ДОРОГА В НОВОСИБИРСК

Спустя 2 недели, после обеда, нашу группу вызвали и приказали собраться с вещами и подготовиться к этапу. Нас повели в баню.

По правде говоря, я очень обрадовался, потому что уже несколько недель, с тех пор, как мы ушли из ашхабадской тюрьмы, у нас не было возможности помыться. Все были очень грязные. Но как все в советских лагерях, так и баня была одним из изощренных средств мучения заключенных, и было просто чудо, что я вышел из этой бани живым, однако, смыть с себя грязь оказалось невозможным.

Нас повели в баню в вечерние часы. По приказу надзирателей мы сняли с себя одежду и отдали ее в дезинфекцию. Затем голые мы простояли, примерно 4 часа, дрожа от холода, потому что комната, в которой мы находились, не отапливалась. От усталости уже падали с ног. Кто не мог выдержать, садился на каменный пол, где было еще холоднее. Наконец, нас впустили в баню. Тогда оказалось, что нет ни воды, ни мыла в достаточном количестве. От возмущения мы начали кричать и скандалить, но на это никто из начальства не обращал внимания. И что, собственно, мы, стоявшие нагишом, могли сделать?! Нам вернули одежду, которую не продезинфицировали, а лишь чуть подогрели, что способствовало еще большему оживлению вшей. Одежда смешалась, все набросились на нее в поисках своей собственной, чтобы скорее одеться и спастись от пронизывающего холода. Но это оказалось делом нелегким. Некоторые хватали то, что попадало под руку. Я вынужден был взять чужую одежду, вместе с чужими вшами. А ведь у меня было предостаточно собственных... Некоторые вообще не нашли своей одежды и остались голыми. Этот "спектакль",

 

за которым надзиратели наблюдали с циничной улыбкой на губах, продолжался до трех часов утра.

После этого нас, усталых, измученных и голодных, загнали в пустую камеру, где не было места, куда сесть. Дверь закрылась за нами. Кому удавалось найти местечко, садился на пол, подкладывая под себя свои вещи. Чем дольше мы сидели, тем больше нас мучили холод и голод. С наступлением рассвета мы не выдержали и начали стучать в дверь и кричать: "Дайте хлеба!" Ответа не было

Потом, около полудня, дверь открылась, и нам приказали выйти. Во дворе стоял новый конвой, который должен был сопровождать нас на предстоящем этапе, направлявшемся в Новосибирск.

Началась поверка, и нас приняли. Снова та же процедура повторения имени, статьи, по которой судили, и срок отбытия наказания. Здесь я узнал, что к нашей группе прибавилось еще несколько арестантов. Впервые я узнал, что есть люди, у которых имеется несколько имен. Это были такие, кому удалось бежать из заключения и приобрести фальшивые документы на другие имена. Было в нашем этапе несколько таких, которые имели уже по 4 имени. Одним словом, мы находились в "хорошем обществе"...

Снова появился "черный ворон", вызывавший у меня дрожь. Нас увезли на вокзал. Как обычно, "столыпинский вагон" стоял возле отдельного перрона. На этот раз в вагоне теснота была еще большей, чем в том, в котором мы прибыли в Ташкент. Паровоз тащил нас вместе с товарным составом, к которому нас прицепили, через бесконечные незнакомые просторы на Север.

Чем дальше мы ехали, тем больше давал о себе знать холод, который пронизывал до мозга костей. Все пространство было покрыто снегом и зарешеченные окошечки вагона затянуло льдом, сквозь который ничего нельзя было рассмотреть.

Теснота, голод и тяжелые условия привели к тому, что заключенные стали очень нервными. Ругались и даже дрались из-за того, что один лег на место другого, из-за кусочка хлеба, капли воды, а порой и беспричинно. Однажды дошло до острого конфликта между мной и одним из моих сокамерников, бывшим служащим железнодорожной станции Ашхабада. Я лежал на верхних нарах, он — подо мной. Я случайно высунул ногу в тот момент, когда он поднял голову, и, не желая этого, стукнул его.

 

 

Он начал обзывать меня и проявлять свой махровый антисемитизм.

Хотя он был физически сильнее меня, я вцепился ногтями в его лицо и исцарапал его так сильно, что показалась кровь под глазом. Я решил, что повредил ему глаз и отпустил его. К моему изумлению, оказалось, что он трус. Он не избил меня, а начал стучать в дверь и кричать: "Еврей избил меня в кровь!".

Я узнал, что и в вагоне имеется карцер для непослушных арестантов. Охранник, казалось, только и ждал случая отомстить еврею. Он даже не потрудился выяснить причины нашего спора и с нескрываемым удовольствием надел на меня наручники и швырнул в карцер.

Я испытывал сильные боли в руках, которые посинели из-за слишком тугих наручников. Тогда я еще не знал, что эти наручники сконструированы таким образом, что чем больше двигаешь руками, думая смягчить боль, тем больше наручники врезаются в мясо, усиливая боль.

По закону можно заключенному надеть наручники только в том случае, если тот оказывает физическое сопротивление. Я же не сопротивлялся. Я начал стучать в дверь и просить, чтобы мне высвободили руки. Однако охранник знал, как долго человек может находиться в таком состоянии и не обращал внимания на мои просьбы. Под конец он открыл дверь, освободил мне руки и отвел меня на мое прежнее место. Еще несколько дней я чувствовал сильную боль в руках.

Спустя два дня поезд остановился. Нам велели выйти из вагона. Мороз был страшный. Все кругом покрыто снегом. Это был Самарканд. Нас снова построили по четыре и повели в сторону от вокзала.

Возле перрона нам приказали сесть на землю, покрытую снегом. Согласно регламенту, арестантам, построенным в колонны, нельзя было стоять: либо шагать, либо сидеть, а сидеть, только согнув ноги и заложив руки за спину.

Я, как и большинство заключенных, был одет и обут по-летнему. Ноги окоченели, но каждая попытка изменить позу рассматривалась, как попытка к побегу, и охрана имела право стрелять без предупреждения.

Снег подо мной растаял, и холод пронизывал все тело. Мучил голод и особенно жажда после съеденных соленых рыбок, кото-

 

рые были нашей единственной пищей в течение всей дороги. Но самым невыносимым было то, что мы не имели возможности оправляться. Это было одной из страшнейших пыток, которые я пережил, и даже теперь я не могу понять, откуда у меня брались силы выдержать все это.

Несмотря на то, что только начало рассветать, на перроне уже было очень много пассажиров. Проходившие мимо оглядывали нас с сочувствием и жалостью, но одновременно старались держаться подальше, опасаясь конвоиров, неотступно охранявших нас.

Я завидовал пассажирам, которые были свободны, хотя из-за войны им пришлось оставить свои дома и скитаться по бесконечным просторам Советского Союза.

Война была в разгаре. Мы мало знали, что происходит на фронтах, нам не было известно, как фашистские орды продвигались вперед, сея смерть и горе, и не было силы, способной остановить их. Но в то же время советская власть была достаточна сильна, чтобы мучить людей в лагерях и тюрьмах, вести в арестантских вагонах сотни тысяч ни в чем не повинных людей, которые с величайшей преданностью могли бы воевать на фронтах против страшного врага.

Наконец рассвело, и нам приказали встать. Надо было сильно напрячься, чтобы устоять на онемевших ногах. Нас построили в ряды по двое и снова начали считать. Вновь окружили нас солдаты, вооруженные винтовками со штыками, и повели на отдельный перрон, где уже стоял "столыпинский" вагон. В этот вагон ввели каждого отдельно, и охранник указал каждому на его место на нарах. Кроме того, в коридоре крутились вооруженные конвоиры, которые подгоняли нас криками и руганью.

Стекла в зарешеченных окошках были с обеих сторон покрыты льдом. Было страшно холодно, и зуб на зуб не попадал. Я улегся на указанном мне месте и был счастлив, что могу вытянуть свои измученные опухшие ноги. Усталый, я сразу уснул. Мне снилось много, много хлеба... Могу кушать, сколько хочу, наелся досыта... Уже давно я не был так счастлив...

Вдруг меня вырвали из этого "счастья". Мой друг будил меня, крича: "Дают хлеб на дорогу..." Это было большой радостью. Каждый получил буханку черного липкого хлеба, в котором не

 

было и двух килограммов, баночку с консервированной фасолью и кружку горячей воды, так называемого "кипятка".

Этого хлеба должно было хватить на всю дорогу. Но сколько времени продлится дорога - никто не знал. Каждый отломил кусочек от буханки, следя очень внимательно, чтобы, упаси Бог, не упало ни крошки. Остальной хлеб заворачивали, чтобы не раздражал, но долго не выдерживали. Отрывали еще кусочек с твердым решением оставить остальное "на потом". Многие не выдержали испытания и так, крошку за крошкой, съедали все. На самом деле надо было иметь исключительную силу воли, чтобы перенести страшный голод, имея с собой только кусок хлеба. Это было величайшей пыткой. Тот кусочек хлеба, который я "спас" от самого себя, не дал мне спать. Я постоянно просыпался из опасений, что кто-то отломит кусочек от моего хлеба, или даже заберет весь, что очень часто случалось.

Поезд несся по заснеженным морозным просторам. Чем дальше мы ехали на Север, тем больше холод пронизывал нас. Поезд останавливался только на крупных станциях, где надо было менять паровоз или брать воду и уголь. При этой оказии охранники приносили нам немного кипятка. Но самым ужасным по-прежнему было то, что нас пускали в туалет только два раза в сутки, утром и вечером. Это также было единственной возможностью сделать несколько шагов по коридору, приводя в движение онемевшие ноги. Но большинство заключенных простудились, когда сидели на снегу в Самарканде. И во время переезда это вызывало частую потребность мочиться. Время от времени какой-нибудь из заключенных приближался к двери и кричал в отчаянии: "Начальник, хочу оправиться!" Но из коридора никто не отзывался. Некоторые не могли больше терпеть и мочились тут же. Моча разливалась по коридору и по нашей камере, и вонь становилась невыносимой. Охранник в коридоре возмущался, ругал нас и проклинал, но дверь не открывалась.

Спустя двое суток поезд остановился. По маневрированию паровоза мы поняли, что наш поезд поставили на запасной путь. Некоторое время спустя нам приказали выходить. Еще не рассветало, и кругом все было окутано туманом. Издали виднелся ярко освещенный вокзал Новосибирска.

 

 

Снова процедура учета. Окруженные направленными на нас винтовками и штыками шли мы по безлюдным улицам, погруженным в глубокий сон. Дым труб на крышах будил тоску по родному дому и нормальной жизни. От нескольких домов несся запах горячей пищи, что еще больше дразнило изголодавшийся желудок.

Мы продвигались по свежему выпавшему снегу, оставляя за собой следы своих измученных ног. Конвоиры были одеты в полушубки и ватные брюки, меховые шапки-ушанки, на ногах валенки. Мы же, в подавляющем большинстве, были одеты очень легко. Мои летние туфли были полны снега, ноги промокли. Как только мы останавливались, обувь и брюки примерзали к телу.

Начало рассветать. На улицах появились редкие прохожие, бросавшие на нас взгляды, полные сострадания, хотя мы на них и не производили особого впечатления. Они привыкли к таким, почти ежедневным зрелищам.

Наконец мы остановились у ворот новосибирской тюрьмы. Нам приказали построиться по двое, снова пересчитали. Затем открылись ворота и начальник тюрьмы принял нас и приказал охране ввести нас в большую пустую комнату в одном из бараков. Мы уселись и слышали, как начальник тюрьмы и начальник нашего конвоя о чем-то спорили. Но о чем шла речь мы, разумеется, не знали.

Приблизительно в 10-11 часов нам принесли еду. Каждый получил по 400 г хлеба, который показался мне вкуснее самого изысканного торта. Мы получили также чашку супа, внешне напоминавшего помои. В этом супе плавали косточки гнилых селедок и несколько кусочков полусырой капусты. Поскольку у нас не было ложек, то мы этот, страшно пересоленный суп, выпили, а оставшиеся в чашке косточки и кусочки капусты вытащили грязными руками и съели абсолютно все.

После дня голодовки от этой пищи у многих заболели животы. Нас повели в медпункт. Какой-то лекпом дал нам выпить горькой воды и отправил назад. "Лекарство", разумеется, не помогло...

К вечеру появился в камере офицер, представитель тюремной администрации, и приказал нам выйти во двор, нас снова построили и началась знакомая каждому заключенному процедура приема арестантов.

 

К нашему большому изумлению, после этого нас вывели из тюрьмы. Судя по улицам, по которым нас вели, мы возвращались по той же дороге, по которой и пришли.

Воздух был мягче, не было ветра. Падал легкий снежок, покрывая голые ветки берез, которые гнулись к земле и выглядели так, будто оплакивали нашу горькую участь. Над нами летали черные вороны, которые, каркая, провожали нас по нашему нелегкому пути.

Нас отвели на вокзал. Началась погрузка в арестантский вагон. Мы были убеждены, что нас везут дальше, в сибирские лагеря. Но как только тронулись с места, то увидели, что нас везут в том направлении, откуда мы прибыли. Что случилось?

Позже оказалось, что из-за эпидемий, вспыхнувших среди арестантов в ташкентской пересылке, там был объявлен карантин, и арестанты этой пересылки не могли быть приняты ни в какую тюрьму страны. Наши хозяева не знали о том, или не хотели знать, поэтому и протащили нас туда и обратно.

Как это ни странно, но настроение у меня было приподнятое. Мне не хотелось верить версии о карантине, и я уговорил себя, что нас везут назад, потому что нас, вероятно, освободят.

А пока что мы ехали на юг. Мы удалялись от снега и морозов. С каждым днем становилось теплее. Хлеб, который мы получили на дорогу, давно съели. Мучил голод. Несколько заключенных, которые имели долголетний опыт заключения, пели арестантские песни. Эти песни исполнялись на мелодии популярных русских народных песен, которые выражали тоску по дому, по семье, по открытой двери, в которую ты можешь войти и выйти, как пожелаешь...

Эти песни тогда производили на меня очень сильное впечатление. Я вспоминал своих родителей, сестру, семью, где-то они теперь? Какая судьба их постигла? Я плакал от тоски.

Поезд остановился надолго. Нам приказали выйти. Теперь уже никто не сомневался: мы вновь в Ташкенте.

Нас загнали в тот же барак, из которого вывели неделю тому назад. "Наши" места были заняты. Все нары были переполнены. Для того чтобы захватить кусочек места, где бы можно было прилечь, надо применить силу. Я был противником таких методов и двигался по бараку на опухших ногах, не находя места, куда бы можно было положить голову.

 

Я снова впал в депрессию. К счастью, в этом аду находились и такие, которые еще не потеряли человеческий облик. Это были два брата из Москвы. За что их судили, я теперь уже не помню. Они разговаривали на идиш и уговаривали меня, что даже в лагере нельзя терять надежды. Они уступили мне временно свое место на нарах. Я использовал это и задремал. Сон этот принес мне огромное облегчение, несмотря на клопов.

Вонь в бараке стояла невыносимая, и я вышел подышать немного свежим воздухом. Небо над Ташкентом было безоблачным, под солнечными лучами таял тонкий слой снега и превращал огромную территорию лагеря в сплошную грязь, по которой тянулся караван заключенных, тащивших носилки с умершими. Казалось, что их число увеличилось с тех пор, как я увидел это впервые 10 дней тому назад.

Вдруг появились охранники и приказали всем заключенным зоны разойтись по своим баракам. Потом всех заключенных зоны собрали в одном огромном бараке, где нас основательно проверяли. Нас считали и пересчитывали, т. к. обнаружилось, что не хватает заключенных. Одновременно делали обыски во всех бараках. Потом выяснилось, что эти заключенные умерли, а их товарищи спрятали их мертвые тела под нарами для того, чтобы некоторое время получать их хлебный паек. Как я узнал позже, это было частым явлением в лагерях.

Во время общей поверки я встретил многих заключенных, бежавших из Польши. Один из них показался мне знакомым. Он также обратил на меня внимание, и у меня создалось впечатление, будто он хочет что-то припомнить. Оказалось, что мы встречаемся впервые, но как два еврея, братья по несчастью, да еще и земляки, мы тут же нашли общий язык и подружились.

Он был из Лемберга (Львов) и находился в советских лагерях уже 9 лет. В 1933 его имя прославилось по всей Польше, возможно, и во всем мире. В Лемберге тогда начались антисемитские погромы, в которых выделялись своей грубостью и жестокостью польские студенты Львовского университета. Еврейская молодежь сумела тогда оказать организованное сопротивление этим бандам. Мой новый знакомый был членом организации сопротивления. Во время боев был убит один из польских студентов. Чтобы избежать смертной казни, к которой его должны были приговорить, он бежал в Советский Союз.

 

 

Я вспомнил, какое огромное впечатление произвел этот случай на еврейскую молодежь Польши. Он был убежден, что в Советском Союзе его примут как героя антифашистского движения. Кто мог себе представить, что сразу после перехода границы его увели в подвалы НКВД и осудили на долгие годы как диверсанта и шпиона...

Мы были вместе очень недолго. Он только успел рассказать мне о пережитом и дал несколько советов, как вести себя в лагере, чтобы пережить этот ад.

Около двух недель нас держали в Ташкентской пересылке. Были эпидемии тифа, дизентерии и других заразных заболеваний. Позже официально сняли карантин, хотя тиф ежедневно уносил новые жертвы. Однако официально считалось, что эпидемия кончилась, и заключенные данной пересылки могут вновь быть приняты в тюрьмы и лагеря всей страны.

Однажды нас повели в баню. Было ясно, что идет подготовка к этапу. Снова повторилось все, как и в прошлый раз, но я уже приобрел некоторый опыт, который помог мне чуть легче переносить страдания.

После бани началась оскорбительная процедура приема "живого товара". Нас построили, пересчитали несколько раз, каждый должен был снова повторить ответы на все, давно надоевшие стандартные вопросы. Снова "черный ворон", снова "столыпинский вагон". На сей раз теснота в вагоне превзошла все то, с чем мне до сих пор приходилось столкнуться в качестве заключенного-путешественника. Я даже не сумел разобраться в том, были ли камеры в вагоне меньше, или просто туда затолкали больше людей.

Не знаю, то ли из-за тесноты и испорченного воздуха, а может, потому, что кое-кто болел заразной болезнью, но уже в первую ночь людей начало рвать. При этом они или не успевали спуститься с нар, или просто не было сил, но их рвало прямо на месте. Лежали мы, тесно прижатые друг к другу, так что не было никакой возможности даже отвернуться. Началась ругань и драка. Но даже драться было не с кем, т. к. все были несчастными, полумертвыми людьми, которые уже не были способны контролировать себя.

От рвот усилилась вонь. Воздух на нарах стал нестерпимым. Я

 

спустился на пол, но и здесь было не лучше. У меня закружилась^; голова, и я из последних сил забрался снова на нары.

К нашему этапу присоединили новых людей. Были среди них рецидивисты с долголетним преступным прошлым, убийцы, грабители, воры, гомосексуалисты, люди опытные, у которых мы учились "искусству" приспосабливаемости к жизни в лагерях, они бесспорно являлись продуктом, созданным советским режимом.

Поезд несся по заснеженным равнинам Казахстана. Я вторично ехал по той же трассе в тех же условиях. Снова - Самарканд, Алма-Ата и т. д., пока в январе 1942 года не очутился уже во второй раз в Новосибирске.

Нас было больше 60 человек, в подавляющем большинстве евреи, которых судили по 58 статье в качестве "изменников Родины"; 10 туркмен, не понимавших ни слова по-русски, их звали "нацмены", т.е. "национальное меньшинство"; 2 перса, отец с сыном, пастухи, которые заблудились, пася овец, и при этом нечаянно перешли границу. Их поймали и судили за шпионаж. Они также не знали ни слова по-русски. Каждый раз, когда нас переводили с места на место и происходили поверки, где надо было повторить снова и снова все личные данные, происходили комические сценки из-за их незнания русского языка, которые, как правило, кончались дополнительными унижениями.

В Новосибирск мы прибыли на рассвете. Как обычно наш поезд стоял на боковом пути, далеко от вокзала. Как только мы вышли из вагонов, почувствовали страшный холод. Одеты мы были, как и прежде, очень легко, туфли стали спадать с измученных ног. Построение для поверки было почти непосильным испытанием. Наконец, нас пересчитали и построили по четыре в ряд. Мы в третий раз потащились на рассвете по безлюдным заснеженным улицам Новосибирска. Небо было покрыто тучами. Окна домов окованы льдом, тут и там из труб домов поднимался дым — единственный признак человеческого присутствия.

Дорога в тюрьму была длинной. Тяжелее всех было "нацменам" и двум персам, которые впервые за всю свою жизнь ощутили вкус сибирской зимы. Из-за сильного мороза они не были в состоянии перевести дыхание и не выдерживали скорости марша. Они отставали все время. Конвой приказал остановиться,

 

чтобы слабые и отставшие могли присоединиться к колонне. Через каждые несколько минут раздавалась команда: "Приставить ногу!" — что означало "остановиться". Нужно отметить, что советская лагерная система с самого начала рассчитана на унижение арестанта, стереть с него все следы человеческого достоинства — это выражалось также в формулировке приказов. Никогда не обращались к заключенному, как к человеку. Поэтому приказ не гласил "остановиться", а "приставить ногу", что выполнить было делом нелегким, потому что как только останавливались, промокшие ноги коченели. Люди пробовали постукивать одной ногой о другую, но это не разрешалось.

Кроме мороза нас по-прежнему мучила жажда от съеденных соленых рыбок.

Наконец, мы прибыли к воротам тюрьмы. Это было деревянное здание, построенное из толстых бревен в древнерусском стиле. Оно даже внутри не было оштукатурено. Бревна почернели от старости и кишели клопами. Фактически, это была тюрьма-пересылка, в которой концентрировались этапы заключенных, отсюда направлявшиеся в лагеря на Север.

Однако пока мы еще не имели счастья попасть в этот "дворец". Мы долго стояли на морозе и ждали, когда же начальство будет готово принять нас. Наконец, показался начальник тюрьмы в сопровождении нескольких охранников. Снова началась проклятая проверка со счетом и повторением "статьи" и "срока". Несчастные нацмены до сих пор не сумели выучить нужные слова по-русски, и это еще продлило прием живого "товара".

После этого нас ввели в неотапливаемый длинный коридор. Приказали раздеться. Воды напиться нам не дали. Начался обыск. Очень подробно проверяли вещи и заглядывали каждому заключенному в задний проход. Мы стояли друг за другом, дрожа от холода и почти в обмороке от жажды. В коридоре стояли бочки с водой, приготовленные на случай пожара. Вода была давно налита и протухла, сверху покрылась толстым слоем плесени. Ожидающие обыска не выдержали и набросились на вонючую воду; окунув головы в бочки, они начали пить. Охранники начали кричать: "Подохнете от этой воды!" Но кто их слушал?! Наконец, нас снова пересчитали и втолкнули в камеру, которая еще до нас была переполнена, места приходилось отвоевывать.

 

Как в каждой тюрьме в России, здесь было страшно грязно, и как только мы вошли в камеру, от вони закружилась голова. Жуткое впечатление произвели заключенные с их измученными лицами, одетые в грязную и рваную лагерную одежду, от которой исходил специфический запах дезинфекции. Они уставились на нас безумными глазами, чесались и сбрасывали с себя вшей и клопов, которые пожирали тело до крови. Меня охватили ужас и отвращение.

Но долго размышлять в таких условиях не приходится. Надо сделать вид, что ты не "зеленый". Я набрался храбрости и толкался среди бывалых, пока нашел место, куда можно было присесть и положить "имущество".

Моим новым соседом был пожилой, приятный человек, который имел десятилетний лагерный "стаж". Он был русским, из Краснодарского края, из деревни, в которой я случайно был во время эвакуации до ареста." Это нас сразу сблизило. Однако он мне не рассказал, за что был осужден. Я тоже с ним не поделился о себе, т. к. никогда нельзя было быть уверенным, что твой собеседник не связан с НКВД, и каждое лишнее слово могло привести к новым допросам, новым пыткам и "судам". Но я охотно воспользовался его указаниями и советами в том, как вести себя в лагерных условиях. Он ждал дня, когда его освободят, хотя до конца не верил в это, потому что часто добавляли заочно еще дополнительный срок.

На второй день мой новый знакомый предложил мне обмен. Я носил брюки коричневого цвета, далеко не отличного качества, в которых когда-то покинул свой дом; я не снимал их со дня ареста, кроме, конечно, обысков. Но в глазах заключенного они были вроде парижской модели. Он мечтал о том, чтобы из лагеря выйти в "заграничных брюках". Он убеждал меня, что в лагере, куда я попаду, будет очень холодно и что там такие брюки ни к чему.

Обмен совершился, сначала мне показалось, что я—в колоссальной выгоде. За мои "заграничные брюки" он мне дал свои ватные стеганые штаны и пару старых рваных бурок, это были сапоги, составленные из старого материала, стеганного на вате, и резиновых подошв, своим происхождением обязанных резиновым шинам. Сверх того он добавил мне целую пайку хлеба.

Разумеется, мы сразу переоделись. Мой новый друг щеголял

 

перед всеми в "заграничных брюках" и был счастлив этим. Я, напротив, был подавлен, потому что расстался с вещью, которая напоминала мне о родном доме. Мне казалось, что у меня взяли часть моего тела, моей жизни... Кроме того, и вши почувствовали нового хозяина... К своим собственным я уже привык, но чужие вши вызывали отвращение. Однако раздумывать было поздно. "Вкус" бурок я ощутил лишь несколько дней спустя, когда нас отправили в дальнейший путь. Пока же я их только примерил. Они были мне впору, но ходить в них не пришлось, т.к. в камере было очень тесно.

Условия в пересылочной тюрьме Новосибирска не были лучше, чем в Ташкенте. В какой-то мере даже хуже. В Ташкенте хоть была возможность двигаться по двору и дышать свежим воздухом. Здесь же мы были закрыты круглые сутки. Голод был одинаков. Кусочек хлеба, который получали утром, немедленно съедали, и целый день ждали с нетерпением чашки похлебки, надеясь поймать в ней кусочек гнилой картошки или капусты.

Но как это ни странно, я молился, чтобы остаться здесь дольше. Каждый раз, когда охранник показывался в дверях и начинал перечислять лиц, намеченных к отправке, мной овладевал страх от того, что я мог услышать свое имя. Это был вечный ужас перед новым этапом, который не сулил облегчения, а напротив, только новые беды. Однако самое страшное — это дорога с этапом во время сибирской зимы.

Но настало и это время. Однажды я услышал скрип тяжелого замка в дверях камеры. Охранник появился со списком в руках. Среди перечисляемых я услышал свое имя, а под конец и приказ: "Собирайся с вещами", что означало: "приготовиться в дорогу". Я быстро собрал свое имущество, натянул бурки и вышел в коридор, где встретил почти всех знакомых с предыдущего этапа: несколько десятков евреев, которых, как и меня, судили в Ашхабаде, несколько туркмен и русских. Двое, Егошуа Шпайхер и Шломо Сатанович, были больны, поэтому пока оставались в тюрьме. Я тоже обратился к врачу, испытывая судьбу, чтобы остаться. Но он решил, что я здоров, силен и полностью способен к дальнейшему пути...