УЧАСТОК «БОКОВОЙ»

 

В этой больнице нас полагали подправить физически и летом пустить на добычу золота. Больница состояла из одного барака. Кровати деревянные, матрацы и белье подержанное и не первой свежести. Но мы были рады и этому. Пробыв в больнице с неделю, я познакомился с врачами: главным — Владимиром Онуфриевичем Мохначом, фельдшером — Валентином Петровичем (фамилию этого человека сейчас не помню), санитаром — человеком еврейской национальности (в медицине человек случайный, как звали, не помню тоже). Жили они все вместе в отдельной избушке.

И вот Валентин Петрович заводит со мной разговор, чтобы я пошел работать к ним, врачам, дневальным.

— Мы пришли к заключению, — начал он, — что вы

 

человек порядочный, честный. В лагере не так-то легко встретить хорошего человека, вот мне и поручили переговорить с вами. Нас трое. Питаться будете при больнице, с кухни, мыть посуду и готовить нам пищу вы не будете. Ваши обязанности — содержать наше жилье в чистоте и порядке, отапливать помещение, носить воду, в общем все, что необходимо для жизни. Люди мы простые, и поэтому вам с нами будет хорошо. Жить будете вместе с нами.

Сразу я согласия не давал, говорил:

— В жизни мне никогда не приходилось быть прислугой, я работал, но быть лакеем считаю низостью.

Потом со мной разговаривал Владимир Онуфриевич. И в конечном итоге я согласился.

Во дворе больницы стояла большая кухня. К ней был пристроен домик в два окошка площадью метров в двадцать. Между окнами стоял стол, прикрытый белой простыней, три кровати, покрытые добротными постельными принадлежностями. Ближе к двери стояла маленькая буржуйка, отапливаемая дровами с кухни, у дверей — рукомойник и тут же рядом ведро с водой. Это все, что было в домике. Мне поставили лежак в углу, у стены, идущей к входной двери. Так мы стали жить вчетвером.

Владимир Онуфриевич Мохнач — коренной москвич, потомственный медик. Осужденный по 58-й статье в конце тридцатых годов, он оказался на Колыме. В этой хатенке он нашел свое убежище, в больнице — поприще, по специальности был терапевт. Владимир Онуфриевич — чистейший интеллигент. Даже в рабстве он оставался интеллигентом, человеком душевным и благородным. Работал он много и был просто отцом для больных заключенных. Главной сутью его заботы было желание спасти от смерти несчастных. Он искал эффективные средства от дизентерии, от простуды, от цинги. Делал все, что было в его силах, поэтому и был дорог людям.

Валентин Петрович — добродушный по своему характеру, не претендующий на многое, спокойный и покладистый человек, умеющий уживаться с людьми. Работал добросовестно и аккуратно, он был нужным человеком там, где люди страдали. Он тоже невольник. Судьба, видимо, его хранила. Работая вместе с Мохначом, Валентин Петрович обрел покровительство и защиту и так содержался в жизни подневольника, раба, оставаясь по существу человеком.

А третий — пройдоха, не брезгующий ничем. Начитанный, довольно развитый, изворотливый, он нашел в не-

 

воле себе место в качестве медицинского работника, хотя к медицине не имел никакого отношения. Он способен был сделать любую пошлость ради достижения личной выгоды.

Живя в избушке с врачами, я исправно нес свою службу дневального. Везде были порядок, чистота. В свободное время мы вели душевные разговоры о прожитом, между нами царили теплота и мир.

Однажды Валентин Петрович сказал мне:

— В больницу попал больной Иван Васильевич Любимов, он говорит, что знает тебя. У него двустороннее воспаление легких. Он просит тебя помочь ему.

— Чем же я могу помочь ему? Что могу сделать для него? — с удивлением спросил я.

Валентин Петрович посоветовал мне обратиться к Мохначу и попросить его устроить Любимова в больничную столовую посудомоем.

Так, благодаря Мохначу, Любимов стал работать посудомоем. Сам он родом из Рязани, бывший комендант облисполкома, член партии. Был арестован в 1937 году и осужден Особым совещанием по 58-й статье на пять лет. Встречались мы с ним в оротуканском изоляторе в конце тридцатых годов. Срок его давно прошел, но в войну заключенных не освобождали до особого распоряжения...

Наступил 1945 год. Владимира Онуфриевича Мохнача весной отозвали работать в Магадан. Расставались мы с ним как с родным, радовались за него. Недели через две к нам прибыл врач Воробьев. Этого человека я знал по больнице прииска «Усть-Утиная». Воробьев был заключенным и отбывал наказание за преступление на службе. Расхитил и завалил хозяйство. Он любил выпить, и поэтому после приезда его к нам вспыхивали скандалы и ссоры.

В первую очередь он убрал меня из больницы, и я попал на общие работы в лагерь. Работать меня заставили слесарем в шахте. Вместе с бригадой по добыче золотоносных песков приходилось работать с восьми утра и до восьми вечера. Кроме этого, в мои обязанности входило и обеспечение бесперебойной работы скреперной лебедки. Вся бригада уходила в лагерь, а я оставался осматривать и смазывать механизмы, перемещать трубопровод подачи сжатого воздуха по мере того, как изменялся забой целины золотоносных песков. Так я уходил в лагерь позже всех.

Несмотря на все это, я был еще жив. Голод постоянно преследовал меня. Да и не только меня. Люди умирали.

Умер бы и я, но в лагере работали невольники-сапожни

 

ки Таболенко и Дон. Сдружился с ними, они подкармливали меня. Ночью чинили обувь зэкам, чтобы те к утру вышли на работу, а днем умудрялись работать на вольных, которые кто как оплачивал их труд. Все это позволяло как-то перебиваться.

Дон по национальности был еврей. Душевный человек, на редкость добросовестный и добрый. Таболенко — более развит, лучше приспособлен к жизни, поэтому он главенствовал в мастерской. Но для меня они оба были хорошими людьми.

Где-то с июня начали освобождать литерных (тех, кто был осужден за КРТД, КРД, СВЭ). Освободился Любимов и остался работать на кухне посудомоем. Освободились и мои друзья-сапожники. Их сроки давно уже истекли. Я тоже был литерным, осужденный первоначально Особым совещанием НКВД города Москвы сроком на пять лет. Мой литер — КРТД. Но у меня гаранинское дело... Гаранина давно осудили и расстреляли, а дело его висело на мне. Все в чем меня обвинил краевой суд города Хабаровска, было не моим преступлением, а гаранинским. Поэтому меня и не освобождали. Я продолжал оставаться в лагере, и моя жизнь ухудшалась. Не было теперь у меня друзей, помочь было некому. Так закончился 1945 год и начался 1946-й. Я продолжал работать в шахте.

В августе 1946 года я вновь столкнулся со смертью. Бригада закончила работу, и под вечер ушли все в лагерь. Как всегда, я остался приводить в порядок лебедки, скреперы, трубы воздухоподачи. Находясь в шахте и занимаясь воздухопроводом, услышал треск. Оглянулся и увидел, как стойка, подпиравшая потолок шахты, под давлением грунта сверху сломалась.

Обвал сгибал трубы воздухопровода. Между потолком и полом шахты еще оставался просвет в несколько десятков сантиметров. Бросив все, я ползком пробрался через этот просвет — и быстро наружу, вон из штольни. Выбравшись наверх и еще не осознав, что произошло, я сожалел, что не довел работу в шахте до конца. Вдруг я увидел, что грунт над шахтой просел, а из горловины штольни вырвалось облако пыли. Я понял, что произошел обвал и, задержись я там еще несколько минут, был бы заживо погребен. Передо мной было поле осевшего грунта, картина, чем-то напоминавшая последствия землетрясения. В лагерь пришел поздно ночью. Об обвале уже знали, и так как меня долго не было, сочли, что я погиб. Но я жил!

 

Началось освобождение «пересидчиков», у кого срок заключения давно истек. Освобождали по алфавиту, по две-три буквы в день.

Пятнадцатого сентября 1946 года я, как обычно, пошел с утра на работу. На вахте меня задержали и вернули в барак до особого распоряжения. Я ждал своей участи, был поглощен думами о будущем. Часа в четыре дня за мной пришли в барак и повели в канцелярию лагеря. Выдали справку об освобождении, и в чем был одет вывели за ворота лагеря.