- 72 -

А. Д. Дашкова*

 

ЛЕВ ГУМИЛЕВ, НАЧАЛО 30-х

 

Мне посчастливилось познакомиться с Левой Гумилевым в геологической экспедиции, организованной на Байкал летом 1931 года, и я не ошибусь, если скажу, что вряд ли кто-нибудь из ее участников сможет теперь поделиться своими воспоминаниями о том периоде, ибо «иных уж нет, а те далече». Но сначала немного предыстории.

Надеяться на то, чтобы претворить свою мечту в реальность — стать геологом — было для меня в то время испытанием судьбы, так как уже имевшийся в мои 20 лет отказ в приеме в ВУЗ ставил прочный заслон моему будущему.

Мой отец был офицером и погиб в августе 1915 года в Первую мировую войну. Таким образом, повторная попытка стать студенткой ВУЗа была явно обречена на неуспех, равным образом, как и перспектива практической деятельности без профессиональной основы.

Но «Его Величество случай» оказал мне неоценимую услугу. Дело в том, что моя старшая сестра, выпускница Московского Екатерининского института, владевшая иностранными языками и способная пианистка, в годы безработицы 30-х годов не могла найти в Ленинграде лучшего применения своим данным, кроме как стать весовщицей на складе утильсырья, находившемся на тогдашней Лиговке. Там она узнала от своей сослуживицы, что дальний родственник той поступил на какие-то курсы в Геологоразведочный институт, после окончания которых слушателей

 


* Дашкова Анна Дмитриевна (1911-2002) — геолог, кандидат геолого-минералогических наук, участник археологической экспедиции 1931 г. в Забайкалье вместе со Львом Николаевичем Гумилевым.

Анна Дмитриевна сохраняла дружеские отношения с Л. Н. Гумилевым, а позже — и с его женой Натальей Викторовной всю жизнь (она умерла летом 2002 г.). Человек живой, активный и очень доброжелательный, она, несмотря на свой преклонный возраст, после смерти Гумилева, помогала разыскивать и собирать материалы о годах его молодости. Дашкова хотела дополнить свои воспоминания некоторыми эпизодами, которые она вспомнила уже после их первой публикации, но не успела сделать этого. Приведем один из них, записанный с ее слов:

«Лева удивительно чувствовал атмосферу человеческих отношений и умел как-то разряжать возникшее напряжение. Я помню, как в одном из маршрутов, после очень тяжелого перехода, мы поднялись на площадку горного отрога и остановились на привал. Люди очень устали, и атмосфера вокруг была грозовая: темные тучи зависли над нами, воздух был тяжелый и влажный, и в людях тоже росло раздражение. Казалось, достаточно любой ерунды, чтобы оно прорвалось. Вдруг Лева подошел к скальному обнажению, возле которого мы разложили наши вещи, и стал внимательно его рассматривать. А затем произнес, показывая на коричневые кристаллики сфена: "А это что, замороженные тараканы?" В ответ раздался громовой хохот, ... и атмосфера разрядилась».

Мемуарный очерк «Лев Гумилев, начало 30-х» впервые был опубликован в малотиражном журнале «Мера» (1994. № 4. С. 94-98).

Письма, о которых пишет А. Д. Дашкова, переданы ею в дар мемориальной квартире Л. Н. Гумилева.

- 73 -

отправляют в различные экспедиции. Узнав об этом, я словно по зову «Музы Странствий», как на крыльях помчалась в этот институт, располагавшийся на внутренней территории Апраксина Двора. Приехав туда, я — увы — узнала, что занятия на курсах коллекторов идут давно и о приеме речи нет. Но, увидев мое крайнее огорчение, начальник отдела кадров, некто Гемалани, решил мне помочь, однако, выслушав мою, хотя и краткую, но содержавшую явный социальный «криминал» биографию, отправил меня к директору, дабы не брать греха на душу. Тогдашний директор болгарин Волчев, вскинув на меня черные проницательные глаза, с минуту поколебавшись, одним росчерком пера на заявлении решил мою судьбу, дав «добро» зачислить в штат института младшим коллектором, а там, мол, видно будет, куда, в какую экспедицию я буду направлена. Несколько месяцев, начиная с февраля, я разбирала старые коллекции образцов горных пород, годами хранившиеся на запыленных стеллажах, но ближе к весне было объявлено о моем зачислении в Прибайкальскую экспедицию.

Радости моей не было предела, — ибо эта работа открывала мне дорогу для накопления необходимого к поступлению в ВУЗ производственного стажа. К слову сказать, спустя 5 лет после Прибайкальской экспедиции, в 1936 году я, 25-летняя, села на студенческую скамью геологического факультета ЛГУ рядом с вчерашними школьниками, а год окончания университета, 1941-й, оказался годом начала войны. Но вернемся в год 1931-й.

После окончания работы с коллекциями предстоял отъезд в мою первую экспедицию. Этот отъезд и все последующие я запомнила на всю жизнь.

Моим спутником оказался Лев Гумилев — мы были зачислены в одну Прибайкальскую экспедицию, и встретились 11 июня 1931 года на Московском вокзале для поездки в Иркутск и далее.

Незадолго до отхода поезда пришла проводить сына Анна Андреевна Ахматова и передала ему пакет с продовольствием. Это было очень кстати, так как путь до Иркутска занимал в то время 7 суток.

 

- 74 -

Мы не были знакомы с Левой раньше, только изредка встречались в институте1 — он ходил на курсы коллекторов, — но очень быстро нашли много общих тем. Заветной для него темой были рассказы о Бежецке, о бабушке, у которой он воспитывался. Эти рассказы были полны душевной теплоты, но еще и едва уловимым чувством его детства — чувством ущемленности. Интересы мои касались поэзии Николая Степановича Гумилева, многие сборники стихов которого имелись в нашем доме. И тут я мгновенно получила живой отклик. Лева боготворил отца, и едва я успевала произнести название стихотворения или поэмы, как он сразу же начинал читать наизусть любое произведение до конца. Читал он нараспев, но не монотонно, а очень выразительно, хотя и тихо, меняя тональность в зависимости от сюжета произведения. Так он читал поэму «Капитаны».

Эта удивительная юношеская память Левы впоследствии превратилась в феноменальную память историка Льва Гумилева...

Долог был путь до Иркутска. Плацкартный вагон был переполнен и казался общим. Стояла духота, с верхних полок постоянно свисали чьи-то ноги. Толкучка в проходах, бесконечные хождения, говор и пререкания пассажиров — все это шло как бы стороной, мимо нас. Мы говорили о предстоящей работе и, еще не представляя себе условий и направления нашей деятельности, думали о ней романтически, как о чем-то загадочном. Как-то раз я сказала, что совсем не представляю себе своей будущей работы и боюсь, что не справлюсь с ней, так как окончить коллекторские курсы мне не удалось. Но Лева очень быстро и просто успокоил меня, сказав, что, несмотря на пройденные курсы, он мало что смыслит в геологии, и добавил, смеясь, что он «читал охотно Апулея, а геологоразведочного дела не читал!».

 


1 В статье Л. Варустина: «Лев Гумилев повода для ареста не давал», опубликованной в журнале «Аврора», 1990, № 11, при упоминании моего имени допущена досадная ошибка, а именно ь противоположность напечатанному, я не могла «вербовать» Льва Николаевича в геологическую экспедицию, и вопрос о его «социальном происхождении» у меня никогда не возникал.

- 75 -

По мере продвижения к Сибири заметно менялся ландшафт, и говор новых пассажиров отличался от привычного. Прибыли в Иркутск, где нам предстояла пересадка для дальнейшего следования к месту базирования экспедиции, расположенной в Слюдянке — рабочем поселке на берегу Байкала. Дальше ехать пришлось в товарном вагоне, оборудованном скамейками для пассажиров. Народу набралось много, и некоторое время спустя неожиданно для себя, я увидела на своих коленях голову спящего пожилого бурята. Он не был пьян, просто казался очень усталым. Я молча спросила глазами сидевшего рядом Леву: как быть? И услышала умиротворяющий ответ: «Оставьте его, пусть спит. Аборигенов нужно уважать, ведь они потомки монголов...» Я успокоилась, не потревожила спящего. И только десятилетия спустя поняла, что уже тогда, в 1931-м, в свои 19 лет, Лев Николаевич Гумилев любил монголов!

Старая Забайкальская железная дорога в значительной своей части после Иркутска шла по берегу Байкала — вдоль подножия крупного горного массива, скальные карнизы которого буквально нависали над путями. Поезд то и дело нырял в тоннели. Когда поезд миновал последний тоннель, через приоткрывшуюся дверь в вагон ворвался резкий свежий ветер, и нашему взору предстала незабываемая картина: необозримый простор Байкала, еще не вполне освободившегося от ледяного панциря, который уже значительно отступил от берегов и был пересечен многочисленными трещинами, подчеркнутыми разводьями черной воды, а невдалеке, на фоне голубовато-белых льдин контрастно выделялись черные точки, то перемещавшиеся по поверхности, то соскальзывавшие вниз в темные глубины озера. Я удивилась: «Что это?» — «Нерпы», — сказал Лева.

Вскоре товарняк подошел к Слюдянке — концу пройденного и началу дальнейшего пути. Надо сказать, что к месту базирования группы ее участники прибывали постепенно: большая часть была, когда мы приехали, уже на месте. Состав группы был довольно разнообразным. Кроме общих научных руководителей и двух молодых специалистов, окончивших наш Горный институт, было

 

- 76 -

много студентов Московского геологоразведочного института и единицы из Ленинградских ВУЗов; ну, и мы с Левой, по уровню своей квалификации оказавшиеся, так сказать, «на подхвате». Многочисленным был также состав обслуживающего персонала: рабочие, конюхи, различные подсобники для конного двора и базы.

Удивительно тепло относились к Леве эти люди, как бы отвечая на его к ним доброе расположение, и называли его в рифму: «Лев Гумилев». Будучи по сути своей очень добрым, доверчивым и несколько наивным человеком, Лева высоко ценил в людях простоту и душевность и относился ко всем одинаково ровно, независимо от «табели о рангах». Бывший тогда среди экспедиционного рабочего люда столь же трудолюбивый простой человек — местный житель Савелий Прохорович Батраков, спустя многие годы встретится с Львом Гумилевым в одном из пересыльных сибирских лагерей. Был среди участников экспедиции и проводник — бурят из Улан-Удэ, Иван Демидович Пермяков, специально нанятый для дальних рекогносцировочных маршрутов. О нем надо сказать несколько добрых слов. Опытный таежник, прекрасный ходок, легко взбиравшийся на крутые горные склоны, он научил Нас правильному на них восхождению, размеренному дыханию и строго запретил пить воду на ходу, кроме кратких привалов, сопровождавшихся нехитрой трапезой. Эта «трапеза» в маршрутах постоянно включала опостылевший нам продукт — шпроты, закупленные «впрок» нашим завхозом в количестве, способном обеспечить любую зимовку, и Лева, беря очередную банку, неизменно произносил: «Вскроем гадов!» И много лет спустя этот шпротный запах был мне отталкивающе неприятен. Зато, возвращаясь на 2-3 дня после дальних многодневных маршрутов на базу экспедиции, мы бывали вознаграждены, вкушая несравненного омуля, ныне столь бездумно и бесхозяйственно истребляемого в уникальном на Земле озере — Байкал.

Примечательной фигурой, но совсем иного плана, чем наш проводник, был «красный комиссар» Владимир Иосифович Милов, мало что смысливший в работе группы, но ревностно следивший

 

- 77 -

за идеологическим «настроем» ее участников. Его речи, на проводимых им собраниях, изобиловали безграмотными фразами, призывавшими «отдать все силы». К счастью, «идеологических противников» комиссар не зафиксировал, а время преследований за родителей тогда еще не наступило в полной мере. Спустя сколько-то лет Лев Гумилев проедет мимо этой Слюдянки в очередной сибирский лагерь...

Когда все участники экспедиции были в сборе, последовал инструктаж и начались полевые работы. Это была геологическая съемка несколькими отрядами в труднодоступных горно-таежных предгорьях хребта Хамар-Дабан. К местам работ продвигались с вьючными лошадьми, затем осуществляли пешие и конные маршруты.

Обращала на себя внимание одежда Левы: черный картуз с надломленным козырьком, по его выражению «приказчицкий», поверх которого он надевал накомарник; весьма потертый пиджак с выцветшей «штормовкой» под ним; схожие с пиджаком брюки; и видавшие виды кирзовые сапоги. Но самым примечательным был брезентовый плащ. Плащ был явно не по росту, но чем-то привлекал Леву, возможно, сходством с армейской шинелью.

Отличительной особенностью характера Левы было какое-то удивительное пренебрежение к опасностям, возникавшим во время трудных переходов или сложных переправ через реки. Вздувавшиеся от дождей, нередко заливавшие берега, быстрые горные реки не вызывали в нем страха — только стремление к преодолению. И это — при отсутствии у Левы элементарной спортивной тренировки. Тут проявлялось какое-то особое свойство его индивидуальности. По существующим правилам, при переходе вброд многоводной реки, требуется брать направление к другому берегу выше по течению, дабы не быть снесенным много ниже. Переходили реки или верхом на лошади, или пешком, но обязательно подстраховываясь надежной палкой. Лева же, всегда в отрыве от группы, шел напрямик. Это вызывало общую тревогу и, перебравшись на противоположный берег, мы во всю прыть бежали вниз по течению «ловить Льва», при этом, вглядываясь, не маячит ли

 

- 78 -

его голова в бурном потоке реки? Но нет, все обходилось благополучно, и мы встречали его выбирающегося, как бы говорящего: «Победил!»

Следует рассказать и еще об одном, характеризующем Леву эпизоде. Во время одного очень длительного перехода вечер застал нас у зимовья, охотничьего прибежища таежников, где для любого путника честным предшественником обязательно оставлялись спички, соль, сухари, а то и вяленая рыба. Эта маленькая избушка располагалась у весело журчащего ключика, довольно многоводного, на небольшом увале, удобном для обзора окрестностей при охоте. Стреножив коней, конюх, он же повар, дядя Андрей быстро приготовил нам из наших припасов ужин, и мы, утомленные переходом, расстелив на бугристом полу спальные мешки, быстро уснули.

И вдруг, сначала от шороха, а позднее уловив запах едкого дыма, я проснулась и увидела как Лева, стараясь не шуметь, натягивает свои стоптанные кирзаки, берет неизменный брезентовый плащ, лопату, очень кстати оказавшуюся в избушке, уже с порога сообщает: «Пожар, тайга горит», и быстро исчезает в сумраке мутного рассвета. Все мгновенно просыпаются и, наскоро одеваясь, бегут из зимовья. Мы буквально сыплемся вниз, еще не видя пламени; но дым становится все более ощутимым, плотным, подобным завесе. От него горчит во рту, слезятся глаза. На наш зов Лева не откликается. Положение становится драматичным, тем более что у нас нет инструментов для тушения пожара, кроме пары топоров и нескольких геологических молотков. И вдруг — о, небо! — начинается дождь. Усиливаясь, он превращается в ливень. Стена воды обрушивается на загоревшуюся тайгу. Теперь осталось ждать Леву. Мы возвратились к зимовью, чтобы разжечь сигнальный костер, но все вокруг промокло, а у нас не было ни ракеты, ни ружья. Ждали его долго с тревогой. Наконец, он появился промокший, измазанный сажей, но улыбающийся. Ему удалось добраться до очага начавшегося пожара и начать его тушить. Бог знает, чем бы все окончилось, если бы не спасительный ливень!

Геология как предмет исследований Леву не интересовала, но при работах будущего ученого в Прикаспии, несомненно, полез-

 

- 79 -

ной оказалась основа, заложенная в методике ведения маршрутов и особенно в оценке характера рельефа, что напрямую связано с одной из отраслей геологической науки — геоморфологией. В Прибайкалье Леву привлекала романтика длинных переходов, смена ландшафтов, контрасты рельефа. Он был рассеян на маршрутах, обычно сопровождаемый преданным Яшкой, но добросовестно выполнял все задания. Если доводилось бывать с Левой в совместных походах, то можно было слышать стихи, произносимые им тихо, как бы про себя, — стихи отца, но иногда и незнакомые, возможно, его собственные, навеянные красотой природы, отрешенностью от обыденного, безмятежным покоем души. Иногда Лева выдавал «экспромты» на злобу дня. Например, об одном студенте-москвиче, не пользовавшемся расположением однокашников, ездившем на лошади по кличке «Марья», Лева как-то произнес при седоке: «Мария, гордая Мария, краса сибирских лошадей, не знаешь ты, какого змия таскаешь на спине своей». А услышав сибирские слова «хлынца» (мелкая рысь сибирских лошадей) и «елань» (отмель вдоль реки), он заявил: «Если бы Пушкин был сибиряком, он бы написал: "Татьяна, простирая длани, бежит хлынцой среди елани"». Особенно интересными были рассказы Левы у таежных вечерних костров. К ним собирались все, никто не оставался в палатке, несмотря на ранний утренний подъем. Фантазия, как-то особенно правдиво выдававшаяся им за быль, была необыкновенно привлекательной и временами таинственной. Однако по душе Леве были не многолюдные сборища, а узкий круг собеседников — два, три, максимум четыре человека.

Он очень заметно отличался от своих молодых коллег широкой осведомленностью по многим вопросам, особенно в области литературы, выделялся также и воспитанием, хотя внешне выглядел простаком.

Во время общих бесед случались и споры, но быстро оценив уровень знаний партнера, если они оказывались «на равных», что бывало редко, Лева горячо и даже в резких тонах отстаивал свое мнение, в других же случаях бывал корректен со спорящим и необидно снисходителен.

 

- 80 -

Близился к завершению полевой экспедиционный сезон, затягивался снежной пеленой Хамар-Дабан, одевалась инеем тайга на его отрогах, зарождались вдоль берегов Байкала звенящие «забереги» кристаллизующегося льда. И, наконец, наступила пора разъезда участников экспедиции. Но наше общение с Левой на этом не закончилось. Я получала письма от него из Москвы, где он некоторое время жил и работал у О. Э. Мандельштама — остроумные, интересные, они сохранились у меня до сих пор. Там он называет меня, как называл в экспедиции, Анжеликой.

Сообщив свой адрес: «Москва, Нащокинский пер., № 5, кв. 26, Мандельштам», Лева писал: «По одной этой фамилии можете себе представить, сколь счастлив я, находясь в гуще "порядочной" литературы».

В одном из писем, датированном 1933 годом, когда я работала в Таджикистане, он, в частности, писал: «Счастливая! А моя дорога проходила по Крымским сопкам, которые похожи на бородавки и на которых скучно, как на уроке политграмоты».

В письме от 1934 года с пометкой в конце: «1/II-34 г. после Р. X.» — соскучившись о Ленинграде, Лева писал: «Передайте привет Александровской колонне». В письмах Лева обычно подписывался «Leon», или ставил одну букву — «L».

В этом 1934 году на него обрушился тяжелый удар — был арестован О. Э. Мандельштам. Несколькими годами позже та же участь постигла и самого Леву.

Не перестаешь удивляться тому, как этот человек, пройдя сквозь строй сталинских застенков, сохранил цельность души! Тот период страшных лагерных лет выявил беспримерное мужество и высокие качества его Личности.

Теперь, оглядываясь назад, я оцениваю ту встречу на Байкале в 1931-м с Левой Гумилевым как встречу с интереснейшим из виденных мною в жизни людей.