СЛЕДСТВИЕ

 

На четвертые сутки пребывания в заключении вызвали к следователю. Предложили сесть, и следователь Рыбалкин обратился ко мне:

— Я вызвал вас для того, чтобы объяснить в чем вы виноваты. Вы обвиняетесь в том, что были за границей и до сего времени имеете связь с людьми, живущими там. Вы прославляете американские порядки, ведете контрреволюционную агитацию, имеете связь с троцкистами. За все это предусматривается наказание по статье 58, пункт 10, часть 1.

Дальше Рыбалкин заявил, что по окончании следствия меня будет судить спецколлегия. Я попробовал протестовать, но мне заявили, что вина будет доказана в ходе следствия. Я подписал бумагу, что ознакомлен с предъявленным обвинением.

Будучи человеком наивным, не подозревая ничего дурного и веря в чистоту этой организации (НКВД), я, не читая, подписал бумагу. Выходя из кабинета, Рыбалкин добавил:

— Подумайте хорошо и не надо отрицать. Через несколько дней меня вновь привели к следователю. Сразу был задан вопрос:

— Ну что, вспомнили?

На вопрос последовал ответ:

— Я не мог что-либо придумать, чтобы признать себя виноватым.

— Значит, вы отрицаете предъявленное обвинение? Ну что же, хуже будет для вас.

Он что-то писал, вставал, ходил по комнате, а я все стоял и стоял. Время было далеко за полночь. В конце концов следователь предложил мне подписать протокол допроса. Прочитал он его сам, я лишь подписал, не удосужившись его прочесть.

На другой день, вечером, снова ведут на допрос.

 

— Вы отрицаете свою вину, — начал Рыбалкин.

— А знали ли вы Неклюдова? Ведь он троцкист. Что вы ему говорили?

Да, я действительно знал Неклюдова. Он работал у меня, в бригаде инструментального цеха, слесарем. Мы беседовали с ним об Америке, где мне пришлось перенимать опыт работы. Я рассказывал ему о городе Детройте, о заводе Форда, восхищался чистотой и порядком, организацией производства и дисциплиной рабочих.

— Ничего особенного, что бы бросило на меня тень, я ему не говорил.

— Ну что ж, придется вам устроить очную ставку. Ввели Неклюдова. Мертвенно бледный, с посиневшими губами, ссутулившийся, он вошел в кабинет.

— Что говорил вам Плотников об Америке? — приказным тоном спросил следователь.

Неклюдов молчал, лицо его передергивалось, руки дрожали. Он сильно волновался и не мог вымолвить ни слова.

— Что молчишь, болван! — закричал Рыбалкин. — Отвечай, что говорил тебе Плотников об Америке?

Неклюдов вздрогнул, едва шевеля губами, он вымолвил:

— Он говорил, что в Америке хорошо и что ему не хотелось возвращаться в Россию...

Неклюдова увели, а следователь снова начал что-то писать.

Кончив писанину, он предложил мне прочесть протокол допроса. Там было написано все то, о чем мы разговаривали. Я подписал, не обратив внимание на пробелы на листах. Лишь через 21 год, в обкоме партии города Волгограда я узнал, что было вписано в эти пробелы.

Вскоре вновь вызвали к следователю. Теперь предлагали расписаться в том, что следствие закончено, и что мое дело будет разбираться особым совещанием в Москве.

Я спросил:

— А почему в Москве и почему особым совещанием? Ведь вы говорили, что меня будет судить спецколлегия.

— Это уж наше дело, как и кому вас судить. После этого меня перевели в большую камеру, где находилось более двадцати человек, среди которых были и хорошо знакомые мне люди с завода. Все мы — однодельцы, члены одной «троцкистской» организации, возглавляемой Коноваловым Иваном, бывшим заместителем директора завода по труду.

Недели через две меня сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, а еще через два дня отправили в городскую тюрьму.