МУКИ КОЛЫМСКОГО АДА

 

Не знаю, что было причиной отмены смертной казни, но, по всей вероятности, то, что сам Гаранин был тоже арестован где-то в октябре 1938 года, почти одновременно с ведением нашего дела. Он оказался истинным врагом народа.

В конце 1939 года я вновь попал на оротуканскую пересылку. Давно знакомая картина пересылки вновь предстала передо мной. Жизнь всех здесь была во власти блатных. Блатные в лагере, а тем более на пересылке, как дома, на всем готовом, не изнуренные голодом и трудом. Их здесь воспитывают, так как они социально близкие советскому народу, оступившиеся. На пересылке их всегда много, и они держатся дружно. Попав на пересылку, я ждал беды как и все «враги народа», но случилось то, чего я сам не ожидал.

В бараке, куда я попал, держал верх блатарь, с которым я встречался в оротуканском изоляторе в числе тех тринадцати обреченных. Он узнал меня и с удивлением спросил: «Откуда ты? Как попал сюда снова? Тебя же тогда взяли на расстрел, а ты живой. Садись, рассказывай».

Я повел рассказ где был и что со мною случилось. Разговор длился до вечера, а когда в барак пришли с работы остальные заключенные, он обратился ко всем: «Этот человек пережил смерть, он был обреченным и больше полгода считался мертвым среди тех, кто его знал. Его при мне уводили на расстрел. Он пережил муки обреченного и сегодня среди нас. Кто хоть пальцем тронет его, будет иметь дело со мной. Поняли?» Все слушали, никто не мог промолвить ни слова. На меня смотрели с каким-то интересом.

Мне и позже приходилось встречаться с бывшими смертниками, и всегда к ним почему-то, в том числе и блатные, относились как бы с уважением. Так я зажил на этой пересылке спокойно. Лекарем на пересылке был блатной, он «лечил» меня, освободив от работы. На кухне тоже давали пищу получше. Так по воле своего старого знакомого (не так уж и знакомого) блатного я и жил.

После возвращения с работы зэков я рассказывал им о том, как бывал в Германии, Америке, о городах Толедо, Нью-Йорк, Буффало. Рассказывал о Ниагарском водопаде.

 

где я бывал, но слушали внимательно и между собой говорили: «Вот это человек, сколько видел, сколько знает!»

Через неделю меня увозят на прииск «Дарьял», расположенный в нижнем течении речки Утиной. Само название как бы сравнивало этот прииск-лагерь с кавказским ущельем Дарьял.

На территории лагеря можно было пройти по висячим мостам на стальных тросах. В это ущелье загнали меня, по-видимому, подальше от мира. Так как убежать отсюда было практически невозможно, да и некуда, я был расконвоирован и работал слесарем в шахте. Ремонтировал вагонетки, тачки, лебедки и т. п. Впервые за время пребывания в заключении я чувствовал себя более или менее спокойно. Хорошо было бы, думал я, если бы до конца заключения я оставался здесь. Сколько лет сидеть мне осталось, я уже не знал и сам. Все перепуталось за эти три года, и хотелось лишь одного — спокойной жизни и работы в лагере.

Но увы! Месяца через три меня доставляют снова в Оротукан. Снова судят, вернее, пересуживают. И снова нет ни свидетелей, ни доказательств, ни защитника.

Судили почти все те же, что и в январе 1939 года. Судили одного. Короткий и неправый суд. приговорил меня к шести годам лишения свободы и пяти годам поражения в правах. Посадили в машину и повезли согласно решению суда в лагерь строгого режима.

По дороге на место назначения конвойные остановились на глухой таежной командировке у дорожников. При свете керосиновой лампы заварили чай и повели разговоры о былом. Усадили рядом и меня, дали чаю, хлеба.

Разговор завели дорожники. «Теперь тут тишина, кругом одни покойники. Всюду они здесь в вечной мерзлоте, будто и не умершие, а уснувшие. Недавно вот одного раскопали нечаянно, даже одежда целая, как живой. Увидела бы мать — узнала бы сына. Номерок железный на ноге привязан. А всех их тут много было. Говорят, более пяти тысяч лагерь тут был. Начальником баба была, Аннушкой звали. Так и прозвали лагерь-прииск. Жестокая была эта баба, мало кто оставался жив, попадая к ней.

Лагерь был в низине, на болоте. Золото здесь добывали. Здесь же, в болоте и умирали от голода и холода, от непосильного труда. Вот так вот доставалось вашему брату», — закончил рассказчик, махнув головой в мою сторону.

Где-то в полночь уехали от дорожников. В машине кон

 

войный говорил мне: «Вот что тебя ждало бы, если бы была жива Аннушка. «Нерега» — лагерь тоже режимный, но там такого не слышно».

Так я узнал, что везут меня в режимный лагерь «Нерега». Мне знакомы эти страшные дела по лагерю «Журба». Видимо, Гаранин в то время везде изводил людей. С самого начала пребывания на Колыме я видел одно: произвол, насилие, гибель людей. Будущее мое меня страшило, я боялся жить в лагерях.