ПРИИСК «ЖУРБА»

 

В конце 1937 года из Владивостока пароходом «Кулу» я был составлен в бухту Нагаева, а оттуда на прииск «Журба» Южного горнопромышленного управления. На прииске велась добыча золота. Основной рабочей силой были заключенные.

Систематическое недоедание, непосильный, каторжный труд с 8 часов утра и до 11 часов вечера быстро лишали людей сил. Люди не в состоянии были выполнять установленные нормы. Да и мыслимо ли за рабочий день уб-

 

рать пустой породы 120 кубов на звено. Надо было замерзшую породу: мох, глину, гальку выдолбить ломами и кайлами и вывезти в коробах за 400—500 метров на отвал. В короб входило около кубометра грунта (около тонны). Звено из пяти человек не могло этого сделать. Чтобы оттащить короб, два человека впрягались в лямки, а третий сзади подталкивал. Двое оставшихся долбили грунт и грузили его в короб.

Невыполнение нормы влекло за собой ухудшение и уменьшение пищи, увеличение продолжительности рабочего времени и наказание в виде заключения в изолятор. Эти меры воздействий приводили к тому, что, обессилев, заключенные падали на работе. Их поднимали и оттаскивали на отвал «наемники» (те, кого судьба замерзающих не волновала). Там они замерзали.

Тех, кто еще оставался жив к концу рабочего дня, люди дотаскивали до бараков. Это уже, как говорится, были не жильцы. Отмороженные руки, ноги, щеки потом гноились и лечились «специалистами» из блатарей при помощи щипцов, кусачек, ножей. Изуродованных определяли в спецбараки, где они доходили \до полной гибели. Их называли доходягами, то есть обреченными на смерть.

«Дошел» в начале января 1938 года и я, выбившись из сил, я свалился в забое. Произошло это к концу рабочего дня, и поэтому меня не успели забросить на отвал. Еще способные двигаться зэки подхватили меня и дотащили до ворот лагеря. Потом блатные перетащили в спецбарак для доходяг.

Спецбарак располагался в стороне от бараков трудоспособных заключенных. В нем находилось около трехсот человек. Люди здесь лежали на сплошных нарах-лежанках, которые ничем не застилались. Зэки лежали на них в том, в чем были одеты. Обреченных на смерть здесь не мыли, не лечили и едва-едва кормили.

Попав сюда, я увидел больных цингой. Их тело покрывалось черными пятнами, потом превращалось в сплошную язву. Никакой помощи никому в этом бараке не оказывалось.

Были в этом бараке и полусумасшедшие, бродили, разговаривали сами с собой, пели и дрались.

Были и такие, как я. Ослабевший от холода и голода, я все осознавал, старался помочь по мере возможности товарищам по несчастью. Таких было немного, и нас застав-

 

ляли подметать полы, убирать стол, за которым ели и пили.

Тут я увидел своего земляка Рогова, с которым встречался в сталинградской тюрьме в 1937 году. До ареста он работал на заводе «Красный Октябрь» слесарем в ремонтном цехе. Вид у него был ужасный — одни лишь кости. Он начал меня убеждать, что всего этого не знает товарищ Сталин. Он говорил: «Придет время, товарищ Сталин все это выправит, наведет порядок и освободит нас». К вечеру этого же дня он скончался.

Кормили доходяг совсем плохо: 200 граммов хлеба в сутки, утром — полселедки, пол-литра «чая», в обед — поллитра перлового супа, без единой капли жиринки, две столовые ложки перловой каши сине-грязного цвета, тоже ничем не заправленной, и снова «чай» — вода. Ужин — «чай», пахнущий какой-то травой.

Ежесуточно умирало по десять-пятнадцать человек. Умершие лежали рядом с живыми до утра. Утром приходила в барак администрация с санитарами. Умерших списывали, выносили из барака на улицу, на мороз и штабе левали. Мертвецов вывозили один раз в неделю на тракторе ЧТЗ в тайгу.

За четыре месяца пребывания в спецбараке я один раз побывал в бане. Одна шайка теплой воды на человека в порядке очереди, десять граммов мыла — купанье на ходу от двери до двери. Снимая с себя белье, бросали в печь, а выходя из купалки, получали заношенную, застиранную и рваную амуницию.

В баню брали только тех, кто мог ходить. Таких было мало. Поэтому в бараке было очень много вшей. Их стряхивали на горячую печь, и они, сгорая, издавали запах горелого человеческого мяса. Барак еле освещался, и мы жили во мраке днем и ночью.

И вот в конце апреля 1938 года на прииск «Журба» приехал начальник УСВИТЛа Гаранин. Прибыв в лагерь со своей свитой, он увидел страшную картину гибели заключенных. Из двух тысяч рабов трудоспособных было немногим более трехсот человек. А прииск должен давать план. Родине нужно золото.

У «хозяина» УСВИТЛа, видимо, был какой-то свой план. Из тех, кто находился в спецбараке, было отобрано тринадцать человек, в том числе и я. Мы еще могли двигаться, могли пригодиться для того, чтобы создать против нас липовое дело.

Все тринадцать были отобраны лично Гараниным, он

 

осматривал нас всех, листал наши дела и, видимо, пришел к выводу, что в невыполнении плана по добыче золота львиная доля вины наша. Мы были помещены в изолятор.

На следующий день в лагере на разводе на работы был зачитан приказ, изданный Гараниным. В нем говорилось, что за контрреволюционный саботаж, за контрреволюционную деятельность в лагере расстреляно тринадцать человек. Фамилии каждого из нас были зачитаны полностью. Таким образом, мы уже не существовали в заключенных в лагере. Живых рабов на разводе предупредили, что такая участь ожидает каждого, кто будет плохо работать и саботажничать. (Все это мы узнали позже от обслуги.)

Оказавшись в изоляции от лагерников, мы были помещены в большую лагерную конюшню, размером около двадцати квадратных метров. Здание было построено из вековой лиственницы и поставлено прямо на мох. Видно, его делали давно, во времена поисков месторождений золота.

В этом изоляторе было небольшое окно, зарешеченное толстой железной решеткой. На две половины было разделено решеткой и само помещение. В одной половине был устроен общий лежак. Здесь же на лежаке располагалась и параша.

В первой половине барака-конюшни стояла печь — железная бочка из под горючего. Тут же был прилавок, на котором устанавливалась пища, приносимая обслугой. К печке доступа мы не имели, и топил ее тот, кто приносил нам пищу. Топили печь сырыми дровами, бросая в бочку большие поленья. Они не сразу разгорались, а долго чадили.

Горький дым разъедал нам глаза, заливаясь слезами, мы размазывали их по лицу вместе с грязью. За четыре месяца мы ни разу не умывались, не меняли белье, не были в бане.

Окно было закрыто и открывалось лишь тогда, когда приходила обслуга. Так мы жили в гнетущем мраке, в стороне от лагеря, и о нашем существовании не знал никто.

Колымское лето было на исходе, а план по добыче золота прииск не выполнял. В связи с этим, наверное, и нас начали выгонять на работу. Едва-едва плелись мы, утомленные, истощенные, пораженные цингой, к отведенному специально для нас полигону. В барак возвращались поздно. Рано утром не выспавшихся и не отдохнувших нас снова гнали на работу.

Однажды к месту промывки песков меня тащили почти

 

волоком. Конвой был усиленным, с собаками. Притащив на место, бросили на булыжники. Как потом не пытались охранники поднять меня и заставить работать, я не поднимался. Приехал на лошади начальник прииска Скворцов. Мы знали друг друга с тех пор, как я прибыл в лагерь. Я просил его направить работать меня в мехцех, так как был специалистом, но тогда он ответил, что по указанию свыше троцкистов можно использовать только на физических работах. Теперь этот человек стоял передо мной разгоряченный, гневный. Был он немного выпивши и имел удалой вид. Сняв с себя телогрейку, он стоял в русской косоворотке, подпоясанной кожаным ремешком.

— Почему не работаешь? За что получаешь пайку? — рычал он.

— Слаб я, чтобы работать. Холодно мне, замерз. Подойдя ближе ко мне и толкая сапогом в бок, он рассмеялся:

— Холодно тебе, сволочь? А вот мне жарко. У меня и в самом деле не было сил, и я не мог встать. Где-то через полчаса подошла группа каких-то начальников, все в кожаном. Парадные сапоги, лица упитанные, выхоленные. На нас смотрят брезгливо, злобно. Разговор шел обо мне. Рабинович, высокий, здоровый, в длинном пальто, стоит как глыба. Он из главного управления УСВИТЛа. Меня обзывают всякими словами, пророчат смерть среди этих сопок.

Собрав остатки сил, я с трудом приподнялся и отошел в сторону от места работы. Теперь я один стоял против всех. Те, кто работал, скучились, прекратили суетиться и чего-то ожидали. И вот ко мне присоединяется еще один из несчастных — Иван Лукьяненко. Молодой, в прошлом здоровый деревенский парень из Белоруссии, стоит рядом в одной нательной рубашке. Глаза его расширились, он словно обезумел. Не сознавая того, что тут же могу получить пулю, я начал кричать в сторону холеных начальников:

— Сволочи, это вы враги народа, а не мы! Я извечный труженик, за счет которого вы вольготно живете. Вы поедаете плоды нашего труда, а нас превратили в рабов! Предатели, враги! Стреляйте! — разорвав на себе сгнившую рубаху, подставляю грудь под пулю.

То же делает и Иван, посылая в адрес удивленных начальников ядреный мат.

Наступила мертвая тишина. Сгрудившиеся в кучу зэки смотрели то на нас, то на власть имущих. Конвой был тоже

 

в оцепенении. Как будто очнувшись, начальник прииска Скворцов подозвал к себе старшего из охраны и что-то сказал. Потом начальство, не говоря ни слова, развернулось и ушло. Мы с Иваном опустились на камни. Было холодно, и мы дрожали.

Время — часов десять вечера. Никто из нашей группы не работает. В лагерь нас не ведут и держат в забое. Ночь. Мы сгрудились в кучу, стараясь согреть друг друга телами, похожие на какое-то чудовище, многоликое, многорукое, многоногое. Так проходит ночь. Утро очень холодное. Часов в семь на смену пришли конвойные, те, которые нас вчера привели сюда. Они выспались, отдохнули, поели, а мы?.. Вскоре на подводе привозят пайки — по двести граммов хлеба. Вода — в ручье. Съели пайки. Нас сразу начали поднимать на работу, но, увы, никто не мог подняться. Тогда пошли в ход приклады и сапоги, но и это не помогло. Стали травить собаками. Здоровые, как волки, овчарки рвали одежду, наши тела. Крик, стоны и слезы. Смеется конвой, рычат собаки. Окровавленные валялись на каменистом берегу ручья, как на поле брани. Но и это не удовлетворило наших мучителей. Почти недвижимого, взяв за руки и ноги, конвойные бросили меня в ручей. Ледяная вода обожгла тело, я почувствовал в этот миг могильный холод. Однако на глазах у всех убивать меня не стали, вытащили из воды и оставили на берегу. Я почти труп, но осознаю все происходящее. Вскоре пришла ватага «придурков» из лагеря и под веселый смех и шутки, в сопровождении собак и охраны всех нас волоком потащили в изолятор.

После случившегося на полигоне против нас начали фабриковать новое дело. С вечера до утра таскали в «хитрый домик», и следователи производили дознание. Предъявленные обвинения мы все отвергали. За это нас морили голодом, мучили жаждой, не давали спать по ночам, били чем попало и куда попало. Пытали, устраивали стойки, обливали холодной водой, наслаждаясь нашими страданиями.

Однажды, вызвав на допрос, меня привязали к железным прутьям, вдавленным в стене. Два молодца развлекались — брали из корзины сырые яйца и бросали мне в лицо. При удачном попадании они выпивали по стопке водки и продолжали издеваться. Облепили меня яйцами настолько, что я лишился возможности видеть.

Забава продолжалась долго, пока молодцы не опьянели и не уснули за столом. На рассвете вошли другие деспоты.

 

Увидев всю эту сцену, они отвязали меня, и я упал. Тело мое отекло, онемело, глаза почти ничего не видели. Яйца запеклись на мне, засохли. Встать я не мог. Меня укрыли простыней, кинув на телегу, и отвезли в изолятор. В изоляторе меня облепили голодные однодельцы, и через несколько минут с моего лица и одежды были собраны засохшие яйца и съедены.

Возвратившись с очередного допроса, один из нас, рабочий из Казани, умер. К концу августа 1938 года мы были доведены, что называется, до предела и могли погибнуть. Это не устраивало тех, кто желал образования «громкого дела», благодаря которому все грехи за лагерные преступления пали бы на наши головы, а истинные преступники получили бы за «раскрытие» в лагере контрреволюционного заговора повышение по службе. Это соображение привело руководство лагеря к решению передать нас в вышестоящие органы НКВД. И вот в начале сентября нас переправляют в центральный изолятор поселка Оротукан.