Глава VIII

ИНЕРЦИЯ БЕЗЗАКОНИЯ

И УНИЧТОЖЕНИЕ КУЛЬТУРЫ

 

Это, пожалуй, единственная сфера в любом обществе, где человечество разделено четко и резко на две противоборствующие группы, и антагонизм у них ярко выраженный. Такое положение естественно, так как разница между ними очевидна и по смыслу, и по существу: один убегает - другой догоняет, один сидит под замком - другой охраняет, один командует - другой вынужден подчиняться, один мечтает о доме - другой ходит домой каждый день, и так далее во всех жизненных и социальных плоскостях.

Однако есть моменты, значительно сглаживающие остроту этого положения, позволяющие в какой-то мере находить то или иное понимание, нащупать те или иные точки соприкосновения. Одной из таких существенных точек можно назвать общую платформу в отношении уровня интеллекта, культуры и вкуса, объединяющего в какой-то мере эти две группы. Примеров тому много, но наиболее убедительным может служить отношение к тому или иному артисту и его репертуару.

Для более яркой наглядности взять хотя бы реакцию на выступления популярной артистки Аллы Пугачевой. Как известно, искусство этой бесспорно талантливой певицы оценивается в обществе диаметрально противоположно, и трудно назвать кого-либо еще, кто имел бы в избытке такой отчаянный успех и такие уничтожающие пренебрежительные отзывы, какими сопровождаются ее выступления.

В данном случае неважно, то ли толпы зрителей, заполняющие концертные залы на ее выступлениях и находящиеся в плену обаяния и темперамента певицы, маловзыскательны, то ли те, кто не ходит на ее концерты и смотрит вполоборота на телеэкран, презрительно опустив кончики губ, слишком взыскательны, а сердце и душа их обработаны «антиобаятельным» покрытием. Каждый имеет полное право иметь свое личное мнение, и это возвышает его как

 

личность. Но это отношение и характеризует субъект, четко и определенно причисляя его к той или иной эстетической или моральной категории.

Здесь налицо единение между обеими группами. Песни о миллионе алых роз и случае с одним крылом, как и о страсти к музыке, а заодно и к маэстро и выяснение взаимоотношений с ним из репертуара певицы с наслаждением и пониманием напевают и насвистывают по обе стороны дверей.

Одинаковые критерии способствуют наведению мостов, а точнее - образованию единой эстетической платформы, выравнивая в один уровень людей, находящихся в диаметрально противоположных условиях, помогая им общаться и понимать друг друга.

Это в общей массе, хотя, конечно, отдельные индивидуумы, не вписывающиеся в любую массу, всегда были и есть. А то, что масса неоднородна и неоднородность ее прогрессирует, признается и самими работниками прокуратуры, тесно контактирующими с островитянами. При моей встрече в этих условиях со следователем Анисимовым он с большой гордостью патетически сказал:

- У нас теперь сидят здесь и кандидаты, и доктора наук. На что последовал вопрос:

- Вы считаете это явление следствием резкого повышения интеллекта уголовного мира или не менее резкого упадка моральных устоев и умственного развития современных ученых?

Вопрос остался без ответа.

А ведь проблема серьезная, над этим стоит подумать, и кроется она, может быть, в участившихся неправильных действиях следователей, занимающихся не своим делом, и гордиться им здесь нечем.

Ежедневно утром, кроме субботы и воскресенья, с четырех часов до пяти хлопают кормушки: дежурный произносит фамилию -остальное говорит тот, кого должны сегодня вызвать в суд. День вызова в суд сообщается заранее, и обычно к нему начинают готовиться с вечера, обдумывая: чей возьмет матрац, какую миску и кружку...

В районный суд, где дело оканчивается обычно одним заседанием, забирают все - и казенные, и свои вещи. В городском суде заседание не одно, и можно брать с собой только необходимые для суда документы, остальное остается в камере.

Наступило время и моих поездок. Процедура эта долгая и довольно изматывающая: ранний подъем и вывод из камеры, ожидание, пока вызовут и соберут всех; очередь в «обезьяннике», где сдают матрацы и прочие казенные вещи. И, наконец, «собачник» - од-

 

на из камер, в которую собирают отправляющихся в суд. Островитяне называют их «собачниками», очевидно, потому, что они мрачные, темные, обычно набиты людьми и в них стоит шум, как в собачьих клетках, в которых животных возят на живодерню.

В «собачнике» кормят хлебом, мясным бульоном, кашей и сладким чаем. Чай наливают в миску из-под бульона и каши. Это рационально: все остатки каши (тем более с маслом) используются по назначению, одновременно миска делается почти чистой.

К слову сказать, когда я в первый раз ехал на суд и мне в полутемном «собачнике» из кормушки протянули кусок хлеба с лежащим на нем светло-желтым прямоугольником, я решил, что это бутерброд с сыром (без очков я вижу плохо). Наклонив его, я услышал, что с него что-то посыпалось на пол. Пытаясь откусить с края, выяснил, что это кусочек бумаги, а на нем - сахарный песок. Когда вечером вернулся в камеру и рассказал об этом, все смеялись и говорили:

- Это только вам могло такое прийти в голову. А чашечку кофе вам там не предложили?

- Нет. Мне сунули миску с вонючим чаем, а про кофе забыли. Все опять засмеялись.

- Но вы поймите меня: я всю жизнь ел бутерброд с маслом, с сыром, но бутерброд... с бумажкой?.. Такое мне не могло прийти в голову.

- Это значит, что вы до сих пор до конца не понимаете - где находитесь! Ну, ничего, попробуете бутерброд с бумажкой, и не только с бумажкой... - поймете.

Главное в этих «собачниках», как везде, всегда и во всем, - люди. Особенно в том «собачнике» - своеобразном салоне, в котором находится «цвет общества», отправляемый в городской суд. Как и в каждом салоне, здесь нет недостатка и в правдивых историях, и в разных местных сплетнях.

Около меня сидит шофер. Черные лохматые волосы, низкий лоб, узкие глаза, крепкое телосложение, коренастый, грубые большие руки - 102-я статья (убийство). Довольно обычная история: пришел домой немного выпивши «с получки». Он из тех, которые сильно не хмелеют, - крепкий и здоровый. Жена встретила сердито - пьяный муж плохо действует на нервы. Началась перебранка. Она крепко оскорбила и задела за живое - женщины это умеют -язвительно и очень обидно. Он схватил нож и бросился на нее. Понимая, что он озлоблен и разгорячен, она стала кричать. А когда он ударил ее несколько раз ножом, то закричала истошно, с надрывом. На крик прибежала ее мать, живущая рядом. «Ах ты, старая

 

сволочь! Что явилась, тоже против меня?» - он ударил мать ножом и попал в ягодицу. Та с поросячьим визгом вылетела из квартиры. Он кинулся на жену и убил ее, нанеся шестнадцать ран. Осталось двое детей в возрасте восьмидесяти лет (их в это время не было дома: где-то гуляли).

- Ну, что мне теперь будет? Сижу уже полгода, сейчас езжу на суд. Детей, думаю, пристроят у родных. Теперь уже и жену жалко. Но вредная было женщина, много я от нее неприятного и обидного наслушался и всяких гадостей натерпелся. Одним словом, змея была, как и ее мать. Мать все и заводила, натравливала на меня: «Денег мало несет, выпить любит». Все против меня возникала. Вот ее-то и надо бы прибить давно, это уж точно, заразу такую.

Он был растерян, и срок, который ему грозил, волновал его, главным образом, в отношении разлуки с детьми.

Суд приговорил шофера к восьми годам. Было учтено, что хорошо работал; свидетели показали, что ссоры бывали часто, но заводили их жена и теща.

Когда в очередной раз перед отправкой в суд я находился в «собачнике» в ожидании супа, каши, пайки черного хлеба и ложки сахара, ко мне подсел молодой парень, лет двадцати, нерусский - кажется, из Нальчика. Тоже 102-я статья. Он служил в армии. Попал сюда вместе с армейским другом. Их стараются держать в разных камерах, как и обычно «подельников». Особенно не допускают их встреч в «собачнике»: стоит им оказаться рядом, даже на короткое время, то возникает ругань до драки. И причина тому - не столько их южный темперамент, сколько роль каждого в деле. А дело такое. В части, где они проходили службу, старшина, не зная меры, обижал и обирал их. Злость на него все возрастала.

- Друг мой предложил его убить. Я согласился. Мы знали, что старшина снимает комнату у одной женщины. Дом ее недалеко от нашей части.

Вошли в дом около пяти часов утра. Осторожно, тихо открыли щеколду, вторая дверь оказалась незапертой. Старшина спал. Мы напали на него и убили.

- А как же вы его убили? Чем?

- «Розой». Это горлышко от разбитой бутылки 0,8 литра. Мы нанесли ему семь ударов в шею, горло. Он лежал в кровати весь в крови.

В это время, услышав нашу возню, в комнату вошла хозяйка. Ее пришлось тоже убить.

- Но ведь если так убить человека, то весь пол будет залит кровью.

 

- Да, это уж точно, так и было. Труп старшины мы решили спрятать. Завернули во что-то и отнесли напротив, наискосок в сарай, ну такой старый дом. Там в подвале и закопали. Никто нас не видел - так получилось. Когда вернулись в дом, стало светать. Было ясно, что труп женщины вынести незаметно не удастся. К тому же действительно все кругом было в крови, да и следов наших предостаточно.

Мой друг принес откуда-то канистру с бензином, облили все вокруг и подожгли. Дом вспыхнул и загорелся так, что прибежавшие люди и приехавшие пожарные ничего не смогли сделать. Он сгорел почти дотла. Милиция и пожарная инспекция установили, что в доме сгорел труп женщины. По ее останкам определили - это была хозяйка дома. С этого дня пропал и старшина. Считали, что старшина - в ссоре или по другой причине - убил хозяйку, поджег дом и скрылся.

Прошло месяцев пять, случай этот стали забывать. И вдруг в части разнесся слух, что старшину где-то нашли, что он находится в госпитале. Известие это нас очень удивило, прямо-таки ошарашило. Затем стали говорить, что он стал поправляться и скоро его привезут в часть и будут судить. Мой друг буквально места себе не находил. Никак не мог понять, как это убитый нами старшина мог найтись и как он сможет скоро приехать к нам в часть. Уж стал мне говорить: «Послушай, может, мы впотьмах не того убили, может, и не старшину вовсе».

Друг перестал спать, и такой психоз на него нашел - все живой старшина ему виделся, и дошло до того, что пришел он с повинной и признался во всем. Нас арестовали, и вот мы здесь. Зла у меня на него не хватает - так бы и придушил его, сволочь поганую. Вот дурак, все мы так чисто сделали, никаких улик, никаких подозрений, а вот нервы не выдержали. Пошел он и завалил себя и меня.

Парень не знал, что подозрения как раз были на них, поэтому пустили слух и стали наблюдать. И подозрения подтвердились.

После суда я узнал, что этого парня приговорили к 10 годам, а друга - инициатора - к высшей мере.

В следующую поездку встретились люди, обвинявшиеся во взяточничестве, в незаконных операциях с валютой, крупных кражах, но все это было буднично и обычно. Мое же внимание привлекла одна пара. Ей было шестнадцать, ему - четырнадцать. Младший брат юноши мешал им в каких-то делах. Они его задушили, а труп утопили в реке. Труп не нашли. Преступление осталось нераскрытым. Но спустя год - полтора ей стали сниться сны, в которых она видела содеянное преступление. Потом во сне стал

 

являться и сам задушенный. Смотрит на нее и продвигается все ближе, ближе...

Она пошла и с согласия сообщника заявила в милицию - явка с повинной. Их судили в Ленгорсуде.

В это время ей уже было восемнадцать, а ему - шестнадцать. Я видел их. Она здоровая девка, крепкая, с сильными прямыми плечами, высокой грудью, тяжелой солдатской походкой - этакая местная Мэрилин Мурло. Он бледный какой-то, заморенный. Суд вынес приговор: ей - 10, ему - 8.

После приговора она в камере (при Ленгорсуде) пела, да так, что всюду было слышно. Видимо, наказание, наконец, ее морально успокоило и даже обрадовало.

Стенки в камерах тонкие и двери с решетками. Парнишка оказался в камере, соседней с моей, и мне удалось с ним поговорить. Все его мысли после суда сосредоточились на будущем:

- Учиться хочу. Как вы думаете, в лагере можно будет учиться?

- Учиться всегда нужно и можно - было бы только желание, -ответил я (хотя, между нами, не был уверен, тому ли он будет учиться в лагере).

- Буду учиться и жить, как все. Это ведь она все придумала и сделала, волевая она и смелая. Против- нее не пойдешь.

Думаю, что будет нормально жить. Пережил большой и тяжелый урок. Не пойдет ни у кого на поводу, не отступит от общечеловеческих принципов.

В каждую поездку встречались люди, по-своему интересные и неповторимые. В «собачнике» на бетонном приступке, выступающем вдоль стен по всему периметру (заменяет скамейки), напротив меня сидит парень. У него вполне благообразный вид: светлая бородка клином, синие светлые глаза, беспорочный взгляд, на голове маленькая, коричневая из кожзаменителя модная кепочка. Ему тридцать один год. Работал в Метрострое, жил в коммунальной квартире. Имел хобби - изготовление ножей. Рассказывал, как мастерил их из напильников. Отличные ножи получались.

- Все дело в конфигурации, ну и в обработке, закалке. Материал нужно выбирать хороший. А из чего еще можно делать, как вы думаете?

- Можно еще использовать рессорную сталь. Будет и пошире и потоньше.

- Да, это верно. Нужно будет попробовать.

- Попробуй, попробуй. Да, наверное, не скоро удастся. Ты здесь-то надолго?. За что сидишь?

 

И он начал рассказывать. Однажды поссорился с соседями, схватил один из ножей собственного изготовления и выскочил с ним в коридор. Напал на соседей - двоих ранил смертельно, третьей нанес удары ножом, но они оказались легкими. Одна из убитых -мать двоих детей.

Его возили в суд около двух недель. Судили в Доме культуры -выездная сессия городского суда. Во время судебных заседаний он живо реагировал на все происходящее, кокетничал, бравировал своим положением, особым вниманием к себе. На первом заседании из зала ему угрожали родственники убитых: «Если только встречу - убью!» Шум был ужасный, невозможно было вести судебный процесс. Тогда судья объявил: «Ваши угрозы будут протоколироваться: учтите, если с ним что-нибудь случится - будем вас судить».

- А что со мной может случиться за этакими-то стенами! Вот дураки, - улыбаясь, говорил он.

Рассчитывал, что ему дадут пятнадцать лет. Перед последними заседаниями мы встретились снова. Его настроение резко изменилось: он стал опасаться, что приговорят к расстрелу. При обоих встречах он обращался ко мне с одним и тем же вопросом:

- Как вы считаете, можно ли написать заявление, чтобы меня не анатомировали после расстрела? Меня это очень волнует, мысли неприятные лезут в голову.

- Можно, конечно, - напиши. А вообще-то какое тебе дело, что с тобой будут делать после смерти!

- Нет. Я бы не хотел, чтобы меня вскрывали.

- Ну почему же, хоть напоследок от тебя толк будет какой-то и польза для науки. Так что наоборот должно быть; как подумаешь об этом, так и на сердце станет легче.

- Нет, меня это очень волнует и расстраивает. И сердце-то вот замирает. Эти мысли мне покоя не дают.

Во время последней встречи он опять заговорил о том же, но с еще более мрачным видом. Теперь уже был уверен, что получит «дырку», как здесь говорят, и мысли об анатомировании не выходили из головы.

До сих пор вижу его глаза: ясный невинный взгляд. Кажется, такой и мухи не обидит. И вспоминаю, как читал в книгах по криминалистике, что самый чистый, честный и непорочный взгляд часто можно встретить у преступников, совершивших тяжкие преступления. Этот убийца был тому подтверждением.

В одну из поездок в «собачнике» увидел высокого худого мужчину лет тридцати семи-сорока. Съев суп и все, что полагается, он

 

бросил свою миску на стопку мисок, находившихся на грязном черном асфальте в углу у самой двери, обтер большие черные усы и стал говорить: «Просит прокурор мне четыре года, а я думал запросит пять. Год уже отсидел. Но главное - вылечился от пьянства. Нет, специального курса не проходил, просто тюрьма вылечила. Работал я автогенщиком на станции техобслуживания. Пьяный был постоянно. Просто, можно сказать, бесконечная пьянка. То один угостит, то другой тащит пол-литра, то кто-то наливает, то опять тебя угощают, а в конце работы еще и в кармане бутылка, а то и две - их тоже нужно выпить. Так я себя плохо чувствовал, ну просто жуть.

И вот попал сюда. Трудно было месяца два. Так тянуло выпить, ни о чем думать не мог. А на третий месяц - хоть бы хны. Сейчас прошел почти год. Никакого желания нет. И если выйду, пить ни за что не буду. Совсем другим человеком себя чувствую. Вот надо ж, вылечился без лекарств и докторов. Что ни говорите, а тюрьма - тоже дело полезное. Для меня - так наверняка, как заново родился».

Говорил он не для меня, громко на всю камеру, говорил вызывающе, как бы обращаясь ко всем. Но все слушали его патетически-исповедальную речь, как бы пропуская ее между ушей, и никак не реагировали.

Хотя, впрочем, после небольшой паузы заговорил, продолжая развивать этот животрепещущий вопрос, бывший начальник поезда. Его цыганскую с доброй улыбкой внешность особо подчеркивал черный овчинный полушубок и черная шапка, из-под которой во все стороны торчали смоляные завитки волос. У него было какое-то мелкое дело с проводниками его же поезда, а потому до суда он сидел мало - считай, что почти с воли пришел. Он заговорил так же, обращаясь ни к кому, ища глазами слушателей: «Да сейчас антиалкогольный бум порой принимает чудные формы. Ну, с теми, кто завязал, все ясно. А ведь много еще и таких, которые стараются приспособиться. Вот, например, перед моей посадкой, смотрю, наш дворник Тимофеич, всю жизнь употреблявший горькую-сивуху, идет домой, держа в охапку две бутылки шампанского игристого полусладкого, этикетка вся медалями усыпана. Я его спрашиваю: "Что же это с тобой, Тимофеич? Вдруг так вкус облагородился! С чего это ты так тонко вино чувствовать стал?" А он в ответ: "Да я с этого газированного вина на дрожжах почти ничего и не чувствую, а что до вкуса, можно сказать, "полное отсутствие всякого присутствия". А чтобы какие чуйства зашевелились, я одеколон добавляю - красный, этот, мак или эту, "КарменХ, а если повезет,

 

то "Тройной", но редко - дефицит. Вот тогда еще кое-что в голову заходит и запаху много. А так - ерунда, сельтерская для девиц, которые из себя много воображать хочут».

- Так зачем же ты берешь плохую такую?

- А куда податься? Только она и была, "шпаньская" проклятая!»

Он замолчал, а я подумал: человечеству свойствен прогресс во всех сферах, а в культуре особенно: в конце XIX века шампанское пили гусары и аристократы, а в конце XX - дворники им пробавляются!

Стали разговаривать с соседями. Мой взгляд остановился на соседе слева - человеке с ярко выраженной благородной и интеллигентной внешностью. Он весь в очках, весь из себя благородный. Модные, изящные, с двумя перемычками на переносице очки золотого цвета сразу привлекали внимание и являлись как бы витриной его интеллекта.

- По какой статье?

- По 102-й (убийство при отягчающих обстоятельствах).

- Как же так?!

И действительно, мое удивление было искренним - как человек с такой внешностью и видом мог совершить сугубо бандитский поступок?

Он оказался врачом и, как видно, практиковал хорошо. Разговорившись, о своем преступлении рассказал так: «Жил я с матерью и отчимом. Отчим меня воспитал, выучил. В общем, был как отец, причем хороший отец. Но он плохо относился к матери. И во время ссор -бил ее. Избивал иногда нещадно, один раз даже ударил ее по спине лопатой плашмя, так что она прохромала недели две.

Мать относилась ко мне, как всякая любящая и заботливая мать. Мне было очень больно и обидно за нее, и я тяжело переживал, что она терпит такие унижения и боль, может быть изувечена.

Однажды, после очередного избиения матери, я решил его убить, избавить мать от унижения и весьма реальной инвалидности.

Обдумал все, и когда мы были в доме одни (у нас свой дом с участком под Ленинградом), я его убил. Никакихследов при этом в доме не осталось. Тут же отнес труп в погреб, находящийся рядом с домом на участке, вырыл яму, вынося землю в мешке на огород. Закопал его, все убрал и продолжал работу по хозяйству.

Пришла мать, ничего не заметила. Но отец пропал. Не возвратился домой - так мы сказали соседям, а затем заявили в милицию. Приходили из милиции, опросили нас, соседей, составили прото-

 

кол. Со временем дело прекратили. Но мать, видимо, все еще ждала его.

Спустя месяцев пять-шесть, когда все уже стало забываться, я сказал матери, что убил его и закопал в погребе - не мог более терпеть надругательства над ней.

Мать на это отреагировала неожиданно. Сказанное мною потрясло ее необыкновенно. А затем она стала всячески поносить меня: "Что же ты, негодяй, наделал! Бандит несчастный! Мерзавец ты этакий!! Да какое тебе дело до наших отношений, что ты знаешь и что ты можешь понимать", - и так далее. Она рыдала, ругалась, проклинала меня, охала и причитала. Жалела своего мужа и с ненавистью набрасывалась на меня. Примерно- дней через десять отправилась в милицию и подала заявление на меня. И вот уже полгода я здесь». Судил его горсуд и приговорил к десяти годам заключения. На суде была мать, выступала по делу и никакого сострадания у нее к сыну не чувствовалось.

Много и других историй наслушаешься в «собачнике» - всего не перескажешь. В общем-то в этом «салоне» всегда стоит гул от захватывающих бесед и рассказов.

Познакомившись, наговорившись и значительно расширив свой кругозор в сфере детективных историй, все выходят и строятся в два ряда. Теперь каждому едущему в горсуд выдается кусочек буженины - компенсация обеда - в суде подавать обеды не принято. Далее идет подготовка к посадке в машины.

В автобусе несколько отсеков: в одних помещаются женщины, в других - мужчины, в третьих - малолетки или люди, которые по разным причинам должны быть изолированы от других. Надо Заметить, что многое в этом автобусе оригинально и непривычно: никто не бросается к двери, не толкается, все входят строго по порядку (ведь могут же! Вот бы в городском транспорте так!). Правда, нет мягких сидений, не объявляют остановки, никто не берет билетов и нигде нет подписей, предупреждающих, что вам грозит за безбилетный проезд, для полной оригинальности - нет даже окон (очевидно, чтобы не прибивать табличек «не высовываться»). В общем, полная противоположность серой обыденности.

По приезде всех распределяют по камерам, находящимся в особом помещении при горсуде, и только в десять часов проводят в зал заседаний.

Конвой горсуда, как и любой конвой во все времена, любит, чтобы его боялись. Конвою, которого не боятся, трудно работать: все могут разбежаться в любую минуту, а ловить труднее, чем кон-

 

воировать. А потому при попытке к бегству применяется оружие, о чем довольно торжественно предупреждает начальник конвоя.

4 марта 1985 года из зала судебного заседания Ленгорсуда решил убежать один из подсудимых - молодой мужчина лет тридцати. Малый, имея хорошую спортивную закалку, с ловкостью каскадера перемахнул через барьер скамьи подсудимых и тут же выскочил в окно. В тот момент, когда он примерялся спрыгнуть со второго этажа, раздался выстрел: один из конвоиров оказался шустрее и успел за эти секунды выхватить пистолет и метко выстрелить в убегающего, тот упал вниз уже мертвым.

Конвоиры не упускали возможности рассказать об этом случае нам в назидание. Это естественно. Выстрел имел два значения: во-первых, не дать заключенному убежать, во-вторых, укрепить авторитет конвоя, исключить новые попытки легкомысленного к нему отношения. Конечно, стрелять можно было и по ногам...

В первый приезд военный конвой (а не милицейский, как в районных судах) сурово соблюдал все строгости конвоирования и, надо сказать, обходился со мной довольно грубо. Иногда я чувствовал толчок в спину и слышал резкий окрик: «А ну, проходи быстрее!». Я не обижался. В таком обращении, испытываемом за много лет впервые, я старался уловить прелесть новизны, своеобразия и необычности.

По коридору шел под конвоем шести вооруженных курсантов. На каждом повороте коридора стоял конвой. Все коридоры и проходы освобождались от посетителей - всех выпроваживали на дальнюю лестницу. Первый раз в жизни реально ощутил, как нужно оберегать жизнь человека, и увидел на практике, что она может быть дорога не только ему самому. Обстановка и поведение конвоя, прямо скажем, отличались редкой строгостью и напряженностью. Однако, как мы увидим далее, по мере продвижения судебного процесса отношение курсантов ко мне стало резко меняться.

Суд начался торжественно, как и обычно начинаются суды. Даже можно сказать, исключительно торжественно, так как, кроме традиционного «Встать, суд идет!», когда все выражают редкое единодушие, вставая, было еще и то, что меня охраняли четыре конвоира: двое по бокам (как обычно), а двое стояли передо мною в буквальном смысле этого слова: спиной к суду и лицом ко мне, заслоняя часть зала и смотря на меня в упор с таким напряженным вниманием, будто боялись пропустить момент, когда у меня изо рта или из-за шиворота выскочит Жар-Птица или Змей Горыныч.

По всему было ясно, что совершено тяжкое преступление. Только пока неизвестно кем: мной или надо мной? В первый мо-

 

мент получалось вроде бы мной, но в ходе судебного процесса все более прояснялось, около кого нужно бы стоять конвою.

А теперь все по порядку: как шел суд и как стали выясняться истинные правонарушители...

Судья горсуда О. В. Корчевская, молодая, энергичная, деловая женщина, представила состав суда и стала зачитывать обвинительное заключение. Оно поражало своей «оригинальностью» и было выдержано в стиле всего присходящего: состояло из общих рассуждений, основанных на предположениях (...умышленно скрывая-имея намерение на хищение... реализуя преступный умысел...). Причем для придания большей неясности в нем была использована манера письма, конкурирующая с изложением мыслей нашими далекими предками. Считая, что и этого может оказаться недостаточно, авторы сочинения прибегли к фразам - одна длиннее другой, а вершиной в этом состязании явилась фраза в 100 слов!

А потому после зачтения обвинительного заключения на обычный вопрос: «Вам понятно, в чем вас обвиняют?» - я, естественно, ответил: «Нет, не понимаю, в чем меня обвиняют, не понимаю сути предъявленного обвинения, так как оно не конкретно. И это лишает меня возможности защищаться».

Судья попыталась что-то уловить в зачитанном и пояснить мне. У нее не получилось. Просит адвоката, но тот разделяет мое мнение. Тогда судья обращается к прокурору¹. Он, делая страшные усилия, пересказывает обвинительное заключение своими словами, обнажая еще более его абсурдность и надуманность, - получается еще хуже, прямо-таки невпопад. Прокурор, обязанный, как вы понимаете, четко изложить обвинение, не смог этого сделать - утерев платком лоб и шею, обессиленный, сел на стул и попросил объявить перерыв.

Больше никто не пытался разобраться в том, в чем разобраться невозможно. И на следующем заседании было предоставлено слово мне. Я встал, говорил и отвечал на вопросы четыре с половиной часа.

Ниже я попытаюсь коротко воспроизвести свое выступление и ход процесса. Первое, что я хочу отметить, - я не коллекционер. В 1947 году, когда я заинтересовался историей развития гармоники в России, то столкнулся с поразительно бедным материалом по этой теме. И мне пришлось самому искать наглядные примеры огромного многообразия различных видов гармоник, изготовлявшихся в

 

России в течение 150 лет. Много путешествовал по стране, пешком и на попутных машинах. Всюду находил оригинальные модели, прослеживая пути их развития.

Судья и прокурор часто перебивали меня, задавая попутные вопросы и торопя в рассказе. В частности, спрашивали: когда, у кого и за сколько я купил первую и последнюю гармоники.

Мне пришлось попросить, чтобы меня не перебивали ежеминутно и дали возможность рассказывать последовательно, конкретно и доказательно, так как я говорю исключительно по существу вопроса. Моя просьба была удовлетворена.

К 1970 году у меня набралось около 100 инструментов, в 1972 году я направил необходимые документы в Париж, а в 1977 году мое собрание получило должную оценку и было внесено в «Международный каталог коллекций музыкальных инструментов» Международного совета музеев (ИКОМ) при ЮНЕСКО. Такое признание являлось естественным: Париж далеко от Ленинграда, и туда еще не дошли новые веяния с Невы, там пока еще наукой и музеями занимались ученые.

К этому времени я защитил кандидатскую диссертацию в Киевской консерватории. По совету доктора искусствоведения, профессора Г. В. Келдыша и при поддержке заместителя министра культуры РСФСР В. М. Стриганова я продолжил научную работу в Ленинградском театрально-музыкальном институте, так как только там имелась для этого хорошая инструментоведческая база.

В 1980 году закончил работу над докторской диссертацией по истории гармоники, баяна и аккордеона. И тогда мне было предложено продать свое собрание для музея института. Я отказался. Однако для экспозиции истории гармоники обещали выделить отдельный зал и поручить мне оформление. Вернувшись в Москву, я составил систематизированную коллекцию из 100 инструментов, включив в нее наиболее редкие, представляющие большую научно-историческую и музейную ценность и имеющиеся у нас в стране в единственном экземпляре экспонаты. Затем дополнил их экземплярами, показывающими процесс развития данного вида, и этот список представил для обсуждения в научно-исследовательский отдел, которым руководил доктор искусствоведения, профессор Н. В. Зайцев. Именно этот список был утвержден, определена сумма за 100 инструментов - 25 тысяч рублей. Затем инструменты перевезены в институт в точном соответствии со списком. Кстати, упаковка этих старинных уникальных инструментов заняла у меня два с половиной месяца. В обувном магазине и других магазинах промтоваров меня встречали как старого знакомого, побирающе-

 

гося большими коробками, а дома уже не осталось ни одного старого платья и белья, и в ход пошло еще вполне сносное.

Меня как человека, посвятившего всю свою жизнь этой теме, вдохновило и увлекло то, что будет возможность создать целый зал «История гармоники в России», а потому я стал подготавливать материалы для оформления и экспликации, роясь у себя в архивах, чтобы дополнить и украсить коллекцию редкими фотографиями, афишами, портретами и прочим.

Прокурор опять, в который раз, начал спрашивать меня, сколько я точно заплатил за каждый инструмент.

Я пытался объяснить, что дело не в конкретных суммах, а в той сложной поисковой работе, которая мною велась в нерабочее время. Но уж если говорить о плате, то я назвал инструмент, за который в середине 50-х годов отдал золотые ручные часы («Омега») отца - единственную дорогую для меня память, так как денег оставалось только на обратную дорогу, а я не мог упустить такой редкий образец конца XIX века.

Денег я тратил много, иногда слишком много, хотя в то время работал в трех местах и получал прилично, и дома были часто скандалы, когда вместо зарплаты я приносил очередную старую гармонику. Адвокат в подтверждение моих слов показывает газету, где рассказывается, как я обменял только что купленное зимнее пальто на старый баян.

Далее я поведал суду, как, получив деньги от института за коллекцию, расплатившись с долгами, тут же начал с 1982 года новые поездки за гармониками. К тому времени адресов скопилось много, а возможности разъезжать по городам никакой.

Надо заметить, что в течение пяти лет пребывания в Питере, работая в научно-исследовательском отделе института, я продолжал поиски гармоник, но не приобретал их, а направлял владельцев в музей. Считал, что работник музея должен поступать именно так. Я был рад сохранить ценные для науки экземпляры. Таким образом, за пять лет собрание музея с моей помощью пополнилось десятью редкими инструментами.

И еще. В ходе подбора редких образцов гармоник мною создана схема - родословная истории гармоники. Тут я развернул и показал большую схему, которая была переведена на английский язык и показана по Интервидению из Канады, ее видели мои коллеги во многих странах. Это еще одно достоинство собранной мною коллекции. Конечно, ее можно было показать из Москвы -города, где она создавалась, причем с интересными комментариями, но, очевидно. Центральное телевидение не хотело лишать ме-

 

ня приятного сюрприза на Международном симпозиуме, где мне сообщили о канадском варианте ее показа.

Начались ко мне вопросы. Например: «Ваше отношение к оценкам экспонатов экспертами?» Что можно было на это ответить? Любой здравомыслящий человек понимает, что инструмент, да еще редкий, не может стоить 0 рублей. Специалист, даже самой низкой квалификации, должен понимать, что, например, гармоника знаменитого Н. И. Белобородова, сработанная не менее знаменитым мастером А. А. Глаголевым (отцом) в 1888 году, - бесценна для нашей музыкальной культуры. А ее ценят в 0 рублей!.. Таких оценок удостоился целый ряд редких инструментов. По моему мнению, это является лучшим свидетельством не только недобросовестности и некомпетентности «экспертов», но и доказательством их слепого подчинения следователю и прокуратуре.

Адвокат Л. Ю. Львова, защищавшая мои интересы, спросила: видел ли кто-либо мое собрание и существуют ли отзывы о нем?

Да. Когда в собрании накопилось уже достаточно интереснейших, редких инструментов, мне удалось создать за городом музей, занимавший помещение около сорока квадратных метров. Его посещали все желающие по субботам и воскресеньям с 17 до 20 часов. А желающих оказалось так много, что пришлось установить предварительную запись. В двух проводимых подряд экскурсиях по полтора часа не только показывалось, но и рассказывалось обо всем том, что находилось на стеллажах и стендах. При посещении этого музея заместитель министра культуры РСФСР сказал сопровождающим его ответственным сотрудникам: «То, что может сделать один человек-энтузиаст, да еще и за короткий срок, не в состоянии сделать наша мощная организация». А при показе по телевидению музея еще в 1965 году режиссер А. М. Гомон задумчиво заметил: «Это, пожалуй, единственная организация у нас в стране, где невозможно провести сокращение штатов, так как художник-оформитель, электромонтер, хранитель, экскурсовод, реставратор, уборщица и директор - все в одном лице». В суд представлена большая книга отзывов, начиная с 1964 года, с записями советских и зарубежных специалистов, в частности из Болгарии, Польши, Голландии, Швеции, Германии.

Заведующий производством фабрики музыкальных инструментов «Красный партизан» Перцовский, подвизавшийся в числе экспертов, стараясь поймать меня на слове и поставить в тупик, задал провокационный вопрос: «Почему у вас бывали и консультировались, осматривая собрание гармоник, специалисты из какой-то

 

Швеции, ФРГ, а не было руководителей нашей музыкальной промышленности? В частности, я даже не знал о такой возможности».

На что я ответил: «Ваш вопрос очень серьезен и важен, так как является по сути ответом на один из злободневных вопросов - вопрос о качестве. Одной из основных причин низкого качества продукции нашей музыкальной промышленности и особенно аккордеонов фабрики «Красный партизан», по сравнению с какой-то ФРГ и ГДР, является, в частности, то, что там ею руководят деловые люди, которые всем интересуются, а некоторые наши руководители не знают, что делается у них под носом. В отличие от своих зарубежных коллег, им трудно сделать шаг из кабинета, не говоря уж о том, чтобы проехать из Питера в Москву или из Москвы в Подмосковье. Отсутствие интереса к делу, которым они занимаются, делает их по сути «недвижимым имуществом» фабрики или управления, где они работают. Конечно, это солидно и монументально, однако пока они получают деньги за должность, а не за качество».

Было еще много вопросов толковых и еще более - бестолковых, повторяющихся, особенно со стороны прокурора. Например, о том, какая разница между собранием и коллекцией. Я объяснил вторично, и, когда он задал вопрос в третий раз, я попросил записать мой ответ и обратил внимание суда на бесконечные повторения, затрудняющие и запутывающие прохождение судебного процесса.

Конвой внимательно слушал и следил за всем происходящим. По мере развития моего рассказа, вопросов-ответов, выступлений и высказываний других отношение ко мне менялось. В перерыве мне передали стакан чая и даже шоколадку. Стали со мной разговаривать. В глубине их глаз зарождались первые искры понимания и симпатии.

Председателю закупочной комиссии доктору искусствоведения В. В. Смирнову также задавали вопросы: прокурор, судья, адвокат Драбкин, защищавший его интересы. В своих ответах Смирнов подчеркнул, что приобретенная Постоянной выставкой музыкальных инструментов института коллекция хорошо известна в СССР и за рубежом, имеет большую прессу, огромное число отзывов крупных специалистов, кроме того в 1977 году зарегистрирована в Международном каталоге музыкальных инструментов. Сказанное уже свидетельствует о том, что действия закупочной комиссии диктовались не просто желанием приобрести редкие инструменты, а необходимостью восполнить существенный пробел в экспозиции научно-исследовательской выставки института. В 1981 году был составлен соответствующий протокол. Стоимость коллекции определялась с учетом многолетних материальных, мораль-

 

ных, физических и других затрат, связанных с собирательством, а также с учетом каждого инструмента как ценного музейного экспоната и всех их в совокупности как музейно-научного комплекса. В состав коллекции входят подлинные, редчайшие, а в некоторых случаях уникальные образцы гармоник-баянов. Особенная ценность заключается в ее комплектности, то есть по ней можно судить об определенных этапах гармонного строительства и исполнительства.

Протокол и другие бумаги утвердил ректор ЛГИМиК, Министерство культуры РСФСР. Ни на каком этапе, ни в одной инстанции ни одна бумага не вызвала замечаний ни по форме, ни по существу.

Чтобы уточнить до конца положение дел, я задал В. В. Смирнову вопрос: «Все ли привезли по оформлению и обсуждаемому списку?». Он ответил: «Да, все экспонаты согласно описи. Соответствие описи подтверждено протоколом осмотра следствием»¹.

Еще когда появились анонимки, за них ухватился сотрудник УБХСС. Но прибыла комиссия из Министерства культуры СССР. Она признала оценку коллекции правильной и высказала возмущение в отношении оценки ее следственной экспертной комиссией.

Министерством культуры РСФСР и райкомом партии Дзержинского района Ленинграда была создана расширенная комиссия, в которую вошло более десяти самых известных и авторитетных специалистов из крупных музеев и музыкальных учреждений города. Комиссия в своем заключении подчеркнула, что «считает оценку закупочной комиссии вполне обоснованной». Этот вывод был подтвержден приказом министра культуры РСФСР. Казалось бы, все ясно.

Но все заключения, выводы, утверждения, приказы приводили в бешенство районное следствие и прокуратуру. Они действовали на них, как красная тряпка в руках тореадора, и лишь укрепляли их «волю к победе»... абсурда над разумом.

Теперь они решили сломить каждого в отдельности из членов министерско-райкомовской комиссии. Каждого из них вызывали отдельно с целью выявления их компетентности и обоснованности данной ими оценки коллекции, а проще сказать, заставить отказаться от заключения и выводов комиссии.

 

Те же тенденции и тот же нажим, но уже со стороны прокурора, продолжались и в суде, куда члены комиссии были вызваны как свидетели.

В зале не было свободных мест. Стоять не разрешалось, и некоторым приходилось слушать процесс в коридоре, стоя под дверью. На процессе присутствовали и сотрудники института театра, музыки и кинематографии. В то время очаг просвещения охватила кадровая война. Суд хорошо вписывался в эпизоды кадровых сражений, те и другие удачно дополняли друг друга.

Входя в зал суда, одни открыто здоровались со мной, другие делали это как бы исподтишка - неудобно было не здороваться, а здороваться как-то еще более неловко, некоторые входили, садились и смотрели на судейский стол, не поворачивая головы, чтобы не встречаться взглядом со мной, - было удобнее выглядеть нейтральными. Конечно, иногда я чувствовал взгляды и напряженные, и не добрые, мне казалось, даже злорадные.

Одним из выделявшихся в отношении ко мне был солист-баянист В. С. Кудряшов. Входя в зал, он приветливо и с уважением здоровался, а выходя из зала заседания, точно так же прощался. Мне кажется, что делал он это не столько из особого уважения ко мне, сколько из чувства собственного достоинства, независимости. Как бы там ни было, но этот человек поддержал меня морально.

Кроме институтских, на процессе присутствовали сотрудники целого ряда городских музеев, так что состав зала был вполне профессиональный.

Вот в такой аудитории началось слушание свидетелей - видных деятелей в области культуры, авторитетнейших специалистов крупнейших музеев страны. Объективность их была исключительна: ни я их, ни они меня ни разу в жизни не видели.

Выступали и отвечали на вопросы они долго, подвергаясь перекрестному допросу. Бледные, взволнованные, растерянные от возмущения, они все же твердо стояли на своих позициях.

Наука, как показывает история, живуча в веках и в любой обстановке «прорывается» к свету разума, в средние века - сквозь ад инквизиции, в поздние века - сквозь козни рай... прокуратуры.

После десятка выступлений этих свидетелей и суду, и всем присутствующим на процессе стало ясно, насколько тенденциозны оценки в экспертных заключениях.

Вот как звучали некоторые выступления специалистов, имевших большой опыт участия в закупочных комиссиях.

Старший научный сотрудник мемориального музея «Исаакиевский собор» Л. П. Москаленко отметила как особую ценность,

 

что приобретенная институтом коллекция является систематизированной. «Даже музею не всегда под силу собрать и составить такие коллекции. Конечно, этот факт значительно увеличивает ее стоимость».

Главный хранитель Всесоюзного музея А. С. Пушкина, редактор монументальных исторических монографий Г. П. Балог начала с восклицания: «Оправданно ли это приобретение? Безусловно! Как и соответствие цены. Вопрос обсуждался разными специалистами и это важно, так как обсуждение было всесторонним. Мое мнение: эта коллекция стоит дороже, и с каждым годом ее стоимость будет возрастать!» Директор музея театрально-музыкального искусства И. В. Евстигнеева сказала: «В газете "Советская Россия" от 19 января 1984 г. было неверно написано, что в коллекции - губные и детские гармоники, с этого все и началось. Мы считаем, что и следствие велось тенденциозно. Ни у кого из нашей комиссии не вызывало сомнения, стоит ли она этих денег. В доказательство могу сказать, что, если бы, например, музею им. Глинки в Москве дали задание собрать такую коллекцию из 100 инструментов, они собирали бы ее не менее 20 лет и в эти деньги не уложились. И что еще, наверняка многие из представленных здесь уникальных инструментов они бы не нашли. Сейчас эта коллекция передана в наш музей, и мы собираемся везти многие уникальные экспонаты в Париж»¹.

Я задал вопрос:

- А сможет ли ваш музей выделить зал «История гармоники в России»?

- Нет. У нас такой возможности нет, - ответила Евстигнеева. - К тому же предполагается большой ремонт на несколько лет, после чего мы сможем выделить угол зала с большими стеллажами.

- Наконец, как хорошо все складывается. К тому времени я, очевидно, выйду на свободу, - подал я реплику, - и с новыми сила- ми примусь за устройство и размещение коллекции.

При таких моих шутках судья стучала карандашом по столу и говорила, обращаясь ко мне: «Мирек! Не шутите!» Но как не шутить, если в данной обстановке нет никакой человеческой возможности говорить серьезно! Я, конечно, понимал, что помещение не то, и учреждение неподходящее. Но ведь я сюда пришел не сам и ничего сам не выбирал. А если вдруг начать воспринимать все серь-

 

езно, то можно незаметно опуститься до уровня затейников этого оригинального ревю.

Отвлекусь еще раз, чтобы сказать: Евстигнеева пришла и на следующий день, хотя ее не вызывали. Во время заседания она попросила слово и сказала: «Вот я держу в руках тапочку. Следствие и эксперты, присутствующие сейчас в зале, скажут, что это утиль и она ничего не стоит. Но в нашем музее это один из самых дорогих экспонатов - туфелька великой Марии Тальони (предшественницы Павловой), в которой она танцевала 150 лет назад. И вот еще. У нас в музее скрипка Амати. Она давно треснула и играть на ней нельзя. Но какая это знаменательная веха в скрипичном инструментоведении! Мы говорим на разных языках. Это все доказательства, что следствие и прокуратура занимаются не своим делом».

Но это было на следующий день, а пока к столику, стоящему перед судейским столом, вышла очередная свидетельница - старший научный сотрудник, секретарь партбюро Русского музея Е. П. Петрова. Ее, как и предыдущих свидетелей, не заставляли (как мы видим иногда в кино) «говорить правду и только правду, ничего кроме правды». Она была из той же комиссии, а в ней все как один говорили только правду. (Невольно мелькнула мысль: до какого совершенства дошло судебное производство на современном этапе.) И она сказала: «Мы считаем, что для музея приобретение этой коллекции очень важно, и цена ее весьма скромная. Если некоторые инструменты не играют, на что здесь пытаются сделать упор, то ценны их конструкции и материалы, из которых они сделаны».

В таком духе проходили выступления и других членов комиссии - специалистов высшего ранга в этой области. В комиссии были, например, заместитель директора по хранению и режиму Эрмитажа Ю. Л. Дюков, главный специалист управления учебных заведений и научных учреждений Министерства культуры РСФСР Л. В. Измайлова, Главный инспектор музеев Министерства культуры РСФСР А. А. Шумова. И все они выражали удивление и возмущение по поводу оценки коллекции следственной экспертной комиссией¹. Об этом же говорили, каждый со своей позиции, и инст-

 

рументоведы-специалисты С. Я. Левин и Л. И. Раабен - доктора искусствоведения из НИО, выступил и ректор МГИТМиК профессор Н. М. Волынкин.

Но дело создано, мощная бронированная машина охраны общественного порядка работает и грохочет, в данном случае уже занимая оборону. Конечно, машина судопроизводства, наступающая на эту оборону, тоже не лыком шита. Стоят насмерть те и другие, имитируя по-своему эпизоды танкового сражения на Курской дуге., Но там все было ясно и четко: кто за что и почему.

А кому нужно, в данном случае, чтобы страдали люди, большое важное дело, тратились немалые государственные деньги, специалисты отрывались от основной работы? Отчего и почему получаются такие, никому не нужные баталии, еще, к сожалению, далеко не одиночные?!

Районный следователь Анисимов и сотрудник УБХСС Петров взялись поучать докторов наук в деле, которым те занимаются профессионально! Они позволили себе высокомерно говорить о бесценных экспонатах - живых свидетелях истории народа и страны как о «старье», «ненужном хламе, собранном на помойках».

И сколько таких «цивилизованных» дикарей с прилизанной прической, модными отворотами воротника рубашки, в современных джинсах с надменным, самодовольным видом судят о том. в чем ничего не смыслят. Они уже нанесли непоправимый вред, уничтожая, разрушая, выбрасывая уникальные памятники нашей истории и искусства. Пора, пока еще хоть что-то сохранилось, схватить их за руку и не позволить дальше глумиться над нашей культурой.

Это как бы во-первых. А во-вторых - не перевелись еще любители легкой жизни. К сожалению, такие встречаются всюду -прокуратура и особенно следствие - не исключение. Конечно, куда проще арестовывать и вести следствие аверьяновых, олегов, аликов, создавать гармошечный детектив, чем находить и обезвреживать вооруженных бандитов. И позорный расцвет в нашей стране рэкета и организованной преступности - большая заслуга тихой, но «преуспевающей» работы петровых, бобровских, Луниных и иже с ними. Надо надеяться, демократические перемены в стране всколыхнут, наконец, и эту застойную заводь.

Но это опять отступление. На суде дело с экспертизой принимало все более скандальный характер. Здесь стало очевидным и грубое нарушение законодательства, и почему при вторичной экспертизе следователь Бобровская категорически отказалась показать мне находящуюся тут же за стеной коллекцию. Трудно пове-

 

рить, но ценнейшая коллекция была сброшена в кучу и хранилась так уже более года, вернее будет сказать - гибла. А от лиц, надзирающих за делом в порядке прокурорского надзора, я получал заверения, что «изъятые по делу гармоники осмотрены экспертизой и их состояние признано хорошим»¹.

А чего стоят признания типа: «Нас не знакомили», «Нас не предупредили», «А мы думали, можно и так!»... Они в который раз сетовали, что не нашли штампа мастера, указание его фамилии, года изготовления. Пришлось снова напомнить, что если бы все это было и соответствовало действительности, то зачем нужна была экспертиза? Стоило только списать данные. Это мог сделать каждый. В том-то и дело, что эксперт должен все устанавливать сам.

Суд позволил подтвердить это рассказом, как однажды я случайно узнал, что в одном из залов Исторического музея, находящегося на Красной площади, выставлена под стеклом гармоника 1818 года. Сообщение произвело большое впечатление, так как в это время из книг и энциклопедий было известно, что первую гармонику изобрел X. Ф. Бушман в Берлине в 1822 году. И вдруг в Москве сделанная в 1818-м!

Приехал в музей. Действительно, в стеклянном футляре стоит довольно большая гармоника, на левом корпусе которой обозначено крупно - 1818. Я не брал ее в руки, не пытался на ней играть или ее вскрывать, даже вынимать из-под стекла. Внимательно рассмотрев все детали и отделку, пришел к выводу; гармоника сделана в конце 80-х годов, а скорее в начале 90-х прошлого века, в Вологодской губернии, по строю и музыкальным возможностям -«череповка». И принадлежала она ямщику торгово-обозного извоза. 1818 -номер его повозки. На случай потери инструмента в чай-' ной или на ночлеге ямщик крупно обозначил свой номерной знак (он прибивался на дуге и на корпусе транспорта). Год изготовления если и обозначался, то обычно внутри инструмента². В другой раз мне показали аккордеон фирмы «Хонер», но это была подделка -

 

буквы настоящие, но размещены чуть-чуть шире. Удалось установить и подлинную фирму-изготовителя.

Тем временем, по мере продолжения заседания суда, члены экспертной комиссии, к ужасу прокурора, незаметно для самих себя обнаружили недобросовестное отношение следствия ко всему делу в целом, несоблюдение общих правовых норм, нарушение их прав и обязанностей, навязывание своей воли - вплоть до обмана и подтасовки - в составлении и оформлении представляемых заключений.

В этой создавшейся щепетильной ситуации двое из экспертов -солист Ленконцерта Кудряшов и работник музея Иванов - объявили о самоотводе, завоевав тем самым уважение присутствующих в зале.

Судья продолжала вести процесс строго, дотошно и объективно, выявляя факты и положения до конца, заседатели внимательно, сосредоточенно и серьезно относились ко всему происходящему, а прокурор прилагал титанические усилия и готов был лечь костьми, стараясь спасти и как-то укрепить разваливающиеся на глазах зыбкие и запутанные позиции обвинения. Он, потеряв, наконец, связь своих выступлений с логикой и здравым смыслом, начал прямо-таки стыдиться своих слов, краснея и покрываясь крупными каплями пота. Его несчастная участь все более усложнялась после каждого выступления адвоката Л. Ю. Львовой, которая уверенно и доказательно говорила о тенденциозности и юридической безграмотности ведения следствием дела. Изящная, миниатюрная женщина тихим голосом «громила» и «убивала наповал» здоровенного мужчину с крупным мясистым лицом, приводя его в полное замешательство и растерянность.

Все это, естественно, происходило на глазах у конвоя. Нет, не такого конвоя, образ которого возникает при произнесении этого слова, - усатого и бородатого мужика, солдата с саблей или трехлинейной винтовкой на плече. А молодых парней-курсантов с современным широким идейно-политическим кругозором, с передовым мировоззрением, получающих юридическое образование.

С каждым заседанием они проявляли все больший интерес к происходящему в зале. Один из курсантов, входящий в состав конвоя, кажется грузин по национальности, с чисто кавказским темпераментом обсуждал с судьей во время перерыва происходящее. Он говорил, что для него картина ясная и он бы прекратил заседания и вынес оправдательный приговор. Однако судья как юрист юристу объяснила, что при такой плохой работе следователя и районной прокуратуры суд должен отправить дело на дополнительное расследование, дав, таким образом, последним возможность или объ-

 

ективно и правдиво признать свои ошибки, или, пойдя по пути спасения чести мундира и взаимной выручки, еще более обнажить всю порочность стиля своей работы.

Курсант согласился, хотя чувствовалось, что в душе у него все кипело. У остальных курсантов ничего не кипело - темперамент был северный, вологодско-ярославский. Вместе с тем, они своим отношением высказывали сочувствие и доброжелательность. Все правила и устав продолжали соблюдать точно и неукоснительно, но с улыбкой и добрым взглядом. Это не являлось нарушением, так как в уставе и правилах нигде не указано, что конвой должен иметь зверское выражение лица, рычать и щелкать зубами.

У всех в памяти остались выступления по этому делу опытного и умного, известного в городе адвоката М. С. Драбкина. Он с трудом сдерживал себя в крутых и острых ситуациях, которых хватало на каждом заседании. Его возмущала и выводила из себя нелепость всего «дела» в целом, а отсюда, естественно, и каждого эпизода судебного следствия в отдельности. Иногда чувствовалось, что при всей его эрудиции ему явно не хватало слов, чтобы дать оценку или охарактеризовать то или иное действие. В таких случаях слова, довольно точно определяющие Происходящее, приходят сами собой, но, учитывая высокий ранг заседания, нельзя их произносить. Ну, а пока подбирались корректные, пусть более слабые, все время получались паузы... Он начинал задыхаться, речь его прерывалась. К сожалению, Драбкин не довел до конца процесса - помешала смерть.

На глазах конвоя, постоянно присутствующего в зале заседания, получалось своеобразное состязание: с одной стороны - суда, защищавшего великие принципы правосудия: объективность, беспристрастность, обоснование фактов, логику, и с другой стороны -прокуратуры, защищающей честь мундира... и только - ничего другого в ее арсенале не оказалось.

Когда я сидел в перерывах заседаний в камере Горсуда, мне невольно приходили в голову главные персонажи из серии «Следствие ведут знатоки», которыми мы много лет любуемся и восхищаемся, - являющие собой полную противоположность тому, с чем приходится сталкиваться в жизни. Надо полагать, что эти персонажи созданы, чтобы ярче на их фоне выглядели действия бобровских. А может, и бобровские существуют для того, чтобы наиболее выпукло блистали в своем великолепии «знатоки» как специалисты и гуманные люди. Но «знатоки» блистают на телеэкранах, находясь в бутафорских кабинетах киностудий, а мрачные фигуры бобровских присутствуют в реальных кабинетах прокуратуры. Но в общем-то эти два полярных явления помогают довольно точно

 

представить себе тип обычного, среднего, реального следователя, с голубой мечтой и надеждой на то, что он по элементарной логике прогресса будет пополнять собой в своей повседневной жизни армию «знатоков».

А ведь эти и другие подобные фильмы - это не просто развлекательные серии. Это розовые шифоновые занавески, за которыми трудно углядеть истинную сущность представителей этой профессии. Они - знатоки-следователи, и они все знают. Они действуют только правильно, и в их действиях никто не должен сомневаться.

Но экраны помнят и другие фильмы. Например, «Человек, который сомневался». В нем остро и правдиво повествуется о недобросовестности следственных органов и прокуратуры. Запоминаются слова старшего следователя - основного героя в этом фильме -о некоторых своих коллегах:

- Если негодяй надевает форму и обретает должность, положение - он все равно остается негодяем, только более опасным. Истина старая. Наши предки поговаривали в таком случае:

- Как поруганный храм останется храмом, так обученный хам останется хамом.

Принцип сохранился - изменились лишь сравнения. Фильмы эти были в период робких проблесков демократии второй половины 50-х годов, всполохи которой, как северное сияние, красиво и призрачно забрезжили на свинцовом небе. Но сменилось время года, и сияние исчезло. Исчезли с экрана и подобные фильмы. Слишком стали они реалистичны.

Конвой вернул меня в зал заседаний городского суда. Здесь, как вы уже поняли, продолжала выступать одна интеллигенция - как известно, народ хлипкий, нервный, чувствительный и крайне доверчивый в силу своей порядочности. И потому нет ничего удивительного в том, что на одном из заседаний произошел такой случай.

При допросе свидетеля Крюкова - ныне научного сотрудника, а ранее редактора всесоюзного издательства «Музыка», имевшего большой опыт выступлений на ученых и художественных советах, но не удосужившегося получить такой опыт в помещениях районной прокуратуры, в общении со следователями, - судья задала вопрос:

- В ваших показаниях отражено ваше мнение? Вы его подтверждаете?

- Нет, это мнение следователя.

- Но ведь тут стоит ваша подпись?

- Я считал, что нужно доверять подобным должностным лицам. Тут, спасая положение, вмешался прокурор и своими массированными наскоками без труда довел Крюкова до потери сознания,

 

в буквальном смысле этого слова. Крюков попросил разрешения сесть, ему позволили. Затем он сделался мертвенно белым и голова его безжизненно упала на правое плечо.

У меня в руках была металлическая капсула с таблетками валидола, и я обратился с просьбой к стоящему рядом конвоиру:

- Разрешите передать таблетку - это сердечное.

- Сидите, без вас разберутся, - сказал он вполголоса, не меняя позы.

- Может; все-таки дать? Ведь ему совсем плохо!

- Вот именно. Вы видите, в каком состоянии он находится. Вы ему дадите таблетку на глазах всего зала, а он умрет. Вот тогда уж вас засудят на радость всех ваших врагов.

Я умолк, обезоруженный железной логикой этого парня.

Вызвали «скорую помощь». Крюкова увезли. Врачи подняли его на ноги, и он опять чувствовал лишь легкое недомогание -обычное состояние, свойственное людям интеллигентным, если к тому же они много думают и мало двигаются.

Теперь конвой не только улыбался, но и перед заседаниями, и после них предоставлял мне «лучшую» одноместную камеру № 9, изящная решетчатая дверь которой была рядом с распахнутым окном в коридоре. В этом маленьком закутке встать во весь мой рост было невозможно. Особо удручающая экзотика дополнялась имеющимся внутри односторонним сводом по диагонали с потолка до пола, придававшим интерьеру совершенно неповторимые малые формы. В ней, сквозь решетку двери, я узнал от адвоката, что у меня, оказывается, родился внук Алексей. И я имел возможность выпить за его здоровье кружку... кипятку, который, кстати, в этот момент раздавали. На душе, несмотря ни на что, стало радостно и легко.

Расположение курсантов было так велико, что, выводя в машину по окончании последнего заседания, они поместили меня в отдельный отсек (единственно возможный жест уважения в данной ситуации) и, захлопнув дверь, сквозь решетку, высказали твердую уверенность: «Все будет хорошо. Здоровья вам и мужества».

Молодцы ребята! Приятно вспоминать добрым словом тех, кто идет нам на смену.

В поездках на суд довелось встретиться с женщиной, душераздирающий крик которой надолго остался у меня в ушах. Оказывается, в голове у нее нашли вошь, и по существующим правилам в этом случае нужно было остричь волосы под машинку.

Природа наделила ее на редкость пышной, золотистой вьющейся копной волос, эффектно оттеняющей большие голубые глаза. Теперь на маленькой головке, повязанной платком, эти глаза

 

выглядели чудно и даже нелепо. Вот почему она тогда так кричала, брыкалась и сопротивлялась. Только женщина могла так дорожить главным украшением своей внешности.

Забегая вперед, скажу, что при доследовании Бобровская, понимая, что никакого дела не удалось и не удастся сфабриковать, пошла по пути компрометации личности своего подследственного и запутывания дела.

На этих принципах при доследовании начались и, так сказать, выполнения указаний суда. Правда, показания каждого из свидетелей заканчивались фразой: «Эту коллекцию никогда не видел и ничего по этому поводу сказать не могу». Возникает вопрос: зачем нужны такие «свидетели»? Они не зря нужны - здесь не так все просто.

Вот тут-то для непосвященного читателя необходимо пояснить некоторые юридические положения, чтобы наглядно вскрыть своеобразие «тактики и стратегии» в приемах и стиле работы моего неутомимого следователя.

 

Нормы, регулирующие уголовно-правовую деятельность свидетелей, находятся в Уголовно-процессуальном кодексе в главе «Доказательства». Свидетельские показания нужны прежде всего для установления виновности или невиновности лица, привлекающегося к уголовной ответственности. Когда же доказательств вины нет, оказывается; можно произвести подмену. Следователь, зная, что свидетели могут быть допрошены и по личности обвиняемого, отсутствие доказательств восполняет компрометирующими личность сведениями. Действует по принципу: «не могу доказать, что он это совершил, тогда докажу, что он такой нехороший, что не мог этого не совершить». Сознательная, а следовательно, преступная подмена. В этом случае свидетели избираются следователем из числа научных оппонентов, лиц, с которыми у меня были много лет непримиримые принципиальные споры. Вот тут-то следователь и использует в полной мере желание этих «свидетелей» всячески очернить меня как личность и как специалиста, чтобы уничтожить меня как ученого и восстановить тем самым свой авторитет в науке¹. Так

 

 

вопрос о моей виновности стал для следователя и «свидетелей» средством для достижения своих намерений, а не целью расследования, как это требует уголовно-правовой и нравственный закон.

Свидетели ринулись в город на Неве, в тесные кабинеты райпрокуратуры для дачи показаний. Профессор Московского института культуры И. Е. Максимов был уверен в желаемом конечном результате. Высказав мнение, что я ничего не стою как ученый, а мои работы тем более, он не забыл сделать замечательную приписку, что его интересуют все собранные мною материалы и он на них рассчитывает¹.

Доцент института имени Гнесиных Б. М. Егоров обрушился на мои научные труды с таким же усердием: в доказательство, насколько они плохи, подчеркнул, что в них не отражена роль партии и правительства в истории игры на гармониках². О третьем «свидетеле» - А. А. Новосельском, привезшем с собой для приобщения к делу 30 страниц своих «рецензий» на мои работы, не принятые ни одним издательством как необоснованные, даже как-то неудобно говорить - этот «специалист-музыковед» с 1936 года занимался лишь административно-партийным руководством деревянными народными промыслами³. Так, в тишине кабинета следователя, наедине с ней и под ее председательством, решались научные споры -достойное нововведение Бобровской в помощь советской музыкальной культуре.

Как мы знаем, во времена культа личности всякого рода гонения были делом обычным, продолжались они и во время застоя. И дело здесь не в самих конфликтах, а в применяемых методах: анонимки, травля на заседаниях, несправедливые рецензии и, наконец, использование прокуратуры как средства физического уничтожения.

Заложенные при сталинизме приемы расчищать путь к карьере репрессиями оказались живучими и в начале 80-х годов. В общем, предприимчивым свидетелям повезло со следователем, а следователю - с такими свидетелями.

 

 

В науку в то время приходило немало дельцов от науки, пока не появлялся настоящий исследователь, проводивший основательную полевую, архивную и лабораторную научно-исследовательскую работу в этой области. Докторская диссертация, первая основательная работа по этой теме, доказывала их полную несостоятельность и открывала их «ученое» лицо, где зачастую научно-исторические выводы заменялись партийными установками и лозунгами.

Допустить крушение своей карьеры, да и к тому же весьма успешной, они не могли и потому боролись за выживание любыми доступными им подручными средствами.

Как это напоминает травлю органами НКВД ученых-генетиков, где эта уважаемая биологическая дисциплина определялась как «продажная девка империализма», зато возглавившие эту травлю «народные академики» были в почете, истинные же ученые погибали в тюремных застенках.

Каждое десятилетие имеет свое лицо, свои особенности. Так и данный период со своими особенностями останется навечно в страницах книги истории.

Конечно, 30 - 40-е годы отличаются от 80-х. Но в данном аспекте изменились лишь стиль и приемы. На этот раз меня не будили ночью, не ударяли пистолетом по голове и не оставляли следов на шее. Но разве - на основании анонимок и доносов - незаконный, варварский вывоз научного материала, собранного мною за многие годы жизни, сокращение мне здоровья и жизни, погром в квартире на глазах матери, надругательство над старой, передвигающейся на костылях женщиной и ее смерть - безобиднее и краше?

И наконец, посадить в тюрьму человека, состряпав в нарушение законов дело, укрепляя свою карьеру и исполняя чью-то злую волю, - как все это четко перекликается с прошлым!

Да, эхо прошлого звучало все ярче. Как-то само собой в материалах следствия все настойчивее стали звучать нотки, отработанные в нашей репрессивной системе десятилетиями. Свидетели уже не говорили о коллекции (которую никто из них не видел), о хищениях, оценках, деньгах и суммах... Стали говорить о главном, что за этим стояло - «уголовный» аспект растворился под натиском политического¹.

Всегда во все времена прошлое довлеет над нарождающимся (связь времен). Что греха таить, и в наши дни есть немало людей, вспоминающих сочувственно сталинское время, - тогда, мол, была дисциплина и порядок и думать не надо было... легко жилось. Да, действительно, было и то и Другое, но основанное на рабском страхе и казарменной дисциплине (за опоздание на работу - под суд, из деревни ни шагу - паспорта нет, за новую мысль - в лагерь, и там из пятерых - четверо отправлялись на тот свет). Все четко и просто - легкая жизнь! Может ли мечтать хоть один народ о таком «порядке» - разве только его создатели и исполнители. Всегда надо помнить, что именно этот «порядок» и «дисциплина» привели наше общество к морально-нравственной и духовной деформации, потере чувства долга и чести, собственного достоинства, опустошению в культуре и искусстве. Дисциплина и порядок совершенно необходимы, но на экономической и морально-нравственной основе.

Восстанавливать разрушенное «не за страх, а за совесть» нам еще предстоит.

Кончились поездки в прекрасный старинный особняк на Мойке - здание горсуда, и опять меня ожидало безвылазное нахождение в камере.^***