СТАЛИНГРАДСКАЯ ТЮРЬМА

 

В камере душно, тесно. Нас четыре человека. Все мы «враги народа». Один из нас — старый, больной человек. Ему 68 лет. Это бывший служащий в управлении почты и телеграфа города. Второй — народный судья, некогда жаждавший сильной власти. Третий — бывший прокурор Грузинской республики. И я, четвертый, — мастер с тракторного завода.

Из нас четверых наиболее видная фигура — бывший прокурор. Он по убеждению троцкист. Первый раз в жизни я видел настоящего троцкиста. Виктор Цинцадзе с 1923 года находится в заключении. Его много раз ссылали, сажали, освобождали и вновь сажали. Теперь его привезли в Сталинград из Котласа для того, чтобы судить по делу сталинградских троцкистов. Он осознает свое положение, но не сдается, воюет. Сталина он не признает. Считает его политическим авантюристом и называет тираном.

Затертый в эту «шайку» по воле сталинских опричников, я много слушал этого человека и пришел к выводу: все хороши, пока не у власти.

Увиденное мною в советской тюрьме, меня ошеломило так же, как ошеломила моя трагедия в личной жизни. Я никогда не думал, что такое может быть при Советской власти. Я был поражен. Я увидел людей, лишенных всех прав на защиту. С человеком поступали как хотели, его подавляли как только могли. Больше того, в человеке убивали Человека. Его унижали, развращали, делали из него скотину.

В тюрьме я увидел детей от грудного возраста до двенадцати лет. Подростков — мальчишек и девчонок до шестнадцати лет. Слепых и глухих людей, калек и уродов. Ни к кому здесь не было ни сожаления, ни пощады. Все смешались в одну кучу.

Ребятишки старше восьми лет размещались в камерах вместе со взрослыми. Они были грязные, нечесаные, оборванные, босые. В тюрьме они свободны, их можно видеть везде. Они так привыкли, похоже, их и не гнетет то, что они в неволе. Я спросил как-то у одного мальчугана:

— Сколько тебе лет?

Мальчишка, подумав, ответил:

 

— Говорят, восемь.

— А разве сам ты не знаешь сколько тебе лет?

— Нет, мне доктор сказал, что восемь.

— А за что сидишь, в чем твоя вина?

— А я тут не сижу, я живу здесь. Я бандит. Меня будут судить по 59-й статье.

— Откуда ты это знаешь?

— Мне так следователь сказал на допросе. Я с ребятами стекла бил в доме. Мы сделали налет на дом ночью, и большие ребята грабили дом. Меня поймали.

— А родные есть у тебя?

— Нет, я один.

Другой мальчишка, лет одиннадцати, просил меня, чтобы я взял его к себе. Я не знал что ему ответить.

В тюрьму он попал недавно, и его все обижали, он постоянно плакал. Одежонка на нем была изорвана, лицо было в ссадинах и синяках. Мальчик не знал, где его родители. Говорил, что их всех забрали: его сюда, а родителей в другое место. На мой вопрос, за что взяли, ответил, что отец и мать ругали Советскую власть, ругал и он.

Будучи однажды на санитарной обработке я по ошибке попал в прачечную. Молодые женщины и девушки, совершенно голые, стирали белье. Увидев меня, они расхохотались, и я услышал их наглые выпады в мой адрес.

Поспешив прочь, я попал в другую комнату, в которой была веселая компания. За столом сидели тюремные служащие, в их объятиях были голые девчонки. На столе стояли бутылки и закуска. В комнате было шумно, девчонки танцевали, смеялись, визжали. Мужчины гоготали от удовольствия.

Мне потом пришлось увидеть глубину разврата женщин и девушек в местах заключения, пересылках, лагерях.

Оказавшись в тюремной больнице, я увидел ужасную картину страданий больных заключенных. Тут были все вместе: старики, дети, женщины. Одеты все в жалкие обноски. Люди страдали и умирали. Было тяжело смотреть на детей, на матерей. Теснота, духота, заброшенность — все было до крайности несносно. И, наконец, обреченность. Она проявлялась во всем. И сами люди, смирившись, страдали, терпели и умирали, не протестуя, не возражая.

Можно много писать на эту тему. Ведь жизнь человека в заключении, а тем более «врага народа» — это сплошные страдания. Здесь человек ничего не стоит, за его жизнь никто не отвечает.

Вот уже девять месяцев я в тюрьме, не вижу своих род-

 

ных. Мне ничего не известно о моих детях, о жене, о матери. Свидания не дают, переписку не разрешают. Никакой надежды, впереди дальняя дорога в неизвестность, на каторжные работы.

В приговоре говорится: «Исправительно-трудовые лагеря». Какая ирония! Мне исправляться в трудовых лагерях, человеку, проработавшему уже двадцать четыре года, работающему с десяти лет. Ни одного дня без работы. Теперь в трудовые лагеря, нет, не в трудовые — на каторжные работы. Каторжный труд раба двадцатого века. Он будет мукой в моей жизни и страданием до самой смерти.