Н.В. Гумилева^*

 

15 ИЮНЯ

 

Убегают звери, птицы.

Только львица не боится

Для нее он просто Лёва.

Л. Я. Гумилев

 

Льва Николаевича Гумилева я увидела первый раз в 1965 году у своего приятеля — художника Юрия Матвеевича Казмичева, в его мастерской. Лев дружил с этой семьей еще до войны в Ленинграде. Брат Юрия Матвеевича — Михаил Матвеевич, писатель и переводчик, был высокообразованным человеком, и Лев хаживал к нему побеседовать о философии, истории и поэзии, а то и просто погреться и попить чайку.

После освобождения Лев, часто бывая в Москве, решил разыскать это семейство, переехавшее после войны в Москву.

Как-то раз у Юры собралась компания — художники, два историка, композитор. Я сидела за столом в глубине длинной мастерской и увидела входящего Льва Николаевича. Первое впечатление: «Господи, какой же милый!» Он остановился у двери и оглядел присутствующих. Лицо сияло какой-то удивительно светлой и детской улыбкой. Мне он даже показался каким-то «большим ребенком». Немного коротковатые брюки, манжеты, торчащие из рукавов, но он был так хорош! Он галантно поклонился и присоединился к столу. Началась общая беседа. Что меня в нем

 

всегда удивляло и трогало — его абсолютное уважение к любому, задающему ему вопрос, будь то высокообразованный человек или дилетант. Ответы всегда были обстоятельны, просты по языку и сложны по смыслу. Так он нам тогда рассказывал о «Слове о полку Игореве», о татарском «иге», легенды о котором нам всю жизнь вдалбливали, из чего выходило, что мы были рабами, не умеющими сопротивляться, а татаро-монголы — наши извечные враги. Он доказывал, что мы храбрый и умный народ, что «ига» не было, а выдумали его на Западе, что он впоследствии и подтвердил своей работой «Черная легенда».

Я была совершенно покорена его обаянием, но старалась не думать о дальнейшем, зная, что он уедет и наверняка обо мне не вспомнит. Но не тут-то было! Довольно часто приезжая в Москву, Лев спрашивал обо мне Юру: «А как поживает та красивая москвичка?» Я очень этому радовалась. Потом он стал мне звонить.

В марте 1966 года умерла его матушка А. А. Ахматова. Мы продолжали изредка видеться, но он был в очень тяжелом моральном состоянии. Тому было множество причин, о которых я надеюсь написать в своих отдельных воспоминаниях.

Осенью 1966 года у него вышла книжка «Открытие Хазарии», которую он мне подарил с трогательной надписью: «Очаровательной Наталье Викторовне...» и т. д. Но наши отношения продолжали оставаться неопределенными. В скором времени наши друзья и, конечно, Юрий Матвеевич, сказали: «А почему бы вам не пожениться?» Последовал дружный ответ: «Очень хотим!»

Ну, и мы договорились со Львом, что я перееду к нему в Ленинград 15 июня 1967 года. У нас обоих в то время было очень много работы. Я иллюстрировала занудную книжку о влюбленной пионерке в пионерском лагере. Она у меня совершенно не получалась, и я ее мусолила месяца два, приближался срок моего переезда в Ленинград, и за все это время от Льва не было никаких известий. Я в недоумении написала ему письмо, где вопрошала, не раздумал ли он на мне жениться. Он прислал открытку с коротким и ясным ответом: «Кончаю корректуру "Древних тюрок". Жду в назначенный срок. Уже вымыл пол».

 

И вот я приехала ранним утром 15 июня в Ленинград. Лев меня встретил на Московском вокзале, после чего мы бесконечно долго добирались сначала трамваем, затем автобусом до его жилища на Московском проспекте, где-то в самом его конце.

Перед домом мы остановились, и Лев сказал:

—Вот здесь я живу, на шестом этаже, видишь вон то окошко?

— Но почему у тебя над форточкой такое черное пятно? — спросила я.

—Да это мы так много курим.

Кажется, это пятно до сих пор сохранилось.

Надо сказать, я ожидала, что он живет скромно, но то, что я увидела, намного превзошло мои предположения. Комнатка —12 квадратных метров, узкая, длинная, в квартире «реабилитанс». Народу там было много и детей тоже. Но к нему они все очень хорошо относились. Был пьяница Павел — поэт, который его любил и сколотил ему, как мог, книжные полки, которые в конце концов рухнули на меня, и я заменила их отдельными застекленными секциями. Там жили Соня, Рая, Аня, Маша, все с детьми. Они ему помогали чем могли, и стирали, и клопов морили, и пол мыли, да и он помогал им как мог, даже с детьми гулял. Детей он любил и считал, что они никогда не мешают. Эта комната была его первым собственным пристанищем, где он до меня прожил 10 лет и уже много написал и защитил докторскую диссертацию. В квартире жил даже свой «родной» милиционер, который, очевидно по долгу службы, спрашивал: «Это что ты там пишешь, Лев Николаевич? Хунны твои — это за Китай или против Китая?» — «Да против Китая, Николай Иванович» (Лев в то время писал «Древних тюрок»),

—Ну, тогда больше пиши, а бумажки-то рви, рви, в уборной не оставляй!

Милиционер имел в виду черновики рукописей.

С моим приездом жизнь его стала легче. Я взяла на себя все бытовые заботы, да и в душевное его состояние во многом пришел покой. Лев почувствовал во мне близкого человека, на которого он может положиться и которому может многое рассказать.

Вскоре после этого он начал работу над одной из своих любимых книг — «В поисках вымышленного царства». При написании

 

этой книги свою работу с источниками он называл методом «исторической криминалистики». Этот метод был присущ ему во всех его работах. Книга «В поисках вымышленного царства» была им уже обдумана, и само написание произошло быстро — за два месяца. Но только в 1970 году эта книга вышла в свет.

Мы продолжали жить в тех же ужасающих условиях. Как-то в конце 1973 года нас посетил академик Б. Ринчен из Монголии, крупный ученый, приехавший в Ленинград проездом из Венгрии. Внешний вид его представлял внушительное зрелище — высокий красавец старик, статный, с седыми длинными усами, в роскошном национальном одеянии. Разумеется, его передвижения по Ленинграду не могли остаться незамеченными. Вскоре после этого посещения нам неожиданно предложили обменять нашу комнату на большую, и даже безо всякой доплаты. Мы, конечно, с восторгом согласились, только Лев предупредил, что он хочет жить лишь в старом городе. И в один месяц все свершилось.

Мы переехали на Большую Московскую. Комната огромная — 30 квадратных метров, рядом с Владимирским собором. Лев смеялся, что его поселили между Чернышевским (на доме висит доска) и Достоевским (музей-квартира): «Ну, наконец я на привычном месте — между двумя каторжниками».

Там мы прожили шестнадцать лет, соседей была всего одна семья, но того тепла и человечности, как в предыдущей квартире, мы в соседях уже не чувствовали.

При всей трагичности жизни Льва Николаевича мы прожили вместе счастливые годы. Он, верующий и богословски одаренный человек, понимал, что люди подвержены влиянию всех страстей и искушению дьявола, и только искреннее обращение личности к Богу способно преодолеть темные силы. Поэтому так умудренно, другого слова я не могу подобрать, он написал об этике людей пассионарных и людей трагической судьбы, которые верили в идеалы своего этноса или своей религии. Он рассказывал, как о своих близких друзьях, о степняках-кочевниках, «людях длинной воли», о византийцах и первых русских князьях, о первохристианах и о «волчьей стае» перворимлян, вознамерив-

 

шихся отстоять себя на семи холмах древнего Рима, о Мухаммеде и его первых калифах. Он знал их всех как будто в лицо. Многое из того, что он написал, было задумано им еще в молодости, а материалы к двум первым книгам были подготовлены в заключении.

11 мая 1956 года Лев Николаевич вышел из своего последнего заключения в окрестностях Караганды. Его реабилитировали Указом тогдашнего Верховного Совета от 24 марта 1956 г. Он приехал в Ленинград, держа в руках деревянный, точнее, фанерный ящик, перевязанный веревкой. Ящик был наполнен рукописями, черновиками, книгами, которые в последние три года после 1953 г. ему разрешали пересылать для работы. Рукописи были написаны на оберточной бумаге от мешков, в которых хранились лагерные запасы, и эти рулоны приносили «великому», как считали зеки, заключенному, затем листы сушились, и только потом на них можно было писать. Листки эти были разного формата и разного цвета, они были вложены в самодельные папки с приклеенными веревочными завязками, и они сохранились до сих пор. Лев Николаевич привез из заключения две готовые книги: «Хунну», которую он очень ценил, и «Древние тюрки». На книге «Древние тюрки» сделано посвящение братскому тюркскому народу, а в предисловии — благодарность тем, кому, как он считал, он обязан своей научной жизнью. Среди них — Г. Е. Грумм-Гржимайло, В. В. Струве, Н. В. Кюнер, А. Ю. Якубовский. И сделана приписка — «Эта книга начата 5 декабря 1935 г.». «Древние тюрки» превратились сначала в докторскую диссертацию, а в 1967 г. вышли отдельной книгой.

На жизнь Льва Николаевича с детства наложила отпечаток трагическая судьба его родителей. Расстрел отца, Николая Степановича Гумилева, великого русского поэта, для Льва Николаевича стал мукой его жизни. Трагическая судьба его матери, Анны Андреевны Ахматовой, ее творческая опала также повлияла на судьбу Льва, проведшего в заключении 14 лет. При этом он оставался веселым и остроумным и вспоминал только забавные истории из лагерной жизни, говоря, что если бы мы помнили только плохое, жить было бы невыносимо.

 

Наша жизнь протекала между Москвой и Ленинградом: летом в Москве, зимой в Ленинграде. Все это называлось «перекочевкой». Наши переезды, долгие сборы, привоз книг и рукописей и их увоз на зиму сделали нашу жизнь хлопотной, но очень интересной. Мне пришлось быть первым художником-иллюстратором его книг и статей. Для его книги «Поиски вымышленного царства» я сделала переплет и четыре разворота, для «Хуннов в Китае» — обложку с химерами.

Мы радовались тому, что книги Льва Николаевича стали издаваться, хотя и с большим трудом. Лев Николаевич считал, что книги — это его дети, и так мы к ним и относились и очень переживали все перипетии, связанные с их выходом в свет. Семь лет издавалась книга «Древняя Русь и Великая степь». Столько же ждала своей участи другая книга — «Тысячелетие вокруг Каспия». Но его главная, коренная книга «Этногенез и биосфера Земли», защищенная как вторая докторская диссертация в 1974 г., была издана лишь через 15 лет, в 1989 г. Последним его изданием стала книга «От Руси к России», но он ее уже не увидел. Большую радость доставила ему работа над книжкой «Чтобы свеча не погасла», написанная как научно-популярная совместно с академиком Александром Михайловичем Панченко. Их дружба скрасила последние годы жизни Льва Николаевича.

Льва Николаевича Гумилева нельзя назвать только историком. Я бы назвала его «Великим ученым историко-географом», работающим на стыке многих наук. В России, мне думается, таких ученых было немного. О своем значении для русской культуры Лев Николаевич догадывался сам, но предпочитал говорить о том, что ему удалось сделать в сравнении с предшественниками. Здесь у него мерилом были Н. Карамзин, С. Соловьев, С. Платонов, конечно, К. Леонтьев и ряд русских философов-историков, а также европейские имена — О. Шпенглер, Р. Груссе.

Кажется, он успел написать обо всех народах. По-моему, не было ни одного этноса, о котором бы он не написал хотя бы несколько строк. Ему можно было задать вопрос о любом существующем или уже исчезнувшем этносе: «Кто он?» И начинался обстоятель-

 

ный рассказ: кто этот этнос, кто их мифический предок, откуда они и что с ними сейчас. Такой университет существовал не только для меня, но и для учеников, друзей, последователей, просто слушателей. Его лекции были неповторимы. Незначительное представление о них дает телевизионная запись, там — голос не тот, не видно ауры воодушевления, которое просто охватывало всю аудиторию.

Наибольший интерес Лев Николаевич вызвал в солидных университетах Запада и особенно у наших русских соотечественников — историков и философов-евразийцев. Его занятия хуннами, тюрками, другими степными народами, а особенно монголами сразу привлекли внимание двух столпов зарубежной русистики: Георгия Владимировича Вернадского, сына великого Владимира Ивановича, и Петра Николаевича Савицкого, самого крупного евразийца в русской истории. Сохранилась переписка с этими крупнейшими авторитетами науки за долгие годы.

Я приведу два отрывка из писем Петра Николаевича Савицкого, который сам долгие годы занимался «степной историей»: «Меня порадовала широта Ваших горизонтов. Но должен признаться, что Вы далеко превзошли меня в этом отношении. Сказанное Вами об этногенезе хуннов, уйгуров, тюркютов, монголов, кыргызов, казанских и крымских татар, хазар — замечательно интересно и прямо-таки основоположно! В области кочевниковедения Вы сейчас подкованы, как никто другой во всем мире. Мужайтесь, друг! Вам предстоит создать эту специальность в ее "классической форме" (кочевниковеда)».

Сейчас¹, когда начинает издаваться наследие Льва Николаевича в полном его виде, как он задумал и как бы он хотел видеть изданным, я счастлива. Счастлива вдвойне, потому что издание делают друзья и доброжелатели. Но, к сожалению, появляются и пираты, которые перепечатывают текст без выверки, с ошибками, на газетной бумаге — лишь бы заработать деньги. Ну, да Бог им судья.

 

Великие историки XX в., к сожалению, вынужденные работать за рубежом, оставили Льву Николаевичу завет, который он сам передает следующим поколениям. А завет этот звучит в письме П. Н. Савицкого так: «Великое русское многонациональное государство, в одной из своих сторон, есть следствие того закона, который дан русскому народу природой русского мира, контрастирующей предельно сильно в земных масштабах, и стимулирующими воздействиями холода и тепла, сухости и влаги. Будем надеяться, что наша планета устоит. Тогда наше, или Ваше, или следующее поколение еще более поразительное проявление русского закала...» (1 июля 1963 г.).

Все, что я коротко описала, это было. Теперь Гумилева нет со мной. Его нет с нами, и его образ ученого — первооткрывателя научных высот, его образ человека только теперь становится понятнее многим читателям.

Я появилась у него 15 июня. 15 июня он умер. 15 июня наша серебряная свадьба.

Проходя через всю скорбь своей жизни, на полях своей записной книжечки-дневника он писал: «А я все равно буду историком».

Я закончу свое краткое воспоминание стихотворением, написанным двадцатичетырехлетним Львом Николаевичем Гумилевым:

 

ИСТОРИЯ

 

В чужих словах скрывается пространство:

Чужих грехов и подвигов чреда,

Измены и глухое постоянство

Упрямых предков, нами никогда

Невиданное. Маятник столетий,

Как сердце, бьется в сердце у меня.

Чужие жизни и чужие смерти

Живут в чужих словах чужого дня.

Они живут, не возвратясь обратно,

Туда, где смерть нашла их и взяла,

Хоть в книгах полустерты и невнятны

Их гневные, их страшные дела.

Они живут, туманя древней кровью,

Пролитой и истлевшею давно.

Доверчивых потомков изголовью

Нас всех прядет судьбы веретено

В один узор; но разговор столетий

Звучит, как сердце, в сердце у меня.

Так я, двусердый, я не встречу смерти,

Живя в чужих словах чужого дня.

1936

 

3. VII. 1993