- 286 -

Глава IX

РАЗНЫЕ СУДЬБЫ

 

За время моих поездок кто-то ушел, а кто-то пришел в нашу «обитель». Появились и специалисты, практиковавшие на железнодорожных кражах - и крупных, и мелких.

Несколько дней назад в камеру пришел худой и очень нервный человек, часто куривший. Он работал на сортировочной станции обходчиком или кем-то еще. В общем, по долгу службы ходил вдоль железнодорожных составов и одновременно присматривал, в каких из них что лежит. У него была своя компания из молодых ребят - человек шесть, которым он указывал, какой вагон и когда можно вскрыть и что позаимствовать. Крали различные промышленные товары - понемногу, но систематически. Как-то утащили шесть ковров - на них и погорели. За долгое время службы на железнодорожном поприще предприимчивый вор «позаимствовал» немало, столько, что в целый вагон, даже самый большой, пожалуй, не затолкнешь, и сумму насчитали весьма значительную. Следствие у него все продолжалось, и список товаров, давно проданных и забытых, продолжал пополняться. Вот уже сколько раз казалось: все, что прошло через их руки, вспомнили, но молодая память шестерых ребят и их помощников опять дополняла длинный список. В глубине души он уже не раз проклинал себя за ориентацию на юнцов. То ли дело старцы с сильным склерозом - как легко и просто можно было бы давно закрыть дело. Вещей перед глазами у него проходило много, мрачных мыслей еще больше, и потому курил он прямо-таки беспрерывно.

В первые дни после поездок на суд я старался успокоиться, настроиться опять на старый режим. Вместе со мной на суд ездил Минков. Его поездки начались раньше моих и не кончились до сих пор. Вот и сейчас, после ужина, стали складывать в раковину миски, и в этот шум врезались щелчки отпираемого замка - в камеру входил Минков. В щели отпираемой двери сперва, как всегда, появляется его кучерявая, наполовину седая борода, по форме, как у

 

- 287 -

Жюля Верна, потом сумка со всякими тетрадями, документами и личными вещами, с которыми ездят на долгие судебные процессы, а затем и сам хозяин всего названного.

Поездки в суд и пребывание в камере в течение двух лет измучили его до предела. А человек он заслуженный: участник войны, имел ранения, награды, занимал ответственный пост на поприще хозяйственной деятельности в Аэрофлоте. Процесс тянется давно, в нем замешаны несколько человек - все люди высокого ранга, опытные специалисты в своей области.

Фабула дела довольно проста. Как и любая сложная и большая организация, Аэрофлот находится в многообразных связях с большим числом поставщиков, которые не стремились выдержать сроки поставок, поставляли продукцию плохого качества, не кондиционную, не оговоренных марок и размеров и т. п. В общем-то, «что Бог пошлет». В конце концов, стало ясно, что и Бог давно от них отвернулся и не считал их уже созданными «по образу и подобию Божьему».

Однако высокое руководство не интересовали не только судьбы и стиль работы Богом проклятых поставщиков, но и их отношения с Аэрофлотом. Главное - Аэрофлот должен был работать без срывов, задержек, бесперебойно и ритмично. И все работало. Все сгружалось, доставлялось, поступало вовремя, и работа шла как положено, благодаря личной инициативе и расторопности руководящих работников, а не в силу плана-закона.

Эта самая вынужденная личная инициатива не понравилась прокуратуре. Там считали, что если что-то не поступило, нужно составить акт, а если поступило, но не подходит, - нужно сочинить еще один, и так сочинять и сочинять. Но ведь заправленный актами самолет не полетит! Это неважно, главное - соблюсти букву закона, не нарушить принцип формально-бюрократического подхода к делу. Пусть само дело валится, горит ясным огнем на аэродроме, главное - подход к делу должен быть на высоте...

«Виновных» арестовали - дело развалилось. Но прокуратура выполнила свой долг, показала, что она бдит и нарушать установленные порядки, правила, циркуляры не позволит, тем более не допустит по инициативе руководителей при срывах и острых ситуациях вводить свободный обмен, замену необходимого, вынужденную оперативную перекомплектацию материалов. Конечно, с точки зрения формы, буквы, параграфа и статей нарушения были.

Но в сложившемся положении беспорядка и несоблюдения своих обязанностей со стороны лысых, плешивых, седых, вороных и пегих и даже в яблоко рысаков-поставщиков, находящихся с ни-

 

- 288 -

ми в одной государственно-ведомственной упряжке, хозяйственникам Аэрофлота, естественно, приходилось без конца вертеться, крутиться, изворачиваться, иногда и «ходить на ушах», чтобы вверенная им организация четко работала.

Порядок с поставщиками, конечно, пора навести повсюду - это бич в нашей экономике, и прокуратуре здесь отводится не последняя роль. Но вместо того, чтобы схватить «за ушко да на солнышко» хорьков, создающих переполох в государственно-производственных курятниках, схватили кур и петуха, чтобы не отбивались, не кричали, не нарушали общественный порядок. Так, безусловно, проще, удобнее и спокойнее. А кто яйца нести будет? ОБХСС, прокуратура или следователи?

В этот раз Минков приехал совсем обессилевший. Да и какие силы в жару у человека, имеющего инвалидность! Съев холодную кашу, которую мы для него оставили, он вдруг как-то обмяк и резко побледнел. Он и раньше периодически чувствовал себя плохо, так что особенного впечатления это ни на кого не производило. Но теперь ему становилось все хуже и хуже.

Включили сигнальную лампочку - «бомбу» (так ее здесь называют) - вызов надзирателя. Надзиратель подошел, открыл кормушку и произнес недовольным тоном человека, которому помешали смотреть интересную передачу по телевизору:

- Хорошо, позвоню в санчасть. Больше лампу не включать! Через четверть часа Минкову стало еще хуже. Он сидел поперек шконки, вытянув ноги, ему расстегнули все пуговицы на рубашке. Двое махали перед его лицом тряпками, чтобы создать в душной камере хоть какое-то движение воздуха. Голова его все более наклонялась на правый бок, лицо неестественно побелело. Нас он не слышал и не понимал. Включили опять сигнальную лампу. Открылась кормушка, и из нее раздался голос:

- Ну, что еще?

- Врача нужно. Смотрите, ему совсем плохо, скорее же!

- Врача в эту пору нет, а дежурный фельдшер в другом корпусе на вызове. Я все вижу, на то и поставлен, - и кормушка захлопнулась.

Время тянулось медленно. Лампу мы больше не включали, боясь разозлить дежурного, который мог в гневе больше вообще не подойти к нашей двери и не позвать фельдшера.

Надо заметить, что Минков боролся за жизнь с потрясающей настойчивостью и мужеством. Он один из всех, кого я знал здесь, поднимался в четыре часа, когда все спали, и делал физзарядку.

 

- 289 -

Это была единственная возможность как-то пытаться сохранить здоровье. Но тюрьма брала свое.

Очевидно, Минков потерял сознание, так как совершенно ни на что не реагировал, его кожа приобрела желтый оттенок. Наконец, пришел фельдшер. Сделал шаг в камеру. Посмотрел на завалившегося всем телом вправо Минкова, повернулся и вышел. Вернулся фельдшер быстро в сопровождении двух здоровых ребят-уголовников из обслуги. В руках у них складные брезентовые носилки.

Зашли, быстро сняли совершенно безжизненное тело Минкова со шконки. Действовали слаженно, четко, чувствовался большой навык. Мы положили в ноги на носилки вещи - мешок, телогрейку, шапку - в общем, все, что у него было. Ребята в синем подняли носилки, выйдя из камеры, поставили ручками на перила балкона; тут первый ловко нырнул под носилки у перил, перехватив ручки, развернулся, и они пошли вдоль балкона: впереди фельдшер, сзади надзиратель. Выражение лица и весь вид конвоирующего надзирателя был меланхолично спокоен: этот не убежит, ничего не нарушит, никакого сюрприза не устроит - в общем, надежный клиент.

Когда шаги стихли, кто-то в камере сказал:

- Может, еще откачают.

- Навряд ли. Видать, отмучился. Откачивать нужно было раньше. А в общем-то, он крепкий мужик - все может быть.

Больше о Минкове не говорили, но что знали наверняка - завтра в камеру кого-нибудь подкинут.

Завтра никто не пришел, а через три дня в камере появился худой и жилистый, но подвижный и юркий Миша. Он со своим другом промышлял по товарным вагонам. Их деятельность была романтична, полна случайностей и неожиданностей, так как они действовали без ведома и помощи работников стальных магистралей.

Ночью, присмотрев вагончик, тихо и одиноко стоящий в таинственном полумраке, они быстро и ловко проникали внутрь. Не перегружая себя объемом и весом, столь же быстро и ловко исчезали из зоны, охраняемой ведомственными сторожами. Главное -знать меру. Жадность фраера сгубила. Они были настоящими фраерами. Брали мало - исчезали быстро.

Но вот однажды - было это шестого ноября, под праздник, выпить и погулять страсть как хотелось, а денег ни копейки. Такое оскорбительное дикое состояние для предприимчивых и находчивых молодых красавцев было прямо-таки невыносимо. «И мы решили посмотреть, какова обстановка в домиках на колесиках. Места все

 

- 290 -

знакомые, обстановка обычная. Походили - присмотрели один вагон. Он стоял как бы отдельно, а за ним кусты. Через кусты, видимо, можно сразу же выйти на улицу. Вскрыли вагон, там доверху ящики со стеклотарой, а в кустах милицейская засада. Нас сцапали с поличным. На пустых банках и бутылках опозорились».

Много он рассказывал о своих коллегах высокого ранга. Они доходили до того, что умудрялись останавливать поезда в Сибири с вагонами, груженными транзитными контейнерами из Восточной Азии в Европу. Во время минутной остановки на грузовое кольцо одного из контейнеров надевался крючок. Этот крючок - на одном конце троса, а другой конец привязывался к дереву. Поезд трогался - контейнер летел под откос, находящаяся в нем дорогая импортная бытовая аппаратура грузилась на машину - и с концами.

- Такой контейнер стоил баснословных денег - это вам не вагон со стеклотарой, - издевательски улыбаясь, со вздохом закончил Миша.

Этих лихих ковбоев все равно вылавливали, но процесс этот долгий - через цепочку реализаторов товаров.

- Было много разных случаев, - продолжал Миша. - Один, например, до сих пор вспоминаю. Подлезли мы под вагоны, и вдруг состав тронулся, да так резко и быстро, колесо оказалось около меня. Отпрыгнул я что есть силы в сторону. До сих пор не могу понять, как жив остался. Ну просто крепко повезло.

- Вот переехало бы пополам, тогда бы повезло - сейчас в тюрьме не сидел бы, - таким же задумчивым тоном и с той же интонацией продолжил кто-то.

Встречались мастера, обходившиеся без романтических налетов, набегов и сложных цирковых приемов и рискованных трюков. Разрабатываемые ими операции были сложны и внешне невидимы. Здесь не ценят спортивные достижения, никто не гонится за рекордами. Главное - не ноги, а скорей противоположная сторона тела. Все происходит на бумаге, под еле слышный шорох накладных, квитанций, нарядов и прочей бухгалтерской макулатуры. Упомянутые мастера заполняли и оформляли все это высокопрофессионально, со знанием всех тонкостей дела, значительно лучшим, чем соответствующие проверяющие и контролирующие организации, и получалось, например, что один вагон из нескольких, отправленных с таким же товаром в тот же город, уходил «налево». Все делалось на уровне лучших традиций фокусников-иллюзионистов, грузили и возили при ярком свете, на глазах у всех, и все совпадало, все было по бумажкам законно и с соблюдением всех формальностей. Разница лишь в том, что иллюзионист делает все это ради восторга широкой

 

- 291 -

публики и ее аплодисментов, здесь же восторги и аплодисменты исходят только от самих устроителей иллюзиона.

И надо признать, что такая ограниченность и скромность несправедливы. Их титанические усилия над проблемами обновления и усложнения жанра, преподнесение его в новом, сильно модернизированном виде, главным образом за счет увеличения масштабности трюков, заслуживают самых неистовых восторгов и восхищения широкой непросвещенной публики. Подумайте сами: ведь вагоны - не шифоновые платочки и не шелковые ленточки, не гуттаперчевые шарики и даже не вылетающие голуби. Ни одному самому знаменитому иллюзионисту, даже Кио и Акопяну, не удастся из рукава или бокового кармана фрака достать многотонный вагон или контейнер дефицитного товара. А ведь достают же люди! Вот это трюк!

Очень трудно, даже специалисту, снять с чужой головы шапку, чтобы его не поймали. А есть ловкачи, превосходящие и здесь не только специалистов, но и артистов цирка, которые умудряются снять с верхнего ряда специализированного вагона для перевозки автомашин новую машину «Жигули» и перегнать ее за сотни километров. Да, все это не по плечу циркачам и иллюзионистам!

Поклонники, продолжатели и совершенствователи этого древнего искусства, пришедшего к нам из Юго-Восточной Азии и получившего признание и распространение в Европейской части земного шара, нашлись и в других сферах транспорта. Встречались большие мастера, совершенствующие свой талант на ниве «Совавтотранса», выступающие с не меньшим азартом, увлеченностью и изобретательностью.

Отличает деятелей этого жанра от других специалистов-островитян то, что они стараются не раскрывать никакие тонкости и хитрости своего оригинального искусства, следуя и в этом отношении в духе вековых традиций иллюзионистов.

 

...Судебные заседания, на которые я ездил, не прошли для меня бесследно. Огромное напряжение, подъем в четыре часа, томительные ожидания, оформления и поездки, нахождение в судебных камерах и участие в процессе - все это требовало мобилизации всех сил - и физических, и духовных - в течение двадцати дней.

И вот опять камера, теснейшая, ограничивающая движения, этажи шконок, электрический свет круглые сутки и духота. Такой перепад сделал свое дело... В ночь на первое мая я проснулся оттого, что почувствовал себя замурованным в какой-то тесной нише. Открыл глаза, и правда - перед носом стенка, а сверху третья

 

- 292 -

шконка - как крышка гроба. Вдруг вспышка прилива крови в центре груди, ощущение ужаса, с которым нет возможности справиться, а затем от центра груди разлилось четкое ощущение всей нервной системы: по рукам, по ногам до кончиков пальцев, до нервных окончаний «по мелким веточкам». Сильный прилив крови к лицу, к голове, меня как бы «бросило в жар».

Кошмар и ужас, неуправляемые, которые ничем невозможно сдержать и подавить, заставили быстро соскочить со своей шконки, кинуться напротив на первую к Мише Малкову. Тот проснулся, приподнялся и, не понимая, в чем дело, спросил:

- Что, что случилось?

- Плохо мне, Миша, очень плохо.

- Что, с сердцем?

- Нет. Страшно. Боюсь жутко. Страшно, до сумасшествия!

Хотелось побежать, вырваться отсюда. Сквозь окно, дверь, стенку, как угодно. Ощущалась острая потребность делать какие-то движения. Но что можно делать в камере, где больше четырех шагов сделать некуда, да и четыре-то не получаются. Можно потоптаться у двери, потому как в проходе между шконками на полу кто-нибудь спит. И от этой невозможности что-либо предпринять напряжение доходило до предела. Очевидно, так себя чувствует человек, связанный по рукам и ногам, к которому приближаются палачи.

Записался у сестры к психиатру, так как перестал спать, боясь, что опять будет такой приступ. Ожидание вечера и ночи стало мучительным.

Примерно через неделю меня вызвали к врачу. Собрали нас из камер на переходе между балконами, и уже другой конвой повел нашу группу в кабинет врача. Кабинет, в сущности, такая же камера, с таким же окном и решеткой, но с медицинским шкафом и оборудованием.

Вошли, сели на скамейку по порядку, как шли. Впереди у края скамейки за белой занавеской вырисовывалось кресло зубного врача. Врач - женщина внушительного вида, такая, какой я себе еще с детства представлял атамана-Марусю. У нашей милой, улыбающейся врачихи в руках поблескивали никелированные то ли клещи, то ли плоскогубцы, а скорее всего кусачки. Она работала шутя, легко и быстро, а потому моя очередь подошла незаметно. Посмотрев на меня, как повар на цыпленка, молча кивнула на кресло. Предвосхищая события, я пролепетал несколько поспешно и сбивчиво:

- Мне, собственно, ничего выдергивать и откусывать не надо.

 

- 293 -

- А зачем же пришел?

- Я не пришел, меня привели. У сестры я записывался к психиатру.

- Пересядь к ним, уйдешь со всеми.

Когда последний «счастливчик» сошел с кресла, держась за щеку, со взглядом человека, пораженного громом или ударенного мешком из-за угла, не зная еще наверняка, жив он или нет, - все мы оказались на противоположной скамейке. Врач зычно крикнула в дверь:

- Забирайте их, давайте еще, - и плюхнулась на стул.

- Ну как? Полегчало? - стандартный вопрос в камере.

- Что как? Мне хотели вырвать зуб, но я не дался.

И когда в следующую среду после обеда к кормушке подошла сестра и я стал ее снова уговаривать записать меня к врачу, она, не дослушав, коротко отрезала: «Уже был - и хватит». И захлопнула кормушку перед самым носом. Из глаза пришлось выковыривать остатки каши, со щеки и лба стирать капли супа (после обеда на кормушке, естественно, остались их следы).

Вечером пришлось написать заявление и передать его при обходе корпусному.

А через неделю меня снова вызвали к врачу.

Психиатр Юрий Евгеньевич - молодой, но уже опытный врач. Среднего роста с большими и внимательными глазами. Пациентов набралось человек шесть-семь. У всех, кто садился на стул напротив него, он первым делом поворачивал левую руку ладонью вверх.. И почти у каждого на запястье было от одного до четырех шрамов. Я догадался: он проверял, кто из пациентов пытался покончить с собой, вскрывая вены. Вид у всех, прямо скажем, был смурной. Чувствовалось, что их психическая неустойчивость замешана на длительном потреблении алкоголя.

Врач обратился к очередному пациенту:

- Что беспокоит?

- Всю ночь музыка играет.

- Какая же музыка, когда отбой в десять часов и полная тишина до шести утра?

- А у меня играет... и спать мешает. Я через эту музыку совсем спать перестал.

- Сколько сидишь? Статья? Какая ходка? Получив ответы, врач выписывает снотворное и еще что-то. Следующий - молодой парень с черными кудрями, довольно красивый и крепкий.

- Что беспокоит? Статья? Какая ходка?

 

- 294 -

- У меня четвертая ходка, - говорит он спокойно.

- Сколько тебе лет?

- Двадцать.

- Что ж ты в двадцать лет в четвертый раз в тюрьме? Как же так?

- Первый раз в шестнадцать - за кражу - дали условно. Второй раз тоже за кражу, в восемнадцать попал в лагерь. Третья статья в лагере, а сейчас из лагеря в четвертый раз.

- Что беспокоит?

- Головные боли.

- С каких лет стал выпивать и много ли?

- Рано, сейчас не помню. Выпивал, конечно, много, разве это измеришь?

Чувствуется, что раздражительность и несдержанность у парня резко выраженная, граничащая с психическим расстройством. Ему будет назначено в колонии принудительное лечение от алкоголизма. Алкоголь - причина всех его бед.

Следующий пришел в трусах и майке, хотя жары особой не было.

- Почему ты голый ходишь?

- А у меня ничего нет, все куда-то девалось, не во что одеться.

Врач звонит куда-то - в комендатуру или на склад. Дежурный приносит синюю куртку и брюки. Заключенный тут же одевается и расписывается в бумагах. Стоимость одежды (она невелика) будет учтена в его расчетном листе в лагере.

Он ничего путного не может объяснить, в основном отдельные слова и междометия. На вопрос, что беспокоит, что болит, который задается уже не в первый раз, отвечает, наконец: «Выпишите мне что-нибудь, чтобы спать, да покрепче». Врач выписывает, и он тоже уходит, а вернее, его уводят в камеру.

Жестом врач приглашает меня на стул, стоящий напротив него. Рассказал о своем приступе. Он спросил, по какой статье, где работал, очень удивился и сказал: «Я еще ни разу не встречал преподавателя института, сидящего за хищение государственного имущества по ст. 93.1. И вообще, вы как-то не похожи на преступника. Я уверен, что во всем разберутся и все станет на свои места», - закончил он. Выписал мне снотворное и успокаивающее и тут же дал какие-то две таблетки с собой. Мы поговорили о музыке и живописи, о Питере, истории. Он поинтересовался моими книгами и учебниками, и мы расстались, довольные друг другом. Это был эрудированный и интеллигентный человек. Между прочим, когда в сентябре меня освободили и я ждал оформления документов, он, про-

 

 

- 295 -

ходя мимо, напомнил мне свои предсказания и был искренне рад за меня.

А пока с таблетками я пришел в камеру. Принял и первый раз хорошо спал. А выписанное лекарство мне не приносили. Прошла неделя, и выяснилось, что за давностью (выписывают на одну-две недели) мне ничего уже не полагается.

Через десять дней приступ повторился, но значительно слабее. Естественно, что вылечиться в этих условиях маловероятно, можно только лишь в какой-то мере затормозить заболевание.

...Продолжается обычная жизнь в камере, разговоры с ее обитателями. На мою шконку присел Павлов. Я несколько раз ездил вместе с ним на суд. Он находился в другой камере, но однажды по возвращении его перевели в нашу. Павлов - шофер. Возил с мясокомбината «лишнюю» колбасу, мясо прихватывал и сбывал одной знакомой буфетчице. Я видел ее - ездили каждый раз в одной машине. Энергичная, смазливая, умело следящая за собой даже в таких условиях, посылающая свои взгляды как надо и куда надо. Такая приблизит любого мужчину - не надорвется. Естественно, буфетчица вывернулась: одинокая (успела оформить развод, как почувствовала неладное), ребенок и прочие «жизненные осложнения» - получила условно. А ему дали срок.

Худой и издерганный, он был мужик неплохой: любил семью, дом, работу по хозяйству, умел и отдыхать - на рыбалке. «Ну, теперь - все. Чтобы я когда чего взял или нарушил. Да провались все пропадом, любая выгода, любые деньги! Все-таки жить спокойно, нормально - главное. Здесь я много понял и многому научился. Только бы выйти, вернуться домой. Мне этого на всю жизнь хватит».

В общем-то верится - он говорил искренне, и именно так и будет. Но разве обязательно пройти через все это, чтобы возникло желание не попадать сюда? А может, такое желание можно развить и укрепить без экскурсии на острова?

Вспоминается взгляд остекленевших глаз моего соседа напротив, лежащего в забытьи и временами кажущегося неживым, или полные грусти и нечеловеческих страданий лицо и глаза - им может позавидовать любой художник, рисовавший распятого на кресте Иисуса Христа, - у другого соседа, уже в годах, также находящегося здесь давно за крупные хищения. Невольно задумываешься: стоит ли это всех тех, пусть даже блистательных и весело промелькнувших дней, разгульных вечеров, пикников, машин, женщин, южных дней и ночей, в общем-то не оставивших ни душевного, ни мораль-

 

- 296 -

ного, ни духовного багажа и удовлетворения?! Стоит ли сокращать жизнь и здоровье, ломая судьбу свою и своих близких?!

Вот я вижу спину одного из тысяч, населяющих остров. Он стоит лицом к двери. В камере шумно, играют в карты, спорят. Радио, как всегда, звучит тихо, с дребезжанием, передает знакомую ему с юных лет мелодию. Ее любили слушать дома. Глядя на ржавый квадрат с круглыми дырочками, он вообразил себе дом, семью. Мать, отец-фронтовик, справивший в этом году без него шестидесятилетие. Дочь, ей двенадцать, все понимает - при ней делался обыск. А вот четырехлетний сын все время пристает с вопросом: «Где папа? А когда он придет?» Ему отвечает мать, дед говорит...

- Ну что встал у двери! Глазок нарочно заслоняешь! В карцер захотел?! - раздалось за дверью.

Он вздрогнул, прошел между шконок к окну. Стал смотреть на железные жалюзи: наверху в узенькую щелку была видна тоненькая полоска солнечного голубого неба... как давит что-то в голове... какая тяжесть в груди, прижавшая сердце к спине... как душат тяжелые мысли.

Вам знакомы эти ощущения? Лучше, чтобы у вас их никогда не было.

Условия здесь, конечно, трудные. Чтобы у любителей захватывающих историй и острых ощущений не было желания сюда попадать (поверьте, право, не стоит!), несколько слов о специфике местного проживания.

Взять хотя бы отсутствие зелени - его не ощущаешь первые два-три месяца, к тому же если они зимние. Но с приходом весны и особенно лета так не хватает для глаз зеленого цвета.

Зимой прогулки в темноте при электрическом свете - дни коротки, весной и летом при дневном свете, но солнышко бывает редко. Прогулка - тридцать минут. А если еще именно в это время облака, дождь или раннее утро, или поздний вечер - видишь солнце час-полтора в неделю. Нет зеленой травы, кустов, деревьев. И вот появляется болезненная потребность в восприятии глазами зеленого цвета, у некоторых даже начинается ослабление зрения.

Мы посадили лук в трех коробочках из-под зубного порошка. В двух из них вырос хороший лук, длинный и сочный. И хотя каждому мучительно хотелось съесть хотя бы одно перышко, мы терпели и сохраняли эти зеленые кустики, чтобы ими любоваться.

Одному в камеру передали тапочки, обшитые широкой зеленой полоской - цвета яркой естественной зелени. Видеть их доставляло большое удовольствие, а точнее - в этом была жгучая потребность. До сих пор стоят в глазах эти тапочки - так часто и жад-

 

- 297 -

но на них смотрел - единственные тапочки, оставшиеся в памяти на всю жизнь.

Кипятка давали по кружке утром и вечером. Кому-то хватало, но многим хотелось бы еще глоток. Выпросить добавку кипяточка - сложное дело. Во-первых, чтобы налили, нужно иметь куда, то есть лишнюю кружку в камере, или очень быстро съесть кашу, кое-как вымыть под краном миску, перелить в нее кипяток и подсунуть к стоящим на кормушке еще одну кружку. Но разливающий очень хорошо умеет считать до десяти, и если в камере девять человек, то десятую не нальет. А что, ему жалко?

Да, заключенный из обслуги, разливающий кипяток, носит его в ведре через балкон вдоль всего корпуса и ему нести лишние ведра не доставляет удовольствия. А гуманные и добрые дела для него дики, как для вас, наоборот, не дать напиться из ведра у колодца путнику, идущему под палящим солнцем.

И островитяне жадно пьют дефицитный кипяток, имеющий специфический запах и вкус. Нет, в нем не купали дворовую собаку, хотя по вкусу и запаху похоже. Это сходство достигается с помощью старых труб, кипятильников и еще чего-то, что сразу разгадать трудно, но, главное, кипяток - это вода, нагретая до предела, а потому безвредна, и в этом основное ее достоинство, оно выше всего ценится начальством и успокаивает островитян.

В камерах теперь полагается постельное белье: простыни и наволочки. Хотя они не из голландского полотна и не отделаны кружевами, но, конечно, это большой прогресс. В период моего знакомства с Бутырской тюрьмой в далекие 40-е годы такое никому даже не могло прийти в голову - все спали вповалку на больших деревянных щитах, скрепленных железными болтами, головки которых больно впивались в тело. Сейчас выдают ватные матрасы и подушки, вместо известных вонючих параш - унитазы и даже раковины. Ничего не скажешь - цивилизация! Еще одно подтверждение, что «цивилизация» не только рифмуется с «канализацией», но всегда живет бок о бок. В век компьютеров, ЭВМ, электрических зубных щеток ничто не может устоять против могучего натиска цивилизации - даже тюрьма.

Здесь говорят, и я слышал об этом не раз, что замена параш на унитазы и появление раковин - в том заслуга известного авиаконструктора Туполева, сидевшего в свое время в «Крестах». Да, многие здесь сидели «в свое время»: в 1903-м - Калинин, в конце 1930-х - Рокоссовский... В одной из этих камер в течение двух лет наш знаменитый полководец смотрел в окошко под потолком. Я вспом-

 

- 298 -

нил об этом потому, что мои размышления о тюрьме и тюремной жизни продолжил сосед, коренной петербуржец.

- Да, велика и удивительна наша история. Из головы не выходят рифмы моего любимого поэта:

Мы все сидели понемногу

Когда-нибудь и где-нибудь.

Так именами, слава Богу,

У нас не мудрено блеснуть, -

задумчиво, нараспев произнес очень начитанный сосед-бухгалтер, склонный к поэзии. - Будет время, и на стенах «Крестов» появится много мраморных мемориальных досок. И не только здесь, в «Крестах», вы меня еще вспомните.

Да, мы его еще вспомним, это точно. Но пусть следующие поколения читают доски, а не ставят новые.

Сейчас меняют белье здесь каждые десять дней, как в санаториях. Не будем говорить о его качестве и белизне, не стоит мелочиться. Ослепительной белизны нет и не надо. Те, кто часто ездит в поездах, привыкли к тому, что в поездах белье обычно бывает не многим лучше, к тому же его предпочитают выдавать мокрым. Нет, в этом, безусловно, что-то есть - особый шарм Министерства путей сообщения. Конечно, в первый момент ложиться на мокрое белье отвратительно. Но возникающие тут же приятные воспоминания далекого младенчества затмевают первые неприятные ощущения.

Проспав на бело-серой простыне в одежде десять дней, от чего она превращается в черно-серую, ее прихватывают с собой в баню, чтобы обтереться после омовения. Вытеревшись и бросив ее в большую лужу на грязном полу, потоптавшись на ней, одеваясь, захватывают ее обратно в камеру, предварительно положив в наволочку, так как в руки взять уже невозможно. Теперь, видоизменившись до ужаса, белье готово к обмену.

Конечно, полученное свежее белье кажется белоснежным, но только в сравнении со сдаваемым. «Все познается в сравнении», -утверждают ученые. И они всегда правы, так как им известно все. В общем-то, белье как белье - «на уровне» - и даже становится привычным в этих экзотических условиях.

Нужно отметить, что в самих камерах климат резко континентальный: летом жуткая жара, а зимой свирепый холод. Летом окно открыто круглые сутки (в некоторых случаях просто нет рам), но металлические «реснички» пропускают воздух очень плохо, к тому

 

 

- 299 -

же раскаленный, так как они сами накаляются. Зимой, пожалуй, лучше. Можно одеться, укрыться и, если следить за проветриванием, воздух значительно лучше летнего.

Особые условия, естественно, влекут за собой и особое душевное состояние. Находящегося здесь в первую очередь интересуют его следственные дела, но, пожалуй, еще больше интересует, что делается у него дома. (Конечно, нет правил без исключения, и здесь есть такие, которых дом не интересует и не волнует, встречаются и такие, у которых дома-то нет вовсе - волноваться не о чем. Но это исключение.) Некоторые состояния трудно понять. Например, соседу всегда точно, в одно и то же число, приносили передачу (и это в какой-то мере воспринималось как знак, что дома все в порядке). И вдруг в ожидаемый день ее нет. На другой день тоже. Сосед был совершенно подавлен: что-то случилось! Начинаются догадки, самые страшные и невероятные. На четвертый день он передачу получил. Как потом выяснилось, просто искали колбасу получше. Через адвоката ему удалось передать: «К чертовой матери любую колбасу и сало! Пусть сухари - но вовремя. Мне эта колбаса полжизни стоила».

В двери, закрытой кровельным железом, с дырками, вмонтирован репродуктор. Звук у него слабый, и слышно только, если в камере тихо. Работает радио утром и вечером. Вечером в камере бывает тихо, если вдруг по радио передают выступления Аркадия Райкина, Аллы Пугачевой, Людмилы Гурченко, Андрея Миронова, Лидии Руслановой или играет оркестр Олега Лундстрема, Глена Миллера, Александра Варламова, Леонида Утесова. Но в это время находящиеся на дежурстве в радиоузле (тоже заключенные) начинают убавлять звук, и без того негромкий, дребезжащий, доводя его до еле слышного. Вот тут-то в большинстве камер происходит взрыв темперамента - двое подходят к двери, становятся спиной и стучат ногами по ней, а еще один (или два) бьют мисками по верхней части двери. Когда это делается одновременно в пятьдесят-то дверей, весь этот дикий шум, усиливающийся архитектурными особенностями, сливается в единый, напоминающий артиллерийский залп или горный обвал. К тому же на фоне грозного звукового эффекта надрывно и резко звучат голоса: «Радива, давай!!!» За дверьми начинается легкий переполох, слышен голос корпусного, звонящего в радиоузел. Ругается он так, что его можно бы услышать в радиоузле и без телефонной связи.

По-моему, ради этого эффекта и убавляют звук в радиоузле, находя в этом развлечение и забаву. В общем, проходит это на уровне детской шалости, когда ребенок наступает на хвост коту - и

 

- 300 -

тот орет, а снимает ногу - и кот замолкает. Только тут в роли кота несколько сот здоровых парней. Но результат тот же: как только поднимается страшный гвалт и шум - радио начинает нормально звучать.

Я стою у двери и, уставившись на железку с дырками, слушаю интересную для меня передачу. Открывается кормушка, слышен голос надзирателя:

- Как фамилия? Глазок стараешься загородить? А ну, отойди. Записываю замечание. Следующий раз пойдешь в карцер!

Я пожал плечами, сделал полшага в сторону и сел на крышку унитаза.

- Вы не улыбайтесь и с дверью поаккуратнее. Я так же в прошлом году ответил на замечание надзирателя и попал дважды в карцер, - сказал доброжелательно Миша - он здесь давно.

Ну а как там? И он стал рассказывать. Камера такая же, здесь один стандарт. Бетонный пол, окошко заделано стеклоблоками, а одного нет - это для вентиляции. Но в эту маленькую дырочку летом не проходит воздух, и духотища жуткая, а зимой дует нещадно. Отрываешь кусок одеяла, край от штанины и затыкаешь, щели замазываешь хлебом. В углу маленький столик-полочка размером в раскрытую книжку и возвышение из бетона, что-то вроде пенька малого диаметра - вместо табуретки.

На ночь откидывается железная койка, за которой бетонная со слизью от сырости стена. Маленькое одеяльце, под ним согреться невозможно даже человеку небольшого роста. Над дверью закрытая железом с прорезями, забитыми пылью, лампочка. Свет такой, что с трудом видно очертания стен и углов.

Перед карцером снимают с себя одежду и получают легкие брюки и куртку. Легкость еще и от состояния материала: он сопрел и стерся, потяни - развалится.

Кормят через день. Один день - три раза кипяток и небольшой кусочек хлеба, второй - ложка каких-то рыбьих костей, в обед две ложки - вроде супа с маленькой полоской капусты, вечером кипяток (на ночь есть вредно).

Понимая, что такое содержание трудно выносимо даже для очень крепких парней, - каждый вечер обход врача. Открывается кормушка: если молчишь, значит, здоров, если подыхаешь и жалуешься - симулянт. Кормушка захлопывается быстро в обоих случаях. Был Миша в карцере оба раза по десять суток. Подходить к двери его отучили.

Сейчас Миша лежит на шконке, смотрит на дверь и прислушивается. Сосед спрашивает:

 

- 301 -

- Ты что прислушиваешься?

- Жду передачу хорошую.

- По радио?

- Нет, продуктовую.

И только сказал - кормушка открылась и ему принесли передачу, которую он ждал. Тут же Альберт, заведующий продуктами в камере, стал раскладывать и убирать за окно содержимое передачи: масло сливочное положил в зажиленную нами лишнюю миску и залил водой.

Здесь у каждого свои обязанности: кто-то режет и комплектует продукты на завтрак, обед и ужин вдобавок к выдаваемым казенным, кто-то заведует иголками и нитками. Я, например, должен был следить за календарем: составлять и чертить его на бумаге, наклеивать на. дверь и отмечать после ужина, что день прошел (заштриховывать полквадрата с числом), а также отмечать, когда были баня и другие значительные в этой жизни события.

Календарь вычерчивается месяца на три-четыре. Поняв, что мое «дело» будет расследоваться до бесконечности (доказательством служило то, что меня уже четвертый месяц никто никуда не вызывал), я разлиновал на пять вертикальных полос четыре квадрата. Потом разлиновал каждый квадрат-месяц на семь горизонтальных полос, и получились дни-квадратики. Но тут обнаружилось, что в сентябре того года числа не укладываются в пять вертикальных полос, а потому у меня или в августе получалось два первых числа, или в октябре два тридцатых числа: одно в начале - понедельник, другое в конце - среда. Чем больше я старался уладить это ненормальное положение с числами, тем яснее понимал, что, наверное, пересидел здесь уже лишнее. Задача несложная - условия не те.

Да, подумал я, как далеко ушли наши предки. Ведь сочинил же свой знаменитый календарь Яков Вилимович Брюс в 1709 году на 287 лет вперед (до 1996!) и нигде не запутался. Правда, он делал это на «материке», в своем имении Монино под Москвой. Ну уж и хлебнули бы мы с Брюсовым календарем, если бы ему пришлось его делать в островных условиях.

К тому же мой предшественник - герой полтавской битвы, генерал и сенатор - был не ограничен бумагой, у меня же остался единственный листок, и другого не было. А потому, кое-как пририсовав к сентябрю сбоку вверху квадратик с цифрой «30», я успокоился.

Но тут же выяснилось, что некуда девать «30» и «31» в декабре - это канун нового, 1986 года. Пририсовал и тут от руки два

 

 

- 302 -

квадрата, здесь было легче - месяц крайний и места сколько угодно. Пока рисовал, находился в грустных мечтах и размышлениях, что и этот Новый год буду встречать на шконке. Тогда я не мог предположить, что через несколько дней - четвертого сентября -меня вызовут и объявят постановление об освобождении из-под стражи.

В тот день около часа дня открылась кормушка, и дежурный, назвав мою фамилию, добавил: «К следователю». «Ну, наконец-то, - подумал я, - началось это самое "доследование"». Взял сумку с записями, сделанными на суде, копиями заявлений и жалоб, которые я посылал, и пошел по балкону, заложив руки за спину.

Вошел в комнату-камеру следственного отдела. Как и ожидал, за столом сидела моя ненаглядная Бобровская, но на этот раз несколько тихая и застенчивая. Сел напротив. На ее лице без губ появилась улыбка, еще резче подчеркнувшая неприятное выражение глаз сквозь очки. Сказав, что ей «неудобно» далее вести следствие, когда я в таких условиях, она трогательно рассказала, какая у нее тонкая натура, сколько переживаний было из-за моего нахождения в камере (и так далее и тому подобное - еще один вариант «крокодиловых слез»). И еще, вы зря на нас обижаетесь - арестовали вас по звонку из Москвы.

После такого зоологически-патетического вступления Бобровская повернула ко мне лежащий перед ней лист бумаги (как она обычно поворачивала протоколы допроса) и попросила расписаться на постановлении об освобождении из-под стражи. Я взял ручку и, не подписывая, спросил:

- При дальнейшем доследовании будет эта же экспертная комиссия?

- Да, в основе эта же, но с введением новых экспертов, в том числе одного по вашему ходатайству.

- Но ведь это грубое нарушение решений Ленгорсуда и Верховного суда! И до каких пор будет совершаться это беззаконие?!

- Вы не волнуйтесь. Подписывайте постановление и поезжайте домой. Все вопросы будем решать в процессе доследования.

- Ничего не буду подписывать. И сейчас же уйду обратно в свою камеру. Мне здесь неплохо хотя бы потому, что, когда я нахожусь в камере, ярче и нагляднее видно все это безобразие, которым вы в своей райпрокуратуре занимаетесь!

Видно, такой оборот был для нее неожиданным. Воспользовавшись тем, что она не уйдет, пока я не подпишу бумагу, я высказал все, что думал о ней и об этом деле.

Привыкшая к тому, что в подобных ситуациях люди дрожащей

 

- 303 -

рукой, со слезами благодарности на глазах подписывают «освободительную» бумагу и летят стремглав наверх за своими вещами, она старалась всячески прекратить этот затянувшейся разговор. А разговор затянулся почти на два часа. Высказав ей многое, бумагу я все же подписал, встал и ушел.

В камеру я вошел злой, как барбос, и тихо стал собирать вещи. Тихо, потому что за это время прошел обед и в камере воцарился послеобеденный сон - прелестная традиция, пришедшая на острова с мудрого Востока.

Видя, что я не ложусь на шконку, а копошусь и топчусь по камере, один открыл глаза и спросил:

- Ну как?

- Подписал постановление об освобождении, - сказал я таким злым голосом, что сокамерники решили: опять шутит, наверное, куда-то его переводят. Но глаза открыли все, доказав, что это не сон, а дремота, и я уже более спокойно и обстоятельно рассказал о происшедшем разговоре со следователем. Малкову особенно понравилось, как она застеснялась и как ей стало жалко меня - «она смутилась и покраснела»... Малков перебил меня:

- Эх вы! Интеллигенция... Уши развесили, рассиропились! Учили вас и учат, а вы так ничего и не понимаете. «Жалко», «смутилась», говорите, «покраснела»... Да поймите вы, что такие, как она, краснеют только, когда у них запор!

Потом я начал вынимать из мешка все то, что можно оставить здесь. Высыпал на свою шконку все сушки, купленные накануне по выписке.

- Сушки-то только что получили, может, возьмете?

- Да нет уж. Не хватает, чтобы я из камеры домой сушки принес. Думаю, я от этих сушек в булочных лет десять отворачиваться буду... А ведь раньше любил их...

В общем-то поговорили. Дежурный открыл дверь, и опять - на этот раз последний - пошел я вдоль балконов по лестнице со свернутым матрацем и сумками в нижний подвальный этаж на оформление.

В теплый солнечный день я вышел на Арсенальную набережную в зимних ботинках, пальто с меховым воротником и ондатровой шапке, а в руках сатиновый мешок с яркими синими расписными узорами в народном духе. Мой ультраэкзотический вид дополняла небритая физиономия и торчащие патлы давно не стриженных волос. Повернув направо в сторону метро, я медленно пошел вдоль кирпичной стены, окружавшей мой милый остров, любуясь им на этот раз с материковой стороны.

 

 

- 304 -

Не успел я пройти и десяти шагов, как к тротуару подъехала какая-то частная машина, владелец открыл дверцу и предложил подвезти меня.

- Я ведь только из тюрьмы. Вот видите?

- Вижу, потому и остановился, - спокойно и добродушно сказал он. - Вам куда?

- На Московский вокзал - домой.

На вокзале я нашел камеру хранения. Там меня встретил милиционер. Я инстинктивно полез в карман за справкой об освобождении. Посмотрев на меня, он спросил:

- Что, с Севера?

- С дальнего, - резко ответил я.

Он отвернулся и пошел, крутя что-то на указательном пальце. Затолкав свои вещи в ячейку, я пошел в кассу. Купил билет, отошел от кассы и потерял сознание. Упал на кафельный пол довольно удачно - только разбил руку. Меня подняли, я тут же пришел в себя и отправился за вещами.

В поезде ушибленная рука стала быстро опухать. На другой день в Москве в травмопункте рентген показал перелом кости, наложили гипс. Но это все уже милые материковые дела и они к островным отношения не имеют.

Вот и окончилось мое путешествие на остров, а вместе с ним повествование.

Но здесь, пожалуй, стоит вспомнить еще один эпизод, оставшийся в памяти. Приехав на вокзал, я, в первую очередь, позвонил Наташе, той самой, которая с такой добросовестностью и точностью носила передачи весь год. Хотя, как известно, в райкоме нас старались натравить друг на друга. Дозвониться не удалось. Продолжать звонить не было времени - пора идти на перрон к поезду. Я решил - через неделю она опять придет с передачей и узнает о моем освобождении.

Наташа потом рассказывала о своих злоключениях:

- В первый раз пришла с передачей в тюрьму. Это было ужасно, кошмар какой-то. Помещение с окошками, возле каждого большие очереди. Народу много, толкотня, духота, накурено, да еще происходит развес табака, чтобы в передачах все было точно до грамма, и вонь табачищем низших сортов стояла невообразимая. Мрачные решетки на окнах дополняли специфическую, тяжелую обстановку, давящую на психику. Потом привыкла. Человеку свойственно привыкать к любым условиям. Передачи собирала тайно, так как если их находили дома, то уничтожали.

В тот точно назначенный в каждом месяце день я отстояла

 

- 307 -

очередь. Женщина, стоящая рядом со мной, подала в окошко «сопроводиловку» к передаче.

Служащая быстро посмотрела по картотеке и коротко сказала: «Его нет. Обратитесь в соседнее окно». Там ей так же коротко, без лишнего многословия, ответили: «Он умер». Тут она как завоет в полный голос, и у всех сердце оборвалось. А у меня особенно - муж у нее тоже был в возрасте. В это время у моего окна сотрудница в картотеке искала данные о тебе и точно таким же тоном сказала мне: «Его нет. Обратитесь в соседнее окно». Ноги у меня подкосились и полметра, отделявшие одно окно от другого, я преодолела, как в тумане. Там посмотрели, и я услышала: «Он освобожден». Причем сотрудница посмотрела на меня с тайным любопытством, удивленная моей неосведомленностью.

Оттолкнувшись от окна, я кинулась сквозь плотно стоявших людей и, выскочив из двери, побежала к метро Финляндского вокзала. Стало ясно, что нужно позвонить к тебе в Москву во что бы то ни стало. Но денег у меня не было, только проездной билет.

Наташа, обезумевшая от случившегося, не поверившая до конца в то, что ей сказали, должна была немедленно позвонить. Она стала предлагать прохожим купить у нее содержимое передачи. Все от нее шарахались, пожимали плечами и ничего не собирались покупать. Наконец, один мужчина, волевой и строгий, поинтересовался у нее - что случилось.

- Мне срочно нужно позвонить в Москву, а денег у меня ни копейки.

Он молча достал 3 рубля, отдал и пошел дальше.

Дозвонилась, убедилась, что я дома, и сказала: «Завтра приеду». Завтра не получилось - побежала от вокзала на остановку автобуса номер 107, зацепилась ногой за тротуар и упала. Да так неудачно, что не смогла подняться. Вызвали «скорую» и увезли в больницу.

Уже в Москве я увидел ее с гипсом и сложной перевязкой, накрученной на руке и шее. Разбита оказалась тоже рука и тоже правая, как и у меня. Какое банальное однообразие! Видно, судьба очень торопилась и на фантазии не было времени. Вскоре Наташа переехала в Москву насовсем, и мы поженились. Как видите, и тюремный роман стремится к установившимся голливудским стандартам - в конце поцелуй во весь экран!

Прошло время. Жизнь стала приобретать обычные контуры. Однажды в моей квартире в Москве раздался междугородный звонок. Чей-то голос сказал:

 

- 308 -

- Как я рад снова слышать вас!

Сначала я не узнал Борю, того самого, который работал в Гостином дворе инженером и из которого следователь долго и упорно пытался сделать преступника.

- Я сегодня, наконец, дома, - кричал Боря в трубку, - ко мне собираются мои друзья, со мной мой «зайчик».

Слышны были голоса собравшихся. По звукам тарелок и столовых приборов легко определялось, что накрывают стол.

- Боря! Не пей ничего и не ешь много, это очень опасно, учти, что ко всему у тебя еще большое волнение. Сколько же ты пробыл там?

- Двадцать восемь месяцев!

Боря, как и следовало ожидать, оказался ни в чем не виноват, и суд его оправдал. Но ведь двадцать восемь месяцев - это не три дня и даже не восемь дней! А другой инженер-строитель, проходивший с ним по тому же делу, умер за неделю до освобождения.

Когда я тащился по подвалу тюрьмы после оформления освобождения к выходу, в группе заключенных увидел Борю. Он обрадовался встрече. Я крикнул, что освободился, надзиратель рявкнул и пригрозил и мне, и ему, поэтому Боря ничего не успел сказать. Но мне удалось заметить, что он здорово сдал, изменилось лицо, ссутулилась фигура.

А все-таки он выдержал все и сегодня дома. Однако не следует забывать, что люди, сумевшие выдержать такие испытания физически, получили огромный моральный надлом. Да и на здоровье все это потом скажется. А за что? Кому это нужно?1

Еще через несколько месяцев, тоже неожиданно, раздался телефонный звонок. Не зажигая света, я нащупал трубку, снял и прижал к уху. В ночной тиши услышал:

- Это говорит Минков, здравствуйте!

Голос был совершенно необычный, и потому спросонья я вообразил, что он звонит с того света. Надо ж, до чего дело дошло, подумалось машинально, и такое бывает. Хотя это была не рождественская ночь (до рождества было далеко), но в наш, век ускорения и научно-технического прогресса, естественно, он мог и не дожидаться, и не тянуть время. А голос - соответствующий. Хотя бы-

 


1 Работать он не смог. У него на нервной почве открылось тяжёлое заболевание ног. Стал вопрос об ампутации. Но родственники вызвали его в США, где его вылечили. А ещё через год от пережитых стрессов обнаружился рак. Жив ли он сейчас - не знаю.

 

- 309 -

ло бы очень удивительно, если бы он говорил с того света нормальным голосом.

Взяв себя в руки, я по возможности спокойно спросил:

- Где вы, Ефим Исаакович? Откуда говорите?

- Из Москвы. За мной в Питер приезжала жена, мы были у родных в Риге, а сейчас едем домой, в Симферополь.

Не очень доверяя его столь земным объяснениям, спросил:

- А почему у вас голос такой странный?

- Мне очень тяжело говорить. У меня не осталось ни одного зуба за время пребывания в тюрьме, да и ослаб я сильно.

- Сколько же вы там пробыли в общей сложности?

- Четыре года, один месяц и шесть дней!

- Вот это да!

Ну и фронтовик! Вышел, однако! Теперь понятно, почему такие, как он, выиграли войну!

Оказывается, его отходили тогда в тюремной больнице и через три недели опять отправили в камеру. Прошли еще два долгих года, пока не стало ясно при прохождении всех судебных инстанций, что ему, наконец, пора домой.

- Мы читали о вас в «Литературке» еще в январе1.

- А как? Ведь эта газета в тюрьму не поступает.

- Одному передали во время поездки на суд. И мы читали в «собачнике», а потом в камерах. Вас хорошо знали, многие вспоминали, и потому статья произвела впечатление, а главное - подняла у многих дух и веру в перемены к лучшему... Звонил, вам днем, но никого не было дома, поэтому и звоню так поздно.

Но некоторые из тех, кто'должен был бы вернуться и продолжить работать, все еще находились в камере. Например, Олег - заведующий магазином, который обладал исключительными организаторскими способностями в коммерции. В нем заложено все то, что так необходимо при сегодняшних требованиях самоокупаемости, самофинансирования, личной предприимчивости и оперативности. Ведь еще многие не понимают, что этому научить нельзя или очень трудно. Все эти качества и черты характера - врожденные и. формировались несколькими поколениями, а потому ими нужно дорожить, их нужно беречь. И ведь не случайно, например, умение и опыт таких людей, как Олег, особенно ценятся сегодня.

Население нашего острова строго различало уголовников и не

 


1 См. Ваксберг А. «Кому это нужно?» Литературная газета, 1987 г., 21 января. Он же. «Чувства добрые». Литературная газета, 1987 г., 14 октября.

 

- 310 -

уголовников, в отличие от установившихся правил на большой земле, где Уголовный кодекс считает уголовниками всех: и мошенника, и грабителя, и директора колхоза, нанявшего мастеров для срочного ремонта склада, но заплатившего значительно дороже принятых расценок.

Сегодня, благодаря гласности и активности отечественных и зарубежных журналистов и других общественных деятелей, подобные дела имеют шанс на справедливое разрешение прокуратуры РСФСР1. В моем случае помогли известные журналисты Б. Ф. Плеханов, А.И. Ваксберг и Наталия Геворкян, а также прокурор следственного отдела прокуратуры РСФСР Н. Ф. Жабин и адвокат Г. М. Резник (Л. Ю. Львова заболела и не смогла далее вести процесс), который, вникнув в суть дела, увидел, что в нем все есть: и следователь, и прокурор, и подследственные (а один из них для солидности даже находился в тюрьме), и вещественные доказательства, и экспертиза, и свидетели, и запросы, и ответы... Но... нет преступления. Правда, следствие это не смущало: всем хорошо известно, что в жизни всегда чего-нибудь не хватает.

Однако адвокат доказал, что эту «мелкую» недостачу не могут восполнить все перечисленные компоненты со следователем и прокурором во главе и с десятью толстыми томами исписанной бумаги впридачу. И дело после вмешательства Прокуратуры СССР и Прокуратуры РСФСР пришлось прекратить - «за отсутствием состава преступления»2. Но это все в середине 1986 года. А в самый канун нового, 1986 года, за день до праздника, при очередном вызове в Питер и проведении Допроса, который, как обычно, тянулся весь

 


1 Мое пребывание в тюрьме не являлось секретом, так как через гастролирующих артистов стало известно об этом в Германии, затем в Австрии, Польше и других странах. Везде это вызвало осуждение властей и большое сочувствие ко мне.

2 Но, оказывается, нарушители законности не собирались сдавать позиции. В своё время я получил письмо из прокуратуры, в котором коротко сообщалось о том, что дело в отношении меня прекращено за отсутствием состава преступления, вздохнул с облегчением - наконец-то реабилитирован. Каково же было моё удивление, когда я уже при работе над книгой ознакомился с мотивировочной частью постановления прокуратуры Ленинграда. В ней говорилось, что «Мирек действительно продал музыкальные инструменты, не представляющие музейно-исторической ценности» (как будто не было по делу судебных решений, перечёркивающих заключения так называемой экспертизы), но поскольку эти действия носили гражданско-правовой характер по договору купли-продажи, в действиях Мирека отсутствует состав преступления».(Продолжение на стр. 311.)

 

- 311 -

день, я, уходя, посмотрел в окно на огромную украшенную елку на площади и сказал:

- Ну, что ж, поздравляю вас с наступающим Новым годом! Что же мне вам пожелать самого лучшего? Самое для вас прекрасное -чтобы я издох.

- Ну, зачем же вы так, - потупила взгляд Бобровская.

- Что уж нам друг перед другом хитрить. Я всегда был с вами откровенен. Ведь это ваша голубая мечта, что может быть лучше! Вот тут-то вы бы вздохнули свободно - списали бы на меня все. И стали бы, как прежде, скакать дальше на белом коне карьеры. А как с совестью? Ну, не будем об этом. Смешно!

Так мы расстались.

Доследование продолжалось не по принципу уточнения фактов и обстоятельств. Уточнять нельзя - абсурдность стала бы еще очевиднее. Поэтому обвинительные заключения становились все длиннее и непонятнее. Наконец, Бобровская закончила следствие и направила дело в суд. Адвокат Резник обратился в Ленгорсуд, приводя свои доводы в пользу его прекращения как противозаконного. Суд не принял дело к слушанию. Тогда прокурор обратился в Верховный суд РСФСР. Но его протест был отклонен. А доводы адвоката признаны убедительными.

Теперь десять томов, тщательно переплетенных, хранятся в архиве. Многие белые листы бумаги, исписанные от руки и на машинке, невольно стали черными страницами работы прокуратуры Октябрьского и Московского районов города на Неве. И, пожалуй, самыми черными и мрачными - в веселой, удалой и жизнерадостной истории русского баяна.

Главная трагедия - в том, что вся эта безобразная история не является личной заслугой Бобровской, Петрова или Лунина. Она порождена системой вседозволенности и беззакония нашей прокуратуры. На этой хорошо удобренной почве расцветали «цветы», имевшие самые различные фамилии. Да, дело, конечно, не в фами-

 

 

В 1990 году инструменты из моей коллекции усилиями ведущих специалистов мира были представлены на Международной неделе аккордеонов в Амстердаме (Нидерланды) как представляющие исключительную музейно-историческую ценность. Приезжавший в Питер специалист отобрал, в первую очередь, как раз те инструменты, которые получили у нашей «экспертизы» самые низкие оценки. (Министерство культуры РСФСР застраховало 47 инструментов на сумму 27 000 рублей, а специалисты из разных стран в Амстердаме оценили эту половину коллекции в... 250 000 долларов).

Ну что сказать? Так прокуратура, продолжая фальсифицировать действительность во имя спасения чести мундира, ещё раз села в лужу.

 

 

- 312 -

лиях, а именно в системе и утвердившихся традициях. В нашей стране на протяжении тысячи лет правили личности. И, надо надеяться, что когда-нибудь настанет время, чтобы правил закон. Только в этом случае мы можем рассчитывать стать современным правовым государством, в котором исключились бы подобные «случаи».

Случай этот, как показывают материалы периодической печати, к сожалению, не единичный. И поэтому не напрасно много раз подчеркивалось, что тот, кто служит делу правопорядка, сам должен быть кристально чист перед законом.

У читателя наверняка уже давно возник естественный и законный вопрос: на кого и кем и какая ответственность наложена за все это? А никакая, и ни на кого. Все работники районной прокуратуры процветают при своих должностях, правда уже в других районах, инспектор УБХСС, изначально организовавший все это дело, работает так же, а Бобровская повышена в должности - переведена в городскую прокуратуру. Так же мирно и тихо процветают все остальные участники этой некрасивой и затянувшейся истории.

История действительно оказалась весьма затянувшейся. И после освобождения из «Крестов» меня вызывала все та же следователь М. Ф. Бобровская на долгие и трудные допросы, тянувшиеся по нескольку дней. Каждый раз, уезжая в Питер, не знал, вернусь ли снова домой. В конце допросов, заканчивая дело, она с самодовольной улыбкой сказала:

- В прошлый раз суд не сумел вас осудить - судья была молодая, неопытная. Ну уж на этот раз все будет как надо - от большого срока в лагере не отвертитесь.

Ее привычные прогнозы, основанные на многолетней работе, не оправдались. Она не заметила главного - время наступило другое. Суда не было вовсе, дело пересмотрено и прекращено.

Тем не менее в течение двух с половиной лет (точнее, 32 месяца) мне разрушали здоровье и сокращали жизнь. Не говоря уж о делах: учебно-педагогических, творческих, издательских. Все это так и не смог до сих пор привести в порядок.

В самом конце восемьдесят седьмого года все это баянно-гармонное дело снова расследовалось, на этот раз следователем по особо важным делам, создавшим в Питере новую комиссию. В заключении указано, что дело прекращено в отношении всех привлеченных по делу за отсутствием состава преступления, и, как выяснилось, создание самого дела не имело под собой юридической основы. Закупочная комиссия действовала правильно, согласно существующим положениям.

 

- 313 -

В народе говорят: «Правда рано или поздно восторжествует». Так оно и есть. Народная мудрость незыблема в своих утверждениях. Но лаконичные изречения обычно требуют уточнения.

Принято считать, что рано - это когда униженный и оскорбленный еще жив и остатки сил употребляет на восстановление своей репутации и честного имени, отмываясь и отряхиваясь от всей той гнусности и пакости, в которые его так долго и усердно окунали. Это - лазурное «рано». Поздно же - когда человека уже нет, и обмывали его (в буквальном смысле) родственники перед похоронами. Имя же его робко и застенчиво, в большинстве своем мимоходом, «восстановили», объявив, что «так получилось» или еще лучше - «время было такое».

Это очень удобно - все списывать на время. Особенно для тех, кому нужно было бы воздать должное за их физические и моральные преступления. Но они почему-то частенько в том же почете, при том же интересе и радостях. И самая большая радость для них -в том, что они-то живы и невредимы, а загнанные на тот свет возразить не могут.

Торжество правды -основное положение современного правового цивилизованного государства. И правда должна торжествовать как можно раньше и всегда.