На штрафную!

 

С утра только и было разговора, что о предстоящем собрании. У всех поднялось настроение. Шутили: «А в профсоюз будут принимать?»

 

 

Эмир торжественно распахнул двери клуба. Поставил стол для президиума, накрыл кумачом, даже принес графин с водой. Клуб выглядел нарядным. Стены были украшены репродукциями с полотен Третьяковки и копией картины Айвазовского «Девятый вал». Ее написал Эмир. Вышло аляповато, но волны вздымались...

Днем в канцелярию  явился больной. Спросил, желчно усмехаясь:

— Ты статистик?

— А что надо?

— Есть надо.

— Из какого корпуса?                   

— Из морга.  — Говори серьезно. В чем дело?

— Вполне серьезно. Бывший мертвец.

— Не валяй дурака!

— Я не валяю. Это со мной валяют... Захоронили, а я вот — здравствуйте!

Выяснилось, что старший санитар туберкулезного корпуса подал ошибочные сведения. Исказил фамилию умершего, вместо «Ивлев» написал «Ивлин». А были и тот и другой, только в разных отделениях. Сняли с довольствия не умершего, а живого.

Ошибку мы исправили. Больной получил всю норму дневного питания. Повеселел.

— Теперь буду жить!

Об инциденте с «мертвецом» узнал Эмир.

— Хорошо бы сочинить сатирическую сценку,— предложил он,— подтянуть санитара-растяпу! Посоветуюсь с Лихошерстовым...

 Наступил долгожданный час общего собрания заключенных. Открыл собрание Ефремов. Прораб Иванишин, волнуясь и краснея, отчего пупырышки на его лице стали похожими на капли свежей крови, доложил о лесоповале и строительстве за зоной. Называл цифры — кубометры, погонные метры, заделы, переделы,— никто ничего толком не понял.

Первому в прениях дали слово Акопяну. Он подошел к столу президиума, важно налил в стакан воды из графина, вызвав в зале смех. Выпил.

— Не люблю много говорить люблю делать,— заявил он.— Моя бригада на строительстве первая?

 

Первая. Мы ничего не просим. Только одно просим:

дайте всем ботинки тоже первый срок.

— Дадим! — подтвердил Ефремов.

— Очень хорошо! Больше ничего не просим. Еще только просим: инструмент направлять лучше, пожалуйста... Бояться не надо, никого резать не будем... А то пила пыщит, понимаешь, а не пилит!

— И это сделаем,— улыбнувшись, пообещал Ефремов.

Комиссарчик согласно кивнул головой. Невропатолог Бачинский вышел, поскрипывая протезом. Говорил уверенно, спокойно:

— Нуте-с, что же сказать?.. Физиотерапевтическое отделение снизило количество койко-дней. Нам удается восстанавливать трудоспособность у гипертоников. Применяем свой метод лечения: обыкновенную валерьянку. Вам известно, что у некоторых больных давление подскакивает до двухсот сорока. А двести, двести двадцать — обычное явление.

Он выпрямился.

— Смею доложить: из десяти больных семь, а то и восемь возвращаются к труду. С разрешения полковника Евстигнеева,— закончил Бачинский,— пишу здесь научный труд по гипертонии. Материал, прямо скажу, редчайший^[1].

Флоренский принес на собрание несколько железяк. Пояснил, что представляет собой прибор, который, по его убеждению, позволит быстро и эффективно лечить переломы конечностей.

— Вам никто не мешает с научной работой? — спросил Комиссарчик.— Если что...— к майору Ефремову. Все будет в порядке.

— Благодарю вас,— ответил Флоренский.— Есть одна помеха: номер на спине.

Комментариев не последовало...

Затем слова попросил я. Вышел к столу: кумачовая скатерть, графин с водой, за столом люди... Все, как прежде, как всю жизнь!

— Сегодня мы обсуждаем вопрос о повышении производительности труда,— сказал я.— В труде весь

 

 

человек раскрывается! Нужно только увлечь работой, заинтересовать, чтобы делал он все со смыслом, понимал, что приносит пользу общему делу. Тогда и больных среди заключенных будет меньше!.. Почему бы не объявить по всей трассе соревнование производственных бригад? Учредить переходящее знамя! Тем, кто его завоюет, выдавать добавочное питание! А лучших представлять к зачетам, снижать сроки! Заключенные громко зааплодировали.

— Тогда, товарищ майор, люди обретут... Простите... Гражданин майор!.. Тогда люди обретут такую силу духа, такое сознание, что...

Лихошерстов вскочил, злобно уставился  на меня.

— Что вы тут несете? Забыли, где находитесь?! Уж очень шибко шагаете! На пятки наступим!

Сидевший около меня Миша Дорофеев блеснул очками.

— Хо-хо!

— А вы что? — не отступал я.— Воспитателем называетесь? Подписка на заем разрешена? Научные конференции проходят? Общие собрания можно? А почему соревнование нельзя?.. Где же логика? Вы обязаны возвращать людей к нормальной советской жизни!

У Лихошерстова исказилось лицо.

— Вы окончательно распоясались!—выкрикнул он. На рыжеватом лице выступил пот.— Поучать вздумали?! «Люди, люди!..» А сами издеваетесь над человеком!

— Над кем? — оторопел я.

— Над больным!.. Не виляйте хвостом!.. Нарочно людей в лагере озлобляете!.. Сняли с питания, зачислили в покойники, а когда этот «покойник» пришел в канцелярию, вы что сказали? «Принеси оправку из морга, что ты живой!»

 — Неправда!—вскипел я.—Эмир! Это ты так доложил?

Эмир смутился, отвел глаза в сторону. Я перевел взгляд на Лихошерстова.

— Гражданин лейтенант! Я заключенный. У меня никаких прав. А у вас все права, кроме одного: лгать!

 

...Настал и день самодеятельного концерта. Мне поручили конферанс. Перед началом я стоял на сцене и в дырочку на занавесе смотрел в зал.

В первом ряду—лагерные начальники, вольнонаемные врачи и комиссия из Тайшета: двое военных, розовощекий штатский и женщина средних лет в черном костюме. С ней беседуют Ефремов и Комиссарчик... Лихошерстов, выпячивая грудь, разговаривает со штатским. Лейтенант Кузник сложил руки на животе и, вобрав голову в плечи, скучно глядит на занавес.

Во втором, третьем и четвертом рядах — медики-заключенные, работяги. Дальше—больные в халатах. Клуб переполнен, стоят в проходах. В дверях — надзиратели.

Миша Дорофеев дернул меня за рукав, подморгнул:

— Не забудь насчет «лихошерстовых пяток»... Нельзя ему спуску давать. Протяни палец, схватит за руку!

Занавес раздвинулся. В глубине сцены — силуэт кремлевской башни с зажженной рубиновой звездой. Шумные рукоплескания.

Вышел хор. Появился Берлага^[1], конечно, не во фраке, а в тесной лагерной куртке. Повернулся спиной к залу. На белой тряпке чернели три цифры, чернели, как три широко раскрытых глаза...

Концерт открывался кантатой о Сталине. Хор запел. В первом ряду задвигались. Заключенные от неожиданности сжались, подергивали плечами, переглядывались. Исполнив кантату, хористы покинули сцену при гробовом молчании зала.

К рампе вышел Ватолин.

— Я прочту стихи о матерях, которые не оставляют в беде своих детей...— Он произнес это чуть слышно и начал читать:

Ты простишь ли мне, что бурей скошенный,

В дом привел нежданную беду?

Не кори меня, моя хорошая,

За мою бескрылую судьбу...

Черная лента на голове Ватолина рисовалась мне траурной повязкой...

 

 

Закончил... Скомкал листок. В зале безмолвное напряжение. Затем громкие хлопки и чей-то тонкий голос: «Спасибо, Володя!»

Ватолин^[1] растерянно улыбнулся и быстро ушел за кулисы.

Заполняя паузу, я сказал, что концерт наш сегодня и лирический и критический. Посоветовал бороться внутри лагпункта не только с недостатками, но и с плохими привычками, как например со зряшными придирками друг к другу. И бросил в зал:

Многие привычки гадки,

                                               Но скверней не отыскать —

              Пятки попусту хватать!

Лихошерстов побагровел, понял, в чей огород камешек...

Миша Дорофеев исполнил на балалайке гопака и комаринского. Комическое вокальное трио во главе с санитаром Славкой Юрчаком насмешило всех куплетами — «Мандолина, гитара и бас». И завершил первое отделение опять-таки хор. В зал поплыла любимая мелодия:

Ты взойди, взойди, солнце красное...

Многие заключенные поднялись со скамеек, словно боялись, что песня улетит и они ее не поймают, не задержат, нe оставят у себя...

Неумолкаемо длилась овация.

Шумные хлопки вдруг перекрыл истошный крик. Бледный, трясущийся человек в черном больничном халате шел к сцене, расталкивая стоявших в проходе.

— Я советский человек!.. Почему у меня номер?.. Я сове...

Его схватили и выставили во двор.

В антракте за сцену пожаловал Лихошерстов. Сытое, самодовольное лицо его лоснилось. Говорил с Эмиром. Мы узнали, что тайшетское начальство довольно концертом.

Меня подозвал стоявший в кулисах, загримированный под советского генерала фельдшер Анатолий