. И за это все получал рабочую силу, и в больших количествах. В общем, с минимальными затратами построил большую часть Суэцкого канала, но под конец не хватило денег и обаяния, а потому англичане, организовав акционерное общество, достраивали и оборудовали начатое им предприятие.

- Клевый мужик, наш парень, - заметил Аркадий, хитро прищурив глаза и улыбаясь.

- Да ты уж молчи. Тебе-то за ним тянуться да тянуться. Ты ведь за всю свою жизнь ничего не построил. А если где чего строилось - так норовил разворовать!

- Не надо песен, - протянул Аркадий, огрызнувшись.

- Ну, тише вы! Дайте послушать!

Я продолжал. Окрыленный успехом, Лессепс возглавил французскую компанию, решившую построить Панамский канал. Панамский перешеек на карте узкий и очень заманчивый, но он имеет крайне сложный рельеф. Строительство началось в 188,0 году очень торжественно (дочь Лессепса, под оркестр, сделала первый удар киркой), но через несколько лет внезапно окончилось полным крахом. Плохо представляя себе объем и последовательность работ и еще хуже специфику климатических условий, Лессепс и его сын, возглавляющие стройку, стали виновными в гибели двадцати тысяч человек. Строительство было заброшено, а Лессепс и его сын после суда отправлены в тюрьму. Там Лессепс вскоре умер.

- Завалили мужика, значит, ОБХСС и сюда добралось. Вот гады постыдные. Такого человека! - сказал парень, для которого Панама и Колумбия были где-то между Ферганой и Улан-Удэ. Ну, в общем, далеко от «Крестов», в местах, для него загадочных.

- Так вот, слушайте дальше, - сказал я, не обращая внимания на реплики и комментарии. В начале нашего века для американцев стал насущным вопрос о соединении каналом двух океанов. Одни

 

из специалистов (из правительственной комиссии) считали, что канал следует прорыть через Никарагуа (через Никарагуа в свое время предлагали и Лессепсу), используя озеро и более простой рельеф, это дешевле и проще, другие - что надо продолжать копать в Панаме (которая к тому времени была еще частью Колумбии), оплатив французам некоторую часть расходов. Президент Рузвельт утвердил второй вариант. В 1903 году начали, в 1914 году торжественно открыли канал. Однако организовать столь большое и сложное строительство сразу не удалось. Тогда стройку объявили военной, и на ней прославился своими специальными знаниями, а главное - выдающимися способностями организатора и руководителя, главный инженер полковник Готальс. Тут я подробно рассказывал, как это ему удалось и чем это закончилось.

Сегодня, несмотря на всякого рода модернизации, канал до предела перегружен, хотя работает круглые сутки. Суда стоят в очереди по десять-пятнадцать дней. Плата с каждого - от шестнадцати до двадцати тысяч долларов.

- Ото гроши - жить можно, - поставил «точку» кто-то в конце лекции.

Заслуги полковника Готальса островитянами остались незамеченными. Этот человек не вызывал никаких эмоций. Зато сам Лессепс стал героем и «корешем», когда узнали, что он попал в тюрьму. Такое теплое и дружеское отношение к нему сделало лекцию более доходчивой и приняло неожиданный для меня оборот. Лессепс - «свой парень», он пришелся по душе, оказался близок этой аудитории.

Как и подобает нормальной лекции, она длилась более часа, так как освещались все подробности этой истории. Понравилось. Через месяц пришлось рассказать снова. Эту первую лекцию читал, лежа на боку на своей второй шконке. Читать было трудно и непривычно. В лекционной практике приходилось выступать стоя, сидя, шагать по сцене, но лежа на боку?.. Вы извините! Язык все время ложится на щеку, и, прямо скажем, дикция получается специфическая.

Вслед за каналом пошли лекции самого различного направления и содержания: история звукозаписи, возникновение и строительство железных дорог в России, звезды русской эстрады (пересказ по одноименной книге Нестьева) - этой темы хватило на три лекции, история возникновения Москвы, Петербурга, Одессы (каждая по часу). Потом перешел на биографии великих людей: пошли в ход и композиторы, и ученые, и художники, и архитекторы, и писатели. Когда вся эта большая серия подошла к концу, удалось

 

выпросить за пачку сигарет у раздатчика книг «Дворянское гнездо». Из этой книги сделал «кино в двух сериях». Днем готовил «сценарий», делая пометки в книге и дописывая пояснения, а вечером читал в лицах (Михалевича пришлось убрать целиком, чтобы для этой аудитории сохранить темп развития сюжета. Лемма в большинстве случаев пересказывал). В основном шли диалоги Лизы, Лаврецкого, Паршина. Это удавалось лучше всего и брало всех за сердце. Когда говорилось о Варваре Павловне, комментарии о ней были трудно вписывающимися в тургеневский текст, но естественно и точно звучащими в данной обстановке.

Еще за полчаса до отбоя, а следовательно, до начала очередной серии «Дворянского гнезда», все настраивались и ждали его продолжения. Валера спускался с верхней шконки вниз, стелил одеяло на полу под окном (это лучшее место в летний душный вечер) и говорил:

- Вы как хотите, ребята, а я уже приготовился и в шикарной ложе.

Все остальные принимали удобные позы на своих местах в ожидании начала. После Тургенева удалось достать книгу для средней школы, в которой оказались «Ревизор» и «Горе от ума». Ну, здесь было легче. Однако приходилось читать пьесы с комментариями и объяснениями и зачастую довольно подробными, так как из моих слушателей только двое бывали в театре, но не помнят когда, остальные не заходили в это заведение ни разу.

В мою культпросветработу стали втягиваться и другие. Они рассказывали содержание кинофильмов довольно образно и впечатляюще. Лучше всех - Андрей-мясник.

Такая систематическая культурно-массовая работа дала свои результаты. Правда, тут еще сыграла роль стабильность состава и его интерес к литературному наследию. Уже стали каждый день спрашивать: «Что у нас после отбоя?» Впору составлять график «лекционно-клубных мероприятий». Почти перестали играть в карты, ничего не варили и не жарили, порядок стал исключительный.

С самого первого дня я здоровался со всеми сотрудниками, за мной так начали поступать и другие (правда, в предыдущей, 385-й, никто моему примеру не следовал). В этой камере со временем половина также стала соблюдать элементарные правила поведения. А потому теперь, выходя на прогулку, на обычный вопрос контролера: «Какая камера?» после слова «здравствуйте», стали отвечать: «Сорок вторая образцовая». Сперва охрана строго и непонимающе смотрела, отмечая на дощечке номер и число заключенных, потом

 

стала улыбаться, а дней через десять привыкла и стала воспринимать как должное.

Как-то после ужина неожиданно вызвали Валерия. Это всех насторожило: дело его уже закрыто и передано в суд, к следователю идти он не мог, а в суд, под вечер, тем более. На островах вызывает внимание и настороженность все, что нарушает обычное течение времени.

Как только он вернулся, все в ожидании уставились на него. Он, не дожидаясь наших расспросов, сказал, что ему настойчиво предложили перейти в «малолетку» (где сидят несовершеннолетние) воспитателем. С его фигурой и, мягко выражаясь, «спортивными навыками» это было вполне естественно. (Альберт, лежащий на верхней полке, - преподаватель физкультуры, директор ПТУ - был на «малолетке», откуда его вернули после того, как один из воспитанников сломал себе руку.) Туда отбирали людей «в хорошей спортивной форме», а другим там и делать нечего.

- Они мне, - продолжал Валерий, - задали традиционный вопрос: «Ну как там у вас в камере?». Я им ответил: «Все нормально», - и добавил еще, что у нас в камере один лекции читает. Они сказали: «Мы знаем. Вот этот?» - и показали фото на тюремной учетной карточке. Я ответил: «Да».

- Видели бы вы, - повернулся он ко мне, - что это за фото, таким страшным я бы вас себе никогда не мог представить. Вы бы ахнули и охнули, ну просто ужас.

- Да не охнул бы. Я эту фотографию видел мельком, когда на суд ездил.

Обыкновенное тюремное фото. Это же не на афишу и не в журнал. Там всегда человек выглядит вдвое красивее, чем есть, -здесь вдвое страшнее. В общем, ровно настолько, насколько эстрадное объединение отличается от острова. Должна же ощущаться разница внешне между душкой - артистом эстрады и смурной мордой заключенного камерника.

Мы сидели на шконках. Справа - Владислав, слева - Олег. Олег - красавец-мужчина: ему тридцать восемь лет, хороший рост и отличная фигура. Когда-то службу в армии проходил на флоте. А потому можно считать, что его осанка, выправка, четкие крепкие движения воспитывались еще в юности на корабле.

В камеру обычно входят осмотрительно, осторожно, одновременно оглядывая присутствующих, пытаясь в первые минуты хоть в какой-то мере сориентироваться в обстановке.

Олег вошел уверенно, твердо, как входят в свой дом или на свое рабочее место. Правда, у него был некоторый опыт - он где-

 

то под Питером уже сидел порядком, а сюда его привезли для производства дополнительного расследования. Он вошел в шляпе с красивыми широкими полями, очень дорогой и модной, повесил ее на вешалку, сделанную из железных крючков грубой десятимиллиметровой проволоки, приваренной автогеном.

Больше он ее не надевал. На прогулку ходил с непокрытой головой, а когда уехал на суд, кажется в Сестрорецк, то оставил шляпу в камере. Теперь, в основном на прогулку, ее надевал зав. складом. Без шляпы любой человек сразу узнал бы в этом давно не молодом человеке работника снабжения: каждая профессия за много лет оставляет свой отпечаток. Но в этой шляпе он мгновенно превращался в монмартрского художника или цыгана-премьера из оперетты. А потому она у него и прижилась.

Шляпу эту мерили и другие, но она своей элегантностью и красотой раздражала каждого, так как подчеркивала его реальное унижение и мрачную перспективу сегодняшней реальности. «Вот какой бы ты мог быть красивый и привлекательный, но как далек ты от этого в своем нынешнем положении», - казалось, говорила она, когда ее надевали.

Олег работал заведующим магазином стройматериалов и хозяйственных товаров. В основном, он снабжал владельцев садовых участков всем необходимым при строительстве ими «кошачьих» домиков. Он рассказывал, что кто-то сгрузил около магазина кровельное железо. Оно лежало без документов и без движения и, наконец, привлекло внимание милиции. И с этого все началось.

Может быть, все было так или совсем наоборот - всем известно, что магазинно-торговые дела сложны и неисповедимы. Тут хотелось бы отметить не случай, а основные черты характера Олега, - в нем была сильно развита чисто коммерческая жилка: он ездил на Кавказ и что-то оттуда отправлял на Украину, имея большие барыши; проводил какие-то торговые дела на Украине с выходом на город на Неве, и все это тоже было четко и оперативно. Мне трудно правильно оценить степень его способностей, но судя по тому, как слушали его рассказы те, кто хорошо разбирался в коммерции, во всех трудностях, связанных с проведением таких емких и сложных дел, он, конечно, в своем роде очень способный человек.

Вот, сидя с ним и Владиславом, я и стал спрашивать их, могли бы они меня, например, взять в компанию при проведении своих дел. Хотелось узнать, насколько трудно и сложно то, что они делают, насколько доступна другим их деятельность.

- Вы не обижайтесь, но я бы вас ни в какое дело не взял, - сказал Олег, добро улыбаясь.

 

- И я тоже, - добавил Владислав.

- Почему же? - спросил я.

- Да уж если честно говорить, и голова и руки не те, и ноги тоже. И реакция не та, и хватки нет. В общем, с вами погоришь сразу, - пытался объяснить Владислав.

- Ну хорошо, наверное, ты прав. А при чем тут ноги? Ноги у меня вроде длинные, те, что надо.

- Ноги в наших делах - вещь важная и очень даже серьезная.

- Вспоминаю, я слышал еще в детстве, как говорил Игорь Ильинский в кинофильме «Процесс о трех миллионах»: «Главное в профессии вора - вовремя смыться».

- Да, это уж главная заповедь, она существует в веках. Убежать вовремя и быстро нужно всегда уметь. Это вам каждый скажет, без этого нечего и лезть. Хорошие ноги в нашем деле - одна из главных деталей, а может, и основная. Умение стремительно бегать - гарантия, что при любой неудаче можно повторить свой эксперимент, свою задумку, учтя момент срыва. И наоборот, любая заминка, недостаточно высокие скорости и маневренные показатели - плохой конец любой операции, даже проведенной с блеском. Вот у меня нога разболелась и я уже здесь, - закончил с горечью Владислав.

Он служил на флоте в Мурманске. Где-то под Мурманском его родной поселок, там и сейчас живут его родители. Во время службы, взбегая по трапу, споткнулся и больно ударился, так что не мог встать. Сильно повредил мениск, нарушилась циркуляция жидкости в суставе. Что случилось точно с коленкой, я не понял, но временами она его подводит.

Он свободно владеет английским, был радистом на флоте, хорошо разбирается в литературе - и классической, и современной. Прекрасно умеет рукодельничать - шил сумки с красивыми кантами, карманами, эмблемами (от упаковки сигарет) - по виду и удобству лучше импортных. И в лекарствах разбирался не хуже Вали, но тот - с точки зрения их применения в наркомании, а этот - какое от чего применяется, кем выпускается, сколько стоит по номиналу и сколько на «черном» рынке. Называл нам лекарства, цена которых пятьдесят-сто рублей и дороже за упаковку.

- Мы с другом специализировались на аптеках.

- Но ведь аптеки, как и магазины, на охране под сигнализацией.

- Да, они все заблокированы. Отключить или снять блокировку сигнализации сложно, да в общем и невозможно. Мы действовали иначе.

Приглядели аптеку на Васильевском острове. Ходили в нее не

 

раз, когда бывает много народу. Высматривали все, что нужно, и где что хранится, как можно моментально вскрыть шкафы, когда привозят большие партии товаров.

Рассчитали, что после сигнала блокировки милиция приедет через две с половиной - три минуты. Значит, у нас есть две минуты, в которые нужно уложиться. Аптека была хороша еще тем, что направо из двора - ворота на улицу, а налево - проход в смежные дворы, из которых выход на другую улицу. Просмотрев хорошенько этот путь, мы именно сюда и собирались бежать.

Действовали быстро, что называется - напролом. Я схватил две коробки не распечатанные с флаконами, друг успел схватить три. Сунули их в сумки и бежать. Когда выбежали во двор, к первым справа воротам уже подъезжала милицейская машина. Мы налево по проходным дворам. И тут нога подвела: бежал я, вроде бы, быстро, а нужно было значительно быстрее. Когда мы выбегали из последних ворот на другую улицу - одновременно с нами подъехала к воротам вторая машина. Они оказались не дураки и блокировали этот второй путь тоже, но, как мы и предполагали, на полминуты позже. В общем, если бы мы прибежали на 10-15 секунд раньше - только бы они нас и видели. Да вот нога была не в порядке. Так что уметь бегать не быстро, а очень-очень быстро - в нашем деле решающий фактор.

Невольно пришла в голову мысль: вот где истинная острая борьба за секунды, а не на всяких там стадионах и спортплощадках, где она носит чисто иллюзорный характер.

После этого рассказа я многое понял. Понял главное, что глупо набиваться к ним в компаньоны, хотя бы даже теоретически, -ни одно из условий их сложной, спортивно-аферистической, опасной работы я выполнить бы не смог. Да, это вам не безответственные забавы в набивших оскомину спортиграх в каких-нибудь Лужниках.

Владислава отправили на «больничку». Через месяц он вернулся в камеру и сказал, что какой-то очень хороший хирург обещал его оперировать в больнице имени Гааза. Через две недели его отвезли на операцию.

Если четыре месяца назад он с горечью говорил о постигшей его неудаче на спортивно-фармацевтическом поприще, то теперь все больше начинал понимать, что, вполне вероятно, неудача эта обернется для него счастливым случаем, который может коренным образом изменить его судьбу. Он здесь, конечно, вылечится. И надо полагать, у него хватит ума, опробуя результаты лечения, не устанавливать рекорды в проходных дворах.

 

 

Конечно, я не вписывался в эти компании. И не только тем, что читал лекции, здоровался с персоналом, но и многими другими мелочами, которые здесь никому не приходило в голову делать. Например, аккуратно протирал тряпочкой свои желтые зимние ботинки, а затем натирал их маленькой шкуркой, оставшейся от кусочка сала. Ботинки в данной обстановке блестели до неприличия.

Главное, я старался не действовать никому на нервы, никого не злить, не возмущать. А потому отношения были, в основном, хорошие, в крайнем случае реакция на мое присутствие была такая же, как на каминные часы, выставленные в витрине керосиновой лавки: «Ну, стоят... Странно, конечно. Но пусть - они же никого не трогают. Даже красиво, хотя и нелепо».

Иногда бывало, что надо мной подшучивали.

- А вот, Мартиныч, вы про Ленина много читали?

- Читал, конечно.

- Пишут, что гуманный человек был, добрый. Правда?

- Вроде бы. А что?

- А вот что. Такой рассказ слыхали?

Я стоял в начале прохода между шконками, держась правой и левой рукой за стойки, задрав голову кверху, оттуда, с третьей шконки, Валера начал свой рассказ.

- Вот пишут, что однажды, значит, сидел Ленин за столиком, в этом, в саду, у себя в Горках и брился перед зеркалом. Подбежал мальчик, маленький, местный, и спрашивает: «Что это вы, дедушка Ленин, делаете?» - «Бреюсь, голубчик», - ответил Ленин ласково и погладил мальчика по головке.

Все в камере смотрели на меня, а не на рассказчика. Очевидно, рассказ знали. А я с сосредоточенным видом, полуоткрыв рот внимательно слушал. И вдруг Валера с большой экспрессией в голосе неожиданно закончил рассказ:

- А ведь мог бы бритвой-то, да по глазам!

То, как я растерянно среагировал, заставило многих захихикать.

Справа, у двери камеры, напротив унитаза и раковины, - лучшее место: зимой тепло от батарей, летом прохладно от пола. Здесь, опершись спиной о стену, расположился крепкий и жилистый мужик в годах. Чувствовалось во всем у него хозяйская хватка - и мешок, и все вещи у него в порядке, все, как полагается, пришито и зашито. И сейчас он что-то чинит, ловко орудуя иглой. В камере он недавно. А потому нет-нет да и обращаются к нему с вопросом. Вот и сейчас его спрашивают:

- Ты, Остап, первый раз сидишь?

 

- Нет, второй. Первый раз это было очень давно, весной сорок первого, в небольшом городе на бывшей территории Польши.

Он перестал шить, развалился в углу и медленно, как обычно ведут рассказ в камерах, продолжал:

- Жили мы с братом в Карпатах хорошо, зажиточно, имели свои крепкие хозяйства. Сперва посадили его, а весной, где-то в марте, и меня.

- Сталинские времена, знакомо, - вставил кто-то.

- Так вот, - продолжал Остап, - в апреле я сидел в городской тюрьме, в камере было, как и здесь, человек десять. Дни тянулись однообразно, медленно, а месяцы быстро. Наступило лето. В тюрьме распорядок четкий, заключенные хорошо знают без часов по шуму, звону бачков, хлопанью дверей, когда завтрак, когда обед, когда ужин, когда поверка, когда еще что.

И вот однажды утром, уже стало светло, а за дверьми тихо-тихо - такой тишины еще никогда не было. Шесть часов пробило на городских часах - должен быть завтрак, а в коридорах никакого признака жизни. «Что-то сегодня задерживаются», - сказал один. «Так сегодня ж воскресенье, должно быть, проспала кухня, а может, чего не завезли», - проговорил другой. Вся камера была настороже, прислушивались, стараясь уловить хоть какие-нибудь звуки, по которым можно было бы определить, когда же принесут еду и в чем причина задержки.

Вот пробило восемь, а затем и девять. Примерно в половине десятого послышались какие-то звуки, потом шаги, голоса, хлопанье дверей тюремных камер. «Ну вот, вспомнили - готовь миски, завтрак раздают», - дежурный схватил стопку мисок и встал сбоку двери. Звуки приближались, и наконец гремят ключи у нашей камеры.

Дверь распахнулась... и на пороге стоит во весь рост рослый красивый блондин в немецкой форме с автоматом в руках. Все у него новое, начищенное: форма, знаки отличия, козырек, сапоги и автомат - все блестит и сверкает. А рядом стоит какой-то штатский среднего роста в шляпе с маленьким пером за лентой, в плаще и держит кольцо с ключами от камер.

Это было так неожиданно, а картина столь яркая и впечатляющая, что все буквально остолбенели. Никто не шелохнулся, у всех даже дыхание остановилось. Можно было ожидать чего угодно - но такое!

Немец произнес детко и отрывисто, с чувством полного превосходства, с сознанием собственного достоинства и покровительства: «Ausweis! Komm Heraus! Gehen Sie, bitte, nach unter! schnell». Пос-

 

ле чего штатский сказал спокойно, улыбаясь, с сильным польско-украинским акцентом: «Быстро, хлопцы, ступайтэ до низу отшимач докумэнты. Та и по хатам».

Мы схватили свои вещи и бросились вниз. Внизу была уже большая очередь. Вдоль нее ходил немецкий офицер и на ломаном русском языке говорил: «Ми вас не собираль. Ви нам нэ нужен. Поcлушайтэ докумэнты и ходитэ на домой». Ему вторил, повторяя эти же слова, тот, кто выдавал документы.

Дали и мне «аусвайс». Получил, закинул мешок за спину и пошел домой, в деревню. Так и пробыл всю войну в своем доме, а потом пошел работать на железную дорогу.

...А в камере опять отбой, кончился еще один день.

Человек всегда должен мечтать, иначе он рискует перестать быть человеком. Однажды на вопрос: «А что сегодня будет?» - мне захотелось развеселить всех, и я пообещал рассказать совсем не серьезную и невероятную фантазию. Начал свой рассказ на полном серьезе, понимая, что иначе нельзя рассчитывать на должное впечатление.

Итак... В 1993 году будет столетие этого заведения. Сто лет -круглая дата, юбилей. А почему бы не представить себе празднование этого юбилея?

Массовый митинг на Арсенальной набережной. Ветераны стоят с фанерными щитами. Все разбиваются по профессиям, а точнее, по интересам; внутри каждой группы еще и по статьям.

На воротах яркий транспарант: «Добро пожаловать!» На двери объявление: «Вход только по пригласительным билетам».

На трибуне выступающие горячо приветствуют руководство и благодарят его за то, что в этом заведении они могли спокойно спать и не видеть во сне людей в милицейской форме. Раньше они говорили в своей редакции: «Моя милиция меня стережет», - а теперь цитируют слова поэта точно: «Моя милиция меня бережет». После митинга, естественно, спортивные состязания по многоборью - здесь увлекательные соревнования в самых различных видах: в слесарно-замочном и ножевом, в иллюзионном (кто лучше спрячет), в торгово-учетном (загадки и шарады), акробатическом (подъем и спуск с любого этажа) и, наконец, бег с препятствиями.

Победителям начальник заведения-юбиляра вручает медали «Арестант-спортсмен» различных степеней, остальным - юбилейные значки с изображением памятных мест. Всю ночь играет оркестр, сияет фейерверк.

Внутри помещения сделан капитальный ремонт. Шконки никелированные, раковины бледно-зеленые, унитазы в чуть заметную

 

синюю полоску, крышки с пасторальными рисунками. В каждой камере телевизор, стереомагнитофон, любые кассеты выдаются по первому звонку - в камерах появился телефон, а чтобы его было на что поставить - письменный стол, рядом, естественно, два мягких кресла.

По телевизору самые веселые передачи и два-три фильма каждый день. Это для заключенных-отличников. А для тех, кто плохо себя ведет, вместо карцера - во весь экран следователь или прокурор, щелкают зубами и произносят обвинительную речь.

Овчарки ходят с пышными капроновыми бантами: розовыми на ошейнике и голубыми на хвосте. Они, ласково улыбаясь, нежно поскуливая, прислуживают вышедшим на прогулку: то поднимут уроненную газету, то авторучку, то бутерброд с ветчиной.

На территории большой плавательный бассейн, воды по колено, чтобы, не дай Бог, никто не утонул. Вокруг бассейна оборудованы места для принятия солнечных и воздушных ванн. Тут же буфет с... этим самым... и с тем тоже. Зимой здесь каток. А рядом лыжная трасса, трамплин. Страстным любителям слалома подается вертолет - их вывозят в горы... Систематически проводятся спортивные дружеские встречи между командами сотрудников и гостей заведения...

Свою фантазию я обнародую в камере. Все смеются. Особенно веселят всех медали «Арестант-спортсмен», собаки с бантиками и другое.

Главное, ребята, не забыть в 1993 году прийти на набережную. Но еще лучше... забыть все и пропустить юбилей.

Конечно, все это был смех сквозь слезы, а точнее, смех, после которого каждый еще сильнее ощутил свое плачевное положение. Но все-таки посмеялись, а в тех условиях заставить смеяться людей, подавленных своим положением, очень трудно.