ВОЕННЫЕ СЮЖЕТЫ

В разведроте. Опека «бати». Становлюсь переводчиком. Ранение. Снова в строю. Германия, роковой дом. Особый отдел. Демобилизация.

Дорога на фронт длилась дней десять, запомнился неумолкающий стук колес и бесконечная тряска — состав шел на предельной скорости, без остановок. Мелькали города и мелкие станции, названия которых мне мало о чем говорили: Россию я не знал ни географически, ни по ее административному делению. Кто-то из служивых сказал, что двигаемся в сторону белорусской границы. Это сегодня, раскрыв том «Великой Отечественной войны», прочитав все о зимнем наступлении Красной Армии, мне стало ясно, что на предельной скорости нас везли в резерв 2-го Белорусского фронта. Вдруг, а было это уже глубокой ночью, эшелон встал — и надолго, видимо, достиг пункта назначения. В разных концах состава раздалась команда выходить и строиться. Полнейшая тьма, на горизонте видны сполохи пожаров. Издалека докатываются грозные раскаты не то грома, не то орудийных залпов. Курить строго запрещено, в воздухе слышится гул немецкого самолета-одиночки, скорее всего, разведчика. Все непонятно и страшно!

Начался отбор людей по заранее заготовленным спискам. Их объединяли в небольшие группы, которые затем быстро исчезали в ночной тьме. Дождалась команды и наша группа, и мы легким, стремительным шагом, тихо, как ночные призраки, двинулись по раскисшей, глинистой дороге. Идти было трудно, но сопровождавший нас коман-

дир все время приговаривал: «Не отставать, шире шаг!» Черно, хоть глаз коли, а отблески дальних пожаров только усугубляли темноту. Как долго мы таким образом передвигались, не знаю, но явно не час-другой. Не было ни любопытства, ни напряженного ожидания грозящей тебе гибели, просто бездумно переставлялись ноги в тяжелой грязи с одной лишь надеждой скорее дойти до места. Наконец нас кто-то окликнул, послышались приглушенные голоса, и снова стали вызывать по фамилиям, освещая списки фонариком под прикрытием плащ-палатки. Осталось всего человек пять-шесть, пока еще не востребованных. Но вот и нас повели к крытой грузовой машине, напоминающей большой хлебный фургон. Как выяснилось, это была ночная «резиденция» командира полка в звании полковника. Нас вызывали к нему поодиночке. Когда я вошел в фургон, моим глазам предстал высокий, красивый седой человек с орденом Красного Знамени, прикрепленным на левой стороне груди. В фургоне было уютно: койка с покрывалом, на стене ковер, в углу потрескивала маленькая походная железная печка. Я обратился согласно уставу, и беседа, не обещавшая мне ничего хорошего, началась. Первый вопрос — фамилия, затем откуда родом. «Латыш?» — «Нет, — отвечаю,— еврей». Как-то странно дрогнула бровь у полковника. Лишь позже я узнал, что его фамилия была Меерсон и что только два еврея были во вверенном ему полку: он да я. «Откуда прибыл?» — следующий вопрос. «Из Красноярского края». — «Паспорт перед призывом в армию был?» И тут мне в очередной раз стало худо. Если признаться, что паспорта не было, сразу станет ясно, кто же я по своему социальному происхождению. Я ответил, что был. «Какого цвета?» — последовал новый убийственный для меня вопрос, при этом неопределенная улыбка слегка тронула губы полковника. А как на самом деле выглядел советский паспорт? Лихорадочно вспоминаю — у кого-то в Type я видел его, и он был, кажется, зеленоватого цвета. Я так и сказал. Откуда знаю немецкий язык? Это я объяснил быстро и четко. «Пойдешь в разведку, — принял решение полковник. — Спросишь у часового, где расположилась разведрота, а то еще к немцам попадешь, они совсем близко».

Следуя наказу комполка, я обратился к часовому, кото-

рый посоветовал ориентироваться на две одиноко стоящие сосны. Я еще не дошел до них, как вдруг совсем рядом из-под земли раздался громкий смех. Разведчики, — решил я. Спустился по земляным ступенькам, откинул плащ-палатку на входе и уткнулся в плотную стену махорочного дыма, сквозь который просвечивал язычок коптилки-катюши и догорающий огонь в открытой дверце небольшой печурки. «Пароль?» — грозно прозвучал чей-то голос. Я ответил, что командиром полка назначен в разведроту. Наступила мертвая тишина, кто-то поднес коптилку-гильзу к моему лицу, после чего раздался полный возмущения возглас: «Да вы только посмотрите на него, разве это разведчик?» Да, я действительно был мало похож на солдата элитной военной профессии. Позади десять дней пути из Омска, в бешеном темпе бросок с места высадки до расположения, как потом прояснилось, артиллерийского полка, — а ведь с момента призыва я так и оставался почти на грани полного истощения. Ребята же потешались надо мной лишь по одной причине — они только что вернулись с ночного задания и еще не остыли от пережитого напряжения. Вскоре мы подружились, стали настоящими боевыми товарищами.

Следующие три дня по приказу командира разведроты я не отходил от кухни. Поварам было приказано хоть немного меня откормить. 70-я армия 2-го Белорусского фронта, куда входил наш артиллерийский полк, готовилась к наступлению на Млавском направлении, в северной Польше (по данным «Истории Великой Отечественной войны"). Разведчики делали свое дело, но меня пока никуда с собой не брали и, кажется, думали, что мне вообще нельзя поручить ничего серьезного. Зато с удовольствием надо мной подшучивали в духе беззлобного, но с сольцой, солдатского юмора. Мне оставалось только помалкивать. Постепенно я знакомился с людьми. Узнал, что наш командир воевал еще в гражданскую, был в пекле Перекопа, занимал высокую командирскую должность. Как он уцелел в 37-м, для меня и сегодня загадка. Кто-то его сберег для этой большой войны и для большой Победы.

Наш артиллерийский полк был особым, в его состав входила мощная корпусная артиллерия, известные 122-миллиметровые гаубицы и самые современные знамени-

тые 105-миллиметровые пушки. Во время наступления полк почти ежедневно менял место своей дислокации. Сам командир полка слыл отважным человеком, в полку его любовно называли «батей».

Несколько слов о так называемой «Млавской операции».

Наш полк вышел на боевые позиции в пять часов утра. Планировалась артподготовка по всему фронту. Но перед самым началом наступления должно было произойти событие, весьма знаменательное для меня, — прием в комсомол, В четыре тридцать утра, 14 января 1945 года, лейтенант — комсорг дивизии прикатил на «виллисе» прямо на наблюдательный пункт, где я в то время был обязан находиться. Комсорг зачитал рекомендации, задал несколько вопросов и среди них такой: какую последнюю книгу я прочитал? Мой ответ был до ужаса правдив и чистосердечен. В фольварках и богатых латифундиях в Польше, особенно вблизи Восточной Пруссии, часто встречалась книга Гитлера «Майн кампф». Я ее, конечно, перелистал, в чем и сознался. Предрассветные часы даже на фронте бывают очень тихими, но на нашем НП наступила такая тишина... Первым пришел в себя комсорг. Вручив мне комсомольский билет, он порекомендовал в будущем подобными книгами больше не интересоваться.

О войне писать мне не хочется. О ней уже так много сказано, что мои воспоминания с кругозором обыкновенного солдата вряд ли что существенное к ней прибавят. Война, если это только не касается военачальника-профессионала, настолько личностна... Много ли рассказов и повестей написано рукой простого солдата? Поесть, поспать, вот о чем мечтал солдат на фронте, а насчет выжить — это уж как Бог даст. Но о людях, хотя бы о некоторых, я должен рассказать.

Меня первоначально определили в топографический взвод к пожилому и очень опытному топографу-геодезисту в качестве, можно сказать, носильщика: я таскал за ним тяжелый теодолит. Днями и ночами перед очередным наступлением мы торчали на наблюдательных пунктах, засекая огневые точки противника. Мой наставник наносил их на особые карты-схемы, которые он вычерчивал удивительно красиво. Иногда мы в буквальном смысле ползали

по передовой, и я учился у него не кланяться каждому свисту мины или снаряда, а по звуку распознавать близость действительно опасного разрыва. Он был для меня добрым Савельичем и больше меня опасался за мою жизнь. Однажды нас крепко зацепило. От прямого попадания снаряда нам удалось увернуться, бросившись в канаву, по-зимнему влажную и сырую, но осколки все же накрыли меня. К счастью, весь осколочный пучок принял на себя теодолит в деревянной коробке. А если бы на спине у меня его не было? Вот из таких «если» и состоит война. Но я и не думал, что за первым звоночком может последовать второй.

Командир полка, услышав мой действительно хороший немецкий на допросе «языка», которого наши ребята приволокли буквально на себе, забрал меня в штаб переводчиком. Он особенно обрадовался, когда узнал, что я владею готическим письменным, ведь на нем писались все сверхсекретные приказы вермахта. «Готике» меня обучила Эльза, правда, сегодня я уже ни слова не прочитал бы, ведь это хуже китайских иероглифов. Мало кто из переводчиков мог читать эту старонемецкую письменность. Командир полка «ревниво» относился к моему присутствию в штабе и требовал, чтобы я постоянно находился при нем. Для меня лично это создавало определенные трудности, я тяготился быть всегда среди офицеров, меня тянуло к своим друзьям-разведчикам, но ослушаться командира я не смел. Однако беда может случиться даже рядом со штабом. Я выскочил на минутку из командного пункта, чтобы хоть немного побыть на солнце, посмотреть на буйство весны. И именно в эту минуту нас накрыл минометный шквал. Я побежал обратно в укрытие, и тут меня как будто палкой стукнуло по руке: осколок мины попал в правую ладонь, раздробил кость и оторвал указательный палец, который на тоненьком сухожилии каким-то чудом продолжал висеть в виде уже ненужного придатка. Я вбежал в блиндаж и тихо доложил: «Товарищ командир полка, я ранен!» Ординарец командира повез меня в медсанбат. Там установили: тяжелое осколочное ранение правой руки. Перевязали и увезли во фронтовой госпиталь. Потом уже, когда меня навестил по приказу командира ординарец Слава, чудесный парень, великолепный аккордеонист, весельчак, я узнал, в какой ярости был наш батя. «Кто теперь мне пере-

водить будет?» — вопрошал в гневе командир. Стало очевидно, что моя война кончилась: я подлежал демобилизации. Я этого очень не хотел. Слишком сжился я с ребятами из разведки и хотел вместе с ними отпраздновать Победу, а она уже была совсем рядом.

Через десять дней мне сняли швы, рука, конечно же, еще очень болела, но как я обрадовался Славе, когда тот приехал за мной. Оказывается, наш командир все уладил, меня оставили на службе, только пришлось дать начальнику госпиталя твердое обещание являться вовремя на перевязки. Слава быстро уговорил сестричку без промедления выдать мое обмундирование, и я укатил в «виллисе» — с забинтованной рукой, но счастливый.

С этого дня командир меня больше от себя не отпускал. Он отклонил несколько попыток своего начальства откомандировать меня в один из вышестоящих штабов. Переводчиком я и вправду оказался толковым, не только отлично знающим язык, но и владеющим чистейшим произношением. Сегодня я понимаю — он меня оберегал. Оберегал от лишних анкет и расспросов с пристрастием. Правда, иногда эта трогательная опека казалась мне избыточной. Как-то на одном из переходов, уже на территории Ростовского округа, я встретился со своими ребятами из разведки. Они похвастались, что «приобрели» несколько пятикилограммовых ящиков — посылок швейцарского Красного Креста. В каждом из них были французский коньяк, американские сигареты, колбаса, консервированные сосиски, галеты, даже зажигалка и свечки. Эти посылки предназначались для офицеров западных войск, плененных немецким вермахтом, но достались нам, и разведчики решили устроить небольшой праздник. Ребята уговорили меня остаться, было что выпить, чем закусить и о чем поговорить. Они действительно питали ко мне теплые чувства, я ведь был самым младшим в полку. «Батя» уехал вперед, на новое место дислокации. Уже смеркалось, и я был уверен, что он меня не спохватится: пока доедет, пока расположится, а там уже и ночь на дворе. Наш праздник прошел как нельзя лучше, только ночью я почувствовал, что кто-то дергает меня за ногу и шепчет: «Вставай!» Это был шофер командирского «виллиса». Оказывается, на новом месте комполка первым делом спросил, где я. Узнав о

моей самоволке, велел немедленно вернуть меня на место. «Что, важного офицера поймали?» — поинтересовался я. Шофер не знал, и только попросил прихватить второй автомат, так как по нему в близлежащем лесочке выпустили автоматную очередь. Час от часу не легче. Я понимал, что мне достанется и «мало не покажется».

Доехали без приключений, и то слава Богу; в приемной большого фольварка, где расположился командир, в кресле мирно посапывал Слава. Увидев меня, он успокоенно сказал: «Ну, вот и ты, садись в кресло и сиди здесь до утра, он так приказал, а я пойду спать». — «А где генерал немецкий, которого взяли в плен?» — спросил я. «Какой генерал, ты что, спятил?» — махнул рукой Слава и действительно пошел спать.

Утром командир с непередаваемым выражением в лице сердито спросил меня: «Ну, как погулял?» — «Отлично, товарищ гвардии полковник», — ответил я, невольно потупившись. Никакого наказания не последовало, но укоризненные глаза командира подействовали сильнее любых выволочек, и больше я уже не решался даже на краткую отлучку.

Наше артиллерийское соединение двигалось в составе 2-го Белорусского фронта в сторону Балтийского моря, огибая с севера Берлин. Мы втягивались в Мекленбургский округ, что за рекой Одер, отделяющей Германию от Польши. До конца войны оставались считанные дни. Машина командира полка остановилась в одном небольшом провинциальном городке, название которого я даже не запомнил. Война его не тронула: белые двухэтажные дома под красными черепичными крышами, невысокие палисадники, всюду чистота и порядок. В городе царила странная тишина, так как жители ушли вслед за отступающими немецкими войсками. Рассказывали, что гестаповцы обходили дома и силой заставляли идти на запад. Стояла непривычная для конца апреля жара. Пока командир устанавливал связь со штабом дивизии, ребята из разведроты попросили меня посмотреть, нет ли где во дворе водозаборной колонки или колодца. Испросив разрешения у нашего старшего, я отправился на поиски воды. Обошел один двор, второй, заглянул в переулок — нигде ни воды, ни живой души. Город действительно как будто вымер. Две-

ри домов закрыты наглухо, на стук никто не откликается. Во дворе очередного «обыскиваемого» дома я увидел лестницу, ведущую в подвальное помещение, и слегка приоткрытую дверь. Любопытство повлекло меня заглянуть внутрь, при этом я не испытывал ни малейшего опасения, почему-то был уверен, что там никого не должно быть. Чувство осторожности притупилось настолько, что даже не сняв автомат с плеча, я толкнул дверь и вошел в просторное пустое помещение, в правом углу которого была другая дверь, она легко поддалась моему нажиму. Перед моим взором открылась большая кухня. Я увидел плиту, у стенки котел под тяжелой чугунной крышкой для подогрева воды, точь-в-точь как у нас дома, в той, еще довоенной Риге. На стенах висели рисунки, вышитые синим крестиком в типично немецком духе. Я до сих пор помню все до мельчайших подробностей. На мой оклик, есть ли кто-нибудь здесь, отворилась дверь, ведущая в кухню из другого помещения, и вошла молодая белокурая девушка примерно моего возраста. Ее темные брюки были туго перевязаны у щиколоток и под коленями, с талии свешивался обрывок белой веревки. Такую «форму» одежды я видел на многих женщинах-беженках, и на то были свои причины: столь своеобразным способом женщины защищалась от насильников. Я об этом знал из допросов, на которых мне доводилось присутствовать в качестве переводчика. Порою приходилось слышать о страшных проявлениях человеческой жестокости, и хотя в жизни имело место библейское правило «око за око», но оно ведь ни к чему хорошему привести не могло. Отсюда и не менее жестокие приказы о расстрелах солдат и офицеров, участвовавших в мародерстве и насилиях. Но вернемся к тому злосчастному подвалу.

На чистейшем немецком языке я попросил вошедшую девушку дать мне воды или сказать, где ее взять. Девушка молчала. Не могу объяснить, почему я повернул голову, но только боковым зрением вдруг увидел, как она сделала какое-то стремительное движение, словно хотела броситься на меня... Одновременно раздался выстрел. Описывать долго, а на самом деле все произошло в один миг. Я был уверен, что стреляли в меня, пуля пролетела у самого моего уха. Резким движением я вскинул автомат и одно-

временно отпрыгнул в сторону. Оглянувшись, я увидел стрелявшего: в дверях стоял наш танкист и держал в руке пистолет, из которого еще выходила струйка зеленоватого дыма. Мгновение — и он был уже внизу, вывернул из рук почему-то прислонившейся к стене девушки большой кухонный нож, после чего она обессиленно рухнула на пол. Я хотел было подойти к ней, но танкист преградил путь: «Не надо, это война: тут либо тебя, либо ты сам...» Танкист нецензурно выругался, и мы вышли с ним на улицу, где перед домом стоял его Т-34 (оказывается, танк перегрелся, и он, как и я, искал воду). Мой спаситель стукнул по броне: «Иван, у нас еще есть бутылка французского? — Получив утвердительный ответ, весело крикнул: — Кинь-ка нам одну, я тут одного пацана спас, обмыть это событие надо!» Удар горлышком по траку гусеницы — и танкист протягивает мне бутылку шампанского: «Пей за то, чтоб зазря не погибнуть! Тем более в конце войны...» Дружеское рукопожатие, и танк умчался, выпустив на прощание черный шлейф дыма. А я, глядя ему вслед, еще раз мысленно поблагодарил моего нечаянного спасителя и пожелал ему счастья.

Постояв еще немного на улице у этого, почти ставшего для меня роковым дома, я огляделся — кругом ни души. Но в память с фотографической точностью врезался сам дом, булыжная мостовая и небольшая церковь из красного кирпича в готическом стиле...

Сегодня, вспоминая немецкую девушку, я задаю себе вопрос: почему она хотела меня убить? Возможно, она пережила насилие и, увидев меня, решила, что настал час ее возмездия. Тем более я был один и в сущности безоружен — автомат висел у меня на плече... Или она просто защищалась от ожидаемого нападения? Ответа на эти вопросы я уже никогда не получу. Объяснение одно: на войне как на войне...

Отгремели победные залпы над рейхстагом, но в нашей части война еще не сказала своего последнего слова. В ночь на 10 мая часовыми к месту расположения орудий были поставлены самые опытные бойцы, среди них — прошедшие путь от Сталинграда до берегов Балтийского моря. За полночь разразилась страшная гроза, хлестал ливень, но он не испортил настроения, наоборот, все радова-

лись весеннему буйству. Беда пришла в прямом смысле с неба: молния угодила в одну из пушечных батарей и поразила насмерть нескольких сталинградцев. При горестном молчании полка хоронили мы их на следующий день с полагающимися войсковыми почестями. Слезы текли по щекам нашего командира. Разведрота стояла в почетном карауле, было очень тяжело.

«Я пою песнь победных знамен и призывные звуки труб.

О! Но стон искалеченных тел, но молчание мертвых губ!..» (Э. Синклер)

Война кончилась, и к этому надо было привыкать. Пошли мирные трудные будни на чужой территории. К моим услугам как к переводчику стал прибегать Особый отдел, работать приходилось иногда чуть ли не сутками. Эта организация шутить не любила, слово «не хочу» тут было не в ходу.

Мое участие в работе Особого отдела в качестве переводчика началось чисто случайно. И можно сказать, я сам тому невольно поспособствовал. Наша часть стояла на окраине небольшого городка на севере Германии. Огибая его, двигался поток беженцев, большая часть шла на запад, реже — в восточном направлении. Война сортировала людей по неведомым нам законам. Усталые, хмурые, с чемоданами и заплечными мешками, они передвигались медленно, понуро и обреченно. Лучше чувствовали себя владельцы самодельных тележек на велосипедных колесах. Но их было не так уж много. Основную часть беженцев составляли люди пожилые, женщины с детьми. Если изредка и попадались мужчины среднего возраста, то видно было по их внешнему облику, что это списанные войной бывшие солдаты вермахта.

Как-то я стоял на посту у входа в штаб нашего полка и волей-неволей вынужден был смотреть на бесконечную вереницу беженцев. Вдруг мой взгляд выхватил из толпы мужчину лет под пятьдесят. Хотя одежда его была такой же, как у всех остальных, но носил он ее иначе и шел не с понуро опущенной головой, а смотрел вперед, словно надеясь кого-то найти. Он определенно был не таким, как все. Не имея права покинуть пост, я попросил кого-то из однополчан, оказавшегося рядом, быстрее вызвать командира разведроты. Прошло минут десять, прежде чем тот

появился. Мои подозрения он принял всерьез и начал действовать: вызвал начальника караула, чтобы сменить меня, прихватил двух разведчиков, мы все сели в машину и поехали догонять колонну беженцев. Обогнав ее, мы сделали привал на обочине дороги и стали дожидаться моего подозреваемого. После нескольких трудных часов дознания, в котором я участвовал как переводчик, выяснилось, что этот человек являлся в недавнем прошлом функционером нацистской партии, воевал на Восточном фронте в высокой генеральской должности, был ранен и оказался в тылу. Семья его находилась в Восточной Пруссии, в родовом поместье, куда он и направлялся, надеясь после встречи с ними перебраться на запад, к союзникам. Мой рассказ носит конспективный характер. На самом деле допрос шел трудно и для меня очень мучительно. Опыта ведения подобного перевода у меня не было, я с трудом находил нужные слова, не разбирался в фашистской партийной терминологии, а переводить требовалось быстро, четко, не давая допрашиваемому времени для раздумий. Было и еще какое-то неопределенное, но неприятное чувство, похожее на ропот совести, что ли. Я даже сегодня вспоминаю тот день и вечер, пока длился допрос, как кошмарный сон. Вот так, в результате своей собственной инициативы, я заслужил благодарность командования и «благосклонное отношение» Особого отдела, его сотрудники стали часто привлекать меня в качестве переводчика. Постепенно я освоился и овладел специальной немецкой лексикой, но порою было тягостно участвовать в неприятнейших разбирательствах.

Однажды пришла женщина, примерно 25 — 30 лет, и в ее короткой, сбивчивой речи несколько раз прозвучало слово «Vergewaltigung», но я не представлял себе, что оно означает. Пишу с невольной улыбкой — до чего же я еще был наивен! Впрочем, это так понятно: немецкий — язык моего счастливого, чистого детства, ни Эльза, ни кто другой в семье, видимо, не имели повода ознакомить меня с этим словом, а в книгах оно мне не попалось. Вот почему я не знал, как его перевести, и было непонятно, чего хочет эта женщина. В конце концов до нас дошло. Женщина утверждала, что ее изнасиловали тринадцать советских солдат. Майор-особист, ведший дознание, не мог и не хотел в

это поверить. Он потребовал доказательств. В ответ немка приподняла платье выше колен. Этого было достаточно...

Приходили немки и с другими жалобами: у кого-то украли швейную машинку, забрали одежду; разворотили все в поисках драгоценностей и т.д. Сложилась противоречивая ситуация: с одной стороны, было разрешено посылать подарки с вещами домой, что, конечно, стимулировало «экспроприацию»; с другой — подобные действия квалифицировались как мародерство и подлежали строгому наказанию. Хуже всего, когда в присвоении чужой собственности оказывались замешаны свои. Наш связной съездил на мотоцикле в соседнюю деревню и с оружием в руках потребовал у хозяина лавки налить ему в канистру спирта. Хозяин не оказал сопротивления, налил вина (спирта у него просто не было), поделившись своими запасами, но уже на следующий день принес письменную жалобу. Естественно, последовало наказание в виде гауптвахты и понижения в звании. Война кончилась, но это еще не все осознали. Слишком велико было напряжение, накопившееся за все эти годы. Оно так просто не отпускало ни солдат, ни офицеров. Мне же работать переводчиком в Особом отделе было психологически трудно. Угнетал сам факт, что под каждым протоколом допроса приходилось ставить свою подпись, как официальному лицу, ответственному за правильность и правдивость перевода...

Через два месяца пришел приказ о передислокации нашей части в Восточную Пруссию. Я вновь попал в привычную для меня среду, неся службу, положенную по моему статусу. По прибытии в Пруссию мы расквартировались в двух больших усадьбах. Работники этих хозяйств обеспечивали нашу часть необходимыми продуктами, как-то: хлебом, мясом, овощами и пр. Возникла необходимость в непосредственном общении с немецким населением, в основном с женщинами разного возраста. Солдаты, вспомнив свою предыдущую жизнь, соскучившись по земле, по деревенскому труду, с удовольствием помогали в заготовке сена, в уборке урожая и во многом другом. Случалось, что вступали в недозволенные отношения. Среди немецких женщин было немало вдов, война уходила в прошлое, возникали симпатии к нашим служивым, многие из которых прошли если не всю, то почти всю войну, огрубевшие

на войне души солдат истосковались по женской ласке. Я опять оказался втянутым в водоворот пикантных событий, часто заканчивавшихся дисциплинарными взысканиями для тех, кого удавалось поймать «на месте преступления». Возникали смешные и в то же время грустные ситуации. Увы, иногда приходилось вмешиваться и выносить свой суровый вердикт и медикам. Красный стрептоцид становился равен весу золота и служил единственным средством избежания позорной огласки, неизбежной при отправке в соответствующие госпитали. Странно, но средний комсостав оказывался наказанным чаще, чем наш добрый в душе и менее претенциозный солдат. Меня же Бог продолжал оберегать.

В октябре меня вызвал к себе командир и между нами состоялся диалог, памятный мне до сих пор: «Знаешь ли ты, что пришел приказ о первой очереди демобилизации, под который, по причине тяжелого ранения, попадаешь и ты?» — спросил командир. «Никак нет», — ответил я. «Знаешь ли ты, что по положению я имею право тебя задержать, как специалиста в области немецкого языка, на столько, сколько наша часть будет в Германии?» Ответ был тем же. Далее командир поинтересовался, остался ли кто у меня в Союзе. «Мать и сестра». — «А где отец?» Я не мог ему больше врать и признался, что отец погиб в лагере. «Я с самого начала так подумал, — с грустью в голосе произнес полковник. — Ну что ж, хотя ты мне и очень нужен, но твоей маме ты нужнее! Езжай домой... — Помолчав некоторое время, добавил: — Прости, что орденами не баловал. Думаю, что незаслуженные награды тебе не нужны. Их и так слишком много под конец войны выдавать стали». На том мы и расстались.

В течение всей жизни я постоянно памятью возвращался к моему командиру, все больше укрепляясь в мысли, что я кого-то ему напоминал, кто был ему очень близок и дорог... Спасибо ему, что он захотел и сумел сберечь ничем не примечательного безвестного рижского юношу, который в самом начале жизни познал немало горя, а затем смерть, не повидав еще, в сущности, самой жизни.