В ТАЙГЕ

В августе 1947 г. отправили меня в тайгу на сенокос. Ежегодно отправляли группу заключенных на заготовку сена и таким образом обеспечивали лагерному скоту сытую зимовку. На эту работу посылали обычно заключенных, получивших относительно небольшой срок или таких, которые уже отбыли более половины срока. Я всеми силами пытался предотвратить эту новую беду, но безуспешно. Меня послали с группой в качестве парикмахера.

Лил легкий, пронизывающий дождь, когда нас всех собрали у ворот лагеря. Начался знакомый церемониал подсчета живого товара и после тщательной проверки выпустили нас за ворота лагеря. Здесь построили по четыре в ряд и под конвоем повели к реке Тавде. По дороге я поскользнулся и упал. Я ощутил сильную боль в левой руке, которая сразу опухла. Я обратился к начальнику конвоя с просьбой о медицинской помощи. Но он не хотел даже слышать об этом и погнал меня дальше.

Мы поднялись на паром, перевезший нас на противоположный берег реки. Нас снова пересчитали, после этого погрузили на грузовую баржу, где было совершенно темно, грязно и душно. Кто сумел, захватил кусочек места на грязном полу и так мы плыли двое суток.

Для меня это было не в первый раз... На третий день, на рассвете, мы прибыли на назначенное место. На берегу росла высокая трава, покрытая росой, переливавшаяся под лучами восходящего солнца. Мы оказались в колхозе "Нижняя Тавда", районном центре. Было это ранним утром.

Мы выгрузили привезенные с собою рабочие инструменты и полевые кухонные котлы, зажгли костер, вскипятили воду. Каждый получил кружку кипятка и паек хлеба, что должно было заглушить голод до прибытия на место.

 

Два охранника, я и комендант ушли в деревню, чтобы согласовать с руководством колхоза распорядок нашей работы и при этой оказии помыться и покушать. Затем они потребовали, чтобы я побрил их. Хозяином хаты, где мы находились, был старый крестьянин с длинной белой бородой. Он решил использовать редкий случай пребывания парикмахера в деревне и попросил постричь и его.

Когда я стриг его, он попросил тихонько, чтобы охранник не услышал, постричь бороду по образцу "царя-батюшки"...

У меня не было ни малейшего представления о том, какую бороду носил царь. Он объяснил мне и в благодарность за удачную работу наградил меня поллитровой кружкой молока и лепешкой из овсяных отбросов. Я наслаждался парным молоком, только что надоенным, вкус которого я уже почти забыл...

Больше дать он мне ничего не мог, т. к. сам жил впроголодь. Он рассказал мне, что до коллективизации здесь был цветущий поселок. После коллективизации большую часть крестьян выслали отсюда как кулаков, некоторым удалось убежать, но значительная часть вымерла во время страшного голода, продолжавшегося несколько лет после коллективизации, хотя каждому колхознику официально полагалось получить полкило зерна на трудодень, они же получали свою норму лишь после того, как колхоз выполнял обязательные государственные хлебопоставки. Эти хлебопоставки были всегда больше урожаев. Кроме того, ежегодно, во время уборки урожая появлялся в колхозе комиссар, который заботился о том, чтобы зерно с поля прямо доставлялось в государственные зернохранилища. Колхозникам обычно ничего или почти ничего не оставалось.

Индивидуально мог каждый колхозник растить одну корову, за которую он должен был сдать государству определенное количество мяса и молока, чего у него не было, если теленок подыхал, он был вынужден покупать мясо на базаре, потому что был обязан в любом случае сдать мясо.

Солнце было уже в зените, когда на телеги, запряженные лошадьми, мы погрузили свои инструменты. Нас построили рядами и мы отправились к назначенному нам рабочему месту в тайге.

Мы шли больше километра по высокой траве, сырой от вчерашнего дождя. Нам не удавалось отгонять злых мух и

 

 

комаров, кусавших нас до крови. Солнце начало заходить, когда мы, шагая из последних сил, прибыли в нашу новую "резиденцию", состоявшую из нескольких шалашей покрытых сеном, отдельных для женщин и отдельных для мужчин. Комендант и охранники обосновались тоже в отведенном для них шалаше. Вся площадь была огорожена и за ее пределы не разрешалось выходить. Большинство охранников были заключенные.

Каждый из нас захватил место на сене. Мы смертельно устали после изнурительного путешествия. Но долго лежать нам не дали. Несколько человек взяли для организации кухни, состоявшей из ямы, в которую закладывали дрова для топки. Над ямой поставили два железных прута, на которые повесили котел. Было несколько таких котлов, в которых варили пищу и кипятили воду.

Пока сооружали кухню, остальные подбирали косы и другие инструменты для работы. Была поздняя ночь, когда мы получили первый суп и пайку хлеба.

На следующий день, до рассвета, нас подняли. Раздали косы, построили рядами и повели на работу. Я остался в зоне. Моя рука опухла и страшно болела. Но врача с нами не было. Единственным "врачом" была девушка, тоже заключенная, чьи медицинские знания заключались в том, что она какое-то время ухаживала за больными в лагерной больнице.

Самой страшной бедой были злые мухи. Мы получили маски-накомарники, мешочки, надевавшиеся на голову до плеч. Лицо закрывала сетка. Но это мало помогало.

Большинство заключенных были горожанами в прошлом и никогда не держали косы в руках. К тому же лето было дождливым, поля были мокрыми. Было очень тяжело косить мокрую траву. Все это послужило причиной того, что в первые дни почти ничего не было сделано.

Режим здесь был мягче, чем в самом лагере. В этих условиях было невозможно требовать строгой дисциплины. Наш начальник Кузнецов был лейтенантом. Он был известен своим либеральным отношением к заключенным. Поэтому ему не везло. Его не повышали в чинах, и всегда давали труднейшие задания, как, например, руководство сенокосом, что было мучением не только для нас, но и для него.

 

Кроме надзирателей, охрана состояла не из солдат, как было принято в лагере, а из "самоохраны", т. е. вооруженных заключенных с уголовным прошлым.

Кроме работы парикмахера, которой было немного, мне приходилось точить косы, рубить дрова и ночью топить котел. Один раз Кузнецов послал меня в поле с поручением.

Было это в солнечный день. Впервые за 6 лет я шел один, как свободный человек, без Охраны, по уральской тайге. Сначала я все оглядывался, не веря в то, что это я иду и без сопровождения конвоя. Грело солнышко, и я почувствовал себя новорожденным.

Однажды, когда мы работали на сенокосе, пошел сильный дождь. Заключенные вернулись с поля промокшие до костей. Не было, где согреться и обсушиться, потому что дождь затопил наши костры, негде было сварить обед, и мы остались голодными; постели тоже промокли. Наступила ночь. Обычно зона освещалась кострами, чей дым в какой-то мере служил спасением от комаров. Теперь же все было покрыто мраком, который время от времени прерывали вспышки молний. Гроза в тайге—жуткое зрелище. Меня охватил ужас, я дрожал от страха и холода. Негде было спрятаться. Вода буквально подмыла шалаши. Мы лежали в воде, и нас поливал дождь. Несколько заключенных ушли в шалаши к женщинам под предлогом, что там нет такого сильного дождя. Даже на это охрана не реагировала. Эта ночь длилась безумно долго. Около 7 часов вечера дождь прекратился, но небо по-прежнему было покрыто тучами. Негде было прилечь, потому что сено промокло насквозь. С большим трудом нам удалось зажечь костры, возле которых мы сушили одежду и грелись, и к 10 часам поварихам удалось сварить горячую пищу.

До сегодняшнего дня я не могу понять, как мы это могли выдержать. Многие заключенные, в основном женщины, заболели тогда очень серьезно. Выйти на работу мы не могли. Трава в поле была мокрой, косить ее было невозможно. Заключенные же после той кошмарной ночи тоже были неработоспособны. Медицинской помощи, разумеется, не было.

Кузнецов, очевидно, испугался того, что происходило. Он сел на лошадь и поскакал в район, чтобы сообщить руководству лагеря о создавшемся положении. Он вернулся вечером с приказом перенести нашу зону в колхоз.

 

 

Единственным просторным зданием в деревне была школа, в которой учились дети из нескольких колхозов. Еще до нашего прибытия колхозники успели убрать парты из классов. Вместо них расстелили сено на полу. На этом сене мы спали.

Первым делом нас заставили отгородить здание, и площадь вокруг школы стала служить зоной, соответствующей всем предписаниям. Кухню устроили под открытым небом. Но, по сравнению с шалашами в тайге, мы теперь жили, "как в раю".

В первые дни моей работы все было в порядке. Не только мы, но и Кузнецов и охранники были довольны переменой. У них теперь были хорошие условия, отдельная комната для себя и даже место для карцера.

Но через несколько дней вспыхнул скандал. Несколько колхозников явились с жалобой, что ночью из их кладовок украли масло, сметану, мясо и другие продукты. Они утверждали, что до сих пор такого в деревне не бывало, и это все сделали лагерники.

Это была правда. Как раз по соседству со школой жили более состоятельные крестьяне, руководители колхоза, т. е. те, у кого можно было кое-что найти. Поскольку охрана состояла из "самообороны", а на самом деле из голодных арестантов, то они по ночам выпускали воров, которые уходили "на работу".

Кузнецов знал, что колхозники правы и что их жалобы могут послужить для нашего выселения назад в тайгу. Он успокоил колхозников и обещал принять меры для того, чтобы это не повторилось. Но на следующий же день вспыхнул скандал из-за собаки.

Один из колхозников, таежный охотник, имел двух собак, дрессированных специально для охоты в тайге. По воле случая одна из этих собак забралась в нашу зону. Кто-то из наших схватил ее, и вскоре заключенные лакомились вареным мясом.

Хозяин собаки был одним из руководителей колхоза. Он уже пошел не к Кузнецову, а прямо в милицию. В тот же день милиция связалась с лагерным руководством, которое сделало обыск и нашло шкуру собаки, а также остатки ранее украденных продуктов. Началось следствие, но никто не признался.

Колхоз потребовал, чтобы мы убрались из деревни. Кузнецов категорически воспротивился, указывая, что лето дождливое и

 

 

что невозможно держать людей в поле в шалашах. Наконец договорились: хозяин собаки получил за нее 800 рублей, и было дано торжественное обещание, что воровства больше не будет.

Кузнецов собрал заключенных и объявил, что если кто посмеет ночью выйти из зоны, будет расстрелян без предупреждения. Кроме того, он призывал всех стеречь друг друга, давая понять, что если состоится хоть еще одно воровство, всех отправят назад в тайгу, где все погибнем.

Кузнецов, однако, хорошо знал, что эти призывы не подействуют и поэтому он предпринял меры предосторожности: усилил охрану. Но поскольку надзирателей не хватало, выбор пал на меня. Старший наздиратель Антипенко вызвал меня к себе и объявил, что меня освободят от всех работ, смогу спать целый день, и только ночью я должен проверять охранников зоны и заботиться о том, чтобы никто не мог выбраться из зоны.

Для меня это было страшным ударом. Я просто боялся того, что воры запросто всадят мне нож в спину, если я помешаю им в "работе". Но у меня не было выхода, потому что в случае отказа меня обвинили бы в невыполнении приказа. Посадили бы в карцер, а потом отправили бы снова в поле косить.

Охранники получили приказ подчиняться моим приказам, но фактически я боялся их, а не они меня. Поэтому я постарался сразу с первой ночи быть с ними в хороших отношениях и поменьше показываться в зоне. Мне удалось убедить сторожей не выходить из зоны, потому что если нас снова угонят в тайгу, мы все там погибнем. Несколько ночей все было спокойно. Никто не вышел. Пока воровства не было.

Однажды нам нечего было курить, и Антипенко предложил мне, чтобы я с одним из "самообороны", неким Василем, отправился в соседнюю деревню, где колхозники на своих индивидуальных огородах выращивали табак, и выменял две пайки хлеба на несколько стаканов самосада (махорки). В обеденные часы мы отправились в деревню за несколько километров. Мы вошли в первую же хату, где жила женщина с маленькими детьми. Муж ее погиб на фронте. Когда мы показали свое богатство - две порции хлеба, весившие вместе полтора кило, — дети, кожа и кости, начали дрожать. Было ясно, что они уже давно не видели хлеба. Мы с этой женщиной сделали

"грандиозный бизнес" - обменяли хлеб на восемь стаканов зеленой махорки.

Мы отправились в обратный путь. Изголодавшиеся по табаку, мы начали курить одну самокрутку за другой. У меня и у моего товарища закружились головы. Мы не заметили, как оборвалась стежка, и мы оказались в бескрайней степи, заросшей высокой травой. Чем дальше мы шли, тем яснее становилось, что мы заблудились. Тучи комаров напали на нас, кусая до крови. Нам не удавалось отогнать их. Мы свалились в изнеможении.

Солнце начало опускаться, и нас охватил ужас. Оставаться на ночь здесь, в поле, означало погибнуть. Очень часто появлялись здесь голодные волки. Кроме того, лагерная администрация отнеслась бы к нам, как к беглецам, и нас снова судили бы. Василь, выросший в деревне, ориентировался в поле хорошо и велел мне ждать на месте, чтобы ему не надо было меня искать, а сам отправился искать ту стежку, которую мы потеряли. Вскоре я услышал его зов. Нам повезло: случайно проезжала продавщица сельмага с возом. Василь заметил ее и окликнул. Она взяла нас с собой. Мы вернулись в лагерь с добытой махоркой.

 

Кроме меня, в нашей группе был еще один еврей по фамилии Маюфес, на счету которого было уже свыше 9 лет лагеря, и еще оставалось ему отсидеть меньше года. Маюфес был невысокого роста, с типично еврейской наружностью, очень любивший еврейский язык. Он вступил в компартию до революции и очень интересно рассказывал о Гражданской войне, когда был командиром казацкого отделения, сражавшегося на стороне большевиков.

Я никогда не мог себе представить, как рослые казаки, как он описывал их, послушно выполняли приказы низкорослого еврея... "Они называли меня батей",— рассказывал он с тоской по тем романтическим дням, когда ему еще казалось, что он победил в борьбе за новый мир справедливости и порядочности...

В 1937 году, когда началась "великая чистка", Маюфес был партийным функционером в Москве. И тогда он не изменил своим убеждениям. Когда в те дни арестовали нескольких из его ближайших друзей, он отправился в ЦК Партии доказать, что это, конечно, было ошибкой. Но после того, как его просто высмеяли

 

 

и выгнали, он возмутился и в виде протеста сдал свой партбилет. Назавтра его арестовали "как врага народа". Ему повезло, что остался в живых и получил "только" 10 лет. 8 лет его мучили в так называемых закрытых лагерях, откуда он не имел даже права сообщить своей семье о своем местонахождении. Одно время он сидел вместе с дочерью Бухарина. Когда же его совершенно уничтожили морально, он был отправлен в Тавду, где выполнял легкую работу в бригаде инвалидов.

На сенокосе Маюфес работал по снабжению продовольствием, которое водным путем отправляли из центрального склада Тавды. От берега до лагеря, приблизительно 10 км, продукты везли на подводах. Дорога была немощеной, так что после дождя было почти невозможно ехать, потому что и подвода, и лошади застревали в липкой грязи.

Однажды, когда я, усталый, после дежурства в дождливую ночь, уснул, наш надзиратель Антипенко разбудил меня и приказал мне взять лошадей и отправиться на берег, так как Маюфес застрял в дороге вместе с подводой, груженной продуктами. Поскольку в подводу была впряжена одна лошадь, то надо было добавить еще одну и помочь вытащить подводу из грязи. При этом Антипенко сказал, что только мне он может доверить выполнение такого задания. Маюфес боялся отойти от подводы, потому что тут же растащили бы все продукты, а главное — хлеб, и мы остались бы без еды.

Впервые в жизни я сидел верхом на лошади. Лошадь эту одолжили в колхозе, и она сразу разобралась, какой "специалист" сидит на ней, и ни за что не хотела выполнять моих приказов. Как только я отправился в дорогу, лошадь заторопилась, но в обратном направлении, и я не мог с ней справиться. Наконец она подбежала к деревянному зданию, и тут случилось чудо. Я в последнюю минуту сориентировался и нагнулся, иначе верхняя перекладина на воротах снесла бы мне голову. Оказалось, что лошадь вернулась в родную конюшню... Я еле овладел собою от страха. Но снова сесть на лошадь боялся, поэтому взял вожжи и повел ее за собой. Я был в отчаянии, потому что лошадь тащила меня примерно полтора километра, а возвращаться пешком означало прибыть на место глубокой ночью, если мы вообще нашли бы обратно дорогу в лагерь. К моему счастью, на дороге показался колхозник на подводе. Я решил, что его послал ангел с

 

 

неба. Когда я с возмущением рассказал ему об упрямой лошади, он рассмеялся и согласился привязать мою лошадь к своей телеге и довез меня до места назначения; затем помог нам вытащить нашу телегу из грязи, и мы вернулись в лагерь, когда уже совсем стемнело.

Смертельно усталый после такого тяжелого дня, я еще был вынужден сторожить целую ночь, караулить голодных заключенных и умолять их не воровать последнюю еду у не менее голодных колхозников.

После полуночи мы зажгли костры "кухни". Повариха Маша, которую звали "Тумба", потому что она была очень полной, начала готовить баланду к завтраку.

Сторожа наживались на ночном приготовлении пищи. Но они долго должны были дожидаться супа, потому что среди голодных заключенных было много желающих покушать, вставших с постелей ночью, чтобы выпросить у Маши немного супу. Но если бы она разделила всем понемногу, то не осталось бы к завтраку. Поэтому охранники были вынуждены ждать, пока заключенные снова укладывались спать. Только тогда Маша угощала охранников с супом. Иногда и мне доставалось это лакомство. Затеруха была горячей, свежей, кроме того, Маша давала нам самую гущу.

Величайшей бедой была грязь, в которой мы жили. Бани не было в течение нескольких недель, которые мы провели здесь. За это время я не купался. Вши и клопы пожирали меня; оттого, что я все время чесался, мое высохшее тело покрылось язвами.

Единственная "медичка", которую я упомянул уже ранее, осмотрела мои раны и заявила, что, к сожалению, у нее нет никаких лекарств, чтобы меня лечить. Но она посоветовала мне намазывать раны собственной мочой.

Я послушался и "благодаря этому совету" получил воспаление кожи. На следующий же день кожа покраснела, вокруг ран показался гной. Тогда она заявила, что это опасная заразная болезнь, чесотка, и доложила об этом начальнику. Кузнецов испугался и решил отправить меня вместе с другими больными в лагерную больницу в Тавду.

 

Два дня я дожидался парохода. На третий день мы, 14 больных, среди которых я был единственным мужчиной, вышли из зоны. Но поскольку не хватало охранников, а заключенные должны были быть под охраной, то Вася с "самообороны" был назначен охранником, а я... его помощником. Вася шел впереди с ружьем, я замыкал шествие. Таким образом, я стерег себя сам...

Сердце обливалось кровью глядя на женщин, которых я впервые увидел несколько месяцев тому назад во время санобработки. Тогда они были красивыми, цветущими. Теперь же - казались старухами.

Дорога шла через зеленые луга, заросшие высокой травой. Я вырос в сельской местности, но таких плодородных лугов и полей, как здесь, я не встречал. Был прекрасный солнечный день, и поэтому еще резче была разница между богатством природы данной местности и бедностью ее жителей. Эти поля, способные дать изобилие хлеба, были превращены в огромную тюрьму, в долину слез и страданий.

Мы остановились для отдыха в центре колхоза. Было тут несколько деревянных зданий попросторнее, чьи хозяева были изгнаны в качестве кулаков. В настоящее время в них находилось управление колхоза, партийный комитет, а кроме того, некоторые из них служили жилплощадью для начальства. Здание, в котором находился комитет партии, было украшено портретом великого вождя народов и огромным лозунгом: "Великий Сталин ведет колхозников к счастливому будущему"...

Наконец мы прибыли к берегу. Нас уже ожидал катер, несший имя одного из руководителей Октябрьской революции и создателя аппарата террора - Феликса Дзержинского. Мы поднялись на катер, и он тронулся с места. На сей раз нас не трясло так сильно, потому что мы плыли вниз по течению. И странно, мы были счастливы, как будто ехали к себе домой.

Усталые с дороги, мы улеглись на отгороженном для нас месте в глубине катера. Долго я не мог уснуть. Часов в 11 ночи Вася разбудил меня, надо принимать смену. Была договоренность о том, что он несет вахту днем, а я — ночью. По правде говоря, не было особенно кого караулить. Потому что заключенным было запрещено выходить по ночам на палубу. Кроме того, катер по ночам не останавливался.

 

Вася передал мне ружье со штыком, и мною овладело странное чувство... Какая проклятая система, если заключенный должен караулить другого... и себя самого... Вокруг царила мертвая тишина, и только шум мотора и всплески воды нарушали ее. Дул холодный ветер.

Капитаном катера был немец с Поволжья, один из тех, кого в 1941 г. сослали. Он обрадовался, узнав что я знаю немецкий язык. Когда он увидел, что я дрожу от холода, то дал мне одеть свой полушубок.

Немец не знал, да и я не подумал, что ему предстоят неприятности; мне-таки было тепло, но утром, когда Вася пришел сменить меня, и я вернул немцу его полушубок, он почувствовал, что его одежда полна вшей. Я сомневаюсь в том, что ему удалось очистить полушубок от незваных гостей.

На этот раз путешествие продолжалось недолго, потому что мы плыли по течению. В лагерь мы прибыли к вечеру. Больных сразу доставили в госпиталь и как обычно, отправили в баню. За шесть недель я впервые хорошо выкупался и сдал одежду в дезинфекцию. Мне стало легче, будто я сбросил с себя тяжелый груз.

Доктор Гольцфохт обследовал меня и заявил, что у меня нет никакой кожной болезни, что я просто искусан вшами и клопами и что происхождение ран — сильное почесывание... Но несмотря на это, он дал мне освобождение от работы на несколько дней.

Когда я пришел в барак, уже все спали. Я нашел пустое место на нарах и улегся там до утра.

Нары были чистыми, только что их дезинфицировали. Вообще дезинфекция, в частности, очистка нар от клопов, была очень сложной процедурой, проводившейся особыми людьми. Они приносили большой железный котел, наполненный водой. Под котлом была печь, которую топили, пока вода вскипала. Тогда доски разобранных нар клали в кипящую воду. После окончания процедуры собирали нары вновь. Вода в котле была полна клопами и превращалась в густую кашу из клопов коричневого цвета. Когда я вспоминаю это, меня начинает тошнить...