А. Д. Дашкова*
ЛЕВ ГУМИЛЕВ, НАЧАЛО 30-х
Мне посчастливилось познакомиться с Левой Гумилевым в геологической экспедиции, организованной на Байкал летом 1931 года, и я не ошибусь, если скажу, что вряд ли кто-нибудь из ее участников сможет теперь поделиться своими воспоминаниями о том периоде, ибо «иных уж нет, а те далече». Но сначала немного предыстории.
Надеяться на то, чтобы претворить свою мечту в реальность — стать геологом — было для меня в то время испытанием судьбы, так как уже имевшийся в мои 20 лет отказ в приеме в ВУЗ ставил прочный заслон моему будущему.
Мой отец был офицером и погиб в августе 1915 года в Первую мировую войну. Таким образом, повторная попытка стать студенткой ВУЗа была явно обречена на неуспех, равным образом, как и перспектива практической деятельности без профессиональной основы.
Но «Его Величество случай» оказал мне неоценимую услугу. Дело в том, что моя старшая сестра, выпускница Московского Екатерининского института, владевшая иностранными языками и способная пианистка, в годы безработицы 30-х годов не могла найти в Ленинграде лучшего применения своим данным, кроме как стать весовщицей на складе утильсырья, находившемся на тогдашней Лиговке. Там она узнала от своей сослуживицы, что дальний родственник той поступил на какие-то курсы в Геологоразведочный институт, после окончания которых слушателей
* Дашкова Анна Дмитриевна (1911-2002) — геолог, кандидат геолого-минералогических наук, участник археологической экспедиции 1931 г. в Забайкалье вместе со Львом Николаевичем Гумилевым.
Анна Дмитриевна сохраняла дружеские отношения с Л. Н. Гумилевым, а позже — и с его женой Натальей Викторовной всю жизнь (она умерла летом 2002 г.). Человек живой, активный и очень доброжелательный, она, несмотря на свой преклонный возраст, после смерти Гумилева, помогала разыскивать и собирать материалы о годах его молодости. Дашкова хотела дополнить свои воспоминания некоторыми эпизодами, которые она вспомнила уже после их первой публикации, но не успела сделать этого. Приведем один из них, записанный с ее слов:
«Лева удивительно чувствовал атмосферу человеческих отношений и умел как-то разряжать возникшее напряжение. Я помню, как в одном из маршрутов, после очень тяжелого перехода, мы поднялись на площадку горного отрога и остановились на привал. Люди очень устали, и атмосфера вокруг была грозовая: темные тучи зависли над нами, воздух был тяжелый и влажный, и в людях тоже росло раздражение. Казалось, достаточно любой ерунды, чтобы оно прорвалось. Вдруг Лева подошел к скальному обнажению, возле которого мы разложили наши вещи, и стал внимательно его рассматривать. А затем произнес, показывая на коричневые кристаллики сфена: "А это что, замороженные тараканы?" В ответ раздался громовой хохот, ... и атмосфера разрядилась».
Мемуарный очерк «Лев Гумилев, начало 30-х» впервые был опубликован в малотиражном журнале «Мера» (1994. № 4. С. 94-98).
Письма, о которых пишет А. Д. Дашкова, переданы ею в дар мемориальной квартире Л. Н. Гумилева.
отправляют в различные экспедиции. Узнав об этом, я словно по зову «Музы Странствий», как на крыльях помчалась в этот институт, располагавшийся на внутренней территории Апраксина Двора. Приехав туда, я — увы — узнала, что занятия на курсах коллекторов идут давно и о приеме речи нет. Но, увидев мое крайнее огорчение, начальник отдела кадров, некто Гемалани, решил мне помочь, однако, выслушав мою, хотя и краткую, но содержавшую явный социальный «криминал» биографию, отправил меня к директору, дабы не брать греха на душу. Тогдашний директор болгарин Волчев, вскинув на меня черные проницательные глаза, с минуту поколебавшись, одним росчерком пера на заявлении решил мою судьбу, дав «добро» зачислить в штат института младшим коллектором, а там, мол, видно будет, куда, в какую экспедицию я буду направлена. Несколько месяцев, начиная с февраля, я разбирала старые коллекции образцов горных пород, годами хранившиеся на запыленных стеллажах, но ближе к весне было объявлено о моем зачислении в Прибайкальскую экспедицию.
Радости моей не было предела, — ибо эта работа открывала мне дорогу для накопления необходимого к поступлению в ВУЗ производственного стажа. К слову сказать, спустя 5 лет после Прибайкальской экспедиции, в 1936 году я, 25-летняя, села на студенческую скамью геологического факультета ЛГУ рядом с вчерашними школьниками, а год окончания университета, 1941-й, оказался годом начала войны. Но вернемся в год 1931-й.
После окончания работы с коллекциями предстоял отъезд в мою первую экспедицию. Этот отъезд и все последующие я запомнила на всю жизнь.
Моим спутником оказался Лев Гумилев — мы были зачислены в одну Прибайкальскую экспедицию, и встретились 11 июня 1931 года на Московском вокзале для поездки в Иркутск и далее.
Незадолго до отхода поезда пришла проводить сына Анна Андреевна Ахматова и передала ему пакет с продовольствием. Это было очень кстати, так как путь до Иркутска занимал в то время 7 суток.
Мы не были знакомы с Левой раньше, только изредка встречались в институте1 — он ходил на курсы коллекторов, — но очень быстро нашли много общих тем. Заветной для него темой были рассказы о Бежецке, о бабушке, у которой он воспитывался. Эти рассказы были полны душевной теплоты, но еще и едва уловимым чувством его детства — чувством ущемленности. Интересы мои касались поэзии Николая Степановича Гумилева, многие сборники стихов которого имелись в нашем доме. И тут я мгновенно получила живой отклик. Лева боготворил отца, и едва я успевала произнести название стихотворения или поэмы, как он сразу же начинал читать наизусть любое произведение до конца. Читал он нараспев, но не монотонно, а очень выразительно, хотя и тихо, меняя тональность в зависимости от сюжета произведения. Так он читал поэму «Капитаны».
Эта удивительная юношеская память Левы впоследствии превратилась в феноменальную память историка Льва Гумилева...
Долог был путь до Иркутска. Плацкартный вагон был переполнен и казался общим. Стояла духота, с верхних полок постоянно свисали чьи-то ноги. Толкучка в проходах, бесконечные хождения, говор и пререкания пассажиров — все это шло как бы стороной, мимо нас. Мы говорили о предстоящей работе и, еще не представляя себе условий и направления нашей деятельности, думали о ней романтически, как о чем-то загадочном. Как-то раз я сказала, что совсем не представляю себе своей будущей работы и боюсь, что не справлюсь с ней, так как окончить коллекторские курсы мне не удалось. Но Лева очень быстро и просто успокоил меня, сказав, что, несмотря на пройденные курсы, он мало что смыслит в геологии, и добавил, смеясь, что он «читал охотно Апулея, а геологоразведочного дела не читал!».
1 В статье Л. Варустина: «Лев Гумилев повода для ареста не давал», опубликованной в журнале «Аврора», 1990, № 11, при упоминании моего имени допущена досадная ошибка, а именно ь противоположность напечатанному, я не могла «вербовать» Льва Николаевича в геологическую экспедицию, и вопрос о его «социальном происхождении» у меня никогда не возникал.
По мере продвижения к Сибири заметно менялся ландшафт, и говор новых пассажиров отличался от привычного. Прибыли в Иркутск, где нам предстояла пересадка для дальнейшего следования к месту базирования экспедиции, расположенной в Слюдянке — рабочем поселке на берегу Байкала. Дальше ехать пришлось в товарном вагоне, оборудованном скамейками для пассажиров. Народу набралось много, и некоторое время спустя неожиданно для себя, я увидела на своих коленях голову спящего пожилого бурята. Он не был пьян, просто казался очень усталым. Я молча спросила глазами сидевшего рядом Леву: как быть? И услышала умиротворяющий ответ: «Оставьте его, пусть спит. Аборигенов нужно уважать, ведь они потомки монголов...» Я успокоилась, не потревожила спящего. И только десятилетия спустя поняла, что уже тогда, в 1931-м, в свои 19 лет, Лев Николаевич Гумилев любил монголов!
Старая Забайкальская железная дорога в значительной своей части после Иркутска шла по берегу Байкала — вдоль подножия крупного горного массива, скальные карнизы которого буквально нависали над путями. Поезд то и дело нырял в тоннели. Когда поезд миновал последний тоннель, через приоткрывшуюся дверь в вагон ворвался резкий свежий ветер, и нашему взору предстала незабываемая картина: необозримый простор Байкала, еще не вполне освободившегося от ледяного панциря, который уже значительно отступил от берегов и был пересечен многочисленными трещинами, подчеркнутыми разводьями черной воды, а невдалеке, на фоне голубовато-белых льдин контрастно выделялись черные точки, то перемещавшиеся по поверхности, то соскальзывавшие вниз в темные глубины озера. Я удивилась: «Что это?» — «Нерпы», — сказал Лева.
Вскоре товарняк подошел к Слюдянке — концу пройденного и началу дальнейшего пути. Надо сказать, что к месту базирования группы ее участники прибывали постепенно: большая часть была, когда мы приехали, уже на месте. Состав группы был довольно разнообразным. Кроме общих научных руководителей и двух молодых специалистов, окончивших наш Горный институт, было
много студентов Московского геологоразведочного института и единицы из Ленинградских ВУЗов; ну, и мы с Левой, по уровню своей квалификации оказавшиеся, так сказать, «на подхвате». Многочисленным был также состав обслуживающего персонала: рабочие, конюхи, различные подсобники для конного двора и базы.
Удивительно тепло относились к Леве эти люди, как бы отвечая на его к ним доброе расположение, и называли его в рифму: «Лев Гумилев». Будучи по сути своей очень добрым, доверчивым и несколько наивным человеком, Лева высоко ценил в людях простоту и душевность и относился ко всем одинаково ровно, независимо от «табели о рангах». Бывший тогда среди экспедиционного рабочего люда столь же трудолюбивый простой человек — местный житель Савелий Прохорович Батраков, спустя многие годы встретится с Львом Гумилевым в одном из пересыльных сибирских лагерей. Был среди участников экспедиции и проводник — бурят из Улан-Удэ, Иван Демидович Пермяков, специально нанятый для дальних рекогносцировочных маршрутов. О нем надо сказать несколько добрых слов. Опытный таежник, прекрасный ходок, легко взбиравшийся на крутые горные склоны, он научил Нас правильному на них восхождению, размеренному дыханию и строго запретил пить воду на ходу, кроме кратких привалов, сопровождавшихся нехитрой трапезой. Эта «трапеза» в маршрутах постоянно включала опостылевший нам продукт — шпроты, закупленные «впрок» нашим завхозом в количестве, способном обеспечить любую зимовку, и Лева, беря очередную банку, неизменно произносил: «Вскроем гадов!» И много лет спустя этот шпротный запах был мне отталкивающе неприятен. Зато, возвращаясь на 2-3 дня после дальних многодневных маршрутов на базу экспедиции, мы бывали вознаграждены, вкушая несравненного омуля, ныне столь бездумно и бесхозяйственно истребляемого в уникальном на Земле озере — Байкал.
Примечательной фигурой, но совсем иного плана, чем наш проводник, был «красный комиссар» Владимир Иосифович Милов, мало что смысливший в работе группы, но ревностно следивший
за идеологическим «настроем» ее участников. Его речи, на проводимых им собраниях, изобиловали безграмотными фразами, призывавшими «отдать все силы». К счастью, «идеологических противников» комиссар не зафиксировал, а время преследований за родителей тогда еще не наступило в полной мере. Спустя сколько-то лет Лев Гумилев проедет мимо этой Слюдянки в очередной сибирский лагерь...
Когда все участники экспедиции были в сборе, последовал инструктаж и начались полевые работы. Это была геологическая съемка несколькими отрядами в труднодоступных горно-таежных предгорьях хребта Хамар-Дабан. К местам работ продвигались с вьючными лошадьми, затем осуществляли пешие и конные маршруты.
Обращала на себя внимание одежда Левы: черный картуз с надломленным козырьком, по его выражению «приказчицкий», поверх которого он надевал накомарник; весьма потертый пиджак с выцветшей «штормовкой» под ним; схожие с пиджаком брюки; и видавшие виды кирзовые сапоги. Но самым примечательным был брезентовый плащ. Плащ был явно не по росту, но чем-то привлекал Леву, возможно, сходством с армейской шинелью.
Отличительной особенностью характера Левы было какое-то удивительное пренебрежение к опасностям, возникавшим во время трудных переходов или сложных переправ через реки. Вздувавшиеся от дождей, нередко заливавшие берега, быстрые горные реки не вызывали в нем страха — только стремление к преодолению. И это — при отсутствии у Левы элементарной спортивной тренировки. Тут проявлялось какое-то особое свойство его индивидуальности. По существующим правилам, при переходе вброд многоводной реки, требуется брать направление к другому берегу выше по течению, дабы не быть снесенным много ниже. Переходили реки или верхом на лошади, или пешком, но обязательно подстраховываясь надежной палкой. Лева же, всегда в отрыве от группы, шел напрямик. Это вызывало общую тревогу и, перебравшись на противоположный берег, мы во всю прыть бежали вниз по течению «ловить Льва», при этом, вглядываясь, не маячит ли
его голова в бурном потоке реки? Но нет, все обходилось благополучно, и мы встречали его выбирающегося, как бы говорящего: «Победил!»
Следует рассказать и еще об одном, характеризующем Леву эпизоде. Во время одного очень длительного перехода вечер застал нас у зимовья, охотничьего прибежища таежников, где для любого путника честным предшественником обязательно оставлялись спички, соль, сухари, а то и вяленая рыба. Эта маленькая избушка располагалась у весело журчащего ключика, довольно многоводного, на небольшом увале, удобном для обзора окрестностей при охоте. Стреножив коней, конюх, он же повар, дядя Андрей быстро приготовил нам из наших припасов ужин, и мы, утомленные переходом, расстелив на бугристом полу спальные мешки, быстро уснули.
И вдруг, сначала от шороха, а позднее уловив запах едкого дыма, я проснулась и увидела как Лева, стараясь не шуметь, натягивает свои стоптанные кирзаки, берет неизменный брезентовый плащ, лопату, очень кстати оказавшуюся в избушке, уже с порога сообщает: «Пожар, тайга горит», и быстро исчезает в сумраке мутного рассвета. Все мгновенно просыпаются и, наскоро одеваясь, бегут из зимовья. Мы буквально сыплемся вниз, еще не видя пламени; но дым становится все более ощутимым, плотным, подобным завесе. От него горчит во рту, слезятся глаза. На наш зов Лева не откликается. Положение становится драматичным, тем более что у нас нет инструментов для тушения пожара, кроме пары топоров и нескольких геологических молотков. И вдруг — о, небо! — начинается дождь. Усиливаясь, он превращается в ливень. Стена воды обрушивается на загоревшуюся тайгу. Теперь осталось ждать Леву. Мы возвратились к зимовью, чтобы разжечь сигнальный костер, но все вокруг промокло, а у нас не было ни ракеты, ни ружья. Ждали его долго с тревогой. Наконец, он появился промокший, измазанный сажей, но улыбающийся. Ему удалось добраться до очага начавшегося пожара и начать его тушить. Бог знает, чем бы все окончилось, если бы не спасительный ливень!
Геология как предмет исследований Леву не интересовала, но при работах будущего ученого в Прикаспии, несомненно, полез-
ной оказалась основа, заложенная в методике ведения маршрутов и особенно в оценке характера рельефа, что напрямую связано с одной из отраслей геологической науки — геоморфологией. В Прибайкалье Леву привлекала романтика длинных переходов, смена ландшафтов, контрасты рельефа. Он был рассеян на маршрутах, обычно сопровождаемый преданным Яшкой, но добросовестно выполнял все задания. Если доводилось бывать с Левой в совместных походах, то можно было слышать стихи, произносимые им тихо, как бы про себя, — стихи отца, но иногда и незнакомые, возможно, его собственные, навеянные красотой природы, отрешенностью от обыденного, безмятежным покоем души. Иногда Лева выдавал «экспромты» на злобу дня. Например, об одном студенте-москвиче, не пользовавшемся расположением однокашников, ездившем на лошади по кличке «Марья», Лева как-то произнес при седоке: «Мария, гордая Мария, краса сибирских лошадей, не знаешь ты, какого змия таскаешь на спине своей». А услышав сибирские слова «хлынца» (мелкая рысь сибирских лошадей) и «елань» (отмель вдоль реки), он заявил: «Если бы Пушкин был сибиряком, он бы написал: "Татьяна, простирая длани, бежит хлынцой среди елани"». Особенно интересными были рассказы Левы у таежных вечерних костров. К ним собирались все, никто не оставался в палатке, несмотря на ранний утренний подъем. Фантазия, как-то особенно правдиво выдававшаяся им за быль, была необыкновенно привлекательной и временами таинственной. Однако по душе Леве были не многолюдные сборища, а узкий круг собеседников — два, три, максимум четыре человека.
Он очень заметно отличался от своих молодых коллег широкой осведомленностью по многим вопросам, особенно в области литературы, выделялся также и воспитанием, хотя внешне выглядел простаком.
Во время общих бесед случались и споры, но быстро оценив уровень знаний партнера, если они оказывались «на равных», что бывало редко, Лева горячо и даже в резких тонах отстаивал свое мнение, в других же случаях бывал корректен со спорящим и необидно снисходителен.
Близился к завершению полевой экспедиционный сезон, затягивался снежной пеленой Хамар-Дабан, одевалась инеем тайга на его отрогах, зарождались вдоль берегов Байкала звенящие «забереги» кристаллизующегося льда. И, наконец, наступила пора разъезда участников экспедиции. Но наше общение с Левой на этом не закончилось. Я получала письма от него из Москвы, где он некоторое время жил и работал у О. Э. Мандельштама — остроумные, интересные, они сохранились у меня до сих пор. Там он называет меня, как называл в экспедиции, Анжеликой.
Сообщив свой адрес: «Москва, Нащокинский пер., № 5, кв. 26, Мандельштам», Лева писал: «По одной этой фамилии можете себе представить, сколь счастлив я, находясь в гуще "порядочной" литературы».
В одном из писем, датированном 1933 годом, когда я работала в Таджикистане, он, в частности, писал: «Счастливая! А моя дорога проходила по Крымским сопкам, которые похожи на бородавки и на которых скучно, как на уроке политграмоты».
В письме от 1934 года с пометкой в конце: «1/II-34 г. после Р. X.» — соскучившись о Ленинграде, Лева писал: «Передайте привет Александровской колонне». В письмах Лева обычно подписывался «Leon», или ставил одну букву — «L».
В этом 1934 году на него обрушился тяжелый удар — был арестован О. Э. Мандельштам. Несколькими годами позже та же участь постигла и самого Леву.
Не перестаешь удивляться тому, как этот человек, пройдя сквозь строй сталинских застенков, сохранил цельность души! Тот период страшных лагерных лет выявил беспримерное мужество и высокие качества его Личности.
Теперь, оглядываясь назад, я оцениваю ту встречу на Байкале в 1931-м с Левой Гумилевым как встречу с интереснейшим из виденных мною в жизни людей.