В ДОМЕ ВАСЬКОВА

 

Нас ввели в полутемный, длинный, узкий коридор тюрьмы. Вдоль стен — много дверей, несколько десятков. И каждая — начало новых испытаний» По этой «улице» привозят нас к двери с надписью: «Канцелярия начальника тюрьмы».

В тюрьме тишина, ни одной живой души. Стены серые, грязные. Такой же грязный и невысокий потолок. Единственное окошко, расположенное в конце этой «улицы», в потеках старой побелки.

Через несколько минут нас вводят в большую квадратную комнату, такую же грязную. Здесь три стола, за которыми сидят люди. Внимания на нас никто не обращает. Дальше дверь с надписью: «Начальник тюрьмы». Входим. Сразу бросаются в глаза портреты Сталина и Берии на стенах. За столом — человек в синем кителе, лет пятидесяти.

Перелистывая бумаги по нашему делу, он обратился,

 

исключительное положение. Елуков, не будучи ни вором, ни бандитом, заслужил доверие, и ему дали право ходить свободно по квартирам и ремонтировать телефоны. Но так как такая аппаратура была только у начальников, то он видел как они живут. Сравнивал жизнь простого народа с жизнью «верхушек». В каждой квартире, где ему приходилось бывать по вызову, он оставлял своеобразную листовку, написанную от руки на клочке бумаги. В ней он призывал к справедливости. Во что же он верил? Был против всякого насилия, против цензуры — за свободную печать, свободу слова и труда. В листовках старался обратить особое внимание на жестокие репрессии 36—38-х годов. В конце концов его арестовали. Одиннадцать месяцев велось следствие, и в итоге его приговорили к расстрелу.

Мне пришлось пробыть с ним в камере три месяца. По приговору ему представлялось право на прошение о помиловании. На это давалось 76 часов, но он не хотел писать прошение. Мне все же удалось убедить его в обратном. Когда я прочел написанное, пришел в ужас. Это был настоящий обвинительный акт, адресованный руководству страны и в первую очередь Калинину. Помню, как начинался этот документ: «Вы меня приговорили к смерти, но у вас нет законности. Произвол и насилие, которым вы пользуетесь, как бандиты, вы считаете за справедливость, тем самым загоняя народ в тюрьмы. Я протестую против этого. Не вы меня приговорили к казни, а я вас приговариваю, товарищ Калинин...» В конце он призывал народ к свободе и проклинал мир насилия...

Вскоре после того, как прошение было отправлено в Президиум Верховного Совета, за ним пришли. Принесли его одежду. Не торопясь, он стал одеваться. Тюремщики начали поторапливать. Елуков был невозмутим. Такое спокойствие говорило о его мужестве. Завязывая галстук, он старался сделать узел красивым. А когда охранники вновь стали его поторапливать, то Александр заявил:

— Успеете. Не к теще на блины собираюсь. Одевшись, подошел ко мне. Крепко пожал руку и проговорил:

— Если выберешься из этого ада и останешься в живых, то, очень прошу, разыщи мою семью и сообщи сыну правду о моей смерти.

Поцеловал меня и пошел не спеша к выходу, как будто шел в гости, а не на смерть. Мы, оставшиеся в камере, были восхищены его мужеством...

 

Через некоторое время в камере произошло ЧП. В один из дней у меня опухла левая рука, притом так быстро, что за несколько часов стала сине-красной. От боли я не находил себе места. Сокамерники начали шуметь, пришли тюремщики и тоже были поражены. Привели меня к медичке в кабинет, усадили на койку. Я понял, что в таких условиях медичка не сможет мне ничем помочь, к тому же она была так молода и неопытна... Волнуясь, она звонила куда-то по телефону, добиваясь разрешения на доставку меня в больницу.

Пришла машина, и меня повезли в городскую больницу.

С машины — сразу же на операционный стол. Операцию делал профессор Кох, человек лет шестидесяти, по национальности немец. Будучи заключенным, он работал в городской больнице как особого рода специалист. После операции — снова в камеру.

То ли проснувшись, то ли очнувшись, я почувствовал, что матрац подо мной был мокрым от крови. Снова увезли меня к профессору Коху. Но тут в операционную ворвались люди, одетые в кожаные пальто. Они громко кричали, требовали объяснений у медички, почему она без разрешения вывезла смертника из тюрьмы. Бедная девушка не знала, что им ответить. Выручил Кох. Несмотря на положение арестанта, он потребовал вошедших немедленно удалиться:

— Я врач. У меня больной. Я делаю операцию. У меня сейчас только больной, вам ясно? Это вам не барак, а больница. Прощу немедленно удалиться.

А ведь это был начальник тюрьмы, начальник НКВД Магадана Окунев и еще двое. Начальник тюрьмы, особенно сильно кричавший, умолк, и компания, повинуясь, вышла из операционной...

Через несколько дней, к нам подселили сразу пятерых. Все они были разного возраста, старшему — лет под пятьдесят, младшему — двадцать с лишним. Были они военными людьми.

Топорков был старшим по возрасту. Человек весьма спокойный, рассудительный и грамотный. Он теперь слепой, хоть глаза и открыты. До ареста служил в армии в чине полковника. Арестован в 1936 году. Имел срок 25 лет. Его обвинили в контрреволюционных грехах.

Наиболее интересным и самым разговорчивым из них был Олег. Он самый молодой. Рядовой, служил где-то на

 

границе и там же был арестован. Он больше всех рассказывал нам о том, что их привело к казни.

Был и такой, из этой пятерки, который остался боевым даже здесь, в камере. Он летчик, человек весьма сильной натуры, образован, красив, аккуратен и рассудителен.

Мне пришлось говорить больше всего с полковником. С ним же разговаривал в основном и Олег. Олег охотно разговаривал со всеми. Так он рассказал за что они были приговорены к расстрелу.

— Все мы из одного лагеря. Жизнь была несносная. Люди гибли. Нужно было что-то делать. И вот он, — Олег показал на полковника, — решил устроить побег. Этот летчик взялся овладеть аэродромом и затем улететь в Америку. Однажды ночью мы приступили к осуществлению своих планов. Разоружили охрану, вооружились, вышли из лагеря. Застали врасплох солдатскую казарму. Тех, кто сопротивлялся, уничтожили. Боеприпасы, оружие и продовольствие погрузили на коней и двинулись в путь. За нами пошло человек сто. Шли те, кто хотел свободы, кто имел большой срок. У нас был компас, карты, и мы держали путь на ближайший аэродром, о котором знали. Все попытки преградить нам порогу были безуспешными. От лагеря мы ушли уже далеко, оставалось совсем немного до аэродрома. И тогда на нас пустили авиацию. В этой ситуации мы были бессильны. Почти все были перебиты. Нам удалось отделиться от основной массы и укрыться в тайге. Свой путь мы все-таки продолжали. Нас преследовали и в конце концов окружили. Отстреливались мы до последнего патрона, не оставили даже для себя. Нас взяли. Били крепко. Полковнику досталось больше всех, потом — летчику. Но он здоров, а вот полковника довели до слепоты.

Так рассказывал Олег. Беседуя со мной, Топорков говорил:

— Выбора не было. Срок двадцать пять лет не Отбыть. Режим ужасный. Я мало верил в успех, но что делать? Люди искали выход. Умереть согнувшись, или погибнуть в бою за свободу — вот как стоял вопрос. И многие решили умереть в бою. И мы начали. Дела так быстро развертывались, что думать было некогда, и я взял командование на себя...

Приговором суда они были лишены права на апелляцию. Суд решил лишь Олегу заменить смертную казнь десятью годами. Из нашей камеры они уходили спокойные и невозмутимые...

Уже полгода мы считались постоянными жителями этой

 

камеры смертников. Приводили и уводили заключенных, а нас четверых (меня, Ивана и двух воров) не трогали.

После военных в камеру привели двух блатарей, которые попытались установить в ней свои порядки. Но раздумали, когда Сергей цыкнул на них.

Ребята были молодые, лет по двадцать. Оба приговорены к расстрелу за убийство уже в лагерях. Последнее убийство они совершили в следственной камере тюрьмы. Одного звали Иваном, другого Павлом. Иван так рассказывал: «Человечишко был неважный, не пришелся по сердцу. Сначала мы донимали его, а потом взяли да и ухлопали. Надо же что-то делать в камере. Вот и сделали».

Дня через три-четыре увели и этих. А потом был мальчишка лет восемнадцати — убийца. Трое эскимосов, которых обвиняли в шпионаже и измене Родине за то, что когда-то торговали оленями и пушниной с американцами...

24 августа 1939 года пришла и моя очередь отправляться на тот свет. За нами с Иваном пришли, но одежду не принесли, это был неплохой признак. Распрощавшись с сокамерниками, мы вышли. Нас повели по знакомой «улице» тюрьмы. Стояла мертвая тишина. Невольно мелькнула мысль: что же дальше? И я представил себе картину последней минуты жизни: читается приговор, я стою у могилы... Дальше мысль обрывается. Обрывается и сама жизнь.

Я не скажу, что мне было страшно. Я шел, потеряв веру в возможность жить без мук и страданий. Я не верил, что буду жить. Я забыл, что жизнь интересна. Смерть я воспринимал по-прежнему как единственное средство моего избавления от дальнейшего страдания. Лагерь меня пугал. Я был готов к смерти и считал себя обреченным.

Нас привели к начальнику тюрьмы. Встав из-за стола, он прошелся по кабинету, держа в руках какую-то бумажку. Внимательно оглядел нас с Иваном, как будто сочувствуя нам, и начал читать: «Верховный суд СССР, рассмотрев дело обвиняемых Плотникова и Лукьяненко... постановил: по ходатайству верховного прокурора решение суда Хабаровской выездной коллегии отменить, ввиду несоответствия меры наказания мере совершенного преступления. Назначить по этому поводу повторное следствие...»

Закончив чтение, начальник предложил нам расписаться. Где-то глубоко в душе пробудилось сознание того, что еще не все отравлены безумием, что еще есть какая-то мера законности. Иван во всем доверялся мне. Он качал головой, точно чему-то удивлялся.

 

 

 

Из канцелярии нас повели в следственную камеру №11. В ней было человек сорок. Все поняли, что нас привели из смертной камеры, и относились к нам по-человечески. Уступили место, покормили и всю ночь вели расспросы. О многом мы узнали от жильцов этой следственной камеры. Кто же эти люди? Как они оказались здесь? За что?

1938 год был годом больших арестов среди работников Дальстроя из вольного населения. Сюда только докатилась волна произвола. Был арестован начальник Дальстроя Берзин, все его помощники и заместители. Перед нашим приходом в камеру покончил жизнь самоубийством первый заместитель Берзина Филиппов. Не дожидаясь суда, он бросился с верхних нар головой на отопительный радиатор. Были тут и начальники лагерей, работники охраны, медики, инженеры, работники порта, политработники. Народ денежный, в прошлом известный. Все они пока подследственные, им навязывают «контрреволюцию».

Здесь я встретил и начальника прииска «Журба» А. Н. Скворцова. Мы узнали друг друга, теперь он постарел, похудел, осунулся. Со мной добр, как все. Прошлое свое поведение по отношению ко мне оправдывает временем: «Я знал, что вы хорошие люди, но я не мог для вас ничего сделать. Так было поставлено и были указания сверху. Приходилось поступать против своего желания...»

На мой вопрос, за что арестован, Скворцов ответил:

— Шьют вредительство, сколачивают большую группу по Дальстрою для громкого дела.

Некоторых из нашей следственной камеры освободили, и до нас дошли слухи, что приехала комиссия из Москвы специально по делам «дальстроевцев», поэтому и начали освобождать. Узнали мы, что и Гаранин, Горский, Окунев — работники НКВД — тоже арестованы. Возможно тогда в 19-ю камеру стучал сам Гаранин, просил узнать о женщине.

Двадцать пятого декабря, меня и еще нескольких таких же, как я, вывели на этап. Сокамерники всех нас одели, и мы выглядели не хуже любого вольного. Погрузили в машину с будкой, в которой была печка. Вместе с нами в кузов забрались и солдаты-сопровождающие. В день рождения Иисуса Христа мы как бы тоже рождались заново. Нас увозили снова в мир, полный тревог и неожиданностей, куда — мы не знали...