ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО В СТАРОЙ РИГЕ

Мои родители. Тайна «неравного брака». Портсигар. «Танте Эльза». Жестокий нокаут в парке. Одна, но пламенная страсть. Отдых у моря. Наш дом. Путь к достатку. Мои сводные брат и сестра. Отъезд Ильи. Попытка самоубийства Тани. Несчастная любовь Доры.

Я родился в Риге за четырнадцать лет до начала второй мировой войны. Отцу тогда исполнилось тридцать пять, а мама была на четыре года старше. О родителях, их жизни до моего рождения я знаю очень мало. Они поженились в 1916 году в Петрограде. У папы это был первый брак, у мамы — второй. К тому времени у нее уже было двое детей — девочка Таня и мальчик Илья, десяти и шести лет. По правилам жизни той эпохи такой «неравный брак» был явлением довольно редким. Сегодня приходится многое домысливать, ведь мама со мной на эту тему никогда не говорила. В нашей семье, как, впрочем, и в большинстве семей того времени, было не принято рассказывать детям о своем прошлом. А жаль! Сколько потеряно, недосказано, недоузнано! Я помню папу высоким, светловолосым, голубоглазым мужчиной. Он хорошо пел, любил импровизировать на рояле, сочинял слова к придуманным им же мелодиям. Когда ему удавалось прийти домой пораньше, он в ожидании ужина зажигал свечи, садился за рояль, отдаваясь во власть музыки. В такие мгновения я бочком пробирался в гостиную, заползал в кресло и зачарованно смотрел на мерцающие свечи, на отца, с волнением слушал его голос и игру. Он часто напевал мелодию песни «Мой маленький город Бельц». Это была песня из его детства.

Годам к десяти — двенадцати родители стали брать меня с собой на большие празднества, и тогда я увидел отца совсем в другом свете — не в слабом мерцании свечей, а в огнях сияющих многоцветьем хрустальных люстр, танцующего вальс, сперва с мамой, а затем и с другими женщинами. Я и сегодня вижу, как, сменяя своих партнерш, он все кружит и кружит по залу, изящно поддерживая свою даму и изредка бросая победно-влюбленный взгляд на маму.

Мама была прямой противоположностью отцу: ниже среднего роста, склонная к полноте, волосы темные, глаза большие, карие с зеленоватым оттенком. Отец — импульсивный, эмоциональный, вспыльчивый, мама — спокойная, строгая, очень выдержанная и удивительно рассудительная. Была она старше отца не только по годам, но и по всему жизненному опыту. И в то же время в ней наряду с добротой и мудростью присутствовала непреклонная, порою даже жестокая воля. Никто бы не подумал, что за мягкостью, женственностью внешнего облика кроется характер и воля стальной твердости, ведущая всех нас к той цели, которую мама перед собой поставила, считая себя правой «в последней инстанции».

Во мне до сих пор живет вопрос — почему молодой, красивый мужчина (холостяк!) женился на отнюдь не молоденькой, да еще с двумя детьми? И вспоминается одна фотография, увиденная в детстве. На снимке, датированном 1912 годом, запечатлена в полный рост молодая женщина. Она в красивом длинном платье, в небольшой, по моде того времени шляпке, на шее нитка жемчуга, мягкая, слегка ироничная улыбка на губах. Левой рукой мама опирается на тонкую дамскую трость, в правой держит длинную, тоже чисто дамскую, как тогда говорили, пахитоску. В целом помнится облик элегантной, артистической наружности женщины. Может, именно в этой фотографии и кроется разгадка мучающего меня вопроса?

В 1917 году родилась сестра Дора, через восемь лет появился на свет я. Изначально большая разница в возрасте с годами стала все ощутимей. Со стороны Доры возникла определенная ревность, так как родители возлагали на меня большие надежды, видя во мне наследника.

Сегодня, с высоты своих семидесяти пяти лет, я должен признать, что действительно сестра имела право на «рев-

ность». Я жил и воспитывался в тот период, когда родители уже достигли определенного общественного положения, и вокруг маленького мальчика создавался, как сегодня говорят, «климат наибольшего благоприятствования».

Доре шел двадцатый год, она уже училась на первом курсе консерватории (класс фортепиано) и одновременно на первом курсе английского колледжа (она была удивительно способной!). Случилось так, что сестра и ее подруга, с которой она дружила с детских лет, пристрастились курить (естественно, тайком от родителей и, естественно, самые лучшие в то время сигареты «Эра"). Но с так называемыми карманными деньгами, видимо, было туго и их катастрофически не хватало: сестра, как и все молодые девушки ее круга, любила кино и сладости. Как-то, когда она сидела со своей подругой за занятиями и изнывала от желания покурить, ее вдруг осенила идея: она попросила меня «загнать» у букиниста учебники, на вырученные деньги купить сигареты, а вечером заявить родителям, что учебники украли в раздевалке школы. В свои двенадцать лет я очень хотел казаться взрослым в глазах сестры. И хотя мне стоило труда побороть свои колебания, но я все же пошел на этот обман.

История с курением сестры имела весьма неожиданное продолжение. Родители приходили домой довольно поздно, уже после восьми вечера. В нашу обязанность входило их встречать и подавать тапочки. И случилось то, что, наверно, и должно было случиться. Отец, как обычно, обнял Дору, чтобы ее поцеловать, и отпрянул, почуяв запах табака. Последовал грозный вопрос: «Дочка, ты куришь?» Сестра не растерялась и с невинным видом воскликнула:

«Что ты, папа, это мальчики у меня были, они курили», — и дала отцу понюхать свою блузку. Тот внешне был удовлетворен ответом, и мы с сестрой облегченно вздохнули — гроза миновала.

Надо сказать, что родители завели приятную для нас традицию: в дни рождения мы, просыпаясь, находили у изголовья подарок. Устное поздравление следовало вечером за праздничным столом. Так было всегда, но... в день своего совершеннолетия (двадцать один год) Дора подарка утром не обнаружила. Когда родители пришли на обед, они ее не поздравили. В доме воцарилась напряженная тишина. Да-

же я примолк и не играл в свои шумные игры. Вечером стали собираться родные и близкие друзья. Когда все уселись за празднично сервированный стол, произошло нечто неожиданное. Отец встал, поздравил Дору с совершеннолетием и со словами: «Дочка, впредь никогда больше меня не обманывай», — вручил сестре серебряный дамский портсигар. Мне вдруг стало очень стыдно, а каково было сестре? Об этом она никогда не говорила. За столом наступила тишина, но через несколько секунд все зааплодировали, зашумели, удивляясь; и радуясь щедрости и такту, с которыми отец смог и выразить свой укор, и, одновременно, отметить красивым подарком день рождения дочери.

Этот портсигар сегодня хранится у меня как реликвия, как память о тех далеких днях, о дорогих моему сердцу людях...

Однако вернусь к годам, когда появился я. Родители были занятыми людьми, и они решили, что моим воспитанием должен заняться специально обученный человек, профессионал в этой области.

Итак, в наш дом пришла женщина средних лет, и звали ее Эльзой. После предъявления диплома об окончании специальных курсов в Германии, после прочтения рекомендательных писем мама спросила Эльзу, как та собирается воспитывать ее сына (мне тогда еще и года не было). Ответ Эльзы, о чем впоследствии мне рассказала мама, был своеобразен: она взяла из стоявшей на столе вазы большое яблоко и стала ножом снимать кожицу в виде спирали и одновременно рассказывать сказку. Когда сказка кончилась, яблоко было очищено и нарезано одинаковыми тонкими дольками. «Так я собираюсь воспитывать Вашего сына, фрау Анна», — сказала Эльза. В этом «яблочном» действе сочетались точное распределение времени, прославленная немецкая аккуратность и определенный психологический расчет. «Вы останетесь», — сказала мама, и Эльза прожила у нас четырнадцать лет. Все эти годы у нее была только одна забота, и этой заботой был я.

Эльзу я помню примерно с пяти лет. Помню то удивительное ощущение душевного тепла, которое излучала эта одинокая, не имевшая ни своей семьи, ни своих детей женщина. Нерастраченные материнские чувства она отдала мне, а я все больше и больше привязывался к своей «танте

Эльзе». Мы были неразлучны и днем, и ночью. Фрау Эльза охраняла мой сон, оберегала от болезней, играла со мной и учила разговаривать на чистейшем немецком, а позднее читать и писать на нем. Так этот язык вошел в мою жизнь, накрепко привязал к себе и уже более никогда не покидал меня. Кроме того, Эльза вложила в меня всеобъемлющий немецкий педантизм, в результате чего я до сих пор «страдаю» от необходимости ежевечерне перед сном складывать в определенном порядке свою одежду. Я не переношу, когда в мною же продуманном порядке и расположении личных вещей — книг, канцелярских предметов, одежды — вдруг обнаруживается какая-нибудь недостача, это может лишить меня спокойствия до тех пор, пока пропавший предмет не займет свое место. Порою это бывает очень утомительно, особенно для близких, поскольку в них в первую очередь видишь виновников беспорядка.

Эльза рано познакомила меня с героями сказок Андерсена, она умела увлекательно рассказывать о богах Древней Греции, в ее устах они оживали, представали добрыми и мужественными. Зло в историях «танте Эльзе» всегда наказывалось. Моя воспитательница великолепно знала мир живой природы, это по ее настоянию родители еще в дошкольные годы выписали из Германии «Детскую Энциклопедию». Так ненавязчиво Эльза приобщала меня к книгам, развивала любовь к чтению. Кроме того, она умела рисовать карандашами, акварелью и даже маслом; создавала на куске фанеры причудливые рисунки и учила меня лобзиком выпиливать сложные орнаменты, что требовало большого терпения и аккуратности. Эта черта — терпеливо доводить начатое дело до конца, а при необходимости начинать все сначала, — в дальнейшей моей жизни пригодилась не единожды.

Я научился читать, когда мне не было еще шести, но детские книги довольно скоро потеряли для меня свою привлекательность. Я многое уже знал из Эльзиных рассказов и стал стремиться к более «взрослому» чтению. Кажется, в шесть лет я прочел «Счастливого принца» Оскара Уайльда. Эта книга произвела на меня сильное впечатление,

Детство мое могло бы считаться вполне безоблачным, если бы не болезни, которые буквально преследовали ме-

ня. Зимой, когда я не болел ангиной, простудой или воспалением легких, мы с Эльзой ходили в парк, расположенный на довольно высоком холме в Старой Риге, где сохранились еще остатки крепостной стены. Холм служил любимым местом катания на санках как малышей, так и взрослых. Мы ложились на живот, разгонялись по накатанному склону и ногами управляли санками так, чтобы «слаломом» проскакивать между вековыми деревьями. При этом нужна была не только ловкость, но и определенное бесстрашие: казалось, что деревья летят прямо на тебя с огромной скоростью. Таким образом Эльза воспитывала во мне смелость, естественно, предварительно обучив искусству управления санками. Мне это нравилось, и я все чаще и чаще упрашивал Эльзу пойти покататься. Иногда мы с ней садились вдвоем — я спереди, она сзади, — и тогда скорость удваивалась, и я буквально визжал от восторга. Но однажды, когда я один был уже на середине трассы, на меня налетел какой-то рослый детина, сбил мои санки, и я со всего разгона лицом ударился о дерево. На какие-то мгновения я даже потерял сознание. Эльза долго оттирала меня снегом: кровь из носа так и хлестала. Посмотрев дома в зеркало, я ужаснулся: лицо успело приобрести лилово-желтый оттенок, нос распух, один глаз совсем затек; я был похож на боксера-тяжеловеса, потерпевшего нокаут. В каких тонах происходил последующий разговор родителей с Эльзой — я не слышал, это произошло без меня, но на горку мы больше не ходили, да мне уже и не хотелось.

Кажуся, к семи годам родители, наверное, не без совета Эльзы, решили меня «поставить» на коньки. К тому времени я переболел корью, скарлатиной, несколькими фолликулярными ангинами, воспалением легких. Меня нужно было «закалить». Купили коньки, и я уже был весь в нетерпении поскорее выйти на лед, только на мою беду (как потом выяснилось, беду в полном смысле этого слова) льда в ту зиму долго не было, погода стояла прибалтийская, слякотная. Как-то я остался вне надзора Эльзы: она увлеклась чем-то посторонним, скорее всего, пекла какие-то особые булочки по своему собственному рецепту. Что мне взбрело в голову — сегодня это понять трудно, но я решил испытать коньки. Надел ботинки, специальным ключом привинтил к ним коньки и, рискуя каждое мгновение упасть,

пошел в гостиную, где паркет был натерт до зеркального блеска, в него смотреться можно было. Держась за стулья, сделал несколько скользящих движений ногами, повернул назад — и... о ужас! — на паркете остались глубокие борозды. Наказание не замедлило последовать, и в довольно изощренной форме: меня взяли... в гости.

Родители знали, что я терпеть этого не могу. Во-первых, вечер потерян, а во-вторых, я понимал, что меня «показывают», ведь я был на редкость воспитанным мальчиком. Подавая руку, обязательно делал «кратцфус», вставал, когда ко мне обращались взрослые, особенно женщины, и даже умел говорить им комплименты: «Вы сегодня прекрасно выглядите!» Нетрудно представить, какое умиление у присутствующих вызывал этот мальчик в строгом костюме и белой рубашке с «бабочкой». С особым любопытством гости наблюдали за мной, когда мы уже все сидели за столом. Перед каждым стоял столовый прибор из нескольких «разнокалиберных» тарелок, соответствующего количества ложек, вилок и ножей. Я знал, как ими пользоваться: Эльза провела со мной немало часов, вдалбливая уроки этикета. Но до чего же мне было скучно на этих светских раутах, на которые родители, и не только они, шли по обязанности. Иногда присутствовали и другие дети, и все мы были похожи, как близнецы-братья. Иногда родителей сопровождала сестра. В отличие от меня, ей было все же веселее: на таких вечерах всегда присутствовали молодые люди, и она с удовольствием играла для них на рояле, показывала «заморские» танцы.

В распорядке нашего дома было несколько авральных дней, когда появлялись временно нанятые помощники, все куда-то бегали, что-то переставляли, передвигали и жутко суетились. Это обычно случалось перед Пасхой, в дни, предшествующие отъезду на дачу, и по приезде с дачи. Кажется, в тот год я впервые должен был пойти в школу. В двадцатых числах августа мы переехали со взморья на городскую квартиру, и я решил преподнести родителям сюрприз — принять посильное участие в наведении порядка.

В столовой висела большая хрустальная люстра, занавешенная на лето марлей. Потолки были примерно около четырех метров высоты. Улучив момент, я поставил на стол стул, притащил из комнаты сестры нечто вроде тумбочки,

с трудом взгромоздил ее на стул, после чего залез на данную конструкцию. До марли оставалось совсем немного, и, подпрыгнув, я ее зацепил, но вдруг моя пирамида «поехала», а вместе с ней и я. От неожиданности, не догадавшись отпустить марлю, я оказался на краю тумбочки. Она опрокинулась (больно неустойчивой была «девичья мебель»), и я грохнулся на стол. Приземлившись (а скорее — «пристолившись»), я почувствовал адскую боль в плече. Что было потом, вспоминать даже не хочется... Трещина в левой ключице — таков результат моей самодеятельности (могу лишь добавить, что правую ключицу со смещением я сломал в 1964 году, в геологической экспедиции, тоже в результате не очень продуманного поступка).

К учебе я тогда не приступил, чем, откровенно говоря, не очень огорчился. На следующий год родители меня определили сразу во второй класс немецкой школы. В Риге в то время было шесть классов так называемой основной школы и пять классов гимназии. Получалось, что из одиннадцати лет предстоящей учебы я один год сэкономил.

Я уже писал, что Эльза, будучи женщиной одинокой, всю силу своего неистраченного материнского чувства отдала мне, вызывая порою даже ревность у моих родителей. Она оберегала свою любовь ко мне от всякого постороннего вмешательства. Возможно, ее отношение ко мне в чем-то было эгоистичным, но в то же время и очень трезвым она держала меня в большой строгости. Думается, все это вместе взятое и позволило мне выжить в той нелегкой жизни, которая меня ожидала впереди.

Сегодня, на восьмом десятке лет, я понимаю, что отчасти мое детство было «недоразвитым». Я имел хороший и добрый дом, но «двор» был для меня «закрытым» обществом. Я не участвовал в играх дворовых команд и вне школы практически не общался со своими сверстниками. Мой день был строго регламентирован: подъем в одно и то же время (впрочем, как и отход ко сну), школа, приготовление уроков (что давалось мне довольно мучительно). Нет, я не относился к лентяям (да при таком воспитании я им и не мог стать). Просто мне было скучно! Из всех школьных предметов я бредил географией, любил историю (с легкостью запоминал даты, имена полководцев), химию (угадывая за составлением формул сложный процесс становления

нового химического вещества), зато ботанику, зоологию я .едва терпел: мне представлялось верхом бессмысленности заучивать наизусть эти растения, позвоночных и беспозвоночных. Математику я просто не понимал, из физики воспринимал раздел «механика», но отторгал «оптику». Увлекался физкультурой, особенно баскетболом, а в футболе занимал место вратаря. И было у меня еще одно, уже «летнее» хобби — велосипед.

Вернувшись домой из школы и слушая, как сестра часами разыгрывает на рояле свои гаммы, я благодарил Бога, что мне «медведь на ухо наступил», иначе и мне не миновать было бы этой «печальной» участи. В детстве (впрочем, и в дальнейшей взрослой жизни) у меня была одна непреходящая страсть — книги. Несколько лет спустя, когда обстоятельства заставили меня покинуть детскую и переселиться в гостиную, я попросил отца купить мне маленькую лампочку, которая зажимами прикреплялась к книге (тогда они только появились). Он мою просьбу выполнил, но взял с меня слово позже одиннадцати не читать. Надо ли говорить, что я далеко не всегда держал обещание.

Разнообразнее и относительно свободнее жизнь становилась летом, когда мы выезжали на Рижское взморье (Юрмала). Сюда до войны ходили небольшие паровозики, которые тащили за собой десяток смешных дачных вагонов, где каждое купе имело свой отдельный вход. Вагоны также имели свою «классность» — первый, второй, третий — с соответствующей ценой. Родители приезжали к нам ежедневно около семи вечера, и я их всегда встречал на велосипеде.

До войны на пляже Рижского взморья было заведено в утренние часы — с восьми до десяти для мужчин и с десяти до двенадцати для женщин — купаться без лишней «атрибутики». Своеобразный «однополый нудизм». Отец любил утром поплавать, и, естественно, я с ним. Это были очень хорошие часы в нашей жизни, быть может, одни из самых лучших. По воскресеньям родители отдыхали на даче весь день, и я старался подольше быть рядом с отцом. Иногда мы перекидывались мячом, играли в «серсо», в «новус» (настольная игра, похожая на бильярд), иногда просто дурачились, бегая по лужайке. Ближе к вечеру совершали велосипедные прогулки: отец, сестра и я. У меня сохранилась старая фотография, где мы втроем с велоси-

педами стоим на берегу моря. Мама в этих прогулках не участвовала, у нее уже было больное сердце и начиналась астматическая одышка.

Двадцатого июля отец отмечал свой день рождения. Мы с сестрой помогали Эльзе клеить китайские фонарики, которые развешивались в саду; приходили гости, было всегда весело, красиво и радостно. Отец пел, шутил, а после ужина под трио приглашенных музыкантов танцевали на лужайке. Папа очень любил скрипку, ее чарующие и одновременно как бы стонущие звуки, мгновенно переходящие в зажигательный чардаш. Я не припомню, чтобы в папин день рождения хоть когда-нибудь шел дождь. Я всегда хотел, что у остальных членов нашей небольшой семьи дни рождения были зимой.

Увы, лето быстро кончалось, вода в море становилась холодной, купаться уже не хотелось, начиналась подготовка к переезду на городскую квартиру.

До сих пор я рассказывал только о себе, а как выглядел наш дом? Какова была обстановка в нем, чем он дышал, чем жил?

Квартира состояла из пяти комнат: столовая, гостиная, родительская спальня, комната для двух моих сестер и детская для нас с Эльзой. Здесь в пять часов утра 10 марта 1925 года (по библейскому летоисчислению в 5685 году) я и появился на свет. Здесь прошли мое детство и отрочество.

Самой красивой комнатой была спальня родителей с гарнитуром из карельской березы. Комната светлая, окно выходило на солнечную сторону. К ней примыкала детская, чуть побольше размером, обставленная только самым необходимым: две кровати, письменный стол, рабочий — для прикладных занятий, шкаф, книжная полка, небольшая «шведская стенка».

Напротив детской размещалась комната сестры. Пока Таня (дочь мамы от первого брака) и моя «настоящая» сестра Дора жили вместе, я очень редко заглядывал к ним. Но все же помнится, что убранство их жилища было довольно скромным. Это уже потом, когда Таня вышла замуж и стала жить своим домом, отец заказал мебель, выдержанную в светло-зеленых тонах, и комната приобрела элегантный вид.

Столовая служила местом встречи всех членов семьи. Здесь стояла традиционно темная мебель из красного дерева: одну из стен занимал низкий буфет с тремя большими хрустальными вазами для фруктов; над ним гобелен с изображением Фауста и Мефистофеля в винном погребке. Угол между буфетом и окном занимали напольные часы с маятником и тремя бронзовыми гирями. Часы обладали «двухступенчатым» внушительным боем. В центре столовой находился массивный круглый стол, над которым ранее висел оранжевый абажур, а в последние годы — люстра с хрустальными подвесками. Стол был раздвижным, за ним свободно помещались двенадцать человек, при необходимости и того больше. К нему имелись дополнительные вставные секции. Вокруг стола стояли шесть обитых кожей тяжелых стульев, остальные шесть размещались в простенках. Я хорошо помню пятничные вечера, когда за этим столом собиралась вся наша семья, и мама зажигала две свечи, читая соответствующую молитву. (Мама не была ортодоксально верующей, но религиозные традиции она, дочь раввина, соблюдала свято.) По еврейской традиции этот обряд совершала женщина, старшая по званию и возрасту. Затем отец нараспев произносил слова псалма... Но я, кажется, отвлекся. Несколько слов о гостиной. Здесь стояли столик для игры в карты, радиоприемник «Телефункен» (в те годы еще большая редкость). Мне было разрешено им пользоваться самостоятельно во время Всемирных Олимпийских игр в 1936 году, проходивших в Берлине. Когда к нам приходили гости, мужчины собирались в гостиной играть в вист, женщины оставались в столовой и также играли в карты, но в более простую игру, так называемый «джокер». Уходя, гости всегда оставляли нашей поварихе Вере немалые «чаевые» за вкусно приготовленный ужин. Она действительно была мастеров своего дела, мама ей полностью доверяла и не вмешивалась в так называемые «кухонные дела». Только осенью, в пору приготовления варенья на зиму, наступал мамин «звездный» час. Тогда доставались большие, до блеска начищенные медные тазы с длинными ручками и кухня для всех становилась запретной зоной. В такие дни мама не отходила от плиты. Вера и Эльза были у нее, как говорится, на подхвате. В медных тазах все бурлило, кипело, варилось, издавая

поистине божественные запахи. Я до сих пор ощущаю вкус пены вишневого варенья, в которую я ужасно любил макать куски белой мягкой булки. А какое было клубничное варение. Его аромат чувствовался уже в подъезде. И что самое замечательное, — ни одна ягодка не теряла своей формы. Но особое место в мамином искусстве как «варенщицы» занимало приготовление брусники с яблоками. Эту «приправу» подавали к мясу. Вкус непередаваемый!

Несколько слов о самой кухне. Это было просторное, вытянутое в длину помещение с огромной дровяной плитой и большим котлом под тяжелой чугунной крышкой для нагрева воды. Плита отапливалась березовыми поленьями, которые в связке, стянутой металлическим обручем, приносил из подвала дворник. Дровами на зиму не запасались, этим занимались специальные артели. Единственный в квартире балкон был при кухне, кроме того здесь размещался так называемый «холодный» шкаф (холодильников тогда еще не было). Рядом с кухней находилась небольшая комната для Веры. Жилые помещения с кухней соединялись длиннющим коридором, служившим мне в детстве своеобразным «велодромом» для гонок на трехколесном велосипеде. Вот где можно было проявить весь свой азарт и «выпустить пар» во время зимнего застоя (всю последующую жизнь велосипед оставался для меня видом транспорта номер один). В коридор выходили двери туалета и ванной. О последней надо рассказать особо.

В середине тридцатых годов, когда в Риге появился газ, отец приступил к переоборудованию ванной, в результате чего дровяную колонку заменили на газовую — в любую минуту можно было открыть кран и сколько угодно наслаждаться горячей водой. Тогда это воспринимали как чудо. Кроме того, был произведен “евроремонт": стены покрыли кафельной плиткой, встроили дополнительный унитаз, умывальник и биде. На вопрос, что это такое, отец ответил коротко: «Для мамы». Если для мамы, то никаких вопросов уже больше не возникало. Авторитет ее для нас был непререкаем. Впрочем, что я о ней знаю? Что я вообще знаю о жизни своих родителей, о сводных сестре и брате?

Из детей мамы от первого брака с нами жила только Таня, ее сын Илья жил самостоятельно, но бывал у нас часто.

Я их воспринимал не как маминых детей, но как бы отдельных от нас взрослых людей: каждому из них было уже далеко за двадцать.

Своего сводного брата Илью я помню плохо, совсем не знаю, каким он был человеком, с какими качествами характера. Красивый мужчина, среднего роста, плотного телосложения, он во многом напоминал тот тип, что в русской литературе назывался «повеса». Написал слово и испугался, а вдруг я брата слишком круто обозвал? Заглянул в словарь С. Ожегова: «Повеса (разг. неодобр.). Молодой человек, проводящий время в легкомысленных затеях...» И не вольно, как сквозь туманную пелену, всплыли картинки из далекого детства...

...Летний воскресный день, мы отдыхаем на даче, по-семейному спокойно и уютно. Но вдруг врывается Илья на своем спортивном автомобиле немецкой фирмы «Ханомаг» (машину ему совсем недавно купила мама в ответ, как мне сегодня думается, на обещание сына взяться за ум и начать другую жизнь).

Илья приехал не один, следом за ним прикатил небольшой автобус с игроками рижского футбольного клуба «Маккаби», завоевавшего в минувшем сезоне призовое место в первенстве Латвии. У членов команды оказалось несколько свободных дней, и они решили отдохнуть, воспользовавшись любезным приглашением брата. Илья рассчитал все точно. Он знал, что родители при посторонних не станут устраивать «разборку». К тому же отец во взаимоотношениях мамы с Ильей занимал нейтральную позицию, не высказывал своего мнения, и только тогда, когда мама просила его сделать что-то определенное для ее сына, он выполнял ее просьбу, но сам инициативы не проявлял.

В то злополучное воскресенье мама весь день молчала, однако чувствовалось, что она в ярости. Ее сын не сдержал данное им слово. Зато я был счастлив, носился с футболистами-профессионалами по дачной лужайке, принимал мяч на голову, на грудь, учился финтам и дриблингу. Мне в тот год было около одиннадцати лет, и я испытывал настоящий восторг. Когда вечером футболисты собрались уезжать, Илья, который прежде не проявлял ко мне особых чувств, вдруг «расщедрился», посадил меня в машине на колени и дал порулить целых двести метров, до выезда

на большую дорогу. Прошло уже более шестидесяти лет, но этот день почему-то ярко сохранился в памяти, как будто все было совсем недавно, только из участников того «пикника» уже никого нет в живых.

Еще эпизод. Вечер. Дождливая осень. Родители уехали дней на десять в Чехию, в Карлсбад (Карловы Вары), подлечиться. Мы с Эльзой в доме совсем одни: у Веры выходной, а сестра куда-то упорхнула (она была уже самостоятельной девицей). Я лег спать, но едва успел задремать, как раздался длинный требовательный звонок в дверь и следом в квартиру с шумом ввалилась большая компания. Я услышал женский смех, властный голос брата. Затем выстрел пробок и звон бокалов... Заснуть я уже не мог. Эльза, как тигрица, металась по комнате, в какой-то момент она попыталась прорваться в столовую, где развлекались брат с друзьями, но это ей не удалось, видимо, дверь была закрыта на ключ или чем-то подперта. Компания, между тем, разошлась не на шутку, кто-то заиграл на аккордеоне. Табачный дым ощущался даже в детской. Эльза снова предприняла попытку проникнуть в столовую, на этот раз более удачно — дверь распахнулась, но почти тотчас раздался звук пощечины, и Эльза буквально влетела в комнату и упала на пол. В столовой все умолкли, через некоторое время хлопнула входная дверь, затем в квартире наступила тишина. Эльза сидела на кровати, вся в слезах. Я выбрался из своей постели и, как был, в длинной ночной рубашке, прижался к ней, гладил ее по лицу, целовал, лишь бы унять слезы, которые текли и текли по ее щекам. Это сейчас я понимаю, что происходило в душе моей «танте Эльзе», а тогда мне было ее просто очень жаль...

Прошло немного времени, и брат исчез из нашей жизни. Случайно попавшая на мои глаза старая фотография из чудом уцелевшего семейного альбома с выцветшей надписью «Рига, 1936 год», сегодня говорит мне о многом. На карточке — Эльза, Илья и я. Мы стоим на перроне вокзала у спального вагона с табличкой Рига — Варшава. Нас только трое, ни родителей, ни сестры рядом нет. Помнится, я спросил маму, почему брат больше не приходит к нам. Мама, глядя куда-то вдаль, ответила: «Твой отец дал Илье денег, чтобы он уехал в Палестину и начал там новую жизнь».

Я так подробно обо всем этом пишу, потому что хочу понять, что же в действительности происходило в жизни нашей семьи, за пределами моей детской комнаты. И в памяти опять всплывают отдельные картинки из прошлого, о которых я сегодня думаю с тихой грустью и печалью, и касаются они опять мамы, точнее, ее отношений с близкими.

После отъезда брата в нашем доме снова наступил мир, но каким он был кратковременным! Его нарушил истошный крик из комнаты сестер. Прибежав на крик, я с ужасом увидел распростертое на полу тело Тани с обнаженной кровоточащей грудью, а рядом — окровавленный нож. Наш домашний доктор заверил, что рана неглубокая и сестра вне опасности. Меня, конечно же, поспешили сразу изолировать. И опять по крохам, по обрывкам разговоров, по тогдашним действиям мамы я стараюсь понять, что стояло за всем этим?

Причиной разыгравшейся драмы была любовь. Избранником сестры стал Михаил, мужчина примерно лет тридцати с небольшим, без образования, без определенного достатка, но очень красивый. К тому же он играл на пианино, имел от природы приятный баритон... «Салонный тигр на охоте за невестой с богатым приданым», — так выразилась Эльза об этом человеке, когда он впервые появился в нашем доме. Сестра тоже была хороша собой — стройная, высокая, типичная шатенка с огромными зелеными глазами. Нет ничего удивительного в том, что Михаил влюбился в нее, а она — в него. Но мама и слышать не хотела о Михаиле как о возможном женихе и согласия на брак не давала. Закрадывается крамольная мысль: а не была ли Таня к тому времени беременна?

Этот акт отчаяния на маму сильно подействовал, и она смирилась с неизбежным. В нашем доме, только этажом выше, была снята двухкомнатная квартира, сыграли скромную свадьбу, а в качестве приданого мама подарила Тане небольшой магазин с полным набором готовой мужской одежды, чтобы молодые супруги могли начать новую, самостоятельную жизнь. На открытии магазина, за банкетным столом мама сказала всего несколько слов: «Живите, как можете, я сделала все!"

Через некоторое время, это я уже хорошо помню, у Тани с Михаилом появился очаровательный мальчик — и

было в кого! Его назвали Беньямином, и, доводясь ему дядей, я по праву держал малыша на руках во время церемонии обращения в иудейскую веру.

Недолго было отпущено Мише и Тане радоваться своему первенцу. В конце декабря 1941 года немцы повели их и еще десять тысяч евреев на смерть. Таня с Мишей шли в первых рядах (обо всем этом мне после войны рассказала женщина, чудом спасшаяся из расстрельного рва), один из фашистов вырвал из рук Тани маленького Веню и на глазах супругов убил. Затем расстреляли и всех остальных.

Моим родителями было, наверно, трудно с Таней и Ильей. Винить здесь некого, хотя... Только Бог знает, в чем каждый из них был прав или виноват!

Сегодня, раздумывая о прошлом, я понимаю: мамина власть в доме не имела предела. Отец, скорее всего, обладал правом только совещательного голоса. Все наши последующие беды явились следствием всевластия мамы, натуры жесткой и несгибаемой.

Летопись жизни в Риге будет неполной (полной она уже никогда не будет), если не расскажу о материальном достатке, создаваемом родителями годами, и о том, как они его добивались.

От привокзальной площади Риги в восточном направлении отходила длинная улица, насыщенная торговыми предприятиями различного назначения. Она называлась Мариинская, или на латышском языке «Мариясиела». Вот здесь в начале двадцатых годов (совсем скоро можно будет уже сказать — прошлого столетия) у мамы с папой был небольшой магазин с одной витриной, предназначенный для продажи женской готовой одежды — от зимнего пальто до летних юбок и кофточек. Дальнейшее превращение этой внешне неказистой маленькой торговой точки в большое фирменное предприятие с оптовой и розничной торговлей происходило уже на моих глазах, и я все очень хорошо помню. Заслуга мамы в том, что она сумела предугадать благоприятную конъюнктуру, связанную с ростом благосостояния латышей к середине тридцатых годов. Успеху способствовало также удачное расположение магазина (недалеко от вокзала) и, конечно же, удивительная работоспособность родителей (сегодня бы их назвали трудоголиками).

Клиентами магазина были в основном зажиточные крестьяне, провинциальные буржуа, чиновники и их жены из небольших городов Латвии. Им нравилась предлагаемая здесь одежда — относительно недорогая, но красивая и модная. Родители не гонялись за сверхприбылью, их девиз был: расширять круг клиентов, постоянно держать высокую марку обслуживания, претворяя в жизнь основной закон торговли: желание покупателя — закон для продавца.

Дела шли хорошо. Сначала присоединили к магазину витрину соседней часовой мастерской, затем заняли второй этаж, где разместился пошивочный отдел с закройщицами, работающими по личным заказам постоянных покупателей. Позднее переоборудовали подвальное помещение, превратив его в упаковочный цех. Заказы отправлялись во все концы Латвии.

Уже в наши дни на конференции геологов Латвии я познакомился с рижанином Яном Страуме, и он пригласил меня на уик-энд на отцовский хутор, расположенный недалеко от литовской границы. Услышав мою фамилию, отец Яна с удивлением спросил: «Как? Вы сын госпожи Лак? Я ее хорошо помню, такая полная симпатичная дама невысокого роста. Я у нее покупал одежду для своей жены в течение многих лет». Так неожиданно случайная встреча вновь вернула меня в далекое прошлое.

Жизнь в Риге шла своим чередом, и, казалось, ничто не предвещало беды. Зимой все были заняты своими делами. Летом, как обычно, наша семья выехала на Рижское взморье. По вечерам мы с сестрой встречали родителей, возвращавшихся из города, и за чаем, перебивая друг друга, старались рассказать о своих дневных «приключениях». Сестра умела преподнести обычный эпизод из дачной жизни так комично, что все смеялись до слез, особенно когда она свой рассказ сопровождала соответствующей мимикой и жестами.

Дора была разносторонне одаренной девушкой, как я уже писал, она училась одновременно в консерватории и в английском колледже, знала пять языков, пройдя языковую практику в Париже и Лондоне, артистично исполняла чечетку и чарльстон, сочиняла юморески, писала стихи и скетчи, и юноши в нее по очереди влюблялись. Мне в свои тринадцать лет было смешно наблюдать, как поклонники

сестры ходили за ней «табунами». Она же оставалась к ним равнодушной и просто веселилась. Кроме того, сестра была богатой невестой, это все понимали, в том числе и она сама.

Родители на некоторое «буйство» дочери поглядывали сквозь пальцы, ведь развлечения для нее были вторичным. Она просиживала часами за роялем, доводя меня до исступления своими гаммами. Занятия музыкой и в колледже отнимали у нее не только много времени, но и сил. И все же в жизни любой девушки рано или поздно появляется принц. Появился он и у сестры. Звали его Николай. Он выгодно отличался от всех других ее ухажеров, и, видимо, поэтому я его так хорошо запомнил. Инженер, с высшим образованием, статен, умен... Мне он очень нравился еще и тем, что вел себя со мной как равный.

Родители снова уехали в Чехию на воды. Николай бывал у нас каждый день. Что творилось в душе моей сестры, я, конечно, представить себе не мог. Ей шел двадцать второй год, и она любила. Как-то вечером я ворвался без стука к ней в комнату в полной уверенности, что она одна, но это было не так. При погашенном свете, крепко обнявшись, Николай и Дора лежали на тахте. Почему-то мелькнула мысль, что когда родители вернутся, случится нехорошее. Так и произошло. В первый же день после их возвращения Дора объявила, что хочет выйти замуж за Николая. Родители, разумеется, его знали, без их одобрения нас никто не посещал. Но встречи в общепринятых пределах — это одно, а замужество...

Настали дни напряженной тишины. Мама резко и однозначно высказалась против этого брака, отец поддержал ее. Позиция мамы была предельно ясна — Николай беден. Другие соображения мне неизвестны.

Многим моим сверстникам-россиянам, воспитанным при советской власти, это может показаться диким, но ведь мы жили совсем в другом мире, с другими моральными и социальными устоями, где деньги значили очень много, если не все (сегодня подобную переориентацию мы наблюдаем и в новой, постперестроечной России). Маму можно понять, но сестра ни понять, ни простить не захотела или не смогла. Николай уехал в Америку, а сестра осталась со своей болью.