КАТАСТРОФА

 

1939 год. Признаки фашизма в Риге. Выкуп дяди. «Маше танте» уезжает в Германию. Оккупация. Наш постоялец — советский офицер. Тревога отца. Домик в Палестине. «Страусиная» психология. Ночь черных людей.

 

В сентябре 1939 года в нашей жизни впервые прозвучали тревожные позывные польского радио: «Увага! Ува-га!»^[1]

Над Варшавой — фашистские самолеты, немецкие танки вторглись на территорию Польши. Началась вторая мировая война!

Как я теперь могу предположить, отец, в отличие от многих миллионов евреев, живущих в благополучной Европе, приход к власти Гитлера с его идеологией национал-социализма принял не с благодушной верой в «культуру немецкой нации», а с обостренным чувством опасности. Не менее остро он ощущал и угрозу с Востока. Отец предвидел неотвратимость войны и понимал, что маленькой Латвии, как и всей Прибалтике, своей независимости не сохранить, что угроза фашизма возрастает, и доказательством тому в немалой степени служили все более частые проявления антисемитизма в обывательской среде Риги, в правительственных кругах Латвии во главе с ее президентом К. Улманисом. Далеко не случайно с 1939 года Рижская общественная гимназия, где я учился, получила приставку «жидас», а на моей гимназической фуражке в значке с аббревиатурой названия школы появилась буква «Z».

Заметно увеличилось на улицах города число «айсаргов», представителей военной, профашистского толка охранной организации, во главе которой стоял сам президент. Она защищала власть и была ближе к высшим правительственным кругам, чем латышская армия.

Вечерами в парках, особенно на эспланаде, появлялись молодчики в черной форме «гитлерюгенда», в портупеях и с закамуфлированными дубинками. Они открыто тренировались, маршировали, отрабатывали строем и в одиночку гитлеровское приветствие. (Именно эта картина всплы-

 

вает передо мной всякий раз, когда я сегодня вижу марширующих баркашевцев.)

В то же самое время поступали сведения о страшном произволе, творимом ГПУ в Советской России. Эти слухи вскоре нашли свое подтверждение. Моего дядю, проживавшего в Витебске, откуда была родом и мама, арестовали по навету. Я не знаю «техники" его освобождения, но слышал, что маме удалось «выкупить» своего брата за большую сумму, причем золотом. И вот он прибыл вместе со своей женой (детей у них не было) к нам в Ригу. Они мне показались очень странными, как бы с другой планеты. Разговаривали только шепотом и постоянно оглядывались на дверь, удостоверяясь, закрыта ли она. Прошло полгода, и, уверовав в свою безопасность, они стали совсем другими людьми, более уверенными в себе, приятными в общении, хотя из-за незнания русского языка я с ними мало разговаривал, больше с дядей, немного владевшим немецким. Дядина жена была настоящая русская красавица и обладала сильным меццо-сопрано. Я помню, как в ее исполнении звучали русские и цыганские романсы, которые можно было понимать и без слов. «Стаканчики граненые упали со стола, упали и разбилися, разбита жизнь моя», — пела моя непонятная тетя из Витебска.

В 1941 году маминого брата немцы повели из гетто на расстрел. Тетя пошла с ним рядом!

Неумолимо приближались события, неподвластные нам, когда мы оказались безвольными «статистами» в жестокой драме, авторами которой были Сталин и Гитлер. В 1939 году, согласно «пакту Риббентропа — Молотова», Прибалтика отходит в сферу влияния Советского Союза. В трех городах Латвии — Риге, Вентспилсе и Лиепае — уже разместились отдельные части Красной Армии. Ключевые позиции на Балтике под контролем, пока только военным. И в своем доме мы уже ощущаем присутствие чужой враждебной силы: к нам вселили майора Красной Армии, летчика, молчаливого, угрюмого, избегающего какого-либо контакта с нами. Мне пришлось покинуть свою комнату (это был первый звонок к началу драмы), в которой я прожил четырнадцать счастливых лет. В ванной запахло тройным одеколоном, в прихожей — сапожной мазью. На приветствия с нашей стороны майор либо не реагировал, либо

 

отвечал сквозь зубы. На приглашение попить чаю мы слышали резкое «нет». По всему было видно, что он воспитан в «правильном духе» и мы для него являлись презренными буржуями, априори уже «врагами народа».

Жизнь стала тревожной, город как будто притих. Толпы людей собирались только у небольшого кинотеатра «Лачплешис» на одноименной улице, недалеко от нашего дома. В нем впервые демонстрировались советские фильмы «Искатели счастья» и «Петр I». Вечерами на улице выстраивались вереницы машин, среди зрителей встречались и правительственные чиновники весьма высокого ранга.

Отец приходил домой взволнованным, подолгу беседовал с мамой, в чем-то ее убеждал. Они старались это делать втайне от нас, но, как говорится, шила в мешке не утаишь. В доме поселился страх, и этому в немалой степени способствовало присутствие нелюдимого майора. Хотя мы его мало видели — он рано уходил и поздно возвращался, — но он был, жил здесь, его присутствие нас тяготило. Уже годы спустя мама мне рассказала, как отец убеждал ее уехать. Он предупреждал, что скоро и, возможно, даже очень скоро, станет поздно. Но уехать за границу — означало все бросить, так как продать кому-либо фирму немедленно было практически невозможно. Ликвидация такого предприятия, которое снабжало половину женщин Латвии готовой одеждой, требовала времени, и мама испросила у отца год.

Здесь необходимо внести некоторые пояснения. Мой отец был приверженцем идеи сионизма (у многих это слово под воздействием советской пропаганды до сих пор вызывает неприятие, а между тем речь идет о вере в будущее еврейского народа). Отец верил, что когда-нибудь, пусть даже в отдаленном будущем, Палестина станет еврейским государством, в котором он сможет жить со своей семьей.

В середине тридцатых годов на окраине Тель-Авива он построил небольшой дом, в которой надеялся уберечь жену и детей от всех возможных потрясений. Это было незадолго до 1937 года, когда в Германии повсеместно начались погромы, когда появились первые концентрационные лагеря, куда отправляли ни в чем не повинных людей. Над входными воротами этих лагерей можно было прочитать печально известное словосочетание: «Jedem das Seine» ("Каждому свое"). Впоследствии здесь погибло одних

 

только евреев шесть миллионов всех возрастов, от мала до велика.

Я часто задавался вопросом, а знали ли мои соплеменники в Риге о том, что творилось тогда в Германии? Теперь известно — знали. Знали, но не верили, что это может коснуться их самих. Ведь начиналось все совсем незаметно.

В пятидесятых годах в читательских кругах большим успехом пользовалась книга Б.Келлермана «Пляска смерти» (1948), посвященная первым годам становления нацизма в Германии. Я позволю себе привести полностью короткий отрывок из этой книги.

"— ...Папа будет страшно рад, что вы выбрались к нам! — воскликнула Марион, идя вместе с Фабианом к дому.

— Занятия еще, видимо, не начались? — вместо приветствия спросил Фабиан, не видавший Марион несколько месяцев. Она была студенткой медицинского факультета и в будущем собиралась работать рентгенологом в институте своего отца. Кровь пламенем озарила щеки девушки, и она стала еще больше походить на итальянку, опаленную лучами знойного солнца.

— Нет... — она запнулись. — Нет, на этот раз с занятиями ничего не получилось...

Фабиан понял, что совершил непростительную бестактность: ведь Марион еврейка. Какая отчаянная глупость — этот мой вопрос о начале учебного года! — пронеслось у него в голове. Фабиан покраснел, пристыженный, радуясь, что его никто не видит».

Герой романа Фабиан — немец, что называется, чистейший ариец. Ему не стыдно за то, что нацисты запретили евреям учиться в высших учебных заведениях, ему стыдно лишь за то, что он об этом забыл! Это было начало. Недавно я прочел в одном немецком современном произведении (D. Steel. Jenseits des Horizonts. 1985; Д.Стил. «По ту сторону горизонта") о трагедии двух молодых людей. Время повествования — Германия нацистских времен. Двое молодых людей. Он и Она, полюбили друг друга. Он — молодой талантливый юрист с большим будущим, Она — из старинной немецкой дворянской семьи с титулами и родовым поместьем недалеко от австрийской границы. Они поженились, были счастливы, как только могут быть счастливы в молодости, да еще в пору безумной влюбленности.

 

После бракосочетания они сразу поехали в свадебное путешествие по французской Ривьере, а затем в Италию, не зная, что за время их отсутствия в Германии был принят нечеловеческий закон о запрете браков между евреями и женщинами немецкой национальности и, соответственно, между мужчинами-арийцами и еврейками. За невыполнение закона — смертная казнь без суда и следствия. Этот закон не был двусторонним. Немецким мужчинам, женатым на еврейках, предписывался немедленный развод, при этом жены лишались права на раздел имущества.

Вернемся к нашей счастливой паре, которая, ничего не ведая, возвращалась из своего свадебного путешествия домой. На границе Австрии с Германией к ним в купе вошли штурмовики и потребовали паспорта. Узнав, что муж молодой женщины еврей, они вывели его из купе, и через четыре дня он был расстрелян. Не помогло заступничество высоких лиц, друзей родителей молодой жены. Такова правда о Германии середины тридцатых годов, затем наступил Холокост.

Знали ли евреи соседних стран — Франции, Австрии, Чехии, — что происходит в Германии? Сегодня можно с полным основанием утверждать: да, знали, но по извечной странности человеческой психологии были уверены, что с ними, гражданами независимых государств, суверенитет которых был признан Лигой наций, ничего плохого не произойдет. Кроме того, им представлялось, что все это только слухи и они сильно преувеличены. Немцы — культурная нация, разум возьмет верх, штурмовиков обуздают, а что может случиться война, так кто же в те годы всерьез об этом думал. Разве нечто похожее не происходило и у нас, в стране под названием Советский Союз? Сотни тысяч безвинных людей оказались в лагерях Карелии, Коми, Сибири, Дальнего Востока, Казахстана. Подавляющее большинство из них были глубоко убеждены в ошибочности случившегося с ними, считали это недоразумением. Оставшиеся на свободе были уверены, что этот ужас их не коснется, поскольку невинных в нашей стране не сажают. А в итоге? Миллионы погибших! Такова страусиная психология людей: ничего не видеть, ничего не слышать, тогда ничего и не случится. На это надеялись и европейские евреи. Они хорошо жили со своими семьями, им было спокойно. Абсурдом

 

назвали бы они предположение, что нацисты в скором времени придут в Австрию, Чехию, Францию, Польшу... «Версальский мир» казался им гарантией безопасности. Какая наивность! Нет, история никогда никого ничему не учит!

17 июня 1940 года в три часа пополудни в Ригу вошли советские танки. Около пяти часов вечера они появились недалеко от нашего дома, на Мариинской улице, где находилась фирма родителей.

Тогда, в 1939 году, после сговора с Гитлера со Сталиным, в результате которого Прибалтика отошла к Советскому Союзу, фюрер призвал всех немцев, проживающих в странах Балтии, репатриироваться в Германию. Эльза прожила в нашем доме четырнадцать лет, ей было трудно покинуть нас. Она также понимала, что в Германии ее ждет полная неизвестность, но немецкое землячество было хорошо информировано о замыслах своего фюрера и о политической обстановке в самом Союзе. В составе нескольких десятков тысяч немцев Эльза поздней ночью покинула нас. Я о ней более никогда ничего не слышал.

На следующий день после захвата Риги советскими танками президент Латвии Карл Улманис, объезжая на открытой машине улицы города, с дрожью в голосе призывал народ к спокойствию. Через несколько дней поползли слухи, что правительство в полном составе арестовано, в том числе и президент. (В 1957 году в двух номерах «Известий» появилась статья министра иностранных дел Латвии того времени Мунтерса, который сообщил, что К. Улманис умер в 1941 году в тюрьме. Сам же Мунтерс пробыл в лагерях шестнадцать лет и единственный из довоенного кабинета министров Латвии остался жив.)

После 17 июня жизнь стала совсем другой, изменилась и школа. Если раньше она называлась гимназией, то отныне — просто средней школой. Строгую форму отменили. Вместо черного кителя, такого же цвета брюк и бархатной фуражки с золотым околышем дозволено было носить все что хочешь. Больше всего я жалел о фуражке, она приближала нас к студентам и делала взрослее.

В классе появились новые лица, как среди учеников, так и среди учителей. Когда я пришел в школу, в моем классе оказалось всего несколько свободных мест, одно из них — рядом с девушкой с огромными серыми глазами. Я немно-

 

го поколебался, но затем любопытство взяло верх, и я сел рядом с ней. Звали ее Анцой. Она была очень прилежной ученицей, помогала мне решать задачи по алгебре, которая, как, впрочем, и вся математика, мне не давалась.

Пришла зима, и раз в неделю, если был снег, мы всем классом выезжали в ближайший пригород покататься на лыжах. В одной из таких вылазок я воспользовался небольшим естественным трамплином, увы, неудачно: лыжи поехали в разные стороны, и я совершил совсем не мягкую посадку. Тотчас в левой щиколотке почувствовал острую боль, но самолюбие не позволило в этом признаться. Я попросил ребят не обращать на меня внимания и уговорил их продолжать свой путь, пообещав их догнать, а в крайнем случае вернуться домой.

Нога стала распухать на глазах, боль усиливалась, спасало только то, что довоенные лыжные ботинки были довольно высокими и плотно сжимали щиколотку. Начался длинный и мучительный путь домой — двумя трамваями, с пересадкой. Сесть в трамвае я не посмел: во всех вагонах висели таблички на латышском языке: «Юноши, уступите место старшим». К концу пути силы почти оставили меня. Голова кружилась, подступала тошнота, хотелось плакать от боли, и я не был уверен, что сумею дойти до дома.

С трудом сошел со ступенек трамвая и... увидел отца. Пока я добирался, уже порядочно стемнело, и отец, предчувствуя что-то неладное, пошел меня встречать на трамвайную остановку (автобусы мимо нашего дома не ходили, а троллейбусов тогда в Риге еще не было). Он тут же остановил извозчика (до войны в Риге это был основной вид частного транспорта), и мы поехали домой. Был срочно вызван наш семейный врач, и, зная уже, о чем идет речь, он приехал с портативной рентгеновской установкой. Сделали снимок, и через некоторое время врач вернулся с помощницей-сестрой и с гипсом. В щиколотке оказалось две трещины. Ногу загипсовали, приделали к пятке железную скобу, чтобы я мог ходить на ней, и... неожиданно для себя я получил каникулы на целый месяц.

На следующий день меня навестил весь класс во главе с учителем физкультуры. Когда я показал им свою загипсованную ногу, все сначала неловко замолчали, а потом стали шумно высказывать восторг по поводу моего мужества.

 

Я вдруг почувствовал себя героем. Меня стала часто навещать Анца. В дневные часы дома редко кто бывал, и приход Анцы, этой девушки с красивыми серыми глазами, доставлял мне большую радость. Мы что-то друг другу рассказывали, смеялись, обсуждали школьные новости, нам было хорошо вдвоем.

Мы продолжали встречаться и весной, бродили по городу, катались на велосипеде, заходили в небольшие кафэшки, где всегда были вкусные недорогие булочки и пирожные. Мы радовались весне, юности, жизни... В декабре 1941 года Анцу расстреляли немцы...

Наша жизнь менялась быстро, круто и жестоко. После официального вхождения Латвии «по просьбе трудящихся» в Союз/Советских Социалистических Республик началась волна национализации крупных и средних предприятий. Мама и отец остались не у дел. В спальне родителей появился чертежный стол, оказывается, в молодые годы папа был модельером женской обуви. Я понятия не имел о том, что отец умел еще и так красиво рисовать, и теперь любовался его рисунками изящных женских туфелек. Вскоре он поступил в какую-то обувную артель и приобрел статус служащего. В то время необходимо было числиться на какой-то службе, иначе ты сразу попадал в разряд тунеядцев, что грозило многими неприятностями.

С установлением Советской власти ушла от нас и Вера. Она поступила поваром в Дом офицеров, так теперь называлось здание бывшего Офицерского собрания латвийской армии. Работать у «буржуев» стало непрестижно: раньше — да, а нынче — нет! У Веры до ее «бегства» от нас была своя комната, с согласия мамы она продолжала жить в ней и после. Впрочем, мы ее теперь видели так же редко, как и «нашего» майора. Вера рано уходила и поздно приходила. О ее присутствии напоминали лишь вкусные пирожные, которые она иногда приносила нам из Дома офицеров. Итак, от нас уехала Эльза, «сбежала» Вера, что же еще ожидало нас в этой странной жизни, ставшей такой враждебной?

Мама ходила подавленная, много времени проводила на кухне, где ей через день помогала приходящая женщина. Я продолжал учиться, сестра ушла из консерватории с четвертого курса, но колледж успела закончить и стала работать секретарем-машинисткой в прокатной фирме кине-

 

матографа. Она ведь окончила русскую гимназию, прекрасно владела этим языком, не говоря уже о латышском, немецком, английском и французском. Кроме того, она достигла высокой «скорострельности» на пишущей машинке (до 300 знаков в минуту!). Отец продолжал делать вид, что работает, а мы все продолжали делать вид, что спокойны и не унываем. Гости в доме не появлялись, а если кто-то и приходил, то говорили уже только шепотом, оглядываясь на дверь комнаты, в которой жил наш квартирант. В Европе вовсю бушевала война, все понимали, что близок день, когда она дойдет и до нас.

Новые власти предложили отцу альтернативный вариант: или он платит восемнадцать тысяч лат золотом в виде налога — за уже национализированную фирму! — и может чувствовать себя в безопасности, или... Таких огромных по тем временам наличных денег родители не имели. В ход пошли мамины драгоценности, которые охотно покупали. Деньги были уплачены. Знающие люди говорили, что это неприкрытое вымогательство, но отец не видел другого выхода: он думал о нас и надеялся, что есть еще шанс, он не хотел верить в плохое.

14 июня 1941 года в два часа ночи нас разбудили ударами в дверь, пять человек, вооруженных винтовками и наганами, велели нам, сонным и оглушенным, одеться, собрать носильные вещи, еду на сутки и покинуть квартиру. На все давалось двадцать минут. Родители, да и мы тоже, не понимали, чего же от нас хотят, и только когда прозвучали роковые слова: «Вы арестованы, вас высылают», — до нас дошел ужасный смысл происходящего.

Больное сердце мамы не выдержало, она потеряла сознание. Отец кинулся к телефону, чтобы позвонить нашему доктору, но ему преградили путь окриком: «Нельзя!» Тогда он отправил меня к старшей сестре, этажом выше — меня также не пустили. Дора на коленях стояла перед мамой, давала ей нюхать нашатырный спирт, совала в рот таблетку нитроглицерина, прикладывала к области сердца мокрое полотенце, а у самой безостановочно текли слезы. Отцу шагу не позволяли сделать, за ним неотступно следовал вооруженный человек. Я услышал, как майор и Вера, испросив разрешения, покинули дом. Мы остались одни со своей бедой и не знали, что делать.

 

Мама продолжала лежать с закрытыми глазами, и казалось, она не дышит. Конвоиры метались от мамы к телефону, докладывая обстановку, их торопили, отведенное на акцию время истекало, но мама не открывала глаз и не шевелилась. Сегодня, пятьдесят семь лет спустя, описывая события той роковой ночи, я уверен, что мама в сознание пришла раньше и, воспользовавшись моментом, продолжала лежать с закрытыми глазами, чтобы подумать, как быть дальше и что в первую очередь делать. Наконец она приподнялась и тихим голосом велела расстелить диванное покрывало. Затем по ее команде мы стали складывать туда вещи. Среди пяти латышей, карауливших нас, нашелся один, который шепнул маме, чтобы брали больше теплых вещей. «Далеко поедете», — сказал он. Мама глазами сделала мне знак. Я подошел, она, сделав вид, что целует меня, шепотом велела незаметно пробраться в спальню и из указанного ею ящика взять только золотые украшения. Мне это удалось, и вскоре отцовские золотые швейцарские часы с широким золотым браслетом, подарок мамы на серебряную свадьбу, несколько маминых колец и сережек лежали в моем кармане.

Между тем отец с сестрой увязывали тюк, а мама стала собирать еще какую-то мелочь. Терпение у стражников лопнуло, и они буквально силой стали выталкивать нас из родного дома.

Захлопнулась дверь, закончилось детство, и не только детство. Мне тогда казалось, что сама жизнь кончилась.