ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

 

Дела семейные. Новые научные темы. Мне 60 лет. Конференция Таллинн — Рига. Геология и медицина. В качестве экскурсовода. Поездка в Израиль. Реабилитация. «Дело Ns...» Еще одна утрата.

 

Шли годы. Первыми нас покинули Василий со своей семьей. Они получили квартиру и счастливо зажили своим домом. Затем настала очередь Сергея. Он женился на Оле, олицетворяющей собой идеал верной жены моряка. У них появились дети, наши внуки: Анастасия и Александр. В дни праздников наш дом вмещал уже не семь, как прежде, а одиннадцать человек.

Я был счастлив своей семьей. Может быть, поэтому острее чувствовал состояние Доры, оставшейся после смерти мамы в одиночестве. Порой я не мог без слез читать ее письма. Но что поделаешь! Я был по-прежнему невыездной. Визовый порядок изменился только с «перестройкой». Но Дора ее уже не дождалась: 1 октября 1984 года она умерла. Ее похоронили на том же кладбище, что и маму. Спи спокойно, моя дорогая, незабвенная сестра, чье сердце так любило и так страдало!

Горе лечится работой. Тем более когда эта работа — любимая.

Последние двенадцать лет профессиональной деятельности оказались для меня очень интересными. Я был вовлечен в разработку двух совершенно новых и различных тем только благодаря тому, что в свое время получил широкие познания как в области наук, изучающих строение Земли, так и в географии, в ее физическом аспекте. В этом, бесспорно, заслуга Московского университета и его профессорско-преподавательского состава.

В Институте леса нашего Карельского филиала Академии наук родилась идея по разработке нового направления — «Лесные ландшафты Карелии». Ее автором и вдохновителем стал заместитель директора Института леса по науке Александр Дмитриевич Волков. Человек широко эрудированный, он проникся мыслью, что лесной ландшафт Карелии находится в прямой зависимости от геоло-

 

гического строения местности. Взгляд неординарный, идущий вразрез с устоявшимися представлениями многих ландшафтоведов страны. А.Д. Волков привлек широкий круг исполнителей, в состав которых, кроме специалистов леса, входили почвоведы, болотоведы, геоботаники, зоологи и орнитологи. Оставалась вакансия геолога, заполнить которую он предложил мне. Тема представлялась очень заманчивой, но в то же время и рискованной, существовала достаточно высокая вероятность провала. В сущности, надо было начинать на пустом месте, не имея никакого представления, как доказать весьма гипотетичное утверждение, что состав леса напрямую (!) зависит от геологического субстрата.

Это было десятилетие интересной работы, когда в поиске участвовали все, когда рутинная ежедневная работа в полевых условиях, проведенная по единой методике, в конечном итоге давала новую информацию о тайнах становления лесного ландшафта. Я с благодарностью вспоминаю те годы. Временами нас охватывал настоящий азарт от сознания того, что мы делаем нечто особенное, ранее никем не совершенное.

В 1985 году, 10 марта, мне исполнялось шестьдесят лет. Странно, но эти сорок лет со дня окончания войны пролетели, как одно мгновение — в которое уместилась целая жизнь. Немногим раньше, 17 февраля, предстоял юбилей Анто Раукаса, занимавшего к тому времени должность секретаря-академика Академии наук Эстонии. Зная о наших с ним дружеских отношениях, дирекция института решила официально делегировать меня в Таллинн (Надя уже шесть лет была на пенсии из-за болезни глаз) с поздравительным адресом. Я очень обрадовался этому поручению, и, кроме того, сразу выстроился удобный для меня план. Дело в том, что со 2-го по 8-е марта на Рижском взморье, в Лиелупе, в Доме науки была запланирована научная конференции геологов-четвертичников Прибалтики, Ленинграда, Кольского полуострова и Карелии. Подобного рода конференции заканчивались обычно товарищеским ужином, на котором я и хотел отметить свое 60-летие, с тем, чтобы избежать «торжества» в институте. Я оформил двухнедельный отпуск, с 18 февраля по 1 марта, и все эти события соединились для меня воедино.

 

На юбилее Раукаса, в торжественной обстановке, я зачитал приветственный адрес, а Надя — коллективное послание в стихах, написанных на свитке в виде царского указа, с печатью и соответствующей ленточкой.

Вечером состоялся фуршет, по всем правилам западных обычаев. Знакомых было немного, только коллеги-геологи. Мы чувствовали себя как-то не в своей тарелке: не было привычного русского стола, красивых тостов и общего ощущения радости. Через некоторое время мы с Надей незаметно скрылись.

Поселил нас Анто в очень хорошей гостинице «Глория», в самом центре, в двухместном люксе за 4 рубля 75 копеек в стуки, по тем временам деньги немалые, но я уже давно получал приличную зарплату, и мы могли себе позволить хоть немного «побарствовать», по присказке «красиво жить не запретишь». Анто через сутки после своего дня рождения, когда срок моей командировки в Таллинн уже закончился и я стал жить в «отпускном режиме», пришел и сообщил, что мы переезжаем в академическое общежитие гостиничного типа — в двухместный номер, и вся эта роскошь — за 1 рубль 75 копеек. Он решил, что жить в «Глории» — «слишком большие дырки в кармане образуются». Мы были с ним совершенно согласны. «Экономия бюджета» позволила нам неплохо отдохнуть в Таллинне. Вечером 2-го марта мы должны были с эстонскими коллегами ехать на конференцию, они уже и билет в Ригу нам заказали, чтобы все были в одном вагоне.

Однако случилось нечто совсем неожиданное. Вечером 28-го февраля, после работы, приходит к нам Анто и говорит, почему-то только Наде: «Вот у Гарри 10-го марта день рождения. А если завтра к единице прибавим «О», то получится «10». Так вот, наш коллектив решил завтра в институте отметить шестидесятилетие Гарри. Как ты думаешь, Надя?» Мы были очень тронуты. За этим стояло уже не просто внимание, а проявление истинно дружеских чувств со стороны не очень сентиментальных эстонских коллег.

На следующий день, купив по пути всеми любимый «Вана Таллинн», прихватив большой торт, мы в четыре пополудни заявились в институт на бульвар Эстония. В одном из кабинетов собрались близкие нам сотрудники. Мы по-

 

ставили наши «дары» на стол, и я хотел откупорить бутылку, но Анто меня остановил. Он налил всем немного чистого спирта, а в ответ на мой удивленно-вопросительный взгляд заговорщически подмигнул и пошел к холодильнику. Вернулся он, держа в руке завернутую в пластиковый пакет колонку голубоватого, чистейшего льда. Ударил по нему безжалостно геологическим молотком, полетели осколки, и Анто по кусочку льда стал кидать каждому в налитый спирт, в том числе и дамам. Выяснилось, что в институт прислали на анализы лед из Антарктиды с разных глубин буровой скважины. Этот кусок «керна» (так геологи называют породу, добытую из буровой скважины) был взят с глубины 2480 метров. Затем последовал тост Анто, в котором он сказал, что ему хотелось, чтобы 60-летие Гарри запомнилось всем, и он пьет за меня сегодня спирт со льдом из Антарктиды. В дальнейшем мы пили только этот «коктейль». Разве такое забудешь!

Второго февраля, как и было намечено, все выехали в Ригу. Поезд тянулся всю ночь, бесконечные остановки, тряска, как по проселочной дороге. А всего-то 350 километров, на машине езды пять часов, даже с перерывом на обед.

Нас встречали рижские коллеги, проводили до Дома науки в Лиелупе. В течение дня прибывали другие участники конференции: из Вильнюса, Ленинграда, наши «карелы», геологи с Кольского полуострова. Вечером состоялось открытие совещания. Как всегда на подобных встречах (сегодня это назвали бы “тусовкой"), царило приподнятое настроение. Нас с Надей устроили в хорошем двухместном номере. Земляки постарались! Выполнили также и нашу просьбу — забронировали нам номер до 11 марта, хотя совещание кончалось раньше, 8-го. Наверное, это далось им не так-то просто, гостиница Дома науки была расписана по дням и чуть ли не по часам. В то время там поселяли только по разрешению ЦК партии и Академии наук Латвии.

Совещание шло своим чередом: доклады, обсуждения, кулуарные беседы. Я стал «выяснять отношения» с его организаторами по поводу банкета, чтобы внести свою долю. Оказалось, что «без меня меня женили». Все были заранее оповещены о моем предстоящем юбилее. Чувствовалось, что здесь уже поработали коллеги из моего института.

 

Настал последний день совещания с заключительным «аккордом» — банкетом. Было много веселья, смеха, поздравлений. Мне подарили картину латышского художника Э.Андерсона «Старая Рига», а озероведы из Ленинграда преподнесли свое поздравление в виде красиво оформленного адреса в стихотворной форме под балладу. Позволю себе привести из него несколько строк:

Мелькали года, стал маститым

наш Гарри упорный,

он знамя науки

сквозь трудные годы пронес.

Сидел с микроскопом,

ходил с молотком по откосам,

и недра ему благодарно

давали ответ на вопрос.

Друзей и коллег вдохновлял он

примером прекрасным:

не только в науке, и в жизни

учил он нас страстно

исследовать, видеть,

достичь, не стареть!

Вечер продолжался у нас в номере, пока дежурная «толстым» голосом не попросила гостей удалиться. Назавтра все, кроме нас с Надей, разъезжались. Было грустно! Какое-то чувство подсказывало, что для нас это — последний вечер с друзьями, коллегами, да и вообще. Так оно и случилось, но об этом позже.

По возвращении из Риги меня пригласил заместитель директора и с лукавой улыбкой сообщил, что мое «бегство» не осталось незамеченным и официальное чествование по поводу моего юбилея назначено на День геолога, на первое воскресенье апреля.

Хочу искренне поблагодарить сотрудников института, всех, кто устроил мне два незабываемых праздника — к шестидесятилетию со дня рождения и сорокалетию служения в Карельском филиале Академии наук. Грамоты от учреждений, адреса, «Почетная грамота Совета Министров КАССР», поздравления в стихах и прозе — все бережно хранится в отдельной папке, никто и ничто не забыто. Когда звонит телефон, подаренный коллегами, издавая при этом забавную трель, я нередко думаю о том, «как мало

 

пройдено дорог, как много сделано ошибок»... Но и они уже никогда не повторятся...

В 1987 году, уже на исходе моей научной деятельности, ко мне обратился полковник в отставке, кандидат наук, старший научный сотрудник Военно-медицинской академии Артур Артурович Келлер с предложением принять участие в работе над медико-географическим атласом Карелии под эгидой Географического общества СССР. Карелия в качестве опытного объекта была выбрана не случайно. Ее выгодно отличало географическое положение, вытянутость с юга на север, наличие крупнейших водоемов. Для составления справочника было важно также наличие городов с вредным производством, развитая сеть районных больниц, ведущих статистику заболеваний, наличие таких научных центров, как Карельский филиал АН СССР и университет. Идея А.А. Келлера показалась мне, мягко говоря, трудно исполнимой. Я не представлял себе, как можно графическим способом, имея в своем распоряжении всего лишь два цвета, черный и белый, и относительно небольшой набор знаков, изобразить, к примеру, распространение язвенной болезни по всем пятнадцати районам Карелии. А ведь этих болезней множество! Вирусные, клещевой энцефалит, заболевания, связанные с природными особенностями Карелии? А детские заболевания? Как составить карты лесов, болот, разных ландшафтов — и все только в черно-белом варианте? Но А.А. Келлер был полон энтузиазма и буквально захлестнул меня своей целеустремленностью и верой в возможность осуществления идеи, им выношенной. И я сдался.

Справочник по медицинской географии Карелии под редакцией А.А. Келлера и Г.Ц. Лака при содействии Карельского филиала увидел свет в 1989 году. Название «справочник» обусловлено чисто техническими причинами. Включение одного лишь слова «атлас» потребовало бы особого разрешения картографической службы Союза, что затянуло бы издание нашего неофициального атласа минимум на год-полтора. А так все работы были завершены в рекордно короткие сроки, за двадцать месяцев. Что весьма важно, мы заручились поддержкой председателя филиала. Работали наши филиальские чертежники, карты печатались в на-

 

шем множительном центре. Справочник включал более ста медико-географических карт, отражающих самые различные заболевания по всем районам Карелии, степень их распространения, приуроченность к городам с вредным производством и т.д. В составлении атласа участвовали:

Военно-медицинская академия Ленинграда, Географическое общество СССР, Карельский филиал Академии наук, Петрозаводский университет, Министерство здравоохранения КАССР (если кого упустил, прошу заранее прощения). Связь с ленинградскими специалистами осуществлял А.А. Келлер, с петрозаводскими — я. Вся работа велась только на общественных началах. Люди не жалели сил и времени, сознавая, что являются участниками чего-то совсем нового. Еще раз хочу подчеркнуть, что идея составления атласа целиком принадлежала А. А. Келлеру. Впоследствии «Справочник медицинской географии КАССР» получил высокую оценку члена-корреспондента Российской Академии наук Я. Яблочкова. Что касается меня, то эта работа стала моей «лебединой песней» в науке.

Через два года после юбилея я, как сам себе обещал, ушел на пенсию. К этому я подготовился заранее, психологически и теоретически. Нужно было найти себе занятие, чтобы мозги не закостенели, не зачерствели. И я его нашел.

Четыре последующих года работы экскурсоводом — совершенно особые. Я был рад, что обрел себя на этом новом поприще. Курсы я закончил досрочно, сдал экзамены по теории и практике и стал дипломированным экскурсоводом. В те годы Петрозаводск являлся прямо-таки туристической Меккой. Сюда почти ежедневно приезжали на поездах, автобусах, летом на теплоходах. Порою у причалов нашего порта стояло до четырех, а иногда и более белоснежных лайнеров. В дни каникул «косяками» приезжали школьники. С ними я обычно ездил в Пряжу, им было интересно слушать рассказ о войне из уст ее участника. Я им говорил, что война — это огромная человеческая боль, что для нас, фронтовиков, она действительно была священной, а для страны — всенародной. Меня внимательно слушали, значит, понимали.

Летом я водил группы по городу, делая основной акцент на истории Петрозаводска, на основополагающей роли в

 

ней Петра I. Мое экскурсионное начальство прощало самовольный отход от обязательного текста, когда я заменял скучный рассказ о тракторах изложением истории царствования Петра I с цитатами из «Медного всадника» А.С. Пушкина. Говорил о преклонении Пушкина перед Петром Великим и о том, что перед самой смертью он изменил к императору отношение, что нашло отражение в следующих словах: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, — вторые вырывались из нетерпеливого, самовластного помещика». Из «тиранских указов» Петра Пушкин приводит и такой: «Под смертною казнью запрещено писать запершись. Недоносителю объявлена равная казнь».

В 1989 году я наконец-то получил разрешение посетить родные могилы в Израиле, и даже вместе с Надей.

Прилетев в Тель-Авив, я на следующий же день пошел на улицу Дизенгоф, где под номером 106 находился папин дом, построенный им пятьдесят три года тому назад. Сердце мое сжалось, когда я подошел к нему. Он был совсем невелик и очень стар, время его не пощадило. На первом этаже размещались кафе и продуктовый магазин. Второй этаж занимала четырех комнатная квартира, в которой, скорее всего, должна была жить наша семья. Над ней находились две небольшие двухкомнатные квартиры. Почему-то пришло в голову, что отец предназначал их для нас с сестрой, когда мы станем взрослыми и захотим жить отдельно. По рассказам людей, приехавших в страну давно, дом в середине тридцатых стоял на самой окраине города, далее простирались только дюны и пустынные пески. Тогда в Тель-Авиве проживало всего несколько десятков тысяч человек. Сегодня дом находится в самом центре полутора-миллионного города. Жизнь бурлит вокруг него, старого и немного жалкого свидетеля времен, когда вся Палестина была подмандатной территорией Великобритании. Глядя на это воплощение былых мечтаний и надежд отца, я испытывал боль за него, да и за всех нас.

 

Полвека спустя в моем лице наконец-то появилось недостающее звено. Круг замкнулся. Я провел у дома полдня, сидя на скамейке на противоположной стороне улицы, думая свою грустную думу. Я не знал, что мне делать... Дом для меня был слишком велик, к тому же я не собирался менять место жительства. Поздно! Я корнями пророс в Петрозаводске, там находился мой дом, где прошла вся моя взрослая жизнь. Мне не дано было осуществить мечту отца: жизнь предъявляла мне свои условия, и в итоге пришлось их принять. Решение родилось как бы само собой: если я не могу жить в доме отца, так пусть в нем продолжают жить другие люди.

Еще более грустные чувства я испытал, посетив могилы мамы и сестры. Они были похоронены в городе-спутнике Тель-Авива, мы с Надей целый час добирались до него на автобусе.

На мамином надгробии из белого камня сделана следующая надпись: Ханна Лак

Дочь раввина Давида Пен

1886— 1968

Разумеется, она сделана на иврите.

Вновь и вновь я прихожу к мысли, какой незаурядной женщиной была моя мать. Все тринадцать лет пребывания на Земле Обетованной, до самой смерти, ее письма к Наде были проникнуты нежностью и любовью. Дочь раввина искренне полюбила простую русскую женщину, человека чужой веры. Ради счастья сына она переступила «заветы Моисея». Мы всегда с Надей об этом думаем, когда стоим у ее могилы.

Вечный ей покой!

В моей памяти мама осталась такой, какой была в те счастливые три недели 55-го года, когда мы втроем — мама, Надя и я — жили на Рижском взморье. К сожалению, такая ситуация больше не повторилась.

Стоя у другой дорогой мне могилы, зажигая на ней свечу, я не мог не думать о печальной судьбе сестры. Я понял это, конечно, поздно, когда уже сам обрел достаточный жизненный опыт.

Навещая сестру в Риге, я замечал, что с Дорой что-то про-

 

исходит: это была уже не та порывистая, одухотворенная девушка, в ней словно бы погас живой огонек, который всех так привлекал к ней. Она вышла замуж, но, мне казалось, без особой любви, лишь бы избежать тягостного одиночества. Настоящая ее внутренняя трагедия раскрылась мне лишь в 1972 году, когда от Доры пришло письмо, исполненное боли. В нем Дора сообщала, что в ее жизни случилось невероятное: она получила письмо... от Николая. Оказывается, все эти годы (!) он искал ее и лишь случайно узнал, что Дора, вопреки предположениям, не погибла ни в гетто, ни в Сибири. Также ему стало известно, что она замужем и фамилия у нее другая, а он искал ее под девичьим именем.

О себе Николай писал, что стал преуспевающим владельцем крупной строительной фирмы, женат, имеет двух взрослых дочерей и живет во Флориде, где у него большой дом на берегу моря. И еще он писал о своей любви, пронесенной им сквозь годы, и в качестве доказательства переслал Доре копии всех писем и фотографий, которые она отправляла ему еще до войны в Америку. Он их бережно хранил на протяжении всех тридцати четырех лет (!), не зная, где Дора и жива ли она вообще. Николай просил ее не забывать прошлое, говорил о своей готовности начать с Дорой новую жизнь и о том, что жена и дети об этом знают: его первая любовь жива в нем по сей день.

Бедная моя сестра! Как она писала, у нее слез даже не было, которые могли бы облегчить душу, — выгорело все, осталась одна боль. Она не имела детей и в своем браке не нашла счастья. Дора ответила — поздно, Коля! Того, о чем мы так мечтали в свои юные годы, нет и быть уже не может. Но она просила Николая при первой же возможности прилететь к ней. Через две недели они встретились в аэропорту Тель-Авива. Дора мне не написала, как происходила встреча, о чем говорили, как расстались. Через год Николай снова прилетел к ней, но уже с женой и двумя дочерьми. Дора старалась сделать их пребывание интересным и непринужденным. К тому времени она была уже известным музыкантом со многими возможностями.

Я маму ни в чем не виню. Тогда представление о счастье было другое, уклад жизни иной. Но очень грустно, ведь счастье было так возможно! Я думаю, судьба Доры сильно повлияла на маму. Конечно, исправить ошибки

 

прошлого было уже нельзя, но важно — не наделать новых. Наверное, отсюда мамино доброжелательное отношение к Наде, к нашему браку, ее напутствие мне: «Ты должен жить там, где тебе хорошо..."

Мне было хорошо в Карелии, в родном Петрозаводске, в своей квартире. Но тянуло и на Землю Обетованную, туда, где когда-то отец для всех нас построил дом.

Впечатление о первом посещении страны было если не совсем уж восторженное, то близкое 'к этому. Лишь с годами, во время последующих приездов, я стал понимать, какие социальные, экономические, политические и даже этнические противоречия осложняют существование этой небольшой страны. Но тогда я видел только зеленые пальмы, синее море и величественно-суровую каменистую пустыню, от которой веяло библейским духом. В первый свой приезд я сделал много слайдов и цветных фотографий, которые, вернувшись в Петрозаводск, показывал, выступая с лекциями об Израиле в академической, студенческой и артистической среде. Информация об Израиле была тогда малодоступна.

Надо сказать, что работа экскурсоводом все более и более захватывала меня. Я с головой ушел в подготовку новых маршрутов, в поиск интересного материала.

Летом, по пути на Кольский полуостров, Карелию посещали студенты географических факультетов вузов из разных городов страны. Они знакомились с Петрозаводском, с природными особенностями нашего края. Постепенно возникла идея разработать для будущих географов специальный маршрут Петрозаводск — Гирвас, богатый интереснейшими геологическими и геоморфологическими памятниками. Эта совершенно новая для Карелии экскурсия постепенно приобрела широкую известность. Стали подавать заявки и постоянно приезжать студенты из Вильнюса, Новгорода, Киева, Ростова-на-Дону, Донецка, Свердловска и даже Средней Азии. Не могу забыть это коллективное «ох», когда экскурсанты сверху смотрели на жерло древнего вулкана возраста около двух миллиардов лет. До сих пор вспоминаю блеск в глазах студентов возле строма-толитов, особенно когда я их просил не забыть рассказать своим будущим внукам, как они стояли на том самом мес-

 

те, где миллионы лет назад в глубинах прошлого нашей планеты зарождалась жизнь.

А что же происходило в окружающей жизни, в начале 90-х? На дворе — «перестройка». Все бурлит, кипят политические страсти. Мы, как и большинство в нашей стране, не отлипаем от телевизоров, боясь пропустить «эпохальное». Чем кончилось «бурление», известно — СССР перестал существовать, наступил тяжелый, депрессивный, очень болезненный период. Я думаю, нет такого человека, которого бы он не коснулся.

В 1992 году я поехал в Ригу. В здании МВД Латвии мне вручили следующие документы: протокол о том, что на основании ордера УГБ НКВД ЛССР за номером 20907 от 14 июня 1941 года произведен обыск в доме № 60 кв. 20 по улице Гертрудас и задержаны гражданин Лак Цалел Екабович и его семья: жена, дочь и сын (перечислены имена). Обыск и задержание произвели Ейглас Эдвард Янович и Жукурс Давид Янович. Далее следует акт об изъятом имуществе Лака Ц.Е. Его подписали пять человек (названы имена и должности). И еще один документ за № 3/7 18096 от 10 июня 1992 года, выданный Министерством внутренних дел Латвийской республики Лаку Г.Ц., 1925 года рождения, проживающему в Республике Карелия, городе Петрозаводске: «Ваше административное выселение из Латвии на спецпоселение в период с 14 июня 1941 года по 15 октября 1944 года включительно признано незаконным и Вы реабилитированы на основании Указа Президиума Верховного Совета Латвийской ССР от 8 июня 1989 года «О реабилитации граждан, высланных с территории Латвийской ССР в период 40-х и 50-х годов». Тогда же я получил документ о реабилитации отца, мамы и сестры — посмертно. Мне его выдали спокойно и просто, а что за этими строками огромная человеческая трагедия — кому какое дело.

Но самым потрясающим документом для меня было личное «Дело» отца. Передо мной легла толстая грязно-коричневого цвета папка, на обложке которой жирными черными буквами было выведено: «Дело №...», затем фамилия, имя, отчество отца. «Красноярский край, ст. Решота, п/я № 235. Хранить вечно».

С первых страниц на меня глянули две фотографии отца — а фас и в профиль, — одетого в полосатую арестант-

 

скую одежду с номером на груди. Я долго не мог перевернуть следующую страницу, ком застрял в горле. На меня смотрели отцовские глаза, в которых была такая мука и такая боль, что мне стало плохо.

Заведующий архивом, видимо, имел печальный опыт общения с родственниками погибших в сталинских застенках. Он предложил мне стакан крепкого чая и затаился, вероятно, чтобы не мешать мне своим присутствием. Как поется в известной песне — «есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь». У отца этот миг был очень коротким.

Прощаясь, заведующий архивом задержал мою руку в своей и затем вернулся к столу, на котором лежало «Дело». Из конверта на задней обложке вытащил фотографию и протянул ее мне: «Возьмите, это должно храниться у вас». На фотографии был я, двенадцатилетний, и отец. С этим снимком отец прошел через лагерные ворота. Теперь он висит в моем петрозаводском доме, рядом с фотографией, где отец с мамой, нарядные и счастливые, сняты на каком-то торжестве. Я помню их, я всегда буду их помнить!

Так уж совпало, что примерно через месяц после моей тяжелой поездки в Ригу меня ждало еще одно горестное событие. В августе 1992 года ушла из жизни Елизавета Гавриловна. Я не смею сказать, что она была для меня второй матерью, она мне была просто мать. За несколько дней до смерти наша бабуля, как мы ее ласково называли, на мгновение пришла в сознание и спросила Надю: «А где у нас Гарри?» Я поспешил к ней. Увидев меня, Елизавета Гавриловна произнесла чуть слышно: «Ну и хорошо!» Вечная ей память!

Весной следующего года в исполкоме Петрозаводска я получил еще один документ, в котором значится: «Предъявитель настоящего свидетельства имеет право на льготы, установленные статьей 16 Закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий».

Когда я обмолвился, что у меня уже есть такие льготы и я ими пользуюсь как инвалид Великий Отечественной войны, мне сказали, что этого быть не может. Политических репрессированных на фронт на брали. Пришлось показать удостоверение. На лице сотрудника, выдавшего мне «Свидетельство», было написано неподдельное удивление.