НА ДИАТОМОВОМ ПОПРИЩЕ

 

Знакомство с В.С. Порецкой. В семье Галины Бискэ. Я — дипломированный диитомолог. Обустройство лаборатории. Патриарх геологии П.А. Борисов. Жертвы лысенковщины. Женитьба на Аге Верт. Секретная карта. Летчик-виртуоз Михаил Косюк. Бесценный подарок. Моя первая научная работа.

 

Под конец отпуска я позвонил Галине Сергеевне, сообщил, что приступил к работе, поинтересовался, нет ли у нее каких-либо наказов. Она ответила, что есть, и попросила срочно приехать к ней в Ленинград. Первое, что сказала Галина Сергеевна при встрече, — успешно проведенные мною аэровизуальные наблюдения позволили ей ходатайствовать перед руководством о переводе меня на должность старшего лаборанта с окладом 880 рублей. Я даже опешил от этой неожиданности. Но за ней последовала другая, еще большая: мне надлежало явиться на кафедру низших раестений Ленинградского университета, к профессору Валентине Сергеевне Порецкой. Эта встреча должна была стаять своеобразным «психотестом» для установления моей пригодности к обучению «методу диатомового анализа.

Я знал, что при изучении пород четвертичного нэоараста (о них — немного позднее) так называемый диатомовый анализ играет первостепенную роль. Анализ очень трудоемкий, в Советском Союзе насчитывалось в то время менее ста профессионалов. Специалистом в этой области мог стать только человек, прошедший полный курс целого комплекса наук, как-то: ботаника, биология, морфология растений, систематика и многое другое. Галина Сергеевна призналась, что ей стоило больших трудов уговорить B.C. Порецкую только принять меня для общего знакомства, и просила не подвести ее и приложить все свое «умение воспитанного человека», чтобы понравиться Валентине Сергеевне и убедить ее в целесообразности моего обучения.

Галина Сергеевна умела «ковать железо, пока горячо», и я поехал испытать свое счастье. В самом конце университетского архитектурного комплекса я наконец нашел нужное мне здание, вошел внутрь, увидел железную винтовую лестницу, поднялся по ней на второй этаж и попал в «жен-

 

скую обитель": кругом одни студентки за микроскопами. Я робко спросил, где можно видеть Валентину Сергеевну Порецкую. Мне вежливо предложили снять верхнюю одежду, показали, куда пройти.

Я попал в небольшой закуток, где за письменным столом сидела совершенно седая, удивительной красоты женщина в старомодном пенсне и изящном синем костюме. Она с милой улыбкой поздоровалась, предложила сесть и после каких-то незначащих вопросов попросила рассказать о себе. Я каким-то шестым, седьмым или даже десятым чувством угадал, что этой женщине врать нельзя, и рассказал ей всю правду о себе.

Она долго молчала, затем спросила, какие языки я изучал в гимназии. Когда Валентина Сергеевна узнала, что я закончил немецкую начальную школу, а латынь стал изучать в досоветское время в первом классе гимназии, она, как бы отвечая собственным мыслям, сказала: «Ну что же, Гарри, — вы мне позволите вас так называть? — давайте попробуем, но предупреждаю, чтобы стать хорошим диатомологом, необходимо обладать огромным терпением, не знать устали и не отступать при первых неудачах».

В порыве признательности, благодарности я без лишних слов поцеловал Валентине Сергеевне руку. Она быстро набросала в тезисном порядке программу на три года обучения, по три месяца во время зимней сессии. Попутно Валентина Сергеевна объяснила, что знание немецкого языка в значительной мере ускорит процесс обучения, именно на этом языке написана основная диатомологическая литература, а что касается ботанической номенклатуры систематического состава диатомовых — то здесь пригодится знание латыни.

Нет смысла говорить о том, на каких «крыльях мечты» я помчался к Галине Сергеевне. Такого исхода она не ожидала и велела мне ехать в Петрозаводск и дожидаться ее. Предстояли сложные переговоры с руководством филиала, которое трудно шло на длительные командировки своих сотрудников. Но это было, как сегодня говорят, «делом техники» и зависело от способностей Галины Сергеевны убеждать, что она отлично умела.

А теперь я постараюсь объяснить, что такое «диатомовый анализ».

 

Современная геология — это целый комплекс наук, каждая из которых имеет свой объект изучения и собственные методы исследования. Один из разделов геологии изучает самый молодой, то есть последний отрезок геологического развития нашей Земли, называемый четвертичным, или антропогенным, периодом.

Название «четвертичный» возникло еще на заре девятнадцатого века, когда ученые, основоположники геологии, всю историю развития Земли разделяли на первичный, вторичный, третичный и четвертичный периоды. Название «антропогенный» звучит более современно, так как этот период в истории Земли тесно связан с появлением человека. Отсюда и его название — от греческого «антропос», то есть человек. Надо признаться, что архаичное название «четвертичный» в среде геологов стало более цепким и более широко употребляемым.

За последний миллион лет на территории Скандинавии, в том числе и Карелии, было несколько крупных оледенений, близких по масштабу оледенению Антарктиды. По мнению ученых, таких оледенений с крупными эпохами межледниковий, когда Земля полностью освобождалась от ледовых покровов, было пять или шесть. Последнее оледенение в Карелии, как, впрочем, и на всем Скандинавском полуострове, имело место во временном отрезке 24-10 тысяч лет назад. Ледниковый покров достигал высоты более одного километра и занимал огромные пространства. Естественно, когда вследствие потепления климата началось таяние огромных масс льда, высвобождались не менее огромные массы воды, которые заполняли все понижения в современном рельефе. Моря переполнялись, выходили из своих берегов и соединялись даже с другими морями. В науке долго господствовала гипотеза, что в один из таких периодов Балтийское море соединялось с Белым и Баренцевым, а Кольский полуостров и Карелия представляли собой тогда архипелаг отдельных островов. Библейская легенда о «Всемирном потопе» берет свое начало, видимо, с таких крупных межледниковых эпох.

Вот так, издалека, я подошел к тому, чем занимался всю свою жизнь в геологии, а именно — «методу диатомового анализа».

В мире живой природы много загадочного, в том числе

 

и так называемые «диатомовые водоросли». Само слово «водоросль» предполагает, что среда их обитания — водный бассейн. Однако вы можете до бесконечности вглядываться, допустим, в воду Онежского озера или Балтийского моря, но ничего там не увидите, кроме мелких рыбешек и разлапистых водных растений, стелющихся по дну водоема. Диатомовые водоросли недоступны невооруженному глазу, они относятся к классу микроорганизмов, величина которых редко превышает несколько десятков микрон (микрон — тысячная доля миллиметра). Отсюда в названии — «атом», то есть «мельчайший». «Ди», что по-латыни означает «два», объясняется еще одной особенностью. Несмотря на микроскопические размеры, водоросль состоит как бы из двух половинок, наподобие маленькой коробочки с крышкой. По своей биологической сути диатомовая является простейшим одноклеточным организмом, однако с довольно сложной структурой. Сложность выражается в том, что сама живая клеточка заключена в кремнеземный панцирь, иными словами, в стекло (кремнезем — основная составная часть стекла). Форма диатомовой может быть самой разнообразной: круглой, овальной, цилиндрической, шарообразной и даже треугольной. Жизненный цикл диатомовой водоросли краток: очень быстрая, даже бурная, стадия размножения — и скорая гибель. Останки бесчисленных поколений этих водорослей стали средством научного познания — благодаря своей третьей особенности. Дело в том, что диатомовые, будучи организмами водной среды, проявляют строго дифференцированную приспособленность к условиям своего обитания: живущие в озерах не могут жить в морях и океанах, где процент солености высок, и, наоборот, диатомовые, среда обитания которых характеризуется высоким содержанием солей, не переносят ни малейшего опреснения. К примеру, в Волге и в ее устье обитают в основном пресноводные диатомовые, в то время как в глубинных частях Каспия встречаются только сугубо морские сообщества диатомовой флоры.

После отмирания живой клетки ее стекловидный панцирь падает на дно и захороняется в осадках водоема, будь то море или озеро, постепенно превращаясь в ископаемое вещество (в палеонтологическом понимании этого слова).

 

В состоянии «окаменелости» диатомовая может находиться десятки и сотни тысяч лет. Ведь стекло не поддается обычным процессам гниения и разрушения. Микроскопический осколочек стекла почти вечен.

В середине 30-х годов два крупных ученых, профессор Ленинградского университета В. С. Порецкий (муж Валентины Сергеевны Порецкой, погибший у нее на руках во время эвакуации) и будущий академик К. К. Марков из Московского университета, разработали сложнейшую технологию по извлечению ископаемых диатомовых из различного рода отложений морей и озер с тем, чтобы, используя их вышеуказанные особенности, поставить на службу геологической науке. Геологи получили возможность познать истинное происхождение осадков, а сам диатомовый анализ стал уникальным методом в геологической практике. Этот метод мне и предстояло освоить.

Моя ленинградская жизнь началась с обустройства спального места в квартире Галины Сергеевны на Московском проспекте. В коридоре, между одной из комнат и кухней, были антресоли, открытые со стороны коридора и закрытые со стороны кухни. После того как с них убрали уже не очень нужные вещи, я провел туда свет и, получив матрац, одеяло и постельное белье, устроил себе уютный «спальный кабинет». Семья Галины Сергеевны относилась ко мне удивительно хорошо. В первую очередь надо назвать Елену Павловну — мать Галины Сергеевны, и ее тетушку Елизавету Павловну. Я до сих пор пользуюсь серебряной ложкой, подаренной ими на мое 27-летие с такой надписью: «Гарри от старушек, 10 марта, 1952 г.». А ведь прошло уже сорок пять лет с той давней поры. По-доброму относился ко мне и муж Галины Сергеевны — Сергей Феликсович, человек широко образованный, скептик по натуре, порой язвительно-ироничный. Он с особым удовольствием иногда вспоминал мои переводческие ляпсусы, вроде «ледниковой толкотни». Без такого доброжелательного отношения мне бы не одолеть период учебы в Ленинградском университете. Это было совсем не просто. Я чувствовал, как мое присутствие порою мешало, меняло привычный образ жизни сугубо женского сообщества, в которое мне пришлось вторгнуться. Хотя, возможно, в чем-то я этому сообществу и был интересен: молодой, фронтовик,

 

не совсем обычные манеры поведения... Но я уже решил для себя: никаких послаблений, строго выполнять распорядок дня и целиком уйти в работу.

К концу моего первого зимнего срока обучения я смог убедиться в добром отношении ко мне Валентины Сергеевны. Связано это было с моим двадцатипятилетием. Как обычно, я пришел в девять утра на кафедру, сел за свой рабочий стол и рядом с микроскопом обнаружил кожаную записную книжку и в ней записку следующего содержания:

"Примите наши искренние поздравления и пожелания счастья на диатомовом поприще. Радуемся, что новые четверть века вы встречаете в «диатомовой среде». Ленинград, 10.03.50". Эту записную книжку я сохранил как память о тех днях и годах. Не будь их, может быть, я и не провел бы тридцать пять лет в «диатомовой среде», причем небезуспешно.

Закончились первые три месяца обучения в Ленинградском университете. Галина Сергеевна побывала за это время в Петрозаводске и сумела «застолбить» в Сайнаволоке помещение под будущую лабораторию, создавать которую было поручено мне, что я воспринял, естественно, с чувством удовлетворения. Но я не представлял себе, как трудно будет претворить идею создания лаборатории в жизнь.

Итак, весна 1950 года, я стою в совершенно пустом помещении лабораторного корпуса с длинным списком в руках, где перечислено необходимое оборудование, химические реактивы и специальная огнеупорная химическая посуда, — в общем все, что нужно для того, чтобы заниматься диатомовым анализом. Но прежде всего требовался вытяжной шкаф, так как при анализе ископаемых диатомовых приходилось иметь дело с опасными для жизни реактивами (тяжелые ртутные и йодистые соединения). Для него очень хорошо подходило место между двумя окнами, одно из которых смотрело на Онежское озеро, второе — на юг. Я набросал простенький эскиз с указанием размеров шкафа и, довольный собой, обратился в хозяйственную часть. До сих пор мне не приходилось сталкиваться с отделом хозяйственных служб филиала. О мать моя, мамочка! Что тут началось! Сплошные вопли возмущения: столярная мастерская, мол, перегружена более важными

 

заказами от разных завлабов (понимать надо было так, что я для них слишком мелкая сошка), нет стекольщика, нет жестянщика, в общем, ничего нет! Создать в Сайнаволоке вытяжной шкаф было действительно не просто: его надо было вписать в определенные размеры помещения, соорудить специальную трубу, провести ее от шкафа к фрамуге окна, в проем которого необходимо было вмонтировать электромотор с вытяжной тягой, а поскольку он потреблял 360 ватт, требовалась отдельная подводка от наружной электросети. И все это в условиях Сайнаволока, куда специально нужно было везти столяра, стекольщика, электрика, жестянщика, а хозяйственникам не до меня, на них весь филиал висит, да и авторитет старшего лаборанта, коим я к тому времени значился, маловат, и это еще мягко сказано.

В это время в Петрозаводск приехал заведующий сектором геологии Петр Алексеевич Борисов. Я был уверен, что он поможет мне решить мои сверхсложные хозяйственные проблемы, но допустил непростительную ошибку. Я как бы пожаловался на Галину Сергеевну, что вот ее нет, а мне одному не справиться. Ответ Петра Алексеевича был категоричен и краток: вам поручили, вы и выполняйте, а на начальство не имейте обыкновения жаловаться.

Реакция Петра Алексеевича добавила мне злости в хорошем смысле этого слова. Через три недели у меня был шкаф с тягой, кроме того, я приобрел письменный стол и несколько стульев, шкаф для химикатов и необходимых для анализа ингредиентов, маленькую ручную центрифугу и всю необходимую химическую посуду. В своей азартной настойчивости я напоминал себе бегуна на длинную дистанцию, на которой обязательно должен победить. Хотя некоторые препятствия на первый взгляд представлялись непреодолимыми, как, например, проблема дистиллированной воды. Да в Сайнаволоке даже водопровода не было! Вспомнив уроки Шевцова, я подумывал, как соорудить хотя бы летний водопровод. До него дело не дошло, но перегонный аппарат для получения дистиллированной воды собственной конструкции я изготовил. На «финишной прямой» раздобыл даже красивые зеленые шелковые занавески на окна и прибил на дверях табличку под стеклом: «Лаборатория диатомового анализа». Когда уже все было

 

почти готово, меня осенила, я считаю, прямо-таки блестящая идея.

К тому времени в Сайнаволоке жило уже довольно много народу, а в служебном здании увеличилось количество лабораторий. В связи с этим появился комендант, майор запаса, фронтовик Павел Иванович Васильев с женой, милейшей женщиной Марией Васильевной. Павел Иванович был мастер на все руки и отзывчивая душа. Я уговорил его сделать для меня деревянный складной остов и обтянуть его брезентом, иными словами — самодельную раскладушку, ее можно было убирать на день за шкаф. И с ведома коменданта, но без официального обращения к начальству я переселился в лабораторию, которую отныне с гордостью стал называть своей. Со временем у меня появилась вместо ручной электрическая центрифуга, приемник «Рига-6», проигрыватель, встроенный в тумбочку письменного стола собственной конструкции, и первые тома «Большой Советской Энциклопедии». Начался новый период в моей жизни. Совмещение в одних стенах жилья и работы оказалось для меня очень плодотворным.

Хотя с утра до вечера я был занят лабораторией, ее становлением, от моего внимания на ускользнули те большие изменения, которые произошли в численном составе филиала, а что касается самого Сайнаволока, то здесь наблюдался прямо-таки «демографический» взрыв. Прибыло большое количество сотрудников, в основном биологов, зоологов и генетиков. Отчасти это было связано с крупнейшим катаклизмом в научном мире, известным под названием «лысенковщина». Ряд крупных ученых, особенно в Московском и Ленинградском университетах, были причислены к так называемым «вейсманистам-морганистам», читай «врагам народа». В лучшем случае они изгонялись со своих рабочих мест, как, например, Ю.И. Полянский, проректор Ленинградского университета, или известнейший лесовод Н.Н. Соколов и многие другие. Эти два человека названы мною не случайно. Именно они, Ю.И. Полянский и Н.Н. Соколов, создали в нашем филиале два новых института: институт биологии и институт леса, в которых нашли временный приют видные специалисты. И хотя эти ученые затем вернулись в родные места, тем не менее за время своей ссылки они сумели собрать вокруг себя мо-

 

лодую поросль, которая, вдохновленная идеями учителей, успешно продолжала трудиться. Появление изгнанников в Петрозаводске не случайно. Карелия еще с давних времен пользовалась печальной славой «подстоличной Сибири» и служила местом ссылки неблагонадежных граждан России, к которым, в частности, был причислен поэт и полковник Ф.Глинка (1786—1880). В поэме «Карелия» (1830) он писал:

Пуста в Кареле сторона,

Безмолвны Севера поляны;

В тиши ночной, как великаны,

Восстав озер своих со дна,

В выси рисуются обломки —

Чуть уцелевшие потомки

Былых, первоначальных гор.

Историки вряд ли со мной согласятся, и все же я смею полагать, что пусть даже очень косвенно, но Карелия сыграла определенную роль в становлении династии Романовых. Дело обстояло вот как. В самом начале XVII века Борис Годунов ссылает своего боярина Федора Романова в Сибирь, а его жену Ксению — в Толвуйский погост, что на крайнем юго-востоке Заонежского полуострова. Четырехлетний же сын их Михаил остался в Москве. В Карелии Ксения Романова находилась в период с 1601 по 1605 годы. Она очень переживала за мужа, за сына и тяжело заболела. Предание гласит, что местные жители, которые Ксению очень жалели, приносили ей целебную воду из близлежащего ключа. Толвуйская вода исцелила жену опального боярина, и она выздоровела. После смерти Бориса Годунова Ксения вернулась в Москву, а жители Толвуи прозвали источник «Царицын ключ». Название это сохранилось до сегодняшнего дня. Что касается юного Михаила, то в 1613 году в возрасте семнадцати лет он был помазан на царство, первым из династии Романовых. Но, пожалуй, я слишком далеко отклонился от «заданной темы».

Жизнь шла своим чередом. Осенью 1950 года Ага приехала на октябрьские праздники ко мне в Сайнаволок. Появление молодой женщины в таком тесном сообществе, конечно же, не могло пройти незамеченным. Во время нашей первой прогулки по Сайнаволоку все с нами с симпатией здоровались. Многие мне говорили, какая у меня

 

приятная жена. Что это могла быть не жена, никому и в голову не приходило. После праздников мы с Агой поехали в город и привели наши взаимоотношения в соответствие с принятым законодательством, о чем тут же сообщили Агиным родителям. Тогда эта процедура отнимала от силы полчаса времени. Следовало лишь заполнить бланк заявления и получить в паспорте штамп. Так я оказался женатым человеком.

Через несколько дней мы расстались. Are надо было в университет, а я, не почувствовав толком своей женатости, стал жить привычной холостяцкой жизнью. Мы условились с Агой, что после окончания университета она переедет в Петрозаводск. Работа для нее нашлась бы, она могла устроиться преподавателем немецкого языка или журналистом. Все казалось хорошо, но возникли трудности с родителями. Они ни за что не хотели расставаться с единственной дочерью. В первые дни войны двое их сыновей-близнецов погибли в одночасье на фронте. Удар судьбы ничем не восполнимый. Зная мою любовь к автомобилям, отец Аги пообещал купить мне «Москвич» (видимо, для того чтобы я свободно мог ездить в Ригу) и уговаривал подумать об учебе, хотя бы закончить среднюю школу. Но я хотел жить только в своем Петрозаводске и быть независимым. После окончания университета в 1951 году Ага переехала на постоянное место жительства в Сайнаволок. А дальше было то, о чем писать трудно и, если честно, то и не хочется. Я готов, и не только из джентльменских побуждений, взять всю вину на себя. Я был виноват в том, что влюбленность, желание близости принял за любовь. Четыре года переписки создали ореол романтизма в наших отношениях. Словом, я оказался не готовым к семейной жизни, к преодолению трудностей, которые неизбежно возникают, если Он и Она начинают совместную жизнь. Мы расстались, но не врагами навеки, нет, и встречались впоследствии.

Думается, нет смысла подробно рассказывать о моем становлении как диатомолога. Об этом свидетельствовал документ за подписью ректора и заведующей кафедрой Ленинградского университета В. С. Порецкой, где говорилось о том, что я в течение 1950 — 1952 годов прошел полный курс обучения по диатомовому анализу.

 

Учился я, как уже говорилось, в зимние месяцы, а летом вместе со всеми выезжал в поле. Одни из самых ярких впечатлений этих полевых сезонов были связаны с замечательным человеком и не менее замечательным летчиком Михаилом Васильевичем Косюком. Начиная с 1950 года, на протяжении последующих восьми лет я с ним облетел всю Карелию. Он был для меня не только гарантией надежности (насколько это позволяет авиация), но и добрым другом. Кажется, в году 1952, во время очередного полета на гидросамолете, при каком-то неловком моем движении, из открытой кабины вылетела, подхваченная встречным ветром, топографическая карта с грифом «Совершенно секретно». Мы с Косюком оба стали «белее белого цвета». Мне это грозило «без суда и следствия» пятилетним заключением в лагере. Миша повел плавными кругами самолет, следуя все время за планирующей в свободном полете злосчастной картой. Наконец-то она зацепилась за верхушку ели, но снова взлетела и уже окончательно приземлилась на небольшом заболоченном пространстве. Я приковался взглядом к белому лоскутку бумаги со слишком большой для меня ценностью, боясь упустить его из виду. Миша посмотрел вокруг и увидел невдалеке маленькое озерцо. «Садимся», — коротко бросил он. Я схватил его за руку: «Как мы взлетим с такого блюдца?» — «Там видно будет», — невозмутимо ответил летчик. Сели, подрулили к берегу, выпустили шасси в целях предотвращения удара лодки о прибрежные камни. Выскочив из самолета и посмотрев на берега озера, окруженные сплошной стеной леса, я подумал про себя, что взлететь с него может только фокусник, нормальному человеку это вряд ли дано. За картой сбегал быстро, нашел ее сразу, она была цела, только немного намокла. Миша вырулил к самому дальнему берегу, разгон... но самолет не успевал набрать нужной скорости для взлета, водного пространства не хватало. Второй, третий раз — результат тот же. Я сижу «тише воды, ниже травы». Миша в задумчивости посмотрел на меня и говорит: «Нужно утяжелить хвост самолета, чтобы поднять нос, так он быстрее наберет скорость, но после этого, по моей команде, ты должен в течение не более трех секунд оказаться на своем месте, рядом со мной, иначе мне хвост будет не оторвать от воды». В грузовой части хвостового отсека места очень мало.

 

При моем росте в метр восемьдесят залезть туда, причем как можно дальше, уже задача, но как при этом выбраться за три секунды обратно? Правду говорят: «Бог троицу любит», — после третьей попытки мы взлетели. Только было слышно, как вершина сосны слегка царапнула по самолету.

Обо всем пережитом с М. В. Косюком рассказать невозможно. Но вот что самое памятное и дорогое. В 1953 году мы базировались на военном аэродроме времен Великой Отечественной войны в Шижне, что в трех километрах от Беломорска. Летали на сухопутном варианте самолета ПО-2. Рано утром, в ожидании прогноза погоды (кончились бесшабашные времена), мы по радио узнали об аресте Л. П. Берии, этого главного палача страны, руководителя ГУЛага. После завершения полета, на обратном пути с аэродрома Михаил вдруг остановился, снял с руки свои штурманские часы, о которых в то время любой человек мог только мечтать, и протянул их мне со словами: «Возьми, Гарри, эти часы на память о сегодняшнем дне». Не могу передать, как я был тронут.

Усердно занимаясь диатомовым анализом, я за несколько лет обработал большой фактический материал по Западной Карелии: провел классификацию диатомовых из отложений четвертичного возраста и установил их систематический ряд. Постепенно зрела идея, используя только свои материалы, написать статью для научного издания. Я отдавал себе отчет, что недостаточно только зафиксировать конкретный материал, накопленный и обработанный за время полевых исследований, проведенных в Западной Карелии. Хотелось, чтобы моя первая научная работа была оригинальной, с новыми выводами и получила хороший отзыв. Я не имел права на ошибку, иначе, считал я, в меня потеряют веру и спишут в разряд обычных технических исполнителей.

В 1954 году в издательстве Ленинградского отделения Академии наук вышла моя первая книжечка «Диатомовые четвертичных отложений Западной Карелии». Она не увидела бы свет, если бы не Сергей Феликсович Бискэ и его бескорыстное стремление мне помочь. Он читал, редактировал рукопись, снова читал и снова исправлял мой корявый русский язык. И конечно же, Валентина Сергеевна Порецкая. Своими доброжелательными советами она придала моей работе окончательную диатомологическую достоверность, а написанный ею отзыв открыл передо мной двери издательства. Это был звездный час в моей жизни. Я находился, не стану скрывать, в какой-то «наркотической» эйфории.