- 65 -

МОЙ ЧЕТВЕРТЫЙ АРЕСТ

 

1

 

Осенью 197.5 года меня посетил в Нище себежский прокурор. Приехал сам после того, как я на первый и повторный вызов в Себеж не пошел. Не логично было делать 30 км. туда и столько же обратно только для того, чтобы отказаться разговаривать. Посидели, на скамье около избушки. На его вопросы я не отвечал. Но он все же пытался делать мне внушение.

- Разве ничего у нас нет хорошего о чем можно было бы написать?

 

- 66 -

За этими словами появились в памяти другие. Вспомнил, как декан одного из факультетов педагогического института говорил своим подопечным студентам: "Как хотите хитрите, как хотите выкручивайтесь, а чтобы "увязка с современностью" /т.е. похвала партии-правительству/ у вас была на каждом уроке."

Это посещение я счел за признак близкого ареста. И не ошибся. Пора! Иначе может нарушиться ритм моей жизни /1935-1949-1961-1975/.

Уже за несколько дней до ухода из Нищи /из любого места/ появляется раздражительность, сосет тоска, закрадываются сомнения, что ты все успеешь сделать и ни в чем не ошибешься. Эти чувства обычно не сильны, если ты их крепко встречаешь. Но если будешь отступать, то скоро падешь под их властью, ведь они не твои союзники. Обычно торопишься закончить очередное произведение. Торопишься зарыть его в землю, и так, чтобы не дать след собаке-ищейке /был и такой промах/. Укладывая вещи в дорогу всегда имеешь ввиду возможность обыска в милиции: может состояться нападение каких-нибудь "бывших моряков".

Невозможно передать читателю вкус того мучительного чувства, когда охотятся за твоим произведением. Когда ты окружен... И не тело твое возбуждает аппетит преследователей, а душу твою хотят уничтожить, то лучшее, что ты сделал для других. Ты весь - возмущение. Ты не признаешь их права. Их глупость и трусость не дает им этого права, но в их глазах, не они преступники, а я.

Вспоминаю, как особо неприятный случай свою поездку в Москву в 1970 году... На остановках из соседних вагонов /сзади и спереди/ высовывались пять голов лицом в мою сторону. Один стоит на площадке рядом со мной. Как мне от них отделаться? За моей беспечной маской идет напряженная работа. Сегодня они наг-

 

- 67 -

лее обычного, значит не исключена возможность ареста. Я подразниваю того, который - со мной на площадке. Во время остановки поезда я делаю мнимую попытку сойти с поезда. Он торопится вслед за мной. Тогда я так же быстро возвращаюсь обратно. Ой вынужден делать то же самое. На следующей остановке проделываем оба еще раз все это. Но хватит, не в моих интересах подогревать его азарт. Я ухожу в вагон и, полузакрыв глаза, улыбаюсь. На той станции, где мне предстояло на другой поезд, я зашел на почту, усиленно оглядываясь так, чтобы это видели. Там я послал письмо жене. В письме высмеивал своих преследователей и говорил, что я доволен хоть тем, что причиняю столько хлопот государству. После посадки я уже не видел своих тайных конвоиров. Можно предположить, что письмо было срочно прочтено и, по моему насмешливому настроению, сделано заключение, что рукописей при мне нет. Задержание откладывалось.

 

2

 

Оно произошло теперь, в 1975 году 20 ноября. Ордер на арест был оформлен после задержания. Взяли меня из квартиры без обыска. В предъявленном мне обвинении не было даже упоминания о моих произведениях. Так хотели подчеркнуть свое мнимое пренебрежение к моему творчеству. В папке были подшиты только мои письма и заявления. На первом месте было одно из последних моих заявлений с просьбой отпустить меня из СССР. В эту папку я заглянул, но разговаривать, особенно подписывать что-либо, отказался. По их бумагам, меня задержали потому, что я уклоняюсь от следствия. А где доказательство этого уклонения? А вот: я никого не пускаю к себе в квартиру. Поясняю. За два последних года, пока мы живем на новом месте /улица Кр.Барона, 5, 13/ к нам не приходили представители карательных органов вла-

 

- 68 -

сти ни с какими официальными претензиями. Значит, косвенно, они признали своим представителем того хулигана /вряд ли он был один/ который недавно два дня подряд беспокоил нас по утрам продолжительным стуком в дверь. Когда было спрошено через дверь: "Кто стучит и что надо?" в ответ послышалось невнятное бормотание под пьяного. Этот "пьяный" продемонстрировал большую наглость. Он не только стучал. Он открыл нашу дверь своим ключом, предварительно вытолкав наш ключ из замочной скважины. Войти он не мог, потому что кроме замка наша дверь имеет еще потайной запор. Так вот, эти действия своего представителя /других не было/ они считают законными, а наши действия /не открывать дверь по требованию любого забулдыги/ считают настолько беззаконным, что сделали их, в своих бумагах, причиной моего задержания.

Когда мне в елгавской милиции предложили выложить на стол все содержимое карманов, я потребовал законных оснований для обыска, подчеркивая, что ордера на арест я еще не видел. Мне ответили насилием, обыскивая с подчеркнутой грубостью. После обыска и кое-каких изъятий, меня отвели в тюремную камеру. Хлеб и сахар, что я взял с собой из дома, отнял милиционер.

- Пусть посидит не евши - поумнеет.

Однако другой милиционер, менее злой, решил, что мне не обязательно умнеть, и вернул мне отнятые продукты.

В тесной и темной камере, без окон, на голом полу лежали два молодых человека, арестованных за насилование девушки. Для того, чтобы совершить это преступление они выдали себя за дружинников "арестовали" девушку, которая прогуливалась около гостиницы, и отвели ее, куда им было нужно. Все граждане СССР если они еще не побывали в тюрьме, не имеют ни

 

- 69 -

малейшего понятия, как и эта девушка, о том, кто может арестовать или задержать, по какой причине, при каких обстоятельствах, и какие документы он обязан предъявить при этом. Люди, которые знают это и требуют, чтобы обращение с ними соответствовало законам, вызывают ненависть у блюстителей этих законов. Для них недостаток покорности - самое тяжкое преступление. Я сравнил на досуге своих соседей, этих мнимых дружинников с настоящими. Вспомнил, как уговаривал один комсомолец другого:

- Валера, что ты придуриваешься? Иди в дружину… понимаешь... набьешь кому нибудь морду - и прав будешь.

 

3

 

Очень жесток пол под боками. Постельных принадлежностей - никаких. А если тебя захватили без теплой одежды, то и мерзнуть будешь жестоко. В уборную выпускают два раза в сутки. На ночь, правда, ставят "парашу" после просьбы моих соседей. Это очень беспокойное и унизительное чувство, когда хочешь в уборную и когда знаешь, что удовлетворение этой потребности не от тебя зависит. На другой день после ареста заключенному дают рацион: полкило хлеба и одну миску супа в день, без мяса или рыбы. Два раза в день - по одной кружке горячей воды. Слабый электрический свет. Очень темные стены кажутся светлее от густого табачного дыма. Очень душно. Вентилятор включают редко.

Лишение свободы в нашем государстве автоматически ведет за собой много других лишений и, прежде всего, лишение всех человеческих прав. Вам постоянно подчеркивают свое неуважение, а при случае и необязательность соблюдать вашу телесную целостность. Избитого и поколоченного могут и выпустить, если он окажется ненужным больше. И справки не дадут, что он был задержан милицией.

 

- 70 -

- Будьте вы прокляты, иуды! - сказал на комиссии в ленинградской психбольнице один больной /не психической болезнью/. Несмотря на это его выписали из тюремной больницы. Выписали только потому, что знали, он скоро умрет. Пусть умирают у родственников. Дешевле обойдется для государства, и для статистики лучше.

На мои претензии прокурор отвечает: "Здесь не курорт". Все тюремщики так отвечают. И Многим это кажется логичным.

Роль следователя выполняет заместитель прокурора. Гутманис А.К. Через несколько дней после моего отказа разговаривать с ним, он вызвал меня второй раз. Теперь он мне объявил, что на моей квартире был произведен обыск. Были найдены все мои рукописи. Он начал допрашивать. Я опять отказался разговаривать. Точнее сказать, я не отвечал на вопросы, но не молчал в буквальном смысле. Я выяснил, что забрали у меня при обыске. Высказал свое возмущение. Второй арест без Сталина и вторую пишущую машинку забрали - грабеж. Назвал нелогичным обвинение в клевете человека, который сам свою "клевету" считает правдой. "Жертва неправдою не вызывается" - напомнил я ему слова Некрасова.

В нашу камеру подбросили еще двоих. Один из них крепкий молодчик лет тридцати. Он ведет себя агрессивно по отношению ко мне. Провоцирует на ответную грубость. Он приятельски знаком с двумя молодыми людьми, о которых я сказал уже несколько слов. В случае нападения минимум трое будут моими активными противниками. Но я весьма искусно избегаю острых углов, однако без того, чтобы меня посчитали трусом. Я не стал с ним разговаривать, когда он после грубости начал задавать мне первые вопросы. Я нарушил молчание, только когда убедился, что он обмяк, что агрессивный заряд выдохся.

 

- 71 -

Но у меня появляется еще один враг - это мое собственное тело, стареющее тело с излишне скромной упитанностью. Для такого тела несносно многосуточное лежание на полу без подстилки. Ходить почти нет возможности из-за тесноты.

Только оформили мой арест официально, как я узнал, что арестован и Петя. Через дверь мы обменялись несколькими словами. Вот что произошло. На другой день после моего ареста он наклеил на стекла наружных рам своей квартиры крамольные слова: "Свобода! Справедливость! Долой насилие!" Дверь выломана. Наружные рамы увезены в милицию, как вещественное доказательство преступления. Все это было для меня неожиданностью. "Шьют хулиганство", - слышу я из-за двери.

 

4

 

Все уже спят, а я мучаюсь. Тело превратилось в некий инструмент, вырабатывающий незаурядное богатство ощущений. Особенно беспокоит одно, которое трудно выразить словами. Хуже всего, что оно не поддается самовнушению, превращаю его в желание. Однако мои усилия остаются бесполезными. Они даже увеличивают мучительные токи тела. Еще! Еще изо всех сил! И наконец, чудо произошло. Я избавился от этих ощущений, и не на одну ночь на много месяцев вперед.

А враги ждут, когда я начну поднимать руки. Дежурный милиционер участливо спросил, не болит ли у меня голова от духоты. Говорит, что он может вызвать врача-психиатра. Я ни на что не жалуюсь. Однако меня везут в психбольницу города Елгавы. Это не маленькая больница.

В кабинете несколько врачей и заместитель прокурора Гутманис. Врач-мужчина изъявляет желание поговорить со мной. Я отвечаю, что разговаривать нам не о чем. Добавляю, что

 

- 72 -

советская психиатрия уже успела опозориться на весь мир. Женщина-латышка, не по уму усердная, все же попыталась задавать мне вопросы, настолько примитивные, что и коллеги ее не были довольными. После длинной паузы я четким голосом произнес:

- Рассчитывали, что я буду искать у вас прибежища. Однако ошиблись. Я не симулянт. Я здоров психически, и желаю нести полную ответственность за любые свои поступки. Мне ваши услуги не нужны. А какие ваши услуги нужны государству об этом спросите у прокурора. Он перед вами.

На другой день меня увезли в Ригу. В приемной "следственного изолятора" Риги за большим столом - много тюремщиков в шинелях. Мы проходим мимо стола и идем в одну из камер. Дорогу указывают ударами по спине, стоящие на пути нашего следования тюремщики. К концу пути я заметил, что бьют меня одного. Спешу уточнить. Это битье было унизительным, но не вредным для здоровья. Видимо, меня хотели спровоцировать на ответный удар или хотя бы на словесный протест, чтобы избить уже с ущербом для здоровья, а заодно отправить в психбольницу. В рижской тюрьме особенно усердствуют в демонстрации грубости с заключенными. Всегда есть охота подчеркнуть бесправие и беззащитность "взятых в плен без боя". А "взятые в плен без боя" еще и не признаны официально преступниками. Еще идет следствие.

Все эти унижения прошел и тот, умный и честный латыш, сельский житель, который попал в тюрьму после страшного несчастья. Погиб его любимый сын, который дружил с отцом так, как теперь уже не дружат. Вдвоем с сыном они охотились в лесу. Решили обменяться ружьями и сделали это недостаточно осторожно. Неосторожность проявил сын. Взяв от отца ружье, он потянул его дулом на себя и задел гашеткой за

 

- 73 -

какой-то сучек. И вот, его родственники, потерявши одного, потеряли и другого. К смерти одного прибавили муки и унижения другого. После ряда месяцев в этой тюрьме ему дали наказание, хоть и маленькое. Советских юристов больше устраивает нерешительное наказание, чем решительное оправдание. Год "химии" ему дали. Срок, пожалуй, достаточный, чтобы в безнравственной, агрессивной среде он научился не только пить
и курить. Получай через год обратно патриархальная семья "перевоспитанного" старика.

 

5

 

После бани и разных врачебных уколов меня впустили в камеру. Держа под мышкой очень неудобную ношу /матрас и кое-какие другие вещи/ я оказался в сером дымном вместилище. С двух сторон двухэтажные нары. В дымной тесноте копошится угрюмая людская масса. Серые небритые и равнодушно-недоброжелательные лица. Серый грязный пол. Не успел я справиться с первым впечатлением, как в мою сторону летят злые слова старосты:

- А где ваше "здравствуйте"? - И сразу же посыпались угрозы в несколько голосов, сдобренные самыми погаными словами. Причем теперь уже преобладал голос не старосты. Его заменил другой, помоложе, похожий на студента, вроде Фурманова при Чапаеве. Сам староста -крупный мужчина, с сонным угрюмым лицом. Другой более интеллигентен внешностью, но не словами. Угрозы сыпались слишком быстро и слишком не соответствовали обстоятельствам. Я громко сказал:

- Ты сексот, наверно, раз угрожаешь мне без всякой причины.

Новый взрыв притворного негодования. Староста даже направился ко мне, угрожая начать побоище.

 

- 74 -

- Что, от следователя задание получил!

Новый словесный фейерверк. Но уже пустая вспышка. Не по плану идет спектакль. Замешательство. Но злые глаза напряженно следят за каждым моим движением, ища придирки.

Наконец, укараулили. Новый взрыв оживления. Кому-то показалось, что я высморкался в раковину. Но они слишком торопят события. Я не высморкался. Я только продул гребенку, которую слегка помыл у раковины. На этот раз староста пошел на меня не сам. Он выслал здоровенного раздолбал в модных брюках. Клеш с резкими поперечными полосами. Немного напоминал бы клоуна, если бы не был так высок и широк.

- Мы тут в раковине б... ноги моем б..., а ты сморкаешься б...! - закричал он, подходя почти вплотную.

Я встретил его успокаивающим взглядом и четким голосом. Нападение опять не состоялось. Тем временем я направо и налево удовлетворял любопытство несколько оживившихся людей, распространяя краткие сведения о себе. Информация о моей жизни, даже самая краткая, убедительна и без комментариев. Но к этому я присоединяю все, что можно, о существовании и других людей, осмелившихся бороться с преступным произволом правительства. Иные вещи довольно только назвать, сказать, например, что есть книга, которая называется: "Кто сумасшедший?" Все удивляются, почему я посажен в камеру с уголовниками. Подсевший ко мне сексот попытался ухудшить обо мне общее мнение: "Да ты, наверно, не писатель. Мелкий ябедник, заявления, наверно, пишешь... жалуешься". Я ответил: "И до ябедника не дорос. Я убийца: колхозного петуха убил". Добавил и еще шутку в этом же духе. Но по дружному смеху я понял, что многие из этих заморенных людей внимательно прислушиваются.

 

- 75 -

И вот я лежу на самом худшем месте, рядом с уборной. Специально для меня освободили. Запах - само-собой, но и заснуть трудно: шум уборной не прекращается всю ночь.

 

6

 

3 декабря 1975 года меня привезли в тюремное отделение рижской психбольницы. В этот же вечер меня вслед за другими вызвали в процедурную комнату. Необычно тщательно заперли дверь и подвергли допросу. Допрашивая, кричали, угрожали, однако ничего не добились.

- Тогда пей лекарство! - заявил мне фельдшер-латыш.

Я отказался.

- Тогда укол!

Я отказался и предупредил, что буду защищаться. Кончилось тем, что меня избили до такого состояния, что я не мог двигаться, и укол все же сделали. Затем меня поволокли по коридору и швырнули на койку. Позже, кто-то из заключенных прикрыл меня одеялом, и я забылся.

Спать мне мешают. Меня опять разбудили. Делает это санитар, участник избиения, тоже латыш. Ожиревшее лицо его производит странное впечатление. Оно кажется плоским на манер бульдожьей морды. Подойдет, рванет с меня одеяло, чтобы разбудить... Но увидевши его бульдожий оскал, я снова закрываю глаза, стараясь не думать о том, что меня ждет дальше.

Итак, желание моих воспитателей исполнилось. НО избить меня им пришлось не руками заключенных, о чем они мечтали. Меня избивали два милиционера, фельдшер и санитар. Избили меня не в тюремной камере, а в лечебном заведении, И второе НО, избиение не привело их к жданной победе.

 

- 76 -

Когда я стал ходить без посторонней помощи, врач /латыш/ угрожал привлечением меня к суду за нападение на людей, выполнявших служебные обязанности. Ему совесть позволила говорить, что они были вынуждены защищаться от моего нападения. Я сказал со злой, но спокойной усмешкой:

- Когда я, избитый, не только драться, но и встать с пола уже не мог, когда меня подняли и посадили на кушетку, меня и после этого брали за горло и били головой об стену. Это тоже вы расцениваете как защитные действия от моего нападения?

Если они так поступили с писателем, хоть и мало удачливым, но все же известным всему Западу, то как же они поступают с другими, совсем неизвестными. Что могут ждать от них тысячи и тысячи тех, кого НИКТО НИКОГДА не защищает. Самое нужное учреждение в самое ближайшее время - это Международный Институт Тюрьмоведения, точнее, изучения всех способов замены идеологической борьбы бандитской расправой. Каждый из мучеников должен удостоиться внимания этого учреждения. Даже жизнь их родственников и друзей должна прослеживаться до последнего дня. И нет на планете государства, которое имеет право назвать эту всемирную и неотложную задачу своим внутренним делом. Закрытое государство - это не государство - это организация преступников, скрывающая свои преступления.

 

7

 

В рижской психбольнице я был до 10 февраля. Два раза водили на комиссию. Победы им нет. Но и поражение признать тошно. Решили направить меня в Москву, в Институт имени Сербского. Высшая инстанция в области судебной психиатрии. Первого марта прохожу здесь приемные процедуры. Здесь это проще, чем в

 

- 77 -

"Бутырках" /где я провел до этого одну неделю/. Там на это уходила вся ночь без отдыха. Там мы раздевались под сквозным ветерком. Затем распаривали грязные тела в душевой с излишне горячей водой. Вымыться было нельзя: слишком горяча вода, затем мы грязные и распаренные надевали свое грязное белье с тем же зимним ветерком. Затем часа два потели в коридоре, чтобы расписаться за майку и трусики и получить их.

Здесь меня попытались изобразить человеком мрачным, придирчивым, у которого всегда плохое настроение. Я возражаю: "У меня всегда хорошее настроение, когда нет причин для плохого. Я хотел бы посмотреть, какое у вас было бы настроение на моем месте". Пытаются узнать, какие у меня надежды. Я отшучиваюсь: "Разве нельзя жить без надежд?" - "Какое же у вас настроение?" - "Такое какое мне нужно, я стараюсь быть хозяином своих настроений". - "Но ведь это трудно". - "В кухню своих настроений я вас не приглашу: мы - враги".

Мой враг - молодая женщина в белом халате, красивая, с чем я не вполне согласен. Думаю, и она не вполне согласна, иначе зачем ей прибегать к помощи косметики. Она многим интересуется. Разговаривать с ней не противно. Но не зевай! Бродим вдвоем, как бы непринужденно, по разным тропинкам моего прошлого, усыпляет она мою бдительность. И вдруг, один шаг - и мы на асфальте... Берегись: машина! Она предлагает снова и снова вопрос, который должен бы предлагать мне следователь. Удлиненная пауза. Либо она слышит мои слова: "На эту тему разговор не состоится". И опять - мы на тропинках моей памяти. Я тоже не упускаю случая. Ведь я так богат. Есть чем поделиться с собеседником. Вынуть кстати из памяти жирный, сочный кусочек. Угощайся и чувствуй, на что способны люди, которым ты усердно служишь. Укол она чувствует и быстро

 

- 78 -

возражает: "Да-а... было." - "Не только было, но и сейчас есть". Я отхватываю новый кусок из того, что сейчас есть. Кушайте. Но тут нужна бдительность, виртуозность. Новый кусок не должен выворачиваться против меня. Ведь каждый факт может иметь двоякую оценку: либо есть ужасная действительность, либо ее нет, а есть только плод фантазии больного человека. Тем более, что действительность невероятнее любой фантазии. Даже сам, когда вспоминаешь, плохо веришь, что все это было.

Да, зевать нельзя. В рижской психбольнице, на комиссии я еще не успел и ошибку сделать, как меня уже атакует с агрессивной тупостью латышка, пытаясь мое неуважение к кагебешникам истолковать как манию подозрительности. Я гаркнул ей: "А вы откуда знаете о делах кагебешников. Об этом можно узнать только из двух источников, только из двух: либо надо много лет быть их сотрудником, либо надо быть в числе преследуемых. У меня богатейший жизненный опыт, а у вас? Из какого источника ваши сведения о методах их работы?" И латышка, несмотря на свою тупость "заткнулась", как говорят.

Здесь тупости меньше, но не активности. Вот профессор Лунц, выписав словами зигзагообразную вопросительную линию, ставит точку и ждет ответа. Я улыбнулся. "Вы хотите меня подвести к тому, чтобы я назвал себя спасителем мира. А сами вы не желаете принимать участие в его спасении? Или вы находите, что ему ничего не угрожает, хотя бы со стороны какого-нибудь империализма?" Под моим давлением Лунц вынужден признать, что мир, действительно, в большой опасности, хотя бы из-за наличия атомных и водородных бомб. "Значит, вы не очень верите в надежность разума тех, кто распоряжается этими бомбами?" После этого я ставлю точку уже под восклицательным знаком:

 

- 79 -

- Спасать мир обязаны все, не торгуясь о том, кто из спасителей больше и насколько. Кто не гниет заживо должен бороться, как бы это ни казалось трудным и безнадежным.

 

8

 

Меня многократно спрашивали, нет ли у меня каких болезней, не нуждаюсь ли я в какой-либо медицинской помощи. Удивляются тому, что с давнего времени я ни разу не обратился к врачу. Надо думать, наблюдают и за тем, какую гимнастику я делаю /здесь это возможно/ . На комиссии после разных вопросов я спрашиваю:

- А вы не желали бы услышать, как я отношусь к вашим заботам о моем здоровье?.. Я не нуждаюсь в услугах советских психиатров. В ваших услугах нуждаются те, кто сидит в Кремле. Вот у этих людей болезненно велика подозрительность. И много требуется жертв, чтобы они спали спокойно.

Итак, в трех психбольницах побывал я на комиссиях /Елгава-Рига-Москва/. Высшая инстанция вынуждена была меня признать вменяемым. Не завидую латвийским карателям. Сложное положение. Их только этот исход и устраивал, о чем с горечью проговорился прокурор моей жене. Судить? Они достаточно убедились, что и в суде я не буду разговаривать. Их это мало устраивает. Да и обвинения их против меня становятся неубедительными без моих раскаяний и разъяснений. Ведь им надо сохранить хоть некоторую видимость законности.

"Тебя выпустят, - предсказал мне один "доброжелатель", - но долго тебе не ходить. Найдут способ прикончить".  Пока что хорошо видно только одно, как им не хочется меня выпускать. Они делают все, чтобы тюремная жизнь как можно больше меня изматывала. Тактику несколько изменили. Меньше откровенности: если мимо

 

- 80 -

моей головы пролетают ботинки, то это по ошибке, мишенью я не являюсь. Просто бездельники затеяли игру настолько увлекательную, что им хватает ее на много часов подряд. .. день за днем... на несколько недель.

Здесь вообще мучительство в большом почете. Если кто задремал, найдется охотник из "первого стола" опрокинуть ему на голову миску воды. "Самосвалом" называется это развлечение. Приятно одним и полезно другим. Полезно советским следователям: измученный заключенный становится сговорчивее, скоро "расколется" и позволит представить дело в таком варианте, который больше устраивает ленивого и недобросовестного следователя.

Что такое "прописка" - это пытка для новичков. Больше часу мучают их, вышибая чувство собственного достоинства /и уважение к другим/. Тут их и ложками по голове бьют, и воду льют, и в штаны и за шиворот, и мыло предлагают есть. А тюремщики делают вид, что не замечают всего этого. Последняя процедура "прописки" происходит у самой двери, в полутора метрах от "глазка". Здесь страдальца усаживают на скамью. Держат перед его глазами одеяло. "Сейчас будем фотографировать". И отдернув прочь одеяло, выплескивают ему прямо в лицо целый таз воды, сомнительной чистоты.

Бессмысленная жестокость не вызывает у большинства отвращения к подобным развлечениям. Наоборот, вызывает подражание. Прошедшим эту воспитательную процедуру новичкам, позже бывает весело, когда издеваются над другими. Даже тот, над которым издевательства продолжаются и после "прописки", кому достается больше других, силится обнаружить еще более незадачливого, чтобы самому кого унизить.

Тюремщики дают здесь пример в том же направлении. Когда во время проверки заключенные

 

- 81 -

просят начальника прислать туалетную бумагу, некоторые из них отвечают: "Для этого у вас есть зубные щетки".

 

9

 

Если лишение свободы может иметь какое-нибудь воспитательное значение положительного характера, так это только одиночное заключение с подчеркнуто вежливым обращением, не допускающим никаких подлостей и потачек. Не хотел преступник считаться с правом существования других людей - живи один. А если уж и допускать в некоторых случаях объединение в некие группы, уже доказавших хорошую способность к общежитию, то в этих группах должны быть люди с совершенно однородными претензиями и одинаковыми возможностями. Тюремная тирания - это очень активное средство перевоспитания заключенных, но только в отрицательном направлении.

А какие привилегии создают советские тюрьмы для самых безнравственных людей! Там, на тротуаре, он бил морду с некоторым риском для себя: а вдруг побитая морда принадлежит дружиннику или, еще хуже, крупному чиновнику, а здесь, в тюрьме, ему представляется возможность бить и по морде и "по почкам", ничем не рискуя. Да где же еще такое раздолье? такая "житуха"?!

Самые агрессивные всегда организуются. Эта организация именуется "первым столом" /шесть человек/ их поддерживают кандидаты. Советская тюремная камера - это модель советского государства, упрощенная, зато очень наглядно-откровенная. Так же, как в государстве, большого чиновника меньше всего интересует, хорош ли он сам для своей должности и полезна ли самая должность для жизни народа. Должность полезна для него самого - это прежде всего. И полезна, по его понятиям, для организации его сообщников. "Первый стол" в тюремной камере нужен только самому себе.

 

- 82 -

У них коммуна. Масло, сахар и другие нетюремные продукты они делят на всех поровну /сидят за отдельным столом, вроде президиума/. Они берут на свое пропитание половину первой передачи у каждого заключенного. Сидящий за "первым" столом и даже кандидат может предложить вам снять пиджак, штаны... то, что понравилось, "для примерки". Если ему по покрою вещь подошла, он ее не снимает. Вы наденете то, что он вам даст. Где же лучшая возможность для грабежа?

Поразительна покорность тюремного народа. Вот на прогулке отводят в сторону молодого человека. "Первому столу" захотелось развлечься. Они бьют его кулаками "под дыхло". Не так, чтобы он упал, но все же причиняя мучительную боль. И он не смеет обороняться. Ко мне подходит сексот из пожилых. "Что здесь творится! - говорит он. - Об этом обязательно нужно написать". Я ему нехотя отвечаю: "Это школа коммунистического воспитания. Каждый новичок чувствует, как он еще несовершенен, и постарается выйти отсюда завершенным негодяем". Он не унимается. "Тут материала на целый роман. Как портят молодежь! Напишите вы обо всем, да пошлите министру. Можно ведь и анонимно..." - "Зачем же это делать?" – "Он не знает, что здесь творится". - "Он знает столько, сколько он хочет знать. У них , здесь на каждые пять человек - один сексот. "Первый стол" целиком в их распоряжении. Все, что здесь творится, их вполне устраивает".

 

7 мая 1976 года меня доставили в Елгаву к прокурору Сандлеру. Он говорил мне о гуманности Советской власти, которая сочла возможным выпустить меня до суда /"следствие еще не закончено"/. Он надеялся, что такая милость смягчит меня, и я пообещаю быть паинькой.

 

- 83 -

- Ну как... договорились?

- Нет, не договорились.

- Как... не договорились.

- Вы хотите запретить мне заниматься творческой работой. Я не признаю законным ваше требование.

- Вы можете заниматься творчеством, но нужно заниматься полезным творчеством, а не вредным... для общества.

- По-вашему, полезно только одно - похвалы правительству. Этим я заниматься никогда не буду- Даже если бы они заслуживали похвалы, то у меня, наверно, хватило бы других забот.

Меня отпустили, заставив подписаться "о невыезде" из Елгавы. Не доходя до дому, я встретился с Люсей.

 

10

 

Надолго ли наши ежедневные прогулки вместе? Прогуливаемся по самым красивым местам. Стараемся не замечать уродства городских деревьев. Местами они все с дуплами, некрасивые калеки, наполовину сгнившие. Гнилые сучья не удаляются, удаляются здоровые и красивые. Вот на рядах лип сучья спилены все. Оставлены короткие окомелки. Некрасиво торчат они из нелепого сгустка бородавок и опухолей, созданных ежегодным обрезанием. Как руки, изуродованные невиданной болезнью, поднялись они все враз, умоляя людей не обрезать их так жестоко и так бездарно-некрасиво.

Идем. Смотрим, как одеты люди. Если на них смотреть долго, появляется уверенность, что мир спасать уже поздно. Между искусством и глупейшим кривлянием поставлен знак равенства. Но тише! Нельзя критиковать то, что делает Ее Величество Посредственность. Она крушит все... и самое прекрасное творение наших предков - человеческий язык.

 

- 84 -

Вскрикивает в парке девочка лет девяти. Обращаясь к мальчику, она говорит: "Ух, как ты меня напугал. Я чуть не усралась". Даже у этого возраста уже в моде грубость - антипоэтичность, антитактичность, антихудожественность. Всякие антиудовольствия доставляют удовольствие.

10 мая 1976 года, еще не будучи освобожден окончательно, я выслал заявление на имя Министра внутренних дел СССР. Не помню - которое. Много их было за 15 лет.

"Прошу дать мне и моей жене, Нарице Людмиле Васильевне визу на выезд из СССР. Мировоззрение мое ни в одном пункте не совпадает с марксизмом и, что еще важнее, я не могу одобрить ни одного поступка коммунистов /и Советского правительства/ ни в отношении внешней, ни в отношении внутренней политики. Со своей стороны, представители Вашего правительства относятся с непримиримой враждебностью к моим литературным произведениям, называя клеветой то, что я считаю строгой правдой, лишенной всяких преувеличений".

31 мая 1976 года меня вызвали к тому же прокурору. Тот же разговор о гуманности Советской власти и мне, наконец, объявили, что хотя в моем поведении и усмотрен "состав преступления", меня выпускают на свободу. По причине моей старости и по причине неких объективных изменений за время моего пребывания под следствием я перестал быть социально опасным.

Мой сын Петр был выпущен из тюрьмы значительно раньше меня. Но о гуманности Советской власти не судите слишком поспешно. Лучше прочтите следующий очерк.