ПАРИКМАХЕР В ЛАГЕРЕ

В ТУРИНСКОМ ЛАГЕРЕ

В Туринск мы прибыли 15 февраля 1942 года, в обеденное время. К счастью, мороз чуть спал. Нас очень тщательно пересчитали, хотя это продолжалось относительно недолго. Даже те двое, которые не знали русского языка, уже успели выучить казенные ответы.

Окруженные сильной охраной, провожаемые собаками, мы шли через железнодорожный узел. Я еле переставлял свои опухшие ноги и все боялся, что вот-вот упаду и не смогу больше встать. Пройдя примерно 3 км, мы оказались у лагерных ворот. Началась вновь церемония принятия "товара"...

Офицер лагерной охраны читал по списку наши фамилии, а два его помощника записывали их. После этого названный заключенный отходил в сторону. При принятии нашего этапа присутствовало все начальство. Выделялся среди них один молодой человек, одетый в темную шинель и меховую шапку. Это был начальник лагеря, еврей, Лев Давидович Левин.

Наш этап насчитывал примерно 70 человек, среди них свыше 30 евреев, все осужденные в результате провокаций в Ашхабаде. Нас ввели в маленький пустой барак, в котором был карантин. Тут держали какое-то время вновь прибывших арестантов, пока убеждались, что они не привезли с собой заразные болезни.

Пришел нарядчик; это был заключенный, который назначал вид работ для каждой группы. Нарядчик был молодой русский парень, по фамилии Щербаков. Он сразу превратил нашу группу в рабочую бригаду, и бригадиром был назначен Моисей Перельман из Риги, с которым я жил вместе в общежитии в Ашхабаде. Это был очень способный тридцатилетний парень, юрист. Моисей с юных лет был активистом в организации "Хашомер хацаир", и его

 

стремлением всегда было как можно скорее попасть в Эрец-Исраэль. Это также было причиной того, что он явился одной из первых жертв провокаторов НКВД, которые якобы должны были помочь перейти границу. Бригадир отвечал за выполнение рабочих норм всеми членами бригады, а согласно рабочим нормам распределялись и продовольственные нормы.

Помощником бригадира был назначен Айзик Вайнер, молодой парень из Ровно. Назначены были также двое дневальных, отвечающих за чистоту в бараках. Они мыли полы, топили печи, приносили воду и т. д. Дневальными были Аба Цвилинг из Риги и И. Шлетер из Станислава, Восточная Галиция.

Барак, в котором поселили нас, очевидно, долго не был заселен. Было здесь страшно грязно и холодно. От этого сразу пострадали дневальные. Они немедленно взялись за эту работу, и больно было видеть, как они мучились, отмывая грязные нары и пол.

Я был в таком состоянии, что, при первом же обследовании, врач освободил меня от работы на 5 дней. Ноги опухли, и я едва передвигался. Я лег на голые доски грязных нар и размышлял о том, как долго я смогу выдержать такие условия.

Наступила ночь. Бригадир вместе со своим помощником и еще двумя людьми принесли первую лагерную трапезу. Это был водянистый суп, в котором плавало несколько селедочных косточек и остатки гнилой капусты. Каждый получил поварешку супа и 400 г хлеба. Измученные и изголодавшиеся, дрожа от голода, мы набросились на еду. Вдруг вошел в барак хромой нарядчик Щербаков и приказал: "Бригада Перельмана, выходи на погрузку!" Это означало, что бригада должна работать всю ночь на погрузке шпал в вагоны. Перельман попытался поторговаться с ним: возможно ли, что мы, только что прибывшие после такого тяжелого изматывающего этапа, должны уже работать. Кроме того, у нас нет зимней одежды...

Нарядчик бросил на него очень выразительный взгляд, стоивший больше слов, и, характерно сплевывая, выругался и приказал, чтобы все через 5 минут были готовы и вышел из барака. Люди были возмущены. Некоторые говорили, что не надо итти. Другие боялись, что это будет рассматриваться как бунт.

Через несколько минут пришел нарядчик снова и воскликнул:

 

"Что, вы еще не вышли?" — и, используя богатый диапазон ругательств, начал подгонять людей.

Некоторых, которые спрятались на нарах, он стащил вниз, не жалея иногда и пинков. Он собрал всех у дверей и повел на работу. Вместе со мной остались в бараке дневальные и несколько туркмен, которых освободили от работы. Они были настолько слабы, что не могли даже есть и забираться на верхние нары, и между собой не обменивались ни единым словом.

Я был в подобном положении. Первое столкновение с лагерной действительностью сломило меня еще больше. Я лежал на голых нарах и, несмотря на страшный холод и сильную боль во всех суставах, уснул. Не знаю, как долго я спал. Вдруг, ощутив сильные укусы, я проснулся и увидел, что полностью покрыт клопами. Они ползали по доскам, падали с потолка в невероятно большом количестве. Они не только кусали, но и сосали кровь.

Оказалось, что я уже чесался во сне, и залит кровью, тело покрыто ранами. Я убедился, что это не только укусы клопов, но и нарывы, т. е. от голода и грязи у меня начался фурункулез, болезнь, очень мучившая арестантов, большая часть которых впоследствии от нее погибла. Я заподозрил, что заразился из-за ватных брюк, которые приобрел в Новосибирской тюрьме.

Больше спать я не мог и спустился с нар. Цвилинг и Шлетер предложили мне караулить барак, а сами ушли в поисках дров, чтобы хоть чуть обогреться. Им удалось отвлечь внимание сторожа кухни, а может, он притворился. Как бы то ни было, но им удалось принести немного дров. Теперь встал вопрос, чем зажечь? Шлетер взял металлический котелок, служивший для еды, и отправился на кухню, просить несколько раскаленных углей. Он вернулся не только с огнем, но и с радостной вестью: на кухне он встретил заключенную, которая там была поваром. Когда он обратился к ней со своей просьбой, она крикнула другой, работавшей там: "Рахиль, дай немного раскаленных углей для печки..."

Он рассказал, что женщины плакали, когда узнали о прибытии большой группы еврейских арестантов и обещали, что помогут всем, что в их силах.

Затопили печку, которая дымила, но когда дрова разгорелись, стало в бараке теплее. От тепла стало чуть легче на сердце. Даже равнодушные и молчаливые туркмены спустились с нар и пошли греться к печке. На их грустных лицах впервые мелькнула улыбка.

 

 

Было еще совершенно темно, когда раздался звон гонга. Это дежурный пожарный ударял молотком по висевшей рельсе, что было сигналом для подъема. Мгновенно ожил весь лагерь. Голодные заключенные бежали, стараясь занять более близкое место в очереди за водянистым супом. Кому же не удавалось схватить нищенскую порцию пищи, тот был вынужден выйти на каторжную работу голодным.

Дневальные взялись за свою работу, начали носить воду и убирать барак. Но поскольку они не привыкли к такой работе, то все время скользили и нечаянно обливали себя водой. Они были в легкой одежде, в которой вышли из дому. Мокрые брюки превращались в ледяные. Когда я их увидел, то мне захотелось плакать. Я же прижимался к печке, и мне казалось, что ее тепло чуть смягчает мои страдания.

Наступил день. Бригада ввалилась в барак после 14 часов сверхчеловеческого труда в открытом поле при температуре около 40° ниже нуля. Они были грязными и замерзшими. Когда я присмотрелся к ним, то счел себя счастливым, несмотря на свои фурункулы и опухшие ноги, "благодаря" которым я не выходил на работу.

Среди вернувшихся я пытался найти моего ашхабадского друга Шимона Грозаса, но тщетно. Что же случилось с ним? Потом я узнал, что он был первой жертвой из нашей группы. Шимон Грозас - один из интереснейших людей, повстречавшихся на моем длинном пути скитаний и мук в Советском Союзе. Несмотря на свои 19 лет, он был очень умным и серьезным парнем, студентом каунасского Политехнического института. Высокий блондин с кудрявыми волосами, пышущий здоровьем. Мы познакомились в общежитии для беженцев в Ашхабаде, где он находился вместе со своей девушкой. Он был набожным, пользовался тфилин (принадлежность еврейского религиозного ритуала), которые он имел при себе и берег как величайшую драгоценность. Он оказывал сильное влияние не только на молодых, но и на людей гораздо старше его, и его тфилин часто шли из рук в руки даже среди неверующих. Он и его девушка старались есть только кошерную пищу, питаясь исключительно хлебом, чаем и фруктами.

Шимон и его девушка исчезли из Ашхабада за несколько

 

недель до моего ареста. Девушка, как я уже упомянул, мне повстречалась в ашхабадской тюрьме, когда меня доставили туда после суда. Она выглядела тогда очень бледной и болезненной; кивнула мне головой в знак того, что узнала, но мы боялись обменяться хоть единым словом. Ей повезло, она была несовершеннолетней, и ей присудили "только" 3 года лагеря. Шимон, напротив, получил 10 лет. Их разлучили, и один не знал ничего о другом. Лишь когда мы встретились с Шимоном вновь на этапе, я передал ему привет от нее. С тех пор, как их разлучили, он находился в состоянии депрессии. Возможно, это и содействовало тому, что Шимон стал первой жертвой из нашей группы в лагере.

Как я уже упомянул, в первую ночь после нашего прибытия в лагерь, бригаду погнали на работу. При этом никто не дал людям малейших указаний, как вести себя, чтобы избежать несчастных случаев, потому что работа была опасной, и величайшей опасностью был мороз, к которому никто из нас не привык.

Когда Шимона погнали на работу, он был обут в кожаные сапоги, что было недопустимо в условиях сибирских морозов. Очень скоро он почувствовал сильную боль в ногах, означавшую, что они отморожены. В таком случае единственным спасительным средством является натирание обмороженного места снегом. Но Шимон этого не знал. Между тем, он несколько раз обращался к охране с просьбой разрешить погреться, боль была уже невыносимой. Ему ответили, что если он оставит рабочее место, то в него выстрелят без предупреждения. Он работал, пока не свалился, и лежал так до окончания работы; лишь после этого его доставили в лагерную больницу.

Последствия были роковыми. Ему ампутировали обе ступни. Полгода он мучился в госпитале, откуда вышел сломленным инвалидом и еле тащился на костылях. Его назначили дневальным, и в его обязанности входило караулить барак. Сердце разрывалось при виде этого цветущего юноши, превращенного в дряхлого старика. Он был в полной депрессии; а кто хоть однажды духовно сломился, не имел больше надежды выйти живым из этого ада. Через некоторое время Шимона перевели в особый лагерь для тяжело пострадавших инвалидов. Как я узнал позже, он умер спустя несколько месяцев.

Судьба хотела, чтобы именно Шимон Грозас, парень, бывший всеобщим любимцем, стал первой жертвой нашей первой ночи в

 

 

"Североураллаге". Это произвело на нас всех ужасное впечатление. Но страшная лагерная действительность, которая состоит, между прочим, и в том, чтобы задушить любое человеческое чувство, не позволяла нам даже такой "роскоши", как оплакивание близкого человека. Так было и в этом случае. Борьба за существование заставляла нас напрягать все наши мысли в том направлении, как добыть еще кусок хлеба, еще ложку вонючей похлебки...

Наступил день, и началась "нормальная" лагерная жизнь. Пока мы находились в карантине, нам не разрешали кушать в столовой вместе с прочими заключенными. Бригадир Моисей Перельман, вместе с несколькими заключенными, ушел за хлебом и супом для всей бригады. Моисей разделил всем по порции хлеба, которая официально должна была составлять 400 г, но на вид казалось гораздо меньше. Хлеб был черный, сырой и липкий. Каждый из нас старался схватить горбушку, которая была обычно лучше выпечена и поэтому казалась больше. Айзик Вайнер, помощник бригадира, делил суп, наливая каждому поварешку той жидкости, которая с виду напоминала помои. Каждый уходил со своей добычей в сторону, с жадностью все пожирая и опасаясь, что кто-то это отберет. У меня не было своего котелка, поэтому надо было ждать, пока кто-нибудь поест и одолжит мне свою посуду, представляющую главнейшее богатство заключенного. То, что у меня не было своего котелка, тоже было к добру, т. к. остатки "супа" на дне ведра были гуще... Там плавали кусочки гнилой капусты, косточки, а иногда даже голова рыбки. Разумеется, я поглощал все это с величайшим аппетитом.

Заключенные, усталые от ночной работы на трескучем морозе, шли спать, а мы, "тунеядцы", старались сидеть тихо, чтобы им не мешать. Около 10 часов открылась дверь барака и вошла пожилая женщина, закутанная в шаль, под которой она держала завернутую в тряпку кастрюлю. Она остановилась в дверях, будто ища кого-то. Шлетер узнал ее и воскликнул: "Рахиль!" Это была та еврейская женщина из кухни, которую мы с этих пор стали называть "мамой Рахиль"... Она принесла котелок с кашей и чуть соли. Она дала это Якову и просила поделиться с товарищами.

Это был геройский поступок с ее стороны. Ведь получить работу на кухне для арестанта было вершиной счастья. Это

 

означало кушать почти досыта, что являлось единственной возможностью пережить этот ад. Кроме того, это была работа в тепле, а не на лесоповале то в холоде, то под дождем. Если бы ее "застукали", то не только бы выгнали с кухни, но вдобавок посадили бы в карцер. Но кто может оценить благородный поступок этой женщины?!..

"Мама Рахиль" быстро вышла из барака, и мы набросились на кашу, у которой был райский вкус... Начиная с этого дня, Рахиль по мере возможности подбрасывала нам что-нибудь съедобное и этим поддерживала наши жизни. Иногда мне удавалось забраться на кухню именно тогда, когда она чистила котлы, и она отдавала мне остатки каши.

Величайшую пользу от кухни имел наш дневальный Яков Шлетер. Это было счастьем, но очень непродолжительным. Яков расплатился за него очень дорогой ценой.

Поварихой была немка, по имени Гертруда Венцель. В лагере она слыла красавицей: стройная, с темно-рыжими волосами и добрыми зелеными глазами, примерно 30-35 лет. В ней чувствовалась интеллигентность и хорошее воспитание. Она была женой пастора немцев Поволжья, и, как известно, сразу после начала советско-немецкой войны всех немцев, живших в течение поколений в окрестностях Волги, сослали в Сибирь. Среди сосланных были представители партии и власти, включая сотрудников НКВД. У мужа Гертруды было еще "счастье", что работал пастором. Так мы и не знали, было ли обвинение против него справедливым или ложным, как большинство обвинений в Советском Союзе. Во всяком случае, его обвинили в том, что он передал немецкой разведке список советских немцев, ведущих партийных деятелей.

Его приговорили к смертной казни и расстреляли. Гертруде, которая работала учительницей, дали "только" 10 лет.

В ту ночь, когда Яков появился на кухне впервые, их взгляды встретились... Яков был красивый здоровый парень лет тридцати. Этот случайный визит был началом любви с первого взгляда у обоих. В качестве дневального Яков имел возможность часто появляться на кухне. Гертруда приглашала его помочь в тяжелых работах. Добрая "мама Рахиль" притворялась, что не видит

 

 

мимолетного поцелуя и даже того, что они время от времени исчезают в каморке, находившейся возле кухни. Зато Яков каждый раз возвращался с этих визитов веселый и сытый и нам приносил часть своей радости: иногда немного каши, иногда даже кусочек хлеба. На наш вопрос, откуда он так разбогател, он отвечал многозначительной улыбкой: "Мама Рахиль" посылает вам подарок от Гертруды"...

Пока жизнь была "нормальной", в бараке было тихо. После ночи тяжелой работы усталые заключенные валились на голые доски нар и засыпали в грязной одежде. Но долго спать им не давали. В барак входил надзиратель с криком: "Встать! Проверка!" Он заставлял дневальных будить спящих и стаскивать их с нар. Все выстраивались рядами. Он пересчитывал людей, записывал всех и уходил.

Заключенные ругались, затем снова забирались на нары. Аба Цвилинг и Шлетер приступали к мытью полов.

В бараке вновь наступила тишина, все уснули: для тех, которые работали в ночную смену, подъем был назначен на 5 часов вечера — но на сей раз всех подняли на несколько часов раньше. Прибыли санитар с надзирателем, велели всем построиться и отправиться на "санобработку". В баню ввели нас всех вместе, больных и здоровых. Сняли волосы со всех частей тела. Одежду нашу, как обычно, сдали в дезинфекцию. Каждый получил по две деревянных шайки с теплой водой и крошечный кусочек мыла, который вообще не мылил.

В лагере было системой всегда подгонять нас. Хотя приговоры были долгосрочными, власти всегда торопились, боясь, что не успеют нас достаточно измучить... В бане нас также подгоняли: "Быстрее! Быстрее!" Мы не успевали как следует помыться после всех этапных странствований, как услышали приказ: "Одеться!" Нам вернули ту же грязную одежду, даже белья не сменили. Оно только больше пожелтело после дезинфекции: вши остались. И как только мы оделись, они снова дали знать о себе. "Санобработка" оказалась лишь формальностью.

Уже не оставалось времени отдыхать. Даже еще не успели принести еду из кухни, как в барак вошел нарядчик Щербаков с криком: "Приготовиться к работе!"

 

Наш бригадир, Моисей, начал ему доказывать, что еще не было звонка к ужину. Но нарядчик ответил лишь серией сочных проклятий и руганью, так что Моисей перестал спорить. Моисей с несколькими арестантами поспешили на кухню за едой.

Вскоре показался и комендант Борисов, который неплохо относился к евреям. Оказалось, что администрация была напугана несчастным случаем с Шимоном, и все арестанты бригады, которые работали в ночную смену, получили теплую одежду — старые, заплатанные ватные брюки, фуфайки и теплую обувь.

Бригада Перельмана во второй раз вышла на каторжную работу. В бараке остались дневальные и больные. Мне было "хорошо"... Я был тяжело болен. Те, которые ушли на работу, завидовали мне...

Мы стали думать, как добыть хотя бы еще немножко дров, чтобы затопить печку. И когда мы эти дрова уже добыли, Яков ушел принести несколько раскаленных угольков для растопки и немного задержался. Но зато вернулся не только с огнем, но и с кастрюлей каши.

В бараке стало теплее. Я улегся на нарах. Но пока я успел справиться с клопами и вздремнуть, уже раздался гонг — "подъем". Было еще темно. Часов у нас, разумеется, не было. Время мы определяли по солнцу. Цвилинг и Шлетер взяли ведро и пошли за кипятком.

Начало рассветать. Заключенные вернулись в барак измученные, замерзшие. Большинство с трудом добрались до нар и, не будучи в состоянии раздеться, моментально засыпали. Бригадир со своим помощником ушли на кухню за едой. Кухня находилась от барака на расстоянии нескольких сот метров. Грозила опасность, что по дороге могут напасть на тех, кто несет еду и забрать хлеб, что довольно часто случалось.

Когда принесли еду, все проснулись и выстроились в очередь за хлебом; пока раздали суп, от хлеба уже не осталось следа. Заключенные снова улеглись спать в грязной одежде, а Яков ушел на кухню искать счастья у Гертруды. Он там задержался, и это очень разозлило Абу, потому что он был вынужден выполнять уборку один. Когда Яков вернулся, они поспорили. Но Аба быстро успокоился, когда Яков поделился с ним кашей и лепешкой, подготовленными для стахановцев — "плодами визита" к Гертруде.

 

Я не вмешивался в их дела — у меня было достаточно своих бед. На мне все больше появлялось нарывов, они раскрывались, и я все больше опухал. Я отправился в медпункт, попросить, чтобы мне перевязали раны. Там была большая очередь. Больные ожидали у дверей, под открытым небом. День был ненастный: падал снег, дул сильный ветер. Пока дошла моя очередь, я был весь покрыт снегом и окончательно продрог.

Медсестра, женщина старше 30 лет, была тоже заключенная, русская, сидела по "делу Горького". У нее было симпатичное лицо, голубые глаза, толстые губы, две белокурые косы, уложенные венком вокруг головы. Она встречала "больных добродушной улыбкой и старалась облегчить их страдания.

Врач был пожилой еврей, Рожанский. Может быть, именно поэтому он находился в лагере. Он был осужден на 10 лет по статье 58, за "политические преступления"... Ему было лет 50, брюнет, почти седой. Он не пускался в долгие разговоры с заключенными, хотя явно хотел помочь всем, чем только возможно.

Он пощупал мои опухшие ноги, посмотрел с состраданием на мои нарывы, обследовал сердце; затем дал мне выпить рюмку адониса для укрепления сердечной деятельности, велел сестре перевязать меня и смазать раны йодом. Он освободил меня еще на 4 дня. В данный момент это было главным. Временно, по крайней мере, меня не погонят на тяжелые ночные работы.

 

У меня было достаточно свободного времени для того, чтобы совершать прогулки по зоне, знакомиться с лагерными условиями и вообще узнать, что делается на белом свете. Я впервые услышал о тяжелом положении на фронтах; узнал и о том, что на территории Советского Союза, даже в лагерях, формируются части Войска Польского.

Не знаю, откуда дошли до нас слухи, что бывшие граждане Польши, изъявляющие желание вступить в ряды этого Войска, освобождаются из лагерей. Я говорил об этом с Мишей Арлозором, с которым я дружил еще в Ашхабаде, и мы решили, что попытаемся вступить в Войско Польское

Я отправился в "отделение культуры и просвещения". (Такое отделение тоже существовало!) или, точнее, КВЧ (культурно-

 

воспитательная часть). Начальником этого отделения был еврей по имени Матэс. Я выждал момент, когда он был один в кабинете. Когда он меня спросил, зачем я пришел, я немного подумал и сказал: "Может быть, я могу Вам объяснить это по-еврейски, потому что русским языком владею слабо".

Он взглянул на меня так, будто мой ответ был провокационным.

- Нет, - начал я оправдываться, — я подумал, что Вы - еврей, и поэтому поймете меня лучше.

Он понял мой намек, т. к. было видно, что он растерялся. Однако, он воскликнул: "У нас все равны!" "Да, — ответил я, — я еврей и подумал..." "Неважно, что Вы еврей и что Вы подумали, — прервал он меня, будто испугавшись моих дальнейших слов. -Чего, конкретно Вы хотите?"

Я рассказал ему, зачем пришел. Он велел мне написать официальное заявление и даже дал листок бумаги. Я тут же на месте написал, что прошу мобилизовать меня в Польскую армию. Однако, ответа на это заявление я так никогда и не дождался...

Спустя несколько дней в наш барак вошел комендант и велел собрать пожитки. Никто не знал, что происходит. Когда мы собрались, нам приказали выходить из барака и повели через зону во вторую часть лагеря. Куда? Этого никто не знал. Заключенным никогда не говорят, куда их ведут. Их всегда держат в состоянии неизвестности и страха, чтобы они еще более послушно выполняли приказы. Мы прибыли в барак, построенный из толстых бревен, как большинство зданий в тех местах. Он был под покатой крышей, на которой было несколько труб. Снег доходил почти до крыши, отчего барак казался много ниже, чем был на самом деле. Короче, это были наши новые "хоромы"...

Барак был длинным и темным. С обеих сторон тянулись трехэтажные нары (НКВД поставляло все новые жертвы, для которых недоставало места в лагерях, поэтому был достроен третий ряд нар). С обеих сторон тянулось 12 нар, так называемые вагонетки, лишь в середине оставался узкий проход, который вел, с одной стороны, от входных дверей, а с другой — к большой кирпичной печке, стоявшей в середине барака. Нашей группе выделили 10 нар. Мне досталось место на третьем этаже, вместе с Юзеком Шпербером, бывшим моим соседом по ашхабадскому

 

"общежитию"; он был симпатичным и скромным молодым человеком.

С переходом в новый барак наша группа закончила карантин и вступила в "нормальную" лагерную жизнь. Перельман оставался бригадиром. Бригада увеличилась и работала на лесобирже. Работа здесь была тяжелой. Часть людей была занята вытаскиванием бревен, пришедших сплавом по реке Type, пока она не замерзала.

Работа выполнялась примитивным способом. Огромные, тяжелые бревна вытаскивали из реки с помощью металлического крюка (багра). Затем надо было вкатить их на довольно высокий крутой берег. Единственным механизированным орудием была пила, с помощью которой бревна распиливали на метровые чурки, а затем уж кололи. Очень трудным был сбор наколотых сырых поленьев, это делалось почти голыми руками, а власти ничуть не заботились о том, чтобы хоть чем-нибудь облегчить каторжный труд арестантов, организованный таким образом, что волей-неволей подгоняли друг друга - электропила с такой быстротой распиливала бревна, а механический колун с такой быстротой раскалывал их, что мы едва успевали относить их и складывать в штабеля для просушки. До тех пор, пока наколотые поленья не были сложены в штабеля, всю бригаду не отпускали с работы. В таком случае всех остальных арестантов, измученных, голодных, замерзших, держали все это время на морозе до тех пор, пока появлялась опоздавшая бригада. Это вызывало гнев и возмущение заключенных, и злость, разумеется, выливалась на слабых. Таким способом лагерная администрация натравливала одну часть заключенных на другую.

Кроме того, были установлены рабочие нормы, от выполнения которых зависела жизнь арестантов. Были так называемые 3 котла. Первый котел, т. е. 450 г хлеба и черпачок супа для тех, кто был не в силах выполнять рабочую норму. Второй котел — 750 г хлеба, суп и немного каши, для тех, кто выполнял рабочую норму. Третий котел - 1 кг хлеба, суп, каша и "пирожок". Это была такая лепешка и предназначалась лишь стахановцам, т. е. тем, кто выполнял рабочую норму на 120%. Некоторые из нашей группы в первые дни пытались перевыполнять рабочую норму. Однако они долго не выдержали и были сломлены тяжелой работой.

Я еще не работал и поэтому питался из первого котла.

 

Состояние моего здоровья постоянно ухудшалось. Я стал замечать, что несмотря на голод, от которого я жестоко страдал, я все больше полнел. Я отправился к врачу, который сразу установил, что я опух от голода. Тогда я начал крутиться возле помойной ямы, в надежде найти пищевые отбросы. Но когда я увидел изголодавшихся, грязных арестантов, так называемых "доходяг", как они роются в помоях и дерутся из-за кусочка гнилой картофельной шелухи, которую находили и тут же съедали, меня охватил ужас. Я подумал, что если и я пойду по этому пути, то погибну. Я сбежал оттуда.

После длительных раздумий я пришел к заключению, что единственный путь к спасению — это найти какую-либо работу, которую я сумел бы выполнять, несмотря на тяжелое состояние здоровья, для того, чтобы хоть таким путем получить пищу из второго котла.

Я часто ходил в культурно-воспитательную часть, где была библиотека, и время от времени удавалось прочесть газету. Заведующей библиотекой была русская девушка Катя. Хотя она служила в НКВД и носила мундир, но у нее было очень доброе сердце. Я заметил в углу кучу сваленных книг, которые привезли из эвакуированных областей. Мне пришло в голову представиться Кате в качестве переплетчика, и я предложил переплести книги и вообще навести порядок в библиотеке. Это предложение ей понравилось. Она спросила, что мне требуется для работы. Я заявил, что нужны только хороший нож, иголка с ниткой, картон, бумага и мука для клея.

На следующий день Катя появилась с доброй вестью, что начальство охотно приняло предложение. Катя достала все, включая пшеничную муку для клея. Она дала мне ключ от шкафа, где я смог хранить эти материалы и наказала, чтобы я муку берег, как зеницу ока, потому что такая мука на вес золота и достать ее очень трудно. Но именно мука была для меня главным. Я поклялся, что постараюсь владеть собою, чтобы муки хватило мне надолго, а также, чтобы часть ее шла на клей для книг, потому что я был заинтересован иметь эту работу в течение продолжительного времени.

 

Катя была довольна, когда она увидела, что на полках появляются ежедневно переплетенные мною книги. Я же был счастлив, что имею легкую работу в теплой комнате, под крышей. Кроме того, я по вечерам брал с собой в барак немного муки, из которой я пек лепешку, испытывая при этом чувство восторга. Таким образом хоть перед сном мне удавалось немного утолять голод. Во время работы я больше клея клал в рот, чем на книги... Клей, конечно, не был особенно вкусным, но добавляя чуть соли, которую я получал от "мамы Рахиль", можно было это проглотить и "залепить" желудок.

Я работал в библиотеке уже приблизительно месяц, и Катя обещала добиться для меня "второго котла".

В этой же КВЧ крутились еще несколько арестантов, занимавшихся различными работами. Большинство из них имели протекцию, некоторые были доносчики, "стукачи", как их называли. Среди них был некий Новицкий, в прошлом партийный работник. Он был уже немолодой, с бородкой, однако выделялся среди заключенных своим здоровым видом. Оказалось, что он и в лагере знал, как жить... Поговаривали даже, что он еврей. Но у меня сложилось впечатление, что он украинец и вдобавок антисемит. Не знаю, почему, но уже с первых дней моей работы он возненавидел меня и сразу стал искать пути для моего отстранения с этой должности. Однажды я заварил клей, и, как обычно, немного положил в рот. В это мгновение вошел Новицкий и застал меня за "преступлением". Он сразу закатил скандал и рассказал об этом Кате.

Катя не хотела меня обидеть, но, пытаясь показать, что она наказывает меня за "преступление", отобрала у меня ключ от шкафа, где находилась мука.

Когда Новицкий ушел, она сказала: "Почему ты не рассказал мне, что настолько голоден?!.."

Я стоял с опущенной головой, чувствуя себя страшно униженным, из глаз потекли слезы. "Иди со мной", - сказала Катя. Она велела мне пойти в столовую, а сама — на кухню. Это было перед ужином, заключенные еще не пришли, но ужин был готов. Открылось окошечко и повариха подала мне две мисочки: В одной был густой суп с картошкой, во второй - густая каша с мясом.

 

С тех пор, как меня арестовали, я не наедался так, как в тот вечер. Чувство глубокой благодарности к русской девушке Кате осталось во мне на всю жизнь.

Катя была симпатичной доброй девушкой с Урала. Изящная, среднего роста, шатенка с круглым лицом и темно-синими глазами. При любой возможности она выражала свое сочувствие заключенным. В каждом поступке чувствовалось, что работа в лагере претит ей. Возможно, что это было основной причиной ее желания попасть на фронт. Однажды она сказала мне, что вступила в армию и уходит на фронт сражаться против немцев. Спустя несколько дней мы попрощались. На ее место был назначен арестант Новицкий.

Я знал, что у него не смогу долго работать. К тому же состояние моего здоровья ухудшилось. Я все больше слабел и опухал, уже был не в силах забраться на свое место на верхних нарах на третьем этаже.

Я отправился к врачу, который распорядился, чтобы мне срочно сделали переливание крови. Несколько часов спустя после этой процедуры я уже лежал на койке в госпитале. Но поскольку там не было свободных мест, то мне дали освобождение от работы и велели лежать в бараке.