ДЕСЯТОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ МОЕЙ СЕМЬИ

 

1

Лето 1957 года. Ленинград.

 

- Приехал испытать, что стоит моя реабилитация, - заявил я своему начальственному собеседнику. Внешность у него солидная. Кабинет кажется излишне просторным для нас двоих. По наружному виду, беседа идет мирно. Но тайная напряженность все увеличивается. Он не знает, как от меня отделаться. Он говорит:

- Нам дано указание не обижать людей вашей категории. Но, откровенно говоря, ваше желание меня очень озадачивает. Хотите завершить образование... с седыми волосами. Поймите меня правильно. То, что возраст ваш не подходит для роли студента, важно не с юридической точки зрения. Исключение возможно. Но какой вам смысл в этом? Разве вам еще мало пришлось натерпеться лишений и неудобств при такой сложной биографии? В тридцать пятом году, во время вашего первого ареста, вы были у нас на первом курсе. Значит, вам предстоит не заканчивать, а только начинать занятия в нашем институте. Неужели вы чувствуете в себе столько сил, чтобы тягаться в учебе с молодежью? Вы знаете, что стипендия у нас очень мала. Молодым проще, они с родителей тянут, сколько могут. А у вас у самого семья на руках. Старший сын - студент?

- Да. На последнем курсе медицинского будет в этом году.

- Сын на последнем - отец на первом! Ситуация Сын там будет кончать?.. В Караганде?

- Нет, здесь. Я уже сдал его документы, договорились, хоть и с трудом.

- И вы не оставляете возможности вернуться в Караганду в случае неудачи?

 

- Ни малейшей. Семья еще там, но они уже сдают жилье и на днях выезжают. А с потерей жилья туда незачем возвращаться.

- Даже дух захватывает от такой отваги. И уж извините меня, я назвал бы это безрассудством. Здесь, если все нормально пойдет, вас возьмут на очередь. Но даже реабилитированные ждут по году и больше. А на это время надо найти комнату по частному найму. И платить за эту комнату две таких стипендии, какую вы у нас получите... И вы так уверены, что будете успешно учиться? А ведь мы в нашем разговоре не коснулись еще самого главного. Институт наш ведь не технический. Искусство... как бы сказать... требует еще... как бы это понятней сказать...

- Понимаю. Требует еще свежести чувств, неповторимости восприятий натуры. Короче говоря, кое-что от молодости.

- Вот именно, вот именно... будем откровенны. Вам не мало приходилось так или иначе зарабатывать хлеб. У вас укрепились навыки, которые вам будут мешать.

- Исхалтурился, вы хотите сказать.

- Да. Будем откровенны, это неизбежный финал

- А если я не подхожу под общую мерку, если меня еще рано хоронить?

Опять напряженная пауза, которую я сам попытался укоротить: "Давайте попробуем. Я не нахален. Когда-то был даже излишне застенчив. Я надеюсь и сам понять, что у меня хуже других получается, если это действительно будет так. Но если не так - тогда не уйду".

Так я вынудил "заведующего научной и учебной частью" института им. И. Е. Репина дать мне обещание. Но через минуты две мы встретили другого человека, когда вместе вышли из кабинета. Другой был больше чином - директор

 

института. Встреча была случайной. Мне просто не повезло. Полминутой раньше или позже - и мое дело прошло бы мимо его внимания. Узнавши о моих намерениях, он достаточно быстро представил себе, что моя фигура с седеющими волосами будет недостаточно полезным зрелищем для молодежи в этом храме искусств. От его взгляда повеяло холодком. О как много было этих взглядов в мою сторону, взглядов, леденивших душу! Впрочем, ко всему привыкаешь, если остаешься жив. Моя фигура /с недостатком одного сантиметра до среднего роста прошлого столетия/ привлекла к себе заботливое внимание. За этим вниманием таились поиски предлога, чтобы отказать мне. Моя мягкость могла бы только содействовать отказу. Мы показали друг другу клыки - и он отступил. Ему не понравилась моя логика.

Они отступили. Но сколько у них еще будет возможностей наступать снова и снова. Пока они возложили надежды на мои тяжелые условия: долго не выдержу - сам уеду.

 

2

 

Итак, моя семья едет. Я с ними разговаривал по телефону раненько утром, когда линия более свободна. Слышали друг друга хорошо. Но ради этого им пришлось встать очень рано /на три часа раньше меня/ и идти по пустым улицам города и по степи, по редкой травке, маленькой-маленькой, засохшей к тому времени, на которой никогда не бывает росы.

Как поражала нас эта разница! Там земля почти голая. А здесь непролазная живая пустота, неисчислимое количество жизней на каждом клочке земли. Там редко появляются облака на небе. Но если случится туча, темная, грозно приближается, то не воду она приносит. Хоть и висят под тучей пряди, местами густые, но эти пряди не достают до земли. Не долетая донизу, вода испаряется вновь. В середине

 

тучи пряди достают до густой пыли, поднявшейся им навстречу. Гигантский конус пыли, смешавший вершину свою с тучей, вместе с тучей надвигается... Пока издали смотришь на это движение несходных масс, все еще надеешься, наперекор опыту, хоть на малое освежение. Но вот сам попадаешь в густейшую пыль. Ничего не видишь. Мир стал коричневым... и довольствуйся тем, что на тебя попало несколько капель воды. Воняет пылью. Жара кажется еще более удушливой, когда туча прошла. Вот этот "карагандинский дождь" я часто вспоминал, пока не привык к свежести ленинградских дождей. И тучи как будто нет... Над тобой какое-то полупрозрачное облачко - а льет и льет.

Мы и сами окрепли, наперекор всем тяготам жизни. Легче телом стали среди этого буйства зеленой жизни. Вот я проболтался нечаянно, а другим не советую, другим, т.е. людям, еще не потерявшим гибкости ума и еще не приобретшим достаточной гибкости спины для успешного подхалимства. Таким людям я советую держать в строгой тайне, какой климат вам менее вреден и какие недуги вы успели воспитать в своем теле. Кое-кто этим интересуется иногда. И государство везет вас в неволю обычно не туда, где климат будет вашим другом.

Куда мы будем выгружать контейнер?

Вот в эту квартиру... Она в нижнем этаже. Пол на уровне земли. Постланные простыни здесь становятся сырыми. В окна удобно заглядывать прохожему любого возраста. Но несчастье не в этом, а в том, что эту квартиру необходимо освободить через месячишко и от наших тел и от нашей мебели. Квартирка не наша. Живет в ней семья двоюродного брата моей жены, Люси. В молодые годы он относился к ней дружески. Он и сейчас принял нас радушно. Правда, он при этом надеется, что

 

мы, наконец, становимся обыкновенными гражданами, без изъянов в правах. Сейчас его семья на даче, но с началом школьных занятий квартиру надо освободить. Свои подержанные табуретки и прочие вещи стараемся укладывать как можно компактнее, и все же остаются только узкие проходы в этой маленькой квартире. Разумеется, что разгружать очень удобно: из машины - в окно. Жизнь всегда чем-нибудь хороша, даже когда и будущее так тревожно.

 

3

 

Мне уже отказал начальник милиции Василеост-ровского района Ленинграда прописать мой паспорт в общежитии института, где мне пообещали дать место одному, но решительно отказали дать комнату для семьи. Но надежда поселиться в Ленинграде окончательно не потеряна. Еще предстоит отстоять несколько дней в очереди в главной милиции Ленинграда. Очередь там большая, но счастливчиков мало. Я не стану изображать, как мы томились в оче- редях к разному начальству и входили в их кабинеты с каким-то жжением под грудью.

Едем с Люсей за город. Мне немножко стыдно, что я, может быть, недостаточно усердствовал в поисках жилья. Ох, и надоело же всю жизнь ходить по окраинам и спрашивать... стучаться и спрашивать у тех, кто не хочет разговаривать. Как трудно в любом городе найти охотника сдать внаем жилье незнакомому и нереспектабельному человеку. В малых городах это еще труднее, чем в столичных. И слову верить нельзя. Пообещают - успокоишься. Придешь в назначенный день - откажут. Вспоминаю жуткую ночь, морозную, вьюжную. Мы приволокли на саночках все свои пожитки. Стучим в дверь. Сначала нам не отвечают, потом нас не пускают... Лютует ветер, а у нас одежда сырая: тащились через весь город - пропотели.

 

- Ты только в двух местах нашел? - спрашивает Люся. - И нигде не договорился окончательно?

- Нет. В одном месте я сам окончательно слова не дал: хозяин алкоголик. В другом - мне не дают слова. Все что-то соображает хозяйка.

- Жену твою хочет посмотреть. А что мы так долго едем? Неужели поближе нельзя было поискать?

Я виновато молчу, хотя ведь какие-то соображения были у меня, но теперь они не приходят в голову. Едем в Стрельну. Едем до последней остановки трамвая, самой далекой от центра города. Выходим на кольце и едем еще дальше.

Ура! Договорились. Именно в этом месте, где мне нравилось. Двухэтажный деревянный дом, удаленный от дороги, окруженный большими деревьями, кустами. Верхний этаж будет пустовать зимой. В одной из нижних трех комнат будем жить мы.

Мы сразу почувствовали, как хорош воздух в Стрельне. Увидели, как красивы многие места. Мы прошлись мимо прудов, прогулялись по парку до моря. Хороши расстояния для ежедневных прогулок. И когда, слегка утомленные и приятно возбужденные, мы сели на самые лучшие места в трамвае, я сказал: "На кольце всегда сядешь, а вот на тех остановках... Если бы мы жили ближе к городу - стоять пришлось бы по утрам".

 

4

 

У нас нет дров, или, более точно, нет денег на покупку дров. А топить придется обязательно хотя бы потому, что у нас общая с другой комнатой печь. Топить через день, но добротно. Я начал приглядываться к сухим сучьям во время прогулок. Стали приносить кое-что годное на дрова. Хозяйка, добрая женщина, предложила нам распилить засохшее дерево,

 

большое, сильно разветвленное. Разделаться с ним оказалось непросто. Дерево не все засохло. Его нельзя было спилить под корень: живую часть надо было оставить. Часть толстых засохших суков распростирали свою богатую ветвистость над стеклами окон. Особенно угрожали веранде. Нам приходилось одновременно и пилить, взобравшись на дерево, и оттягивать веревками от дома надпиленные сучья, чтобы они, падая, не разбили стекол. И как же крепка для пилы оказалась эта сухая древесина зато хороша на дрова. Поискали и еще мертвой древесины вокруг дома - и у нас появилась поленница дров.

У нас очень хорошая хозяйка дома. Нам здорово повезло. По возрасту она нам годится в матери. Мы ей тоже понравились. Не сразу. Эта женщина первому впечатлению не очень доверяется. Она наблюдательна дотошно, но незаметно для окружающих. Позже она нам призналась, что испытывала нашего Петю, оставляя кое-где на видных местах мелкие деньги. Он не соблазнялся. А когда она увидела, как один из двух студентов, живших рядом с нами в проходной комнате, ел тайком сало, присланное родителями его соседа, ел, вероятно, расчитывая, что подозревать будут не его, то она сама разоблачила виновника, чтобы авансом защитить нашу семью от подозрения. Кстати сказать, виновником был тот из двоих, у которого внешность была более солидная, кто был более красив, более упитан, из более обеспеченной семьи. Когда мы /точно в срок/ отдавали деньги за комнату, она смущалась. "Мне ведь не к спеху. Можно подождать: у вас такое тяжелое положение". Но мы отвечали, что откладывать уплату нет смысла, что "по одежке протягивай ножки". Позже она уменьшила нам плату с 400 рублей в месяц до 300. А чтобы мы не упрямились она сослалась на свою дочь. Она-де меня упрекает, что я с вас дорого беру.

 

Лезет в подполье - обязательно предложит что-нибудь. "Возьмите, Люсенька, свеколки - винегрет сделаете". Все ей хотелось понять, кто у нас в семье самый оптимистичный человек, на ком держится все наше хорошее настроение. Решила, что этот человек - Люся. Всегда смеется, всегда разговорчива, никому не завидует - на ней все и держится. Если сравнить с нашей хозяйкой, почти старухой, наших соседей студентов, то их тела кажутся необитаемыми.

 

5

 

Когда к нам приходят гости, угощаем прогулкой по самым красивым местам. Гости наши - это наши старые знакомые или родственники. От них мы многое узнали о тех, кто погиб. Погибла одна из двух моих сестер, правда не в Ленинграде. Обе сестры успели уехать перед самой войной, чтобы провести отпуск, на родине, в Псковской области. Одна осталась жива. Все три мои брата погибли, неизвестно где и как. Могила безымянного солдата справок не дает. И Сталину не придется отвечать перед судом ни за одно из своих многомиллионных преступлений. Не героизм проявляли русские и все другие в этой войне, а тупую покорность и неспособность мыслить и понимать задачи времени. Из погибших только мой двоюродный брат Валентин Нарица оставил небольшой след. Он был еще молод для армии. Вот последние страницы его дневника. Он умер с голоду в "городе-герое".

"19 ноября 1941 года. Сейчас мне да и всем рабочим все равно, чья будет победа. У всех одно желание: скорее бы конец.

22 февраля 1942 года... Голод... холод... грязь... цинга... дизентерия... одиночество.

1 марта 1942 года. Новый месяц, кроме худшего, ничего не принес.

 

23 апреля 1942. Может быть, это последняя моя запись. Никому из моих друзей не удалось дожить до сих пор. Бусарь умер... Вова... Кисель... почти все огольцы моего возраста /и выше/умерли. Я с каждым днем слабею. Ходить почти не могу. А признаться, обидно умирать в конце весны, когда тянулся в декабре, январе, феврале.

14 мая 1942. Последняя попытка: думаю пойти на стационарное лечение. О если бы это удалось! Как я завидую людям, которые еще ходят!

31 мая 1942. Надвигается лето. Я уже, кажется, на последней стадии истощения. Еле брожу. До 10 июля никакой надежды получить номер на усиленное питание не имею. Так что дело - мат. Но благодаря Малышу есть надежда попасть на свиносовхоз. Поеду 2 июня. 1-го попробую добраться до бани, 2-го попробую влезть в трамвай, чтобы ехать до Новой. Сейчас у меня такое настроение, что я смею думать, что на этих страницах еще могут появиться признаки жизни.

6 июня 1942 года. Сколько подлецов, детоубийц, отцеубийц сделал Ленинград. Моральные уроды! Не знаю, что за люди, которые имели постороннюю поддержку /в столовых, на базах, в магазинах/, которые не чувствовали истощения. Да... Ленинград переживал и переживает. Если мне доведется, что весьма сомнительно, перечитывать эти записки, наверно, я не смогу вновь представить себе эти мысли... чувства".

Больше записей в его дневнике не было.

 

6

 

Первое октября - это официальное начало занятий в нашем институте. А фактически - это начало ежегодного принудительного похода студентов "на картошку". На время этого похода, который длится обычно один месяц, меня пос-

 

тавили к станку в мастерской - лепить. Рядом со мной встали еще три человека /из них один был китаец и один албанец/. Четверым нам посадили натурщика. Хотели протренировать нас перед началом занятий. А для меня эта работа была, конечно, более экзаменационной, чем тренировочной. Если бы я лепил слабо, мне не пришлось бы встретиться с основной массой студентов.

Можно подумать, что теперь главное внимание в этих очерках я уделю молодежи, студентам института. Но нет. Я отказываюсь изображать их поодиночке. Ограничусь общей характеристикой. Это не молодежь. Это безыдейные заморыши, "маленькие старички" /по выражению преподавателей/. Равнодушные к любой натуре, способные одинаково изобразить в заученной манере и старика и молодую девушку. Достаточно терпимые к любой неправде. Однажды разболтались, разоткровенничались с молодой миловидной женщиной из преподавателей "закона божия". Внешность ее расположила к доверчивости. Рассказали о поразительной недобросовестности своих профессоров, которые, живя в Москве, заглядывают в свою группу студентов в ленинградском институте не более двух раз в год, получая за это ежемесячно полную профессорскую ставку. А занятиями студентов руководит обычно ассистент, который получает в несколько раз меньше своего мнимого шефа и обычно в той же мере как шеф не соответствует своей должности.

- Что же вы молчите! - вырвалось у этой миловидной женщины.

- А что мы можем сделать? - ответствуют студенты. - А кроме того, нам хочется закончить институт, не рискуя вылететь отсюда.

Не надо думать, что, закончив институт, они станут смелее. Ведь вот, преподаватель, с которым они беседуют, институт закончила в свое время. Она удивилась отсутствию смелос-

ти у студентов, но ей и в голову не пришло самой проявить смелость.

На огульные характеристики, конечно, удобно возражать. Люди и их поступки все достаточно разнообразны. Какая-то часть события всегда высовывается за контуры обобщающих линий. Мне первому нужно быть благодарну студентам скульптурного факультета за их участие, когда мне угрожала судебная расправа после успешной защиты от нападения сексота. На собрании присутствовал следователь. Студенты не вняли наставлениям декана факультета Керзина, который говорил им: "Будем доверять советскому следствию: не будем говорить о -том, прав Нарица или не прав. Ограничимся тем, что охарактеризуем поведение Нарицы в нашем институте". Однако студенты дружно и напористо заявили, что категорически не верят тому, что Нарица был нападающей стороной. И не только студенты, часть преподавателей проявили такую смелость. Но чтобы не было преувеличения, необходимо добавить, что тогда еще никто не знал, что я занимаюсь литературным творчеством. И мой арест, когда я уже добрался до пятого курса, был неожиданностью и для студентов и для преподавателей.

Несколькими годами раньше было в нашем институте и нечто вроде бунта. Студенты требовали замены плохих преподавателей и увеличения стипендии /только и всего!/ И ничего не добились. Несколько студентов после этого исчезли. Наше государство вынуждает людей гнить раньше смерти. Но даже и при таких условиях у молодежи теплится некоторое желание мыслить.

- Что такое политэкономия? - спрашивает студент, держа в руках учебник, и сам отвечает.

- Политэкономия - это искусство составить вот такую толстую книгу, пользуясь двумя десятками слов.

 

"Закон божий" в то время составляли четыре предмета: "история КПСС, политэкономия, диалектический материализм, исторический материализм". Каждый преподаватель заканчивал свой курс лекциями о будущем рае, о коммунизме. Однажды студент, уже отслуживший в армии, не выдержал. Он громко крикнул с задней скамейки преподавателю: "А вы сами этому верите?"

 

7

 

Тридцать лет назад я учился с другой молодежью, со своими сверстниками. Разница вели к а, и не к лучшему. Даже внешне очень непохожи. Мы одевались, не стремясь к униформе моды. Мы одевались, а не выряжались. И бедность мы переносили с легким сердцем, без нынешних грабительских претензий к своим родителям. Не могло в наше время войти в обиход это позорное слово — "предки". Хотя внешних причин относиться к своим родителям свысока было больше: ведь они у нас часто не умели писать и читать. И вот такое любовное свидание в наше время было немыслимо:

- Она опоздала на несколько минут. Бежит... такая сияющая. Думает, сейчас приласкаю, успокою. А я ее - по морде... а я ее - по мордасям, по мордасям! - И это рассказывает студент нашего института и, сверх того, поэт.

Нашему поколению тоже гордиться нельзя. Мы первые начали куролесить, подстрекаемые свыше. "Культурная революция", перестройка учебных заведения - все превратилось в "революционные" пошлости. Везде слишком быстро взяла верх посредственность. И чего только не испытали мы! И студенческих коммун изведали, и студенческих "бригад" с коллективной оценкой знаний. Не было только одного: не было ума в этих экспериментах. Истреблением и угнетением умных руководило правительство. Активность карьеристов оказалась очень велика.

 

От их копыт много пыли... Вытоптанное поле вместо социализма... сыпучие пески без признаков мысли с индустриальными декорациями со всеми внешними признаками цивилизации. Мы не революционеры, мы рекордисты пошлостей. У нас все есть - и ничего нет. У нас есть форма - и нет души. Наши организации - форма без содержания. Наш труд рекордно непроизводителен. Мы уже не можем прокормить самих себя. Мы уже не можем выжить без милостыни тех, на кого мы точим кинжал. Мы самая богатая страна по количеству ученых и бедная по разумной деятельности мысли. Мы нестерпимо хвастаемся своей идейностью, а разрешена нам только одна идея в искусстве: хвалить кремлевских пенсионеров, которых мы не можем заменить более дееспособными и разумными людьми. Мы агрессивнее всех, и знаем только два способа "идеологической борьбы": 1/ насилие откровенное, 2/ насилие по способу мафии.

 

8

 

Стоит натура на станке, и студент вместо того, чтобы с упоением, во всю силу работать - ходит, покуривает. Китайцы так не делают, да и я не уступал им в трудолюбии. Ведь я всю жизнь жаждал такой возможности. Но все остальные?.. Я их не понимал. Есть нынче такая шутка у молодежи художественных учебных заведений, средних и высших: "Пять лет дремоты, два месяца пота /дипломная работа/, пять минут стыда /получение диплома/ - и кусок хлеба на всю жизнь /ненадежный/".

Я выбрал скульптурный факультет, руководствуясь только одним желанием: сделаться хорошим рисовальщиком. Я знал одного человека, который, гонимый таким же желанием, пошел не на скульптурный, а на графический факультет. Кто из нас просчитался? Оба остались довольны своим выбором. Рисуя, я искал новые пути к цели. Мне важен был не только резуль-

 

тат, но и метод достижения этого результата. И не только форма модели мне была важна. Важно было и то, чтобы рисунок, даже ученический, выражал не только неповторимость впечатления от каждой натуры, в худшем случае, хоть бы не противоречил этому впечатлению. И к этому я искал путей не через техническую виртуозность, а через ясное понимание и полезные привычки, при которых проза рисования и его поэзия не мешали бы, а помогали друг другу. Без оригинальничанья. Можно догадаться, что не всегда легко было избегать конфликтов с преподавателями при всей моей обтекаемости.

Китайцы меня поразили дважды: в лагерях, за колючей проволокой - своей устойчивой честностью и терпением, в институте - трудолюбием. Их древняя культура не сотворила из них "маленьких старичков". Они поражают своей юностью. Как хочется надеяться, что даже марксистам не удастся обесценить эту нацию.

Однажды Федя вернулся домой не один. С ним пришел юноша по прозвищу Майский. Случайно встретились. В Караганде были почти соседями. Его отца я знал. Скверная семья и скверные /или скорее обычные/ приятели у него были. И вот же нашел в себе силы воспрянуть. Выдержал экзамены в институт. Теперь он студент. Разумен, весел. С этого времени он посещал нас. Иногда он бывал и голоден, и мы вместе насыщались. Черный хлеб и какой-нибудь винегрет у нас всегда был, конечно без мяса, часто и без подсолнечного масла. Могли бы остаться только приятные воспоминания. Но вот однажды я подслушал его разговор с Федей. Разговор - обычный, но у меня возникла тревога, когда он выражал сильное желание побывать в Караганде, увидеть всех... и сделать это в ближайшее время, т.е. в ближайшие летние каникулы.

 

И я промолчал, занятый своим делом. Это мне тяжело вспоминать. Я не вмешался в разговор. У всех у нас при некоторых обстоятельствах возникают некие обязанности по отношению к окружающим. Я свою обязанность тогда не выполнил. И нельзя мне оправдать себя обстоятельствами, приучившими меня к скромному поведению. Нельзя оправдаться и тем, что все равно он меня не послушал бы. Я обязан был сделать максимальную попытку отговорить его от такой скорой встречи со своими бывшими "приятелями". А уж тогда - будь что будет. Но оставим пока Майского. Позже придется вернуться к нему.