- 11 -

КУРСК

 

Курск, моя провинция, — город в 500 км к югу от Москвы — был и остается типичным русским провинциальным городом. Как многие российские города, он не имеет своего собственного лица. По культурному уровню этот город стоял и стоит ниже Москвы, Ленинграда, Киева и даже соседнего Воронежа. Провинция — это умственный застой, это консерватизм, духовное прозябание.

Я отчетливо помню послевоенный Курск — сразу после того, как оттуда выбили немцев (во время войны наша семья: я, мать и бабушка — была эвакуирована на восток, и вернулись мы в 1944 году). Разрушенные здания, баррикады (именно так горожане называли заградительные сооружения, построенные в центре города немцами перед вступлением советских войск) на улицах...

Наш дом уцелел, хотя многие другие были разрушены как немецкими, так и советскими бомбами. Дом был двухэтажный (низ кирпичный, верх — деревянный) и принадлежал когда-то моему прадеду-купцу. Наша часть была на втором этаже. 22 квадратных метра, отопление печное (углем), уборная — как и во всех подобных домах — во дворе. Словом, это был обыкновенный дом, не хуже и не лучше других,

 

- 12 -

на обыкновенной улице обыкновенного, типичного русского города. Нужно сказать, что все-таки мы находились в лучших условиях, чем другие.

Во-первых, это был наш дом. Другим семьям приходилось арендовать углы и комнаты, а это всегда стоило дорого, и не только материально. Жить «на квартире» стоило большого и постоянного нервного напряжения. Жильцы вынуждены постоянно контактировать с хозяевами (они живут в соседних комнатах). Эти контакты почти всегда неприятны: хозяева постоянно недовольны жильцами. То эти жильцы снег не вовремя сгребают с дорожек, то свет в коридоре забывают выключить, то приходят очень поздно и нарушают хозяйский сон.

Во-вторых, 22 квадратных метра (две комнаты, хотя одна из них была приблизительно 6 квадратных метров — то, что датчане, например, называют камерой, а не комнатой) на двух взрослых и одного ребенка — это было совсем неплохо по тем временам. На такой жилплощади тогда жили и по шесть человек (мне самому пришлось жить в этих же двух комнатах, но вшестером — уже в 1966 году).

Наконец, люди жили и в землянках добрый десяток лет после войны.

Об отце. До 1947 года (родился я в 1939) я его никогда не видел, так как незадолго до моего рождения его арестовали за растрату казенных денег (он был завмагом, а завмаги часто "путают" свои деньги с казенными — словом, случай самый тривиальный). Он попал на Колыму и, хотя срок его кончился в 1943 году, не мог приехать "на материк" (так колымчане называют весь остальной Союз); его и ему подобных просто не выпускали оттуда. Так он оставался на положении ссыльного до 1947 года, пока ему не разрешили выехать оттуда.

Неясно, существовала ли какая-либо секретная инструкция, запрещавшая выезд с Колымы людям, чей срок наказания уже кончился. Если она и существовала, то, конечно, шла в разрез с существовавшими законами. Но

 

- 13 -

ведь в те годы инструкции — писаные и неписаные — заменяли собою законы.

Случается это иногда и в наше время. Так, доктор В. Горбовой, отсидевший 25 лет (1945 — 1970) за участие в украинском национальном движении (а он еще в довоенной Польше был адвокатом Бандеры на суде), отправлен как бы в вечную ссылку в свою деревню на Западной Украине. Формально он свободен, но ему объяснили, что никуда из этой деревни уезжать ему нельзя.

В нашем доме, на первом этаже, жили немецкие офицеры, а в соседнем доме — в бывшей синагоге — размещалось гестапо.

В детстве я часто слышал рассказы о немцах - воспоминания о них были очень свежи у тех, кто жил в городе во время оккупации, — а на улицах видел вереницы угрюмых военнопленных. Иногда ребята постарше, которые в школе изучали немецкий язык, пытались разговаривать с ними, чаще же всего выкрикивали в их адрес бранные слова. Немцы молчали.

Многие из них использовались в то время на строительстве автодороги Москва — Симферополь — Ялта. Эта дорога эксплуатируется и по сей день, хотя, конечно, уже давно не соответствует современным требованиям. (Сейчас вспомнилась другая автодорога: Москва — Минск, у которой жил я в последнее время. Ее построили перед войной заключенные — не военные, но пленные...)

Мать моя занимала сравнительно высокое место в советском аппарате — она работала секретарем и заведующей отделом в райисполкоме (в городе было четыре таких райисполкома). Зарплата была у нее невысокая, но должность — престижная, и эта должность давала ей некоторые привилегии, недоступные простым гражданам. Например, тогда страна получала много продуктов и товаров из США. Распределением этих так называемых «американских подарков» ведали райисполкомы. Конечно, лучшее забирали себе эти женщины, работающие в райисполкомах. Во всяком случае, им было из чего выбирать.

 

- 14 -

Однажды моя мать провела в райисполкоме всю ночь — вместе со своими коллегами отпарывала пуговицы от американских платьев, и простые женщины получили эти "подарки" без пуговиц — слишком уж красивы, видимо, были эти пуговицы, если работницы райсовета не могли удержаться от искушения отпороть их.

Еще однажды мать повела меня — дело было в 1946 году — в закрытый распределитель. Я тысячу раз проходил и пробегал мимо этого дома на соседней улице. Но мне и в голову не приходило (уверен, что не только в мою детскую голову, но и в головы остальных простых смертных прохожих), что там запрятан магазинчик, но не обычный, а некий тайный, где отпускают товары по особым талонам (деньги, впрочем, тоже надо было платить).

1946 год — год голода на Украине и в России. Я помню, летом этого года в наш дом постучалась деревенская девочка-нищенка лет 12. Она просила хлеба.

— Откуда ты, девочка? — спросила ее моя тетя.

— Из Солнцевского района. Там люди мрут от голода. У меня все умерли.

Я потом не раз бывал в Солнцевском районе и всегда вспоминал эту девочку и это ее "люди мрут".

Нищие вообще часто ходили по домам. Первые 5-6 лет их устраивали подаваемые хлеб и картошка (или даже картофельные очистки). Потом они стали просить денег.

Кирпичное двухэтажное здание по соседству с нашим домом (в прошлом синагога, гестапо) переоборудовали под хлебозавод. Здесь, под окнами хлебозавода, — на тротуаре, в канаве (канава, точнее кювет, отделяла проезжую часть дороги от прохожей) всегда сидели и лежали голодные нищие. Они ждали, когда подъедут хлебные фургоны и по деревянным длинным лоткам из окон хлебозавода побегут в эти фургоны буханки и булки — хлеб! Когда погрузка заканчивалась, между ними начиналась какая-то бесшумная потасовка за место под лотком. Дорвавшиеся к лотку трясли его, и крошки (иногда даже кусочки) сыпались в раскрытую ладонь или прямо в рот.

 

- 15 -

Просить хлеб у грузчиков, экспедиторов было бесполезно. Каждая буханка была у них на счету, и если уж они могли украсть несколько буханок, то не для того, чтобы отдать их нищим, они могли очень выгодно продать их.

Доходяги (они едва передвигали ноги) дневали и ночевали возле хлебозавода — в конце концов руководству это надоело, и оно огородило лицевую сторону здания колючей проволокой. Доходяг это не обескуражило, они порвали проволоку в том месте, где шла погрузка хлеба. Время от времени проволоку снова натягивали, а доходяг разгоняли, но вскоре все опять повторялось.

Это длилось до тех пор, пока хлебозавод не возвел вокруг себя кирпичную стену, а грузить хлеб в машины стал на своем внутреннем дворе.

Между нашим двором и двором хлебозавода был высокий забор, а над ним еще несколько рядов колючей проволоки. Забор и проволока остались от военных времен, когда во дворе гестапо был небольшой лагерь. Большинство арестантов в нем были курянами, и местным жителям иногда удавалось перекинуть им картофель или морковь.

После войны в обратном направлении — с территории хлебозавода на наш двор — стали бросать хлеб. Одна из работниц хлебозавода договорилась со своими знакомыми, которые в условленное время заходили в наш двор (обыкновенно ночью, хлебозавод работал ведь и по ночам). Она перекидывала им (высота забора была примерно 3 метра) одну-две буханки хлеба, они продавали этот хлеб (они, а не она — чтоб не было подозрений у ОБХСС), а деньги делились в определенной пропорции.

Конечно, ОБХСС — Отдел Борьбы с Хищениями Социалистической Собственности — не дремал, однажды их работник спрятался в нашем дворе, и все это было обнаружено. Работница эта была арестована и осуждена на 10 лет (это был 1947 год. Именно с этого года стали давать за хищения такие суровые сроки наказания). Судили почему-то ее одну: вроде бы сообщники ее предали и стали свидетелями обвинения — старая, как мир, история.

 

- 16 -

Много воды утекло с того времени, но до сих пор рядом с моим родным домом — хлебозавод, в каждую ночь (а иногда и днем) через этот забор перелетают пуды сахару, белой муки, килограммы масла, сотни яиц. Инспектора ОБХСС теперь, как правило, получают свою долю добра, поэтому и борются с воровством формально и не плодотворно.

Этот маленький хлебозавод очень типичен: на всех заводах во всей стране есть такие заборы и такие хищения.

Как смотреть на эту проблему теперь, когда нет голода и когда сахар и масло есть в магазинах? (Впрочем, не совсем так. В том же Курске масла не бывает месяцами, иногда исчезает и сахар.) Я знаю, что государство, присваивая большую часть создаваемой этими людьми прибавочной стоимости, обкрадывает их и, обкрадывая государство, они как бы возвращают себе обратно часть украденного у них. Но в целом это развращает народ, люмпенизирует его психологию. Все мы —советские люди — в разной степени заражены этим духом. Мы не можем не унести что-то с производства.

В деревне эти хищения легче оправдать. В 1975 году совхоз, в котором я жил и работал в это время, посеял огурцы. Мои коллеги рвали эти огурцы и уносили домой. Я отказывался воровать огурцы вместе с ними, и что же? Эти огурцы вовремя не собрали, их потоптали пасущиеся лошади. Ни один огурец не попал на стол, кроме тех, что сорвали мои коллеги.

Еще пример. Осенью каждый хозяин постарается привезти или принести с совхозного поля соломы для подстилки своим домашним животным. Люди берут ее с чистой совестью, они знают, что все равно состоговать эту солому не успеют, и она будет гнить на поле, пока не окажется помехой при вспашке и не будет сожжена. (А зимой у совхозных коров слюнки бы потекли, покажи им эту солому. Зимой коровы жестоко голодают.)

Любят советские газеты писать об уничтожении продуктов на Западе ради поддержания высокого уровня цен. Это подается читателям как следствие бесчеловечной конкуренции.

А следствием чего является гибель многих тысяч гектаров

 

- 17 -

не убранного вовремя картофеля в 1976 году? «Неблагоприятных погодных условий», конечно. Морозы в том году, действительно, пришли необычно рано. И все-таки картошка померзла потому, что была государственной собственностью. А государственная собственность воспринимается как ничья. И руководители, и рядовые работники совхоза спокойно спали в те ночи, когда мороз сковывал картофельные поля. Душа ни у кого не болела — не мое. Моя картошка давно выкопана и засыпана в подполье.

Итак, один рвет с колхозного поля горох и варит его, хотя мог бы купить его в магазине. Другой ворует мясо с мясокомбината. Третий работает в магазине и обворовывает уже не только государство, но и покупателя. Потому что работать в советском магазине (продуктовом, прежде всего) и не воровать — невозможно. Если попадется такой честный продавец, то у него создадутся невыносимые отношения с коллективом, и через 1—2 месяца коллектив вытолкнет его, или он подаст заявление об увольнении по собственному желанию, или заведующий магазином найдет другую формулировку. В любом коллективе на человека, не желающего воровать с предприятия и обманывать, смотрят подозрительно, как на потенциального предателя.

В каждом городе о продавцах вам расскажут конкретную историю, произошедшую будто бы именно в этом городе. Человек покупал сметану. Подал продавщице банку, но крышки у него не было. Пришлось продавщице закрыть банку первой попавшейся бумажкой. Дома человек разглядел, что это была записка: "Валя, не разбавляй — я разбавила". Советскому читателю уже ясно, о чем речь. Какая-нибудь Нина, работавшая в магазине до обеда, «сдала смену» Вале таким образом.

Часто продавцы оправдывают свои действия тем, что у них низкая зарплата. Действительно, у продавцов в магазинах, так же как у рабочих пищевой и легкой промышленности, довольно низкая зарплата. Говорят даже, что правительство при назначении зарплаты этой категории лиц учитывает, что они будут воровать.

 

- 18 -

Как бы там ни было, но продавцы стали в СССР особым слоем или особой прослойкой. Они имеют побочный доход, часто превышающий их официальный. Они могут доставать дефицитные товары. Они имеют широкий круг связей («блат»), и благодаря этому их возможности выше, чем у рядового гражданина. Скажем, продавцу хорошего магазина легче устроить свою дочь в институт, чем простому рабочему (который может иметь зарплату, в три раза превышающую зарплату продавца).

Характерен в этом отношении следующий эпизод. Однажды на Тобольском вокзале я помог женщине поднести чемодан. Узнав, что она из Красноярска, где жили мои друзья, я спросил: "Как в Красноярске с продуктами, с мясом в частности?" (Вопрос, который первым задается каждому иногороднему.) "Не знаю, — ответила она, — я ведь работаю в буфете".

У них и психология другая. Я думаю, они должны презирать остальных людей, которые не умеют «устроиться» и мясо едят несколько раз в месяц.

И вот когда на каждом шагу человека обманывают — начиная от недовешивания продуктов в магазинах (а еще продавцы могут взвесить вам правильно, но за мясо второй категории взять стоимость первой категории. Покупатель и не поймет, какая там категория — лишь бы мясо) и кончая присвоением государством прибавочной стоимости, созданной этим человеком, — то мудрено ли, что он, человек этот, тоже начинает обманывать как и кого может. Одни воруют, другие берут взятки, третьи берут на чай, вернее, на пиво или на красненькое. Известный советский писатель Шукшин, остро чувствовавший эту проблему, закончил один свой рассказ на эту тему (санитарка в больнице берет незаконно деньги с больных) драматическим возгласом: "До чего же мы дошли?"

Вернемся, однако, к послевоенной ситуации в Курске Кажется, в 1946 году по предприятиям города прошла большая чистка: выгоняли с работы всех, кто работал в официа-

 

- 19 -

льных учреждениях при немцах. Не знаю, был ли принят специальный закон, на основании которого эти люди изгонялись с работы. Думаю, что нет. Скорее всего это опять таки инструкция, неопубликованная. Официально это называлось «сокращением штатов». Но сокращались именно эти люди. Куда они могли после этого устроиться, я не знаю.

Я отлично помню женщину, живущую в доме напротив нашего. Она была машинисткой до немцев, при немцах и после. Ее сократили, и она сошла с ума. При мне ее затолкали в санитарную машину и увезли. Она умерла вскоре там. Конечно, ее случай не типичен в том смысле, что не все уволенные до сумасшествия переживали потерю привычной для них работы. Через какое-то время они устраивались на другую, почти всегда тяжелую, физическую работу.

Все эти события: немцы, голод, «сокращение» — не коснулись моей семьи, и в моем восприятии мира, естественно, не было никакого драматизма. Часами гонял я с ровесниками мятую консервную банку (у нас это называлось "хоккей"), ловил в речке пескарей, подрывал немецкие гранаты. Мы сделали подкоп под один склад и таскали по ночам оттуда жмых. Долгое время нам казалось, что это лучшее из лакомств, сравнимое разве только с халвой.

Мать говорила, что скоро должен приехать отец. Отец был для меня весьма абстрактным понятием, хотя я иногда разглядывал его фотографию. Однажды, в солнечный сентябрьский день 1947 года, когда я оставался дома один, кто-то постучался в наши двери. Я выглянул со второго этажа в окно (жили мы на втором этаже, но имели отдельный ход снизу) и увидел человека, одетого во все серое (много лет спустя я понял, что на нем была типичная лагерная одежда).

— Боря, это ты? — спросил он.

— А ВЫ — мой папа? — спросил я. — Я сразу догадался!

Он поднялся наверх и... заплакал, но не от встречи со мной. Он увидел груды картошки под койками (у нас был небольшой участок, и после уборки мы ссыпали картошку в квартиру). На Колыме он много лет не видел ее, и вот

 

- 20 -

теперь он плакал от радости... Рассказывал, как собирал на помойках селедочные головки...

От него я услышал много новых слов, значения которых не понимал: «бытовик», "пятьдесят восьмая", «зона», «командировка» (так долгое время именовались официально лагеря). Услышал таинственные названия: Магадан, Индигировка, Сеймчан, Сусуман, - от которых веяло полярным холодом.

Иногда к отцу заезжали дружки, с которыми он сидел в лагерях. Они пили, плакали, пели. Тут я впервые услышал знаменитую, ставшую классической песню о Магадане — «столице Колымского края». Однако все это не предопределяло моего будущего. Я был ребенком, и все эти рассказы и воспоминания не задевали меня глубоко. Кроме того, в политическом отношении отец всегда был очень осторожен. Естественно, он боялся угодить в лагерь по политической статье. Он рассказывал, что на Колыме много сидит «пятьдесят восьмой» за анекдоты. (И это было так — за несколько политических анекдотов можно было угодить при Сталине на 10 лет.)

Несколько месяцев отец был без работы, и мы вчетвером жили на скромную зарплату матери. Потом его по знакомству устроили грузчиком. Здесь начинается его медленное социальное восхождение, и к концу своей жизни он, наконец, получает должность заведующего отделом в крупном (по курским масштабам) магазине. На этом его пути — от грузчика до зав. отделом — были и взлеты и падения. Одно время он стал даже начальником тарного цеха на крохотной кондитерской фабрике. В его подчинении было 5-6 рабочих, сколачивавших ящики для пряников. И вот однажды он пришел домой расстроенный. Оказалось, что на этой фабрике появился новый человек и его поставили на место отца, потому что он был партийный, а отец — нет. Огорченные такой несправедливостью мои домашние (теперь у нас жили еще и родители отца) стали возмущаться: «Хорошую работу только партейным дают!»

Я слушал эти разговоры, и вдруг у меня сорвалось: "Ну,

 

- 21 -

погодите, партейные!" — и поднял кулак.

Они все сразу зашикали на меня: «Ты что говоришь?! Нас всех посадят из-за тебя! Не смей так больше говорить!»

Мне было лет 9-10, и я вспомнил этот эпизод через много лет.

На самом же деле я рос, как и все, — под сильным прессом официальной пропаганды: был активным пионером, боготворил Сталина. (Отец, повторяю, из осторожности никогда не позволял себе даже в семейном кругу антисталинских высказываний.)

Работая на кондитерской фабрике, отец часто приносил домой пряники, конфеты, иногда масло. Это была, конечно, весомая прибавка к семейному бюджету. Но я-то понимал, что все это ворованное! Подвиг Павлика Морозова, донесшего на своего отца и ставшего пионерским героем, волновал меня, и совесть моя была неспокойна. Я мучался от раздвоения: с одной стороны, я ем эти пряники, с другой — я хотел бы пойти в милицию или на фабрику и заявить, что мой отец ворует.

Для взрослых, в том числе и для матери, здесь не было никакой проблемы: то, что «раздваивало» меня, для них было нормой. Все понимали, что на собраниях должны говорить одно, а в жизни все идет совсем по-другому. И об этом не надо говорить вслух. Но в детском наивном сознании эти две параллельные пересекались. Я набрался храбрости и как-то спросил отца: «Папа, разве можно брать без денег пряники с фабрики?» Он посмотрел на меня своим тяжелым взглядом старого лагерника: «Ты что — дурак? Я же их для тебя ношу! Не вздумай сказать кому-нибудь!»

Несколько лет работал он на этой фабрике, и несколько лет я ел эти пряники. В основном, это был один сорт: светло-коричневые, на патоке. Они мне так надоели, что я уже не мог съесть три пряника подряд. Однажды я поспорил с одним своим одноклассником: можно ли съесть десять пряников подряд. Я совершенно был уверен, что это невозможно. Он пришел ко мне домой и, к моему удивлению (и

 

- 22 -

к своему удовольствию), съел эти десять пряников. Сытый голодного не разумеет — вот почему я проиграл.

Приезд с Колымы отца не отразился на престиже моей матери. Все понимали, что он сидел за вполне нормальное, рядовое преступление. Каждый мог бы оказаться на его месте. Более того, был момент, когда отца приглашали вступать в партию. Это предложение ему весьма польстило. Он начал даже изучать сталинский Краткий курс, но эта премудрость оказалась ему не по силам.

Мать работала все там же, в райисполкоме, и, кроме закрытых распределителей, которые, впрочем, она могла посещать не часто — ведь она была на слишком низкой ступени советского аппарата, — она пользовалась некоторыми другими маленькими привилегиями. Например, все мы ходили в баню (ванные в квартирах были тогда разве что у десятка семей во всем Курске). Но в банях, кроме общих отделений, где моются из тазиков, есть еще "номера", то есть душевые или ванные комнаты. Туда трудно взять билет (если учесть, что на Курск — город с 200-тысячным тогда населением — было в конце 40-х годов только две бани). Моя мать обычно раз в неделю звонила директору бани: «Я Вайль, из Дзержинского райисполкома. Оставьте мне на завтра номер». И мы втроем шли в душ.

Основой нашего питания тогда (как и потом, как и теперь во всей провинциальной России) была картошка. Картошку мы приготовляли во всех видах: жареную, вареную, толченую, «в мундирах». Даже так: сначала пропускали ее через мясорубку, а потом жарили.

Покупали мы и селедку, и — гораздо реже — мясо (в основном, кости, которые шли на борщ). Из сладостей были вышеупомянутые пряники, сахар, а в начале 50-х годов — халва. Дети любили леденцы и ирис. Иногда для меня мать доставала и шоколад, но он был слишком дорог.

Мужчины носили в те годы гимнастерки, брюки галифе, кителя — солдатское и офицерское обмундирование. Я тоже носил вплоть до 1956 года перешитые, перелицованные гимнастерки. Такова была тогда мода, на всех уровнях, от

 

- 23 -

Маленкова до рядового колхозника.

Мои родители почти не читали книг, газет тоже не выписывали. Однако когда я стал пионером, то им пришлось подписаться на Пионерскую правду. Практика почти принудительной подписки на эту газету для пионеров сохранилась до сего дня. В 1977 году друг мой рассказывал о холодной войне, которую ведет его семья со школой: сын отказывается выписать Пионерскую правду, дочь отказывается вступить в комсомол. Учителя поминают этих детей (и их родителей) на каждом собрании, и детей и родителей вызывают в кабинет директора (это крайне строгая мера порицания) на беседы. Классный руководитель дочери, преподающий химию, на уроках вынужден был за хорошие ответы ставить хорошие оценки, но за четверть выставил тройку. "Почему мне три по химии?" — спрашивает девочка. «А почему ты не вступаешь в комсомол?» Нужно иметь много мужества, чтобы противостоять такому нажиму.

Как и в каждом доме, у нас было радио, по которому мы могли слушать Москву и Курск. Это был картонный черный рупор, висевший высоко на стене и никогда не выключавшийся. Только с 12 ночи до 6 утра не слышно было его — не было передач в эти часы. Все остальное время оно «говорило». Люди и спали, и ели, и гостей принимали под говорящее радио.

Примерно раз в год мои родители ходили в театр и 1-2 раза в месяц — в кино. Советские фильмы, которые тогда можно было видеть, рассказывали, в основном, о войне. Но с начала 50-х годов в провинции появляется огромное количество трофейных фильмов (среди них и английские, и голливудские). Эти фильмы пользовались, конечно, несравненно большей популярностью, чем советские. В газетных объявлениях названия этих фильмов не указывались. И если писалось просто: "Художественный фильм", то все знали, что этот фильм — трофейный.

Я уже сказал, что я, как и миллионы других детей и взрослых, боготворил Сталина. Однажды на уроке в первом классе я показал соседу по парте фотографию, где были

 

- 24 -

Ленин и Сталин, и спросил его: "Кого ты больше любишь?" Сама постановка вопроса была, конечно, довольно кощунственна, если не нелепа. На этот вопрос невозможно было ответить: и того и другого мы любили безмерно.

Я, как и мой сын 30 лет спустя, искренне хотел, чтобы все страны поскорее вступили в наш Советский Союз, чтобы в нем было как можно больше республик и чтобы со временем он стал всемирным. Помню (уже в 1952 или 1953 году) я приставал к одному студенту: "Почему французы не уничтожат своих капиталистов и помещиков и не установят у себя советский строй? Ведь там много коммунистов".

Жизненный уровень и мировосприятие моих одноклассников не отличались, в общем, от моих. Были семьи победнее, были побогаче. Но в целом это был средний городской уровень тех лет. У нескольких ребят родители работали в органах МГБ и МВД, и эти семьи были состоятельнее. И квартиры у них были, разумеется, лучше: с паровым отоплением, с туалетом. Некоторые из моих друзей были как раз из этих семей. Но, естественно, я хотя и слышал часто эти абревиатуры, но понятия не имел, что они означают. В моем представлении все это были военные, офицеры. Офицерство же вообще окружено ореолом в глазах обыкновенного провинциала. Многие родители хотят, чтобы их сын стал офицером. А какая мамаша не мечтает, чтобы ее дочь стала женой офицера?! Жены офицеров, как правило, не работают, жалованье у офицеров большое, одежда — бесплатная и красивая. А сколько всяких красивых и дорогих вещей привезли офицеры из Германии! Моя мать тоже хотела устроить меня в Суворовское училище (были у нее возможности такие), хотя в основном туда принимали детей, чьи отцы погибли на войне. Но тут решительно воспротивился отец: "Не хочу, чтобы мой сын был пушечным мясом!" Почему его нежелание выразилось именно в этой бредовой фразе? Ведь офицер как раз в меньшей степени пушечное мясо, чем солдат, участи которого мне было бы не миновать. Может быть, он сказал первое, что пришло в голову (у нас это словосочетание во все годы часто мелькало в газетах и радиопередачах.

 

- 25 -

Говорилось, конечно, о западных армиях, и так выразил свою ненависть зэка к офицерской форме? Во всяком случае, матери пришлось уступить.

Времена американских подарков миновали. Начиналась холодная война, и едва возникавшая в народе симпатия к союзникам была быстро вытравлена. Теперь пропагандистская машина работала, во всю мощь поливая грязью страны Запада. Каждый человек мог сказать теперь, что Америка только и ждет момента, чтобы напасть на Советский Союз. Я слышал разговоры бывших фронтовиков, которые жаловались, что им не позволили после разгрома Германии уничтожить и американскую армию. (Впрочем, такие высказывания в частных беседах можно было слышать и много лет спустя.) Им не разрешили сбросить в море американцев и англичан — и вот результат: теперь надо ждать войны с Америкой. А у них есть бомба, маленькая бомба, вот как монета. Такую монету бросят на город — и нет города. Но русские все равно победят, русские всегда побеждают.

Мы, полуголодные и полураздетые, искренне верили, что живем в самой счастливой стране, а в Америке, Англии люди страдают от непосильной эксплуатации, умирают от голода. Об этом нам твердили по радио, в кино, каждый день в школе — на уроках и после уроков, на сборах и собраниях, об этом мы читали в книгах.

А как мы завидовали тем детям, которые 1 Мая или 7 ноября взбегали по ступеням Мавзолея и преподносили цветы товарищу Сталину! Казалось, такого счастья не может быть достоин обыкновенный ребенок.

Оглядываясь теперь назад, я думаю, что 1949 — 1952 годы — от 70-летия Сталина до девятнадцатого съезда партии — были годами полной зрелости и совершенства Советской империи, золотыми годами этого тоталитарного режима. В самом деле, в это время страны Восточной Европы окончательно попадают под власть Кремля. На Востоке появляется братский Китай. Отступничество Югославии, конечно, портит общую картину, но это - исключение, которое подтверждает правило. В самой стране — никакой оппозиции,

 

- 26 -

вооруженным национальным движениям в Прибалтике и на Западной Украине именно в эти годы приходит конец. Советский Союз был силен тогда не только объективно — своей новорожденной атомной бомбой, своими танками, мощной индустрией, — но он был силен еще и поддержкой народа, который любил своего вождя не только за страх, но и за совесть. (Я не имею здесь в виду миллионы заключенных тех лет, которые могли по-разному относиться к режиму, и немногочисленных «зрячих», имевших иммунитет против мощной пропаганды и агитации и реально воспринимавших советскую действительность.)

К Сталину относились как к Богу, или, во всяком случае, как к полу-Богу. Я думаю, здесь нет никакой особой загадки, и русский народ не был исторически одинок в своем ослеплении. Разве не так же относились немцы к Гитлеру? Египтяне к фараонам?

В этой новой религии были и свои ветхозаветные пророки — Маркс и Энгельс, - которые якобы «предсказали» революцию и социализм в России. Бог небесный Ленин и исполняющий его волю на земле Сталин.

Один мой приятель метко заметил, что после 1956 года стало трудно верить тому, что каждый Генеральный Секретарь КПСС является непосредственно сыном Солнца. Но в Сталина верили.

Прочие элементы пропагандистской символики не сверкали таким ослепительным светом, как имя Вождя. Понятиям «государство», «народ», даже такому важному понятию, как «партия», пришлось потесниться. Я думаю, что партия была вторым по значению пропагандным символом после Сталина.

Символика отражала реальное положение дел. По приказу Сталина любой партийный деятель мог быть уничтожен. Партия подчинялась своему вождю слепо и безоговорочно.

В послесталинские времена положение меняется. В пропаганде партия и ее Центральный комитет выдвигаются на первое место. Но структура партии такова, что в ней все решает не ЦК, а Политбюро, и даже не все Политбюро, а пра-

 

- 27 -

вящая группировка в нем (порой — один человек: Хрущев, Брежнев). Видимо, коллегиальное руководство, о котором так много говорится в периоды после падения или смерти очередного вождя, в принципе невозможно в партии "нового типа". Но ни объективно, ни субъективно ни Хрущев, ни Брежнев не могли занимать того места, которое занимал Сталин — в стране и в душе рядового гражданина.

Рядовой гражданин РСФСР ( в других республиках могло быть не совсем так или совсем не так) верил, что его сосед, арестованный ночью, действительно вредитель, что Горького и Кирова убили троцкисты, что Блюхер - японский шпион, что евреи-врачи (1952 год) хотели убить Сталина.

Конечно, если бы он, этот рядовой гражданин, захотел сопоставить некоторые факты, он должен был бы, по крайней мере, засомневаться в некоторых из этих утверждений. Но рядовой человек предпочитал (и сейчас, к сожалению, предпочитает) об этом не думать. Не сравнивать и не анализировать. Во-первых, для этого нужна определенная работа мысли, а к этому мы не приучены. Во-вторых, чтобы анализировать, нужно желание анализировать, а его-то как раз и нет. В-третьих, не думать — безопаснее.

Допустим, арестовали соседа по политической статье. Ты знал его как хорошего человека. Но ведь и органы знают, кого арестовывать. Не надо рассказывать никому об этом. Нужно думать о себе. Мы люди маленькие, политика — не нашего ума дело.

И советский человек идет каждый год на избирательный участок и отдает свой голос за «кандидатов блока коммунистов и беспартийных». («Блок» коммунистов и беспартийных — понятие, за которым ничего не стоит. Как и когда был придуман этот штамп? Это мертворожденное понятие, оно никогда не было реальностью: просто в списках заранее отобранных кандидатов есть не только коммунисты, но и беспартийные.) Он «отдает свой голос», т. е. не избирает, а голосует. Эта комедия выборов, унизительная для каждого здравомыслящего человека, совсем не кажется таковой для большинства советских людей. Выборы без вы-

 

- 28 -

бора давно уже стали для них обычным ежегодным ритуалом. С декабря 1937 г. — с первых «всенародных» выборов в Верховный Совет СССР — каждые выборы объявляются праздником и проходят как праздник. Конечно, праздник этот официальный, но поскольку и населением он воспринимается как праздник (как и 7 ноября и 1 Мая), то он становится уже не только официальным, но и народным праздником. Более того, поскольку в день выборов власть обращается персонально к тебе (по имени и отчеству), персонально тебя она приглашает на выборы, то это личностное отношение вызывает у тебя ответное уважение к власти. Ты - безымянный винтик огромной машины — работаешь целый год и слова доброго не слышишь от начальства, и вот наступает день, когда тебя убедительно просят прийти и исполнить свой гражданский долг, а если ты заболел, то принесут тебе урну на дом, а если тебе не с кем оставить детей, то, пожалуйста, приводи или приноси их с собой — на избирательных участках на этот случай организуются специальные детские комнаты.

Там, на избирательных участках, все тебе улыбаются, все приветливо здороваются с тобой, а ведь там, в основном, начальство — партийное, профсоюзное, советское. Все это поднимает тебя в твоих собственных глазах, и ты чувствуешь себя не то что "хозяином страны", но нужным человеком (нужным кому? — стране? или только данной избирательной комиссии, которая очень хочет, чтобы ты как можно раньше проголосовал: районные избирательные комиссии через каждые полчаса справляются о ходе выборов, торопят, потому что они, в свою очередь, должны отчитаться наверх. Быстрое окончание выборов считается показателем сознательности народных масс). В буфетах при избирательных участках можно купить дефицитные продукты (их специально привозят по случаю «праздника») — понятие "дефицитности" меняется в зависимости от места и времени. Например, в 1977 году в одном месте это могла быть колбаса, в другом — апельсины, а у нас, в Васильевском Смоленской области, на выборы привозили пиво. (Это, конечно, не озна-

 

- 29 -

чало, что апельсины и колбаса не считались у нас дефицитными. Наоборот, это невообразимая роскошь.)

Буфет — один из двух стимулов "проявления сознательности". Если хочешь купить там что-нибудь, чего месяцами не видишь, нужно прийти туда пораньше, лучше всего — к открытию. А открывается буфет одновременно с началом выборов, в 6 часов утра.

Второй стимул — проголосовать первым. Тогда о тебе напишут в газете, а может, даже сфотографируют. Это очень лестно. Сейчас этот стимул ослабел, но при Сталине так было на каждом избирательном участке. К 6 утра там собиралось много народу, и каждый старался первым получить и опустить в урну свой бюллетень. При этом совсем не важно было, чьи фамилии стояли в бюллетенях (Ежова? Берии?). Чаще всего люди не запоминают их, хотя в предвыборную кампанию множество агитаторов ходит из дома в дом и читает краткую биографию кандидата, показывает его фотографии. Но все их биографии и фотографии безлики.

В 1937 моя бабушка — мать отца — пришла на свой избирательный участок первой. Ее фото появилось в Курской правде с подписью: «Ударница Курской макаронной фабрики Евдокия Вайль пришла первой к избирательным урнам, чтобы отдать свой голос», и т. д. и т. д. Бабушка всем показывала эту газету и очень гордилась. На следующий год опять были выборы, и, чтобы быть первой, она пришла на этот участок в 4 утра. К 6 утра перед дверьми собралась уже толпа. Пришел фотокорреспондент, но сфотографировал не бабушку, а какую-то комсомолку, которая голосовала в первый раз. Бабушка устроила там скандал, она упорно доказывала, что она, а не комсомолка пришла первой, еще ночью. Но все было напрасно: газета написала о комсомолке, а не о бабушке. С тех пор бабушка не спешила с голосованием — ходила на избирательный участок в 8-9 утра.

Для большинства не важно, что выборы носят сугубо формальный характер, что от того, как ты проголосуешь — за или против, — ничего не изменится и кандидат, которого ты вычеркнул (если это тебе пришло в голову и если ты на-

 

- 30 -

столько смел), все равно станет депутатом. Важен факт самоутверждения, осознания себя как личности. Это делает день выборов необычным, не будничным днем. Кроме того, есть явный повод собраться в компанию и выпить. Для многих день кончается выпивкой и... вытрезвителем (как и  1 Мая, и 7 ноября).

Отказаться участвовать в этих псевдовыборах — это значит бросить вызов государству, это значит навлечь на себя всевозможные неприятности... Для этого нужен уже более высокий уровень гражданской и политической сознательности, чем был при Сталине. Сейчас все чаще встречаются такие мужественные одиночки, которые просто отказываются идти к избирательным урнам. Они есть и в крупных городах, и в провинции. Они, как правило, не связаны с "диссидентами", но, отказываясь от "права" участвовать в избирательной комедии, они борются за подлинные выборы и, тем самым, за права человека.

После смерти Сталина бывают случаи (об этом можно прочитать в Известиях), когда несколько кандидатов в разных округах не собирают нужного большинства и тогда там назначаются перевыборы. Но это происходит только на выборах в местные Советы (районные, сельские, поселковые), и никогда — в областной Совет и, тем более, в Верховный Совет.

Моя мать, в силу своей должности, ежегодно была членом районных избирательных комиссий. Я любил дни выборов, потому что в эти дни на избирательных участках показывали бесплатное кино, концерты, были там и танцы. Ну и народу же там набивалось — и детей, и взрослых!

В эти дни мать крутилась, как белка в колесе: ездила по городу по избирательным участкам, выясняла, как идут дела, вычеркивала из списков тех, кто уже проголосовал, и спешила к тем, кто еще не проголосовал, — выяснять, в чем дело; везла к старикам и больным маленькие красные урны. И так до полуночи. В 12 часов ночи они вскрывали урны и порой до утра подсчитывали бюллетени. Часто на бюллетенях попадались надписи: «Голосую за товарища Ста-

 

- 31 -

лина!" (хотя выборы были всего лишь в местные Советы) или "Спасибо товарищу Сталину!". Но иногда попадались и «антисоветские» надписи. Эти бюллетени, рассказывала мать, откладывали отдельно — потом, видимо, передавали их в ГБ.

В 1958 году в Чуне я встретил студента Германа К. Он был арестован за «изготовление антисоветской надписи на избирательном бюллетене». Ему дали 6 или 7 лет. Заключенные возмущались его делом: хорошо же тайное голосование! Бюллетень с его надписью избирательная комиссия направила через обком партии в КГБ, те послали его на графологическую экспертизу, а экспертиза доказала, что это именно его почерк. Случай этот не единичен.

Он написал много жалоб, и, так как надпись была не очень серьезная, его реабилитировали. Просидел он «всего» около 3 лет. Сейчас он работает на хорошей работе, и лагерь вспоминается ему как кошмарный сон. И, конечно, он никому не рассказывает, где он был эти 3 года.

Рассказ об атмосфере на избирательных участках будет не полон, если не сказать о такой существенной детали, как расположение «кабин для тайного голосования» и избирательных урн. Обыкновенно, зайдя в избирательный участок, ты видишь слева или справа столы комиссии, где выдают бюллетени, а прямо перед собой, на центральном месте, — урны. Кабины же стоят где-то в стороне. Получив бюллетени, ты или идешь прямо к урне и бросаешь туда бюллетень, или же под взглядами членов комиссии (особенно внимательными в деревнях, где все друг друга знают и где мало людей) ты идешь сначала к кабине, а потом уже к урне. Психологически проще, конечно, бросить бюллетень в урну, не посмотрев даже, кто записан там (все равно он тебе не знаком). Зайти в кабину — это уже проявить некую дерзость. Каждый человек, получивший бюллетень и проследовавший в кабину, а не к урне, необычен. (А он, может, хочет написать там «Спасибо товарищу Сталину!»)

Однажды, в начале 50-х годов, я, пионер, был назначен дежурным на избирательном участке в своей школе. Я и еще

 

- 32 -

один мальчик застыли по обеим сторонам урны и отдавали пионерский салют каждому опускающему бюллетень. И я отлично помню, что очень немного людей заходило в кабины. И я тоже отлично помню, что в тот день было ощущение праздничности и торжества.

Люди в этот день ходили не спеша, гуляя. Каждый надевал свое лучшее платье, тщательно отглаженное. Разговаривали громче, оживленнее обычного: многие давно не встречались, и вот на участке или на пути к нему встретились. Да и "подвыпивших" с каждым часом становилось больше. И там и тут можно было видеть группки людей, решающих, к кому пойти в гости, где выпить. Возле избирательных участков — громкая, бодрящая музыка, красные транспаранты, флаги... Я тоже чувствовал себя празднично. Тем более, мне была оказана такая честь — салютовать у урны!

Мой дедушка в предвоенные годы — он умер вскоре после того, как я родился, — работал в Курской тюрьме НКВД старшиной: водил на прогулку заключенных и принимал передачи. В семье, разумеется, никогда не осуждали такого рода службу, а наоборот, гордились. А ведь это были годы террора... Свидетелем каких и скольких преступлений был дедушка?

Встретил ли он в своей тюрьме главного библиографа Курской областной библиотеки, который был арестован за то, что из каталогов библиотеки не были своевременно изъяты карточки на книги «врагов народа», а карточки на книги Ленина и Сталина не были разнесены по всем отраслям науки и техники. Приказ о «недостатках» в работе Курской областной библиотеки был подписан самой Крупской, и его можно найти в журнале Библиотекарь за 1938 год. Этот приказ и обосновал изъятие из жизни не только главного библиографа, но и других руководителей библиотеки. Судьба их неизвестна, но, скорее всего, тривиальна: гибель в системе ГУЛАГа.

Водил ли он на прогулку главного редактора Курской правды, которого арестовали в 1937 году и который так же бесследно исчез в недрах НКВД, но был посмертно реабилитирован в 1956.

 

- 33 -

Наверное. Но он был, вероятно, всего лишь равнодушным свидетелем. Во всяком случае в нашей семье не осталось воспоминаний о дедовой «работе».

Мои бабушки и дедушки помнили царствование Николая Второго и всегда отзывались о царе с уважением. Они принадлежали к тому слою населения, весьма многочисленному, который поддерживал царский режим, как потом поддерживал советский. Эта масса никогда не имела демократических традиций. Она знала одно: что власти надо подчиняться, какая бы она ни была.

Народное сознание 60-70-х годов не далеко ушло от сознания людей 30-х. Правда, многие люди отбросили некоторые иллюзии. Например, все реже приходится услышать: «Если б Ленин встал да поглядел, что тут делается! Он бы им (современному руководству) показал!» В дни столетия со дня его рождения широко ходила серия анекдотов о якобы выпущенном мыле «Запах Ильича», о лифчике "Ленинские Горки" и так далее. Вера в хорошего Ленина иссякает.

Интересно, что о Сталине таких анекдотов почти нет. Сталин тайно любим верхами и явно — низами. "При Сталине каждый год снижение цен было", «Какая водка была дешевая при нем!» Непостижимо, что и крестьяне, которые, как рабочие лошади, вкалывали все эти годы на полях страны и получали за это только палочки (ими исчислялось количество труда в тетради бригадира), также позитивно относятся к Сталину. Когда возражаешь, что Сталин уничтожил несколько миллионов людей, цвет нации, то в ответ можешь услышать: "Но ведь он только коммунистов расстреливал!" (О миллионах «раскулаченных» народная память как-то забывает...)

Непреходяща уверенность русских людей, что они — старшие братья чуть ли не всех народов. Проявление неприязни к русским в Прибалтике, например, раздражает всех, от начальства до уборщицы или доярки. Как можно не любить русских! Народное негодование вызвал отвернувшийся Китай. Кормили — кормили его, а он!..

И с 1968 году только небольшая часть интеллигенции пе-

 

- 34 -

реживала за удушаемую Чехословакию. Массы же возмущались: «Отколоться от нас захотели! Мы им столько помогали, а они... Сколько волка не корми, а он все в лес смотрит».

Если бы это говорилось только людьми деревенскими, малограмотными, неинформированными, было бы не так обидно. Увы, это часто — vox populi.

Или распространенное мнение, что СССР кормит весь мир. Средний советский гражданин в городе или в деревне скажет вам, что в магазинах нет мяса и масла, потому что у нас «слишком много братьев», «мы помогаем всем, а нам — никто не помогает». Я часто говорил в подобных спорах о наших закупках зерна за границей, но этому или не верили, или не хотели принимать всерьез. И опять: "Сталин по заграницам не ездил. В Африку масло не отправлял".

Когда в начале марта 1953 года радио сообщило о болезни Сталина, отец сказал с затаенным торжеством: «Теперь ему хана!»

Однако 5 марта (день, который запомнился всем современникам так же, как 22 июня 1941) надел траурную повязку и пошел на траурный митинг.

...Люди плакали на улицах и дома. Никто не скрывал своего горя. В Курске колонны людей, рыдая, шли с цветами и траурными лентами к Его памятнику в Первомайском саду. (Через три года, весенней ночью, на этот памятник накинут аркан из стального троса, и трактор «Сталинец-6» потащит Вождя в ров...)

Бог умер!.. Люди осиротели.

В этом нет насмешки: это было действительное восприятие большинства советских людей. Ведь пока он был жив, всякая мысль о его возможной смерти казалась кощунственной. Некоторые даже думали: "Правительство ни за что не сообщит о смерти Сталина. Как можно! На мавзолее будет появляться актер... Все будет идти по-прежнему..." Сталин не мог умереть.

Два молодых студента философского факультета Москов-

 

- 35 -

ского университета разговаривали в 1953 году. Один говорил: мне нравится девиз Маркса «сомневайся во всем». Другой ответил: — Да, мне тоже. Но в одном нельзя сомневаться — в Сталине. Я понял это, когда был на Красной площади 7 ноября и видел Его на трибуне, и видел, как Его приветствовал народ. Во всем можно сомневаться, но не в этом.

Он говорил искренне и по-своему был прав.

Что это (отношение людей к Сталину и переживание его смерти), как не пример типичного религиозного сознания? Вера в Абсолют, в Высшего Заступника, в Высший — отчужденный — Разум, в предначертанные цели. Разве нет в этом чего-то иррационального?

И как все это далеко, как далеко от подлинной диалектики, от иронии и скептицизма, от "познай самого себя" и от «ни Бог, ни царь и ни герой».

Герой-Царь-Бог умер, и люди стали спрашивать себя: как же дальше! Что же теперь будет? Как же без него? Так, должно быть, верующий человек ощущает пустоту, холод и бессмысленность бытия, если на минуту вдруг представит себе, что никакого Бога нет... Вопрос: как же мы теперь будем без Сталина? — был у всех на устах.

Простой человек жил в тяжелых условиях, видел вокруг себя произвол и несправедливость, но верил, что в целом, в общем, в некоей трансцендентности — совершается мудрое, справедливое, доброе...

Не этот ли мистицизм вдохновлял людей в подвалах ГПУ умирать с именем Сталина на устах? Не эта ли иррациональная вера заставила испытанных "вождей" играть позорную роль шпионов на "московских процессах"?

Вера в партию как церковь — характерна черта партийцев 20-30-х годов; мистическая вера в Сталина как Бога — черта народного сознания 30-40-50-х годов. Эта мистическая вера в непогрешимость народа, класса, партии, «коллектива», вера в то, что "мы" всегда право перед "я", — выгодна всякой тоталитарной системе и поощряется ею. Но было бы наивно считать эту веру результатом только умышленного

 

- 36 -

обмана и насилия. Элементы и гносеологические предпосылки этой государственной религии лжесоциализма можно усмотреть, например, в "богостроительских" идеях независимого от ленинской партии Максима Горького, которые подкрепляли его в часы тяжких сомнений. В годы нарастающих расправ над людьми мыслящими он прибегал к внерациональному обоснованию "передового учения". Он писал: "Народ иногда устает, но никогда не ошибается... Славный у нас народ, из чугуна литой, на века..." Такому обожествлению «массы» — а на деле ее всемогущего повелителя — можно противопоставить концепцию самоценности и, "первичности" личности. В. Турчин в своей Инерции страха именно так интерпретирует социализм и, вслед за Бердяевым, называет свою интерпретацию религиозной в позитивном смысле (по-видимому, в том же смысле, в каком Фейербах сводил религию к доброжелательности). Я только не уверен, что терминология В. Турчина во всем удачна и не дает повода к недоразумениям.

Потрясенный смертью Сталина, я стал писать стихи о нем. Я задумал поэму о том, как он является после смерти народу: солдату, крестьянину и рабочему — и учит их, как жить дальше. Поэма не вышла, но короткое и энергичное стихотворение я все же сочинил и послал в Пионерскую правду. Вот оно:

К сердцу кровь — холоднее стали,

Быть не может, что умер Сталин!

Сталин — умер?!

Это сон!

Нет, не умер!

Нет, не он!

Я просил напечатать это стихотворение. Из редакции я получил ответ: они разделяют со мной горе, постигшее все человечество, они получают в эти дни много стихов и поэм, но лучше всех боль всех людей выразил Николай Грибачев (далее цитировалось стихотворение Грибачева).

К тому времени мне исполнилось 14 лет, и я вступил в комсомол. Я пробовал вступить раньше, но возрастной ценз

 

- 37 -

для вступления довольно строг: подростку непременно должно быть 14 лет, и даже если одного дня не хватает до этого долгожданного рубежа, тебя в комсомол не примут. Мне не хватало 34 месяца, но я подал документы (заявление, заполненные анкеты и 2 рекомендации), пытаясь скрыть месяц своего рождения.

Кроме обязательных 14 лет, подросток должен отвечать и другим требованиям: он должен хорошо учиться, интересоваться внешней политикой СССР и международным коммунистическим движением, хорошо знать Устав ВЛКСМ.

Поэтому ко вступлению специально готовят: заставляют читать газеты, каждому выдают маленькую книжечку с Уставом и заставляют зубрить его. С отстающими учениками (то есть теми, кто имеет двойки по каким-то предметам) занимаются индивидуально — чаще всего отличники из этого же класса.

Потом, когда ты будешь готов к вступлению, на очередном заседании общешкольного комитета комсомола последним вопросом повестки дня будет "прием в члены ВЛКСМ". Обычно готовят и потом принимают целую группу ровесников.

И вот заседание началось. Пока там разбирают предыдущие вопросы повестки дня, у дверей этой комнаты маются «без пяти минут комсомольцы». Волнение большое, не меньше, чем перед экзаменом. Каждый уткнулся в свою книжечку с Уставом (в сотый раз перечитать: что такое мудреный «демократический централизм»?) или в свои записи с фамилиями генеральных секретарей компартий всех стран, и зубрит, зубрит.

Прием начинается с зачитывания твоего заявления. Потом задают вопросы об успеваемости, а потом начинают «гонять» по Уставу и политике. Чаще других задаются вопросы: «Какими орденами (и когда, и за что) награжден комсомол?», «Каковы права и обязанности члена ВЛКСМ?», "Кто был первым комсомольцем?"

Как правило, принимают всех, кого готовят к этому. Только если ты учишься «посредственно», а может, и двоечки

 

- 38 -

получаешь, дают тебе «первое комсомольское поручение» — исправить плохие оценки, "подтянуться".

Вся эта процедура повторяется через неделю уже на более высоком уровне — в райкоме комсомола. Это называется «утверждение», но каждый знает, что это уже чистая формальность.

Итак, я пришел на заседание комитета, и был вызван, и тут же был разоблачен... Конечно, это очень огорчило меня. Мне нравилась одна девочка из другой школы (мы встречались у моих родственников), и у нее давно уже был заветный значок с силуэтом Ленина, а у меня не было. И я как свою неполноценность переживал невозможность надеть этот символ причастности к "передовому отряду советской молодежи". Я понимал, что это временная неполноценность, — но время шло так медленно... Неполноценность свою чувствовал я и тогда, когда 5-6 моих одноклассников, успевших стать 14-летними и вступивших в комсомол, собирались на свои комсомольские собрания. Пионеров туда не допускали. И, естественно, я очень завидовал им, и мечтал о комсомоле, и ждал долгожданного дня...

И вот, наконец, я — комсомолец (я гордился, что вступил в комсомол именно в марте того года, так я ответил на смерть Вождя). Я посещаю, наконец, эти собрания, куда меня раньше не пускали. Однако скоро я понял, что ничего особенно интересного там не происходит, те же разговоры о «дисциплине и успеваемости», какие ведутся и с пионерами.

Пока я учился в школе, я занимал разные должности в комсомоле, а сначала был пионервожатым в младших классах.

В пионерской и комсомольской работе много формализма. Эти организации являются, как известно, коррелятами КПСС среди юношества и детей (как и в нацистской Германии, фашистской Италии). Главное назначение этих организаций — политическое. Комсомол является "помощником партии" и резервуаром ее кадров. Но в силу возрастной специфики там, кроме официальной промывки мозгов, есть и интересные моменты, присутствующие в любом детском

 

- 39 -

(скаутском) движении: спорт, игры, летние лагеря, романтика костров и походов...

Я, как и каждый нормальный городской ребенок, каждое лето ездил в пионерские лагеря. Эти лагеря создаются и субсидируются профсоюзами (а сейчас и крупными заводами). Скажем, профсоюз работников пищевой и легкой промышленности Курской области организует свой пионерский лагерь. Туда могут попасть только дети работающих в пищевой и легкой промышленности и являющихся членами этого профсоюза (число желающих может превышать число «посадочных» мест в данном лагере). Родители детей тоже платят за их пребывание в лагере небольшую сумму. Расположены лагеря в сельской местности, часто на берегах рек, в лесу. Это хороший отдых для детей, особенно если он хорошо организован. Разные профсоюзы по-разному относились к отдыху своих детей (в конечном счете это зависит от желания и умения профсоюзного начальства), ассигновали разные суммы на это, поэтому и пионерские лагеря всегда отличались во многом друг от друга: условиями быта и питания, оборудованием территории и спортплощадок, отношением к детям, наконец.

Работники райисполкома, где работала моя мать, относились к профсоюзу работников госучреждений. Кроме работников обл- и райсоветов, в этот профсоюз входят чиновники обкомов, горкомов и райкомов партии, судов, прокуратуры. МВД и КГБ не имеют своих профсоюзов и в то время посылали детей своих в пионерские лагеря этого же профсоюза. Теперь они организовывают свои собственные пионерские лагеря, как и работники Обкомов партии.

Пионерские лагеря и создавались, и создаются городскими организациями и для городских детей. Для детей колхозников таких лагерей не существовало, и лишь в последнее время стали создаваться немногочисленные межколхозные пионерские лагеря, очень бедные, так как колхозы не могут себе позволить тратить много денег на такие "непроизводительные" цели.

Впрочем, дело было не только в деньгах. Часто в этих

 

- 40 -

лагерях так скучно, что дети полунасильно едут туда: учителя убеждают родителей, родители уговаривают детей. Детям скучно там потому, что тамошняя жизнь их мало отличается от повседневной деревенской жизни, а кормят, как правило, хуже, чем дома. Малообразованные воспитатели работают с детьми без огонька, равнодушно. Дети часто не выдерживают до конца своей смены и сбегают домой раньше.

Различное положение городских и деревенских детей свидетельствует о существующей противоположности между городом и деревней, о социальном неравенстве, о котором я еще буду говорить. Конечно, городские рабочие и мелкие чиновники жили во время моего детства очень бедно, но возможность отправить ребенка на отдых была у многих.

Попасть в пресловутый Артек в Крыму для всех нас было несбыточной мечтой. Я знал всего двух мальчиков в Курске, которые там побывали, — оба были детьми офицеров.

Что же касается детей колхозников, то они прежде всего должны были помогать на каникулах своему колхозу, то есть работать на полях. Кроме того, они должны были помогать своим родителям в личном хозяйстве (косить и сушить сено, ухаживать за животными и т. д.). Так что не каждый сельский житель, даже если бы он и мог, стал бы отправлять своего ребенка в лагерь.

Для нас, маленьких горожан, деревня, возле которой размещался наш лагерь, была другим, незнакомым нам и чуждым миром. Мы видели, как плохо по сравнению с нами одеты деревенские. Да их и сейчас можно отличить по лицу. Мы смотрели свысока на деревенских, передразнивали их манеру говорить. В Курске возле базара, в скверике (Пролетарском), часто можно было видеть сельских жителей. Они приезжали сюда за покупками и по другим делам и, сидя прямо на земле (лавочек не хватало), ели хамсу с хлебом (самый дешевый вид питания). В очередях за хлебом, за колбасой, за сахаром часто возникали скандалы: горожане обвиняли деревенских, что очереди возникают из-за них, из-за того, что они покупают слишком много, а горожанам не достается. В трамваях и автобусах горожане ругались, что

 

- 41 -

деревенские заставляют проходы своими мешками и корзинами (крестьяне покупали по 10-20 буханок хлеба в городе и везли в деревню в мешках). С тех пор прошло 25-30 лет. И почти ничего не изменилось. Все так же сельский житель делает закупки в магазинах городов (но далеко не все, что он хотел бы купить, он может найти в городе!). Все так же везет домой хлеб за 50 и более километров. Автобусы невообразимо переполнены. Их явно не хватает — не хватает шоферов. Зарплата у них небольшая, а работа трудная (дороги тоже ведь не автострады Западной Европы!). Поэтому они предпочитают сесть за руль какой-нибудь другой машины.

Посадка в рейсовый автобус в провинции напоминает атаки на поезда во времена гражданской войны и разрухи. Люди сбиваются в кучу перед дверьми и давят друг на друга, одновременно локтями оттесняя" боковых" желающих: всем хочется захватить сидячие места, и в этой схватке побеждает, по всем законам дарвиновской теории, сильнейший, т. е. прежде всего наглый. В этот момент бесполезно взывать к совести «граждан»: совесть — слишком абстрактное понятие по сравнению с вполне конкретной возможностью на протяжении часа тряской езды стоять на одной ноге (вторую поставить некуда) сдавленным со всех сторон, судорожно сжимая в руках сетки с городскими покупками. Нет, лучше забыть в этот момент о совести, об уважении к «слабому» полу. Где уж там «человек человеку — друг, товарищ и брат»!

Те, кто проповедует нам этот лозунг, не нуждаются в этом пыльном и грязном автобусе, у них есть свои собственные «Волги» и "Жигули", или, на худой конец, они всегда могут использовать служебные машины — ведь эти машины вместе с услужливыми шоферами в их полном распоряжении. Они и за сто километров за пивом поедут на казенном газике.

Мы же, их «братья», будем расталкивать друг друга, злясь не на них, наших благодетелей, а на своего соседа по автобусу.

Однако, "лучше плохо ехать, чем хорошо идти". (Интересно, есть ли аналогичные пословицы у других народов?)

 

- 42 -

Идти пешком придется, если вдруг узнаешь, что «автобус не ходит». Чаще всего это бывает из-за плохой дороги: большинство дорог не асфальтировано, поэтому весной из-за таяния снега и осенью из-за дождей они становятся непроходимыми для машин. Люди, надев высокие резиновые сапоги, пройдут). То вдруг начинают ремонтировать мосты, и автобусное сообщение прерывается, хотя легковые машины ходят в объезд. Зимой такие перебои с автобусами бывают в дни гололеда или заносов. Тогда придется идти пешком, перекинув сумки через плечо — одна спереди, другая сзади (сейчас, правда, рюкзаки пришли в деревню и стали вытеснять сетки и сумки. В Сибири же носят за спиной высокие деревянные коробы). Идти и вслушиваться с надеждой: не гудит ли сзади попутная машина?

В городе этот сельский житель перекусывает теперь уже не хамсой, а хеком (ничего другого в столовых Курска и других городов он, как правило, не найдет. А если и будут котлеты, то ведь они мясные только по названию: туда добавляют до 50 % хлеба. Это делается не по рецепту, а из "необходимости" — каждой поварихе и официантке ведь «надо» принести домой или кусок мяса, или кулек фарша). Как и много лет назад, горожанин ворчит на деревенского (он забывает, что хлеб-то выращен деревенским жителем!)

Городской житель в свой уик-энд едет за продуктами в Москву (500 км — не расстояние!) и там выслушивает упреки от москвичей: приезжие-де все разбирают, а москвичам — не остается (поэтому продуктовые магазины, наверное, и не работают теперь по воскресеньям — ведь мы, провинциалы, только на воскресенье и можем в Москву приехать!). Из-за приезжих — и очереди в Москве и т. д. Но я был и в Севастополе, где местные жители обижаются и на москвичей, и вообще на всех приезжих: в их городе из-за этих курортников летом всегда не хватает мяса, хлеба, яиц. Я старался в магазинах Севастополя не выказать своей иногородности, иначе услышишь грубость и раздражение.

Все это, разумеется, не затрагивает правящую элиту, для которой, как и для иностранцев, существует своя особая система снабжения.

 

- 43 -

И власти, и горожане упрекали и упрекают деревенских жителей (и в частных разговорах, и со страниц печати) в том, что те скармливают печеный хлеб скоту. Колхозники-де приезжают в город, закупают хлеб, оставляя без него горожан, и отдают его скоту. В хрущевские времена в уголовное законодательство была введена статья о «разбазаривании хлеба и хлебопродуктов» (имелись в виду макароны, вермишель и т. д.), где прямо говорилось, что виновные в скармливании хлеба (и макарон) скоту и домашней птице будут нести уголовную ответственность.

Сейчас власти смотрят на это сквозь пальцы. Дело в том, что надо понять и колхозников: а чем же им кормить скот, если кормов вечно не хватает? Комбикорм или просто ржаную муку практически невозможно достать, а хлеб, макароны — можно (хотя часто и с трудом, и в ограниченных количествах) и по довольно низкой цене. Кормовая база — главная проблема в советском животноводстве, и ни Сталину, ни Хрущеву с его пресловутым интересом к заграничному опыту в сельском хозяйстве, ни брежнево-косыгинскому руководству с его псевдонаучным подходом — никому эту проблему решить не удалось.

Почему в стране не хватает мяса? Потому что «отстает» животноводство. А почему «отстает» животноводство? Потому, что нет кормов. А почему нет кормов?

Ответ на этот вопрос может быть ответом на все предыдущие. Хлеба, мяса, кормов в стране не хватает потому, что система сельского хозяйства не эффективна. Колхозно-совхозная система не способна обеспечить высокую производительность труда. Нужно менять саму структуру собственности, структуру производственных отношений в деревне — это понимают сейчас даже сами руководители хозяйств. Но режим не может проявить гибкость и открыть простор, скажем, частной инициативе. Видя, однако, катастрофическое «отставание» сельского хозяйства и предупреждая возможные волнения народа из-за нехватки продуктов, брежневское руководство решило стимулировать производство продуктов на приусадебных участках. И вот

 

- 44 -

лозунг о постепенном «отмирании» приусадебных участков, лозунг, который вошел в действующую программу КПСС как некая принципиальная установка, этот лозунг (временно?) снят. Напротив, в новой Конституции СССР приусадебные участки узаконены.

Значит, режим еще способен маневрировать, хотя решиться на более смелые шаги в области экономики он, кажется, не может.

В годы моего детства знакомство мое с деревней было очень поверхностным. Конечно, тогда я ужаснулся бы, если бы мне сказали, что мне предстоит жить на селе. Ни один горожанин по доброй воле в деревню не поедет. Всякий предпочитает ютиться вшестером в двух комнатках в городе, нежели получить отдельный дом в деревне. В деревню едут люди в крайнем случае, когда абсолютно негде жить в городе, например, люди, освободившиеся из лагерей. Иногда таким людям и нельзя жить в их родном городе, и они ищут жилье в деревне неподалеку от этого города.

Немного ближе я узнал среднерусскую деревню в 1955 году, когда близко сошелся с одной деревенской девушкой, учившейся в городе. Я не раз ездил к ней домой в Солнцевский район (я сразу вспомнил ту девчушку из своего детства!), и меня поразило, что в избе, где жили ее родители, был земляной пол. Изба состояла из сеней и одной комнаты с русской печью в центре. Жило в ней 5 человек. С потолка свисала на толстой веревке деревянная колыбель — в ней спал младший член этого семейства. Кроме того, в углу хрюкал маленький поросенок. Кроватей было только две, и кому-то приходилось спать на полу (впрочем на полу — но не земляном — спали и у нас дома).

От этой девушки я услышал пословицу (а она слышала ее от односельчан): «Хороша советская власть, да долго тянется». Впрочем, ни она, ни ее родители политикой не интересовались. А свое бедственное и бесправное положение они, как и все другие советские люди, воспринимали как норму. Пословица же эта, допускаю, досталась им по наследству от крестьян времен коллективизации и антиколхозных мятежей.

 

- 45 -

После смерти Сталина с крестьянства был снят тяжелый налоговый пресс. Они могли теперь держать немного более скота, чем раньше (а то ведь налог был с каждой курицы...). Очень медленно, но неуклонно стал повышаться жизненный уровень. Медленно улучшались и жилищные условия. Все же деревня 1955 года еще мало отличалась от деревни 1947 года. Некоторый качественный сдвиг происходит лишь в 60-е годы.

Разоблачение Берия и объявление его врагом народа никого особенно не удивило. А ведь именно он вместе с Молотовым и Маленковым всего несколько месяцев назад выступал на похоронах Сталина. Их выступление было реминисценцией клятвы Сталина над гробом Ленина.

Помню, я шел с базара (там пролегал мой путь домой на Сосновскую), и один мужик спрашивал другого:

— Про кого-то по радио передавали? (На базаре был громкоговоритель.)

— Да про Берля какого-то. Жид, видно. И, как обычно, когда «разоблачался» высокопоставленный партиец, говорили: «И чего только ему не хватало!»

Я часто слышал эту фразу. Она подразумевает, что вот человек "хорошо живет, все имеет", а поди ж ты — стал врагом народа, шпионом, вредителем. Зачем ему это нужно было? И так ведь как сыр в масле катался. (Допускаю, что и про Сахарова в разгар официальной травли могли говорить наши провинциалы: "Академик ведь! И чего только ему не хватало!") О, святая простота!

Но и в застойной, удушливой атмосфере провинции после смерти Сталина начинают появляться новые мысли, новые настроения... Новые руководители страны еще клянутся Сталиным, и всюду его портреты, и статуи, но уже входит в жизнь что-то новое. И вдруг появляется статья «Об искренности в литературе» (Новый мир, декабрь 1953), и автор ее — Померанцев — говорит о неслыханных вещах: что литература должна быть искренней. Мы привыкли к словосочетаниям:

 

- 46 -

«партийность литературы», "народность литературы", но никак не «искренность литературы». Мы привыкли, что литература — это одно, а жизнь — совсем, совсем другое.

Конечно, мало кто в Курске прочитал эту статью, разве что десяток-другой интеллигентов, и все же это была ласточка — предвестница весны.

Я сам прочитал эту статью случайно, но я уже к тому времени задумывался о подобных вещах.

К 1954 году относится мое знакомство с одним странным и необычным человеком. Я назову здесь его С. В.

Он был старше меня на 2 года, стало быть, ему было тогда 17 лет. "Есть тут один парень, — сказали мне о нем, — очень увлекается Францией. Сам изучил французский язык. В комсомол не вступает — не хочет".

Это ни в какие мои представления не укладывалось.

В те годы случаи отказа вступать в комсомол были чрезвычайно редки. Иногда в комсомол не принимали — как недостойного. Но чтобы человек сам не хотел и заявлял об этом — это было что-то из ряда вон выходящее. И опять же — самостоятельно учить иностранный язык, тогда как нам насильно на уроках вдалбливали правила грамматики и произношения английского. Все это, конечно, было удивительно и экзотично.

Я тоже был неравнодушен к Франции: по семейным преданиям, мой предок с отцовской стороны пришел в Россию с Наполеоном, попал здесь в плен и остался в России.

Мы говорили с С.В. о Франции. Я показывал ему открытки с видами Парижа, он читал мне надписи на этих открытках. Он утверждал, что нет прекраснее французского языка.

В это время с ним приключилась такая история: его класс писал сочинение на тему: «Мой любимый герой в романе Толстого Война и мир». Предполагалось, что любимыми героями будут Андрей Болконский, Пьер Безухов, Николай Ростов — школьники-мальчишки всегда писали о мужских персонажах (наша школа была мужской, совместное обучение было введено в 1955 году).

 

- 47 -

И вот С. В. написал о Наполеоне! Это всех потрясло, прежде всего — учителей. Парадокс был в том, что в его сочинении не было ни одной грамматической ошибки (я сам видел его тетрадь, без красных пометок учителя). Но все-таки ему была поставлена двойка — за ошибочность его позиции. Не может же, в самом деле, такое чудище, как Наполеон, быть образцом для советского школьника! Это сочинение обсуждалось и на педсовете школы. Там было признано, что двойка поставлена правильно.

Мне было интересно бывать у С. В. дома. Он жил с матерью и сестрой (отец от них ушел, дядя его сидел в тюрьме) в собственном домике в нищенских условиях. Его мать работала уборщицей в школе, значит, ее зарплата была тогда где-то около 300 рублей. Никаких других доходов не было. Этих денег им хватало только на хлеб и картошку. И вот в сугубо пролетарских, даже пауперских условиях вырос человек тонкого вкуса, ценитель прекрасного, в 16 лет стоявший по духовному развитию на несколько уровней выше своих учителей.

Мы любили с ним ходить вечерами по сонным окраинным улочкам Курска.

А по главной улице, улице Ленина, в эти же вечерние часы гуляли наши одноклассники. Годом позже гулял там и я. Это был ритуал: как только начинало темнеть, каждый из нас надевал свои лучшие брюки и куртку (вычищенные, отглаженные) и шел на Ленинскую. Там сразу же встречались друзья, мы объединялись по 3-4 человека и, взявшись под руки, медленно ходили из конца улицы в другой. Между нами шла веселая пустая болтовня, ею мы пытались скрыть свои истинные цели пребывания здесь: встретить хорошеньких девочек и понравиться им. Девочки ходили впереди нас и навстречу нам такими же стайками, такие же веселые и исподтишка внимательные. Часто две стайки, наша и девчоночья, начинали щебетать вместе. Говорили опять-таки ни о чем, но между слов быстро выяснялись симпатии или антипатии, и в зависимости от этого мы до ночи ходили вместе или снова рассыпались.

 

- 48 -

Но у С. В. было плохо с одеждой. В школу он ходил в телогрейке — это была его единственная верхняя одежда. Но гулять в ней по центральным улицам он стеснялся. Поэтому мы и ходили с ним по предместьям. Да и темам разговоров наших больше соответствовали пустынные, полутемные улочки.

После бесед с  С.В. какими же убогими казались мне разговоры у нас дома, у других моих родственников — о дровах, о тряпках, о покупках...

Какие низменные интересы... Бессмысленность и рутина каждодневной суеты окружала меня дома, а с ним я как будто стоял у окна в прекрасный мир поэзии, истории, Франции!

Но все же меня терзал вопрос: почему С. В. не вступает в комсомол? Я был лоялен на 100 %, и его позиция меня смущала. Я спросил его об этом почти сразу же после того, как нас познакомили. Сначала он говорил что-то о том, что считает себя «недостойным» (эта формулировка была типичной для тех, кто хочет избежать комсомола или партии, но и не быть обвиненным в нелояльности). Я понимал, что это всего лишь отговорка, и продолжал добиваться истины.

"Видишь ли, — сказал он однажды, — я верю в Бога. Поэтому я не могу вступать в комсомол. Но есть еще одна причина, я тебе скажу о ней позже".

Я не настаивал: с меня было довольно. Я был ошарашен его первым признанием. В те годы у нас активно велась атеистическая пропаганда — и в школах, и среди населения. Члены химического кружка организовывали бригады и ездили по деревням. Там перед старухами они демонстрировали химические опыты, разоблачающие церковь, доказывающие, что Бога — нет. Встретить в те годы верующего (не старого человека, которого, естественно, сразу же хотелось разубедить), а своего ровесника — это было потрясающе, как услышать гром среди ясного неба.

Прошло еще какое-то время, заполненное нашими беседами. Его вера в Бога несколько уронила его в моих глазах, но я не потерял к нему интереса.

- 49 -

Однажды он «взял быка за рога».

«Борис, — сказал он, — признаешь ли ты, что наше государство — фашистское? Что здесь нет свободы слова, свободы печати?»

Я, конечно, горячо вступился за государство, за партию, за Сталина. Я говорил о том, что здесь все — наше, все принадлежит народу.

«За одно слово человека могут посадить в тюрьму, - гнул он свое. - Какая уж тут свобода? Какая демократия? Кто хозяева страны?»

В ответ я говорил ему, что мы строим коммунизм. А враги нам мешают. Поэтому нужно от них защищаться. А при всемирном коммунизме не будет тюрем, как не будет и денег. А пока...

Словом, моя апология режима сводилась к стандартному набору аргументов, которым и сейчас пользуется советская пропаганда (обманывая не только детей, но и вполне взрослых людей на Западе).

После мы каждый раз возвращались к этой теме, и я чувствовал, насколько слаба моя аргументация. Я знал, что я прав, я был уверен, что СССР — самое лучшее государство на свете и наш народ — самый счастливый, и вот, однако, не мог отразить его ударов. Он ведь работал головой, пытался сопоставлять и сравнивать, а меня научили не думать, а повторять готовые ответы.

— Почему у нас только одна партия?

— Потому что она самая лучшая и других нам не надо.

— Почему нельзя критиковать партию, правительство, Сталина?

— Потому что их не за что критиковать, они все делают правильно.

— Почему за критику можно попасть в тюрьму?

— Потому что мы среди врагов.

Поразительно, что С. В., который родился и вырос в бедной семье, почти совсем не касался проблем экономических. Все его вопросы носили сугубо политический характер: свобода, демократия, диктатура, фашизм...

- 50 -

Понимая недостаточность моей аргументации, ее уязвимость перед лицом столь хорошо вооруженного противника, я решил прибегнуть к помощи со стороны.

Я хотел прийти в райком комсомола и рассказать о взглядах С. В., не называя его по имени. Есть, дескать, один человек, и он говорит так-то и так-то, помогите мне в спорах с ним, вооружите меня аргументами.

Ну, а если, — думал я, — они спросят фамилию? как быть тогда? Говорить или нет? Придется сказать, мой долг сказать — ведь это чуждый нам человек, несоветский человек. Но ведь он мне интересен, я узнаю от него много нового. Не будет ли это предательством? Нет, это не предательство, каждый комсомолец должен идти в райком в таких случаях и делиться своими трудностями. И если я назову его фамилию им, то ведь это может остаться в тайне, и он об этом не узнает.

Мой долг идти и рассказать о человеке, который слушает по ночам «Голос Америки» и Би-Би-Си (он сам говорил мне об этом), радиостанции, слушать которые запрещено. На самом деле, это никогда не было запрещено в СССР[1]. Однако, в силу бесправия и юридической безграмотности многие считали тогда (а некоторые и сейчас), что слушать иностранные передачи запрещено. За пересказ другим того, что услышал, судили тогда и могут судить и сейчас (это ведь распространение!) .

Так раздумывал я, не в силах принять окончательного решения. Труднее всего было решить, называть мне его фамилию или скрывать. Я допускал, что со стороны райкома я могу подвергнуться нажиму, если буду утаивать его фамилию. Я не был уверен, что выдержу этот нажим.

Но ведь в мои планы не входило доносить на него! Мне нужна была идеологическая помощь.

Я совершенно не думал о возможных последствиях моего визита. Я не предполагал, что С. В. могут исключить из шко-

 

 

[1] В нашей стране вообще нет законодательной процедуры запрещения - книг ли, радиопередач или песен.

- 51 -

лы или, тем более, арестовать. (Впрочем, думаю, что ни того, ни другого с ним не сделали бы — на дворе стоял 1954 год, — но на заметку в КГБ он попал бы и, возможно, был бы вызван на... беседу и надолго запуган...)

Я раздумывал и колебался, но продолжал почти каждый вечер встречаться с С.В. и понемногу сдавал свои позиции.

Прошло, может быть, полгода, и я стал, после споров и размышлений, разделять его взгляды (а сначала я был уверен, что перевоспитаю его!). Произошло это как-то постепенно, без особых скачков, во всяком случае я не помню никаких «озарений».

Но относительно веры в Бога он не смог меня переубедить, да, впрочем, и не прилагал особых усилий. Желание же идти в райком у меня совершенно пропало.

Могут ли быть убеждения у человека в 15 лет? Я полагаю, его можно легко склонить в ту или другую сторону, и, попадись нам в ту пору опытный советский идеолог, может быть, ему удалось бы переубедить нас (тем более, что многое от нас было тогда скрыто — Архипелаг ГУЛАГ, например, или целые периоды советской истории). Но полностью нельзя устранить сомнение из человеческого разума, раз уж это сомнение зародилось. Как ни хитры и как ни изворотливы апологеты этого режима, они, в принципе, беспомощны перед человеческим разумом, способным спрашивать и сомневаться, сопоставлять и критиковать...

Еще в конце 1952 года я стал вхож в редакцию областной газеты Молодая Гвардия. Здесь был создан литературный кружок, куда молодые авторы приносили свои стихи, рассказы, пьесы. Я был там самый молодой, и однажды редактор этой газеты напророчил мне большое будущее (увы, не сбывшееся!). Я сблизился с молодыми журналистами и молодыми поэтами Курска. Конечно, в те годы в провинции уровень творчества местных литераторов был чрезвычайно низок. Стихи, рассказы, басни писались в основном как иллюстрации к тем или иным политическим кампаниям: к 7 ноября, против «поджигателей войны» и т. д. Впрочем, и сейчас очень много подобной "паралитературы". Но,

 

- 52 -

помню, в 1955 году один молодой журналист из Курской правды говорил мне, просматривая газеты:

— «Слава КПСС», "Еще теснее сплотимся вокруг родной и любимой партии" — знаешь, эти лозунги уже не могут восприниматься всерьез! Так и кажется, что здесь заключена ирония.

Однако не надо думать, будто, понимая фальшь и обман официальной идеологии, этот журналист стал бороться за правду или стал диссидентом (хотя такие случаи бывали, есть и будут). Он продолжал работать в органе обкома КПСС, продолжал лгать, понимая, что он лжет.

Давным-давно оказался у нас дома в гостях председатель Курского областного комитета по радиовещанию Чиликин, и, подвыпив, он сказал с горечью слова, поразившие меня: "Наше дело — не думать и гнуть спину перед начальством!" Поразили эти слова меня и потому, что я его самого считал большим начальством. Кстати, кроме Радиокомитета, он возглавлял еще "Курский областной комитет сторонников мира".

За рюмкой водки, в компании двух-трех товарищей по перу, журналист выскажет тебе все, что думает об этой партии и ее политике. Его профессия - это участие в огромном аппарате лжи и дезинформации, и только циник может выжить так духовно. Циник, которому на все плевать, кроме собственного материального интереса.

«Цинизм — спутник фашизма».

Советские журналисты знают несколько больше, чем «простые советские люди»: доступ к источникам информации облегчает им познание истины.

Несмотря на то, что я с малых лет был близок к журналистам, я только в лагере узнал о существовании «черного» и «белого» ТАССа: в один поступает вся информация со всего мира, из другого — выходит процеженная и отфильтрованная для советских граждан.

Уровень информированности журналиста зависит от значимости его газеты. Но дезинформацией они занимаются на всех уровнях.

 

- 53 -

«Хочешь жить — умей вертеться» — вот популярная современная пословица, выразившая мораль целых слоев нашего народа. Один оправдывает ею свои мелкие хищения в магазине, где он работает, другой — свою работу на фабрике-кухне лжи.

До седых волос проработал в газете тот молодой журналист, что говорил мне об иронии, заключенной в дежурных призывах КПСС (партия призывает любить ее! верить ей! - такой призыв не может не вызвать улыбки, даже если это самая распрекрасная партия в мире...), и каждый день он профессионально продавался. Продавался, когда в начале своей карьеры восхвалял будто бы возникающие «агрогорода», когда потом призывал курских колхозников разводить кок-сагыз, а через несколько лет — кукурузу; продается и сейчас, когда с вдохновением требует экономно расходовать корма. Только так он и может существовать, только так он может зарабатывать себе на хлеб.

«Хочешь жить — умей вертеться».

...Молодая доярка идет по лугу и, срывая ромашки, гадает... нет, не "любит? — не любит?", а добьется ли она высокого надоя и выйдет ли в передовики соцсоревнования? — Так писал в 1966 г. в одном своем очерке корреспондент Курской правды по восточным районам области Юрий Мах-рин. Вероятно, вышестоящие товарищи по достоинству оценили его талант: сейчас он работает специальным корреспондентом центральной Правды. Конечно, он понимает, что лжет, даже старается лгать красиво. Такая ложь имеет спрос у руководства, она вполне вписывается в стиль нынешней пропаганды. Поэтому: так держать! Так лгать! Имея такую философию, он выбился в люди, в главнейшую газету страны, оставив своих неудачливых коллег тлеть в провинции.

Один из таких менее пробивных газетчиков, писавший, в основном, о службе быта, а не о передовых доярках, гадающих на ромашках, поместил однажды (1968 год) вполне заурядный очерк о некоем курском настройщике роялей. Настройщик этот, писалось в этом очерке в Курской правде, был настолько известен, что даже столичные пиа-

 

- 54 -

нисты, прежде чем ехать с концертом в Курск, интересуются, кто там будет настраивать фортепиано, и, узнав, что именно он, с удовлетворением соглашаются туда ехать. В очерке, как и полагается, фигурировали красивости типа: «и вот льется чудесная музыка Чайковского» и т. д.

Курское УКГБ, внимательно прочитав очерк, выяснило, однако, что данный настройщик роялей в свое время отсидел десять лет за сотрудничество с немцами во время войны. Казалось бы, какое отношение имеет его нынешняя мирная профессия к прошлым грехам? Но УКГБ не было против настройщика. Оно выразило гнев против газеты и журналиста, осмелившегося хвалить военного преступника. Но ведь журналист не знал прошлого своего героя! Тем хуже для журналиста! По неписанным правилам, если ты пишешь о ком-то, необходимо узнать в отделе кадров или у директора главные сведения о будущем персонаже. В данном случае этого сделано не было. Виновник должен поплатиться. Из УКГБ в обком КПСС пришла докладная записка. Не знаю, какие там были рекомендации. Но машина завертелась. Редакция газеты Курская правда собирает партийное собрание (автор очерка — член партии уже 32 года!), и от обкома КПСС туда приходит инструктор по идеологии. Инструктор сказал в частности: «Товарищи! Такой-то пишет в вашей газете: "льется чудесная музыка Чайковского". Нет, товарищи, это не чудесная музыка льется, а кровь советских людей. Ведь настройщик НН сотрудничал с фашистами, а журналист КК хвалит его в газете". Инструктор предложил исключить беднягу из партии. И вот человека, состоявшего в этой партии столько лет, сколько всего было инструктору, отдавшего всю жизнь этой партийной газете, — исключают абсолютным большинством из партии, что автоматически означает изгнание с работы. Голосование было тайным, и тем не менее никто не осмелился в присутствии инструктора обкома проголосовать против исключения. Все боялись! Все подписали этот приговор своему товарищу. А ведь какие друзья все они были! Сколько бутылок "Столичной" вместе опорожнили! Какие только анекдоты друг другу не рас-

 

- 55 -

сказывали! И вот после позорного голосования где-нибудь на улице или тишком в коридоре редакции подходили и говорили: «Прости, Петя, но ведь я не мог иначе, сам понимаешь...» И Петя — понимал, все прекрасно понимал. Да он и сам на их месте поступил бы точно так же. Хоть не 37-й год, а работу никому не хочется терять.

Сам же он был безработным с полгода, безо всякой материальной помощи, пока московское начальство разбирало его аппеляции. Кажется, помог и Константин Симонов, который знал потерпевшего еще со времен Курской дуги. В партии его восстановили, но в Курскую правду он больше не вернулся.

В далеком сибирском лагере журналист Имантс Жигурс показывал мне свою опубликованную в Латвии пьесу, где был такой диалог: «Мать (встречая сына): — Сыночек, почему ты такой радостный?

Сын: — Понимаешь, мама, сегодня мы вывезли 600 центнеров навоза на колхозные поля! Как же мне не радоваться!»

Жигурс говорил, что он писал так сознательно, т. е. хотел, чтобы люди обратили внимание на всю ложь соцреализма. Я склонен сомневаться в этом — это кажется мне простым и легким объяснением, оправданием задним числом. Этак и Ю. Махрин, может, когда-нибудь скажет, что своими очерками он хотел дискредитировать Курскую правду и Правду.

Объективно же все они (за немногими исключениями в центральной и специальной печати) программируют тот механизм промывки мозгов, к которому подключен каждый советский гражданин.

Начинает просыпаться человеческая совесть в послесталинские годы в другой категории пишущих людей — в писателях. Хотя их положение весьма близко журналистскому, но все же они обладают некоторой — очень небольшой — самостоятельностью. Ведь если журналист находится на службе у государства (партии), то писатель пока еще — пред-

 

- 56 -

ставитель "свободных профессий" (если вообще можно говорить о существовании таковых в СССР).

Курску повезло: в те рубежные годы сюда приехал Валентин Овечкин. Он уже имел имя в литературе, и его Районные будни были новым словом, искренним и заинтересованным. Какова бы ни была его политическая позиция (а она была очень наивной. Он, например, упрямо верил, что система в стране хорошая и только руководители плохие, а от руководителя, считал он, все зависит), он говорил то, что думал, он хотел, чтобы крестьянин жил в достатке, а не в неизбывной нищете. В своих записных книжках он цитирует Некрасова:

Кто живет без печали и гнева, Тот не любит Отчизны своей.

Ближе всего его позиция была к взглядам Твардовского.

Хотя его произведения были не на высоком художественном уровне (и он страдал, сознавая это), но сама постановка проблем была свежа, и отказ от казенного трафарета и призыв к борьбе с «бюрократизмом», с "борзовщиной" (Борзов - персонаж Районных будней) привлекал читателей разных возрастов и социальных слоев. (Следует учесть, однако, что персонажами его произведений были не рядовые колхозники, а руководители. Ведь он, считавший, что все зависит от руководителя, и хотел сконструировать тип идеального председателя колхоза или секретаря райкома. Следует не забывать и того парадоксального факта, что его произведения о деревне находили читателя не в деревне, а в городе. Даже низовое начальство (районного масштаба), постоянно фигурировавшее в его очерках, этих очерков не читало. Что уж говорить о рядовых колхозниках... Так было и с другим "деревенщиком" — Шукшиным. Он писал о деревне, но любят и знают его горожане.)

Овечкин полагал, что его всесоюзная (и заграничная) известность дает ему возможность не бояться местных, курских вождей. В 60-е годы он стал критиковать первого секретаря Курского обкома партии Монашева за то, что тот строил себе роскошный особняк, чуть ли не с плавательным

 

- 57 -

бассейном. Улица Микояна, на которой шло это строительство, была в центре, но не была тогда заасфальтирована. И вот по приказу Монашева ее асфальтируют, но только до его дома, то есть всего лишь несколько сот метров. Овечкин вступил в единоборство с Монашевым (думаю, что никто из курской писательской и журналистской братии не поддержал его. Иначе не остались бы они все на своих местах, на своих постах. Хотя все прекрасно понимали правоту Овечкина, да ведь критиковать первого секретаря — себе дороже!). Однако каждый первый секретарь обкома — член или кандидат ЦК КПСС. В этой конфронтации победила партия в лице Монашева, а выступивший против партийных привилегий Овечкин был духовно сломлен. Он пытался покончить самоубийством, но только тяжело ранил себя и выжил.

В 1968 году появились в печати его отрывки Из записной книжки. Вот один отрывок, похожий на автобиографию.

"Есть характеры — не гнутся, а сразу ломаются. Человек не меняется, не приспосабливается к жизни, не подличает, идет напрямик своей дорогой, и это стоит большой борьбы, большой затраты сил. И вдруг остановится, оглядится — шел, шел, а все то же вокруг, — и сразу сломится. И это уже конец, и духовно, и физически".

Естественно, после этой истории ему нельзя было оставаться в Курске, и он уехал в Среднюю Азию. Из его опубликованных писем и дневников видно, что его материальное положение было незавидное, и порой ему не хватало денег на билет в Москву. Но его наивная вера в хороших руководителей осталась неистребима, он их продолжал искать и в Средней Азии.

Когда я в 1965 году приехал после лагеря в Курск, то в журналистских кругах еще говорили об этом скандале, но, конечно, в узком кругу.

Монашев был у власти и при брежневском руководстве, но все-таки через несколько лет его перевели в Москву на должность замминистра. Это было расценено как понижение. Особняк его курские власти собирались превратить в детский сад. Но асфальтированную дорогу в то время так и не

 

- 58 -

удлинили — разве что сейчас.

Неудавшееся самоубийство Овечкина наводит на мысль, что такова извечная судьба честных поэтов и писателей России — самоубийство, или тюрьма, или изгнание...

Кажется, в 1954 году Курская областная библиотека организовала встречу с ним. Была так называемая "читательская конференция". И вот когда его спросили, кого он считает своими учителями в литературе, он сказал: «Глеба Успенского и Бунина». Это меня и других присутствующих удивило. Я, например, впервые слышал имя Бунина. В школе мы такого «не проходили». Нужна была определенная смелость, чтобы провозгласить этого «злобного эмигранта» своим учителем. (Зачтется и Эренбургу за то, что в 1956 году он воскресил для нас Марину Цветаеву и был ошельмован за это в партийной печати.)

Мы углубленно изучали русскую и советскую литературу в 8, 9 и 10 классах. Но в нашем учебнике не нашлось места ни Бунину, ни Достоевскому. Достоевский, имя которого приходит первым на ум современным людям Запада и Востока, когда речь заходит о русской литературе (или шире — о русской душе!). Достоевскому — классику мировой литературы — в нашем учебнике отводилась одна страничка мелкого текста, то есть этот материал был "необязательным" — учитель не объяснял его и не спрашивал, — и такие странички, как правило, никто из нас не читал. Несколько таких же мелких строчек отводилось Писареву. Почти ничего о Есенине. (Его произведения, как и романы Достоевского, начинают издаваться только через несколько лет после смерти Сталина.) Ну а Набокова, Замятина, Ремизова мы узнаем только теперь, и то вынуждены читать их книги тайком, потому что на любом обыске их могут забрать: нельзя! книги изданы не в СССР!

Поэтому на обысках тщательно смотрят не только на автора и название, но и на издательские данные.

Так проходили мы литературу в урезанном и искалеченном виде: без Писарева, Достоевского, Бунина, Блока. Но и то, что оставалось, а оставалось многое, было так препари-

 

- 59 -

ровано и засушено, что раз и навсегда отбивало охоту к великой русской литературе. После объяснения учителя о значении Евгения Онегина читать его не хотелось.

Помню разговор 1955 или 1956 года в очереди у кино. Мой ровесник спросил меня, почему мы не изучаем западных писателей, ну, например, Мопассана или Золя. Стоявший в очереди пожилой человек фыркнул: Мопассан у нас считался символом неприличия. Я ответил, что, вероятно, времени не хватает учить советских писателей (мы, действительно, почему-то совсем не изучали писателей-современников), где уж там французских! На это приятель возразил мне, что можно было бы без особого ущерба выбросить из программы Джамбула Джабаева или Сулеймана Стальского, а вместо них вставить Мопассана. Пожилой человек был крайне рассержен нашей дерзостью, но мы каким-то внутренним чутьем понимали, что время говорить такие крамольные вещи без опаски (хотя и не на собрании, а просто в порядке товарищеского обмена мнениями) — такое время пришло.

В те же годы в Курске поселяется — ненадолго, к сожалению, — молодой писатель Фазиль Искандер. Но у него тоже начинаются нелады с курскими руководителями, и он уезжает от нас в Москву. И только из столицы, а не из нашего захолустья, он выходит в литературу, находит выход к читателю и получает его признание. До сих пор в редакциях обеих курских газет (Курской правды и Молодой Гвардии) вспоминают с теплотой об Искандере и о том оживлении, какое он внес в их жизнь. Спорят, кого из курских деятелей он высмеял в Созвездии Козлотура. Приезжает и молодой, никому почти неизвестный Евгений Носов и оседает в Курске. Лет через 10 его имя войдет в «первую десятку» писателей-деревенщиков: Шукшин, Тендряков, Солоухин, Е. Носов... Приезд в Курск Овечкина, Искандера, Носова способствовал некоторому оживлению культурной и литературной жизни. Но сфера их общения, радиус их действия были невелики. Они все шли как бы в общей волне «оттепели», но — по большому счету — разве могли они принести какие-то

 

- 60 -

идеи? Повести куда-нибудь за собой? Даже если бы у них и были какие-то нетривиальные мысли, власть не позволила бы им высказать их. Тем более в провинции и тем более в те первые послесталинские годы.

Тем временем мы с С. В. все ходили по окраинным улицам Курска, сами названия которых говорили об их провинциальности и идилличности: Чумаковская, Полевая, Выгонная, слобода Казацкая, слобода Стрелецкая, — и вдруг как внезапный наплыв из прошлого — который, впрочем, никем не осознан! — красивое и необычное сочетание — отзвук февраля 1917: «Улица Свободных Граждан». Конечно, такое сомнительное название (слово «свобода» не в чести!) только случайно продержалось до середины 50-х годов: улицу Свободных Граждан переименовали, неизвестно почему, в улицу Ломоносова. Так спокойнее.

И вот ходим мы — вдоль одноэтажных неказистых домишек, часто построенных еще в начале века, отгороженных длинными деревянными заборами, в тишине, прерываемой лишь лаем собак, по деревенской немощенной улице слободы Казацкой, и беседуем, как некие древние греки, на ходу — дома мешают нам разговаривать родные — его и мои, — и я все более и более склоняюсь к его точке зрения на СССР, и это происходит постепенно, незаметно для меня. Юношеское сознание не объемно, оно не знает полутонов: где был плюс, там ставится минус, и наоборот. Социализм (вообще) — плох, капитализм — хорош, из всех стран на Земле самая прекрасная — Франция.

«Я ненавижу Гитлера, — говорит С. В., — потому что он хотел уничтожить Францию. Почитай-ка, что он говорил о французах! Черчилль тоже не хочет считать, что Франция — великая держава, он хотел бы видеть Францию униженной». И он напевает: "Аллонз анфан де ля патри..."

В один прекрасный день он объявил, что не хотел меня до времени знакомить с еще одним нашим единомышленником, а теперь вот, считая меня своим, познакомит. И он свел меня с Г. Д. — парнем, который бросил школу после 7 классов:

 

- 61 -

его семье не хватало денег, и в 15 лет он вынужден был пойти на работу — на железную дорогу.

Г. Д. произвел на меня приятное впечатление: был он на три года старше меня и, хоть и бросил учиться в школе, тем не менее, на месте не стоял — читал книги, слушал иностранное радио... Мы с ним сдружились, даже более чем с С.В. Вскоре мы даже подтрунивали над чрезмерным франкофильством С. В. (хотя тоже любили Францию), над некоторыми его странностями, над крайней его осторожностью.

Опережая на десяток лет свое время, он боялся подслушивающих аппаратов, случайных (даже пьяных) прохожих: «Это агенты, они только притворяются пьяными». Конечно, все эти страхи были тогда напрасны, Курскому УКГБ и во сне присниться не могло, что по этим тихим улицам ходят молодые потрясатели основ. Узнай это, они быстро прибрали бы нас к рукам.

Когда это все-таки случилось (через 2 года и не в Курске), они пытались объяснить наши «враждебные» взгляды "дурным" влиянием Запада. В Россию «крамола» всегда приходит с Запада. И сто лет назад власти так же объясняли взгляды народников-демократов и социалистов. Всегда «гнилой» Запад развращал передовую русскую молодежь. И опять же — эмиграция, «окопавшаяся» на Западе: в прошлом веке могли судить за распространение герценовской литературы, а сейчас непременно будут судить за распространение литературы Фонда имени Герцена в Амстердаме (а еще суровее — за издание «Посева», "Хроники-Пресс"). Влияние Запада на нас троих, конечно, было. Каждый заключенный в тюрьме думает о воле, в этом смысле он находится под влиянием „воли". По отрывочным сведениям из книг, кино и радио мы имели некоторое представление о Западе как об ином мире — мире изобилия и свободы, в то время как с детских лет нам вбивали в голову, что там — нищета и произвол.

Советская пропаганда после Сталина уже не утверждала, что у нас изобилие. Говорилось, что мы — на пути к изобилию, всегда в преддверии коммунизма. Но, по крайней мере, здесь

 

- 62 -

все наше: земля, фабрики, колхозы, каналы, — а «там» все принадлежит капиталистам, миллионерам и миллиардерам.

Во взглядах на Запад и на Россию мы, в общем, были близки к истине. Разве только Запад мы несколько идеализировали, а о Советском Союзе знали слишком мало, может быть, даже меньше, чем о Западе, как ни странно это звучит. Рядом с нами был страшный мир лагерей и тюрем, а мы ничего о нем не знали. Мы читали Гюго и Диккенса, но никогда не держали в руках Достоевского и Есенина. Мы знали имена всех маршалов Наполеона, но понятия не имели о Власове или о Бандере.

В нашей любви к Франции выразился, я думаю, отчасти и протест против советского режима.

Молодые люди часто нуждаются в кумирах. Для нас это были Сталин и Наполеон, для многих на Западе сейчас — Мао и Че Гевара или Элвис Пресли.

Однажды в коридоре Курского пединститута в 1955 году (я учился тогда в 9 классе, но в институт заходил часто: у меня были знакомые студенты, и вообще мне нравилось бывать там) я увидел студента, листавшего книгу на английском языке. Это уже показатель неординарности. Мы разговорились (я тоже изучал в школе английский), и через несколько минут он спросил меня, хочу ли я читать о Наполеоне. Выяснилось, что он тоже увлекается Наполеоном и этой эпохой, хоть и учится на отделении английского языка.

Этот студент был, как мне стало ясно позднее, тоже оппозиционно настроен, но мои попытки сблизить его с нашей тройкой были неуспешны: он боялся неприятностей.

Такая линия поведения (быть в оппозиции, но в одиночку, избегая выражения своей оппозиционности, сознательно не сближаясь с «так же мыслящими») характерна для многих умных людей в СССР. Они намеренно осторожны, потому что не хотят потерять работу, попасть в тюрьму. И это им удается. Они, как правило, имеют любимую работу и находятся вне подозрений КГБ. Но как им удается молчать, когда хочется кричать и каким образом выдать себя, — мне неясно. Думаю, они неизбежно перерождаются в приспособ-

 

- 63 -

ленцев и конформистов.

У него дома было много книг. Там я впервые в жизни увидел дореволюционные издания Шопенгауэра и Ницше и взялся читать их. По молодости, я не понял ни того, ни другого, но помню чувство затаенной гордости от сознания того, что читаю запретную, проклинаемую литературу. Был у него еще журнал конца прошлого века с запомнившейся мне статьей «О гнилых идолах социализма». В ней говорилось, что если социалисты придут к власти, то они станут эксплуататорами, и будет хуже, чем до этого. (Таким образом, Шафаревич имел единомышленников еще сто лет назад.)

Сдвиг в сознании советского человека от конформизма к критическому мышлению совершается не вдруг, не сразу, не как мгновенное религиозное озарение, но медленно, путем освобождения мысли от липкой паутины официальной идеологии. Только такой сильный толчок, каким был XX съезд, мог значительно ускорить процесс духовного освобождения среди некоторой части населения. Но прошло всего лишь несколько лет, и инерция этого толчка ослабла, и новое поколение уже не могло пережить этого плодотворного шока.

Я не могу с точностью назвать месяц и год своего «открытия мира». Должно быть, это все-таки конец 1954 — начало 1955 года.

В это время раздвигается понемногу железный занавес, и в СССР начинают больше узнавать о внешнем мире. Люди начинают слушать западные радиопередачи на русском языке, в основном, по ночам, так как только ночью хорошая слышимость и "неслышимость": ты слышишь больше, чем днем, а тебя слышат (слышат, что ты слушаешь) меньше — люди спят. Никто не знает, то ли это запрещено, то ли только не рекомендуется.

Вдруг выясняется, что можно писать письма за границу. Но разве это когда-нибудь запрещалось? Просто при Сталине твое письмо не шло дальше ближайшего УКГБ. При Хрущеве твое письмо, пожалуй, может дойти и в Лондон, и в Нью-Йорк, но в УКГБ все равно заведут на тебя досье — «связь

 

- 64 -

с заграницей». Но не каждое письмо дойдет и не каждое придет оттуда.

В эти же годы у нас стали появляться такие журналы, как В защиту мира, Всемирные студенческие новости. Это была узенькая щелочка в железном занавесе, через которую мы заглядывали на Запад. Я регулярно ходил в читальный зал Курской областной библиотеки, чтобы читать их. Конечно, интерес к такого рода периодике характерен для провинции. В столицах были большие возможности. Но у нас было только заглушаемое радио и эти прокоммунистические журнальчики.

И вот однажды я увидел во Всемирных студенческих новостях адреса для переписки. Я был заинтересован. Я выбрал итальянца Леонардо Маттиоли (как экзотично звучало это имя в Курске!) и написал ему. Он знал русский язык. Через 2-3 дня на мое имя пришло официальное письмо с местным штампом. По ошибке его вскрыл отец (у нас с ним совпадали имя, отчество и фамилия) и накинулся на меня чуть ли не с кулаками:

— Ты что, идиот, делаешь? Хочешь, чтобы меня из-за тебя посадили?

— Да в чем дело? — не понял я. — Что случилось?

— Ты зачем в Италию писал? На хрена она тебе? В лагерь захотел? — Теперь вот вызывают! — и он бросил мне то распечатанное официальное письмо.

Я прочитал: "Уважаемый тов. Вайль! По поводу Вашего письма в Италию просьба зайти ул. Ленина, 16, к начальнику отдела сортировки". Я стал вспоминать, что там — на улице Ленина, в доме 16. «Так ведь это же почтамт! - сказал я отцу. — Ничего страшного». Он немного успокоился, хотя и продолжал ворчать. На другой день я пошел туда, и очень вежливый начальник отдела сортировки показал мне мое письмо в Италию: «Конверт немного грязноватый. Видите, здесь отпечатки пальцев. Мы должны отправлять за границу только чистые конверты. Вот вам марки, переклейте, пожалуйста». Я переложил письмо в новый конверт, надписал адрес, и письмо ушло.

 

- 65 -

Я получил на него ответ, и у меня завязалась переписка с Брешией. Все письма доходили (политических вопросов мы не касались). Позже я завязал переписку с ровесником из Генуи, с парижским студентом, с неким индусом...

Однажды сидел у нас в гостях мой дед. Я в какой-то связи сказал ему, что получил письмо из Италии. Он уставился на меня:

— Как из Италии? С заграницей переписываться нельзя.

— Почему нельзя? Можно.

— Нельзя, — упрямо повторял он. — Это запрещено.

— Нет, можно, — сказал я и подал ему несколько писем в непривычно ярких конвертах с экзотическими марками.

Он долго вертел их в руках и рассматривал. И удивлению его не было конца.

Мнение о том, что за границу писать нельзя, существует в народе и в наши дни. В сентябре 1977 года в нашей деревне узнали о предстоящем отъезде нашей семьи из СССР. Приходили женщины, прощались с нами. И одна доярка, плача, сказала, обращаясь к моей жене: «Говорят, Алексеевна, твоя сестра должна будет отказаться от тебя. И переписываться вам нельзя будет».

Такова наша страна контрастов: один, живя в Москве, может напечатать свою статью в Нью-Йорк Таймс, другой, живя в деревне, считает, что за границу к сестре нельзя послать письмо.

В последние годы власти, в общем, даже поощряли переписку среди школьников, но только со странами советского блока, предпочтительно Болгария, ГДР, Чехословакия (до 1968 года, конечно). Уже с Югославией переписка была не очень желательна.

Казалось бы, если следовать официальным лозунгам «Миру — мир» и «Дружба народов всех стран», то международная переписка должна была бы всемерно поддерживаться. За границей больше становилось бы друзей Советского Союза и т. д. Но нет. Власти боятся не утечки правдивой информации из СССР (ее в письмах наших не было — кто захочет в тюрьму?), а непрофильтрованной информации

 

- 66 -

из-за границы и вообще влияния Запада и его идей на советских граждан.

В 1956 году девушка, сидевшая со мной в школе за одной партой (мы кончали 10-й класс), показала мне письма от молодого человека из Израиля, венгерского еврея. Он писал ей (по-русски), что не хочет служить в израильской армии, любит СССР и каждый день слушает передачи Москвы по-английски.

«Теперь представь себе, — сказал я ей, — что я напишу кому-нибудь за границу, что я не хочу служить в Советской Армии и каждый день слушаю «Голос Америки». Что со мной будет?»

Полагаю, что ей самой такой вопрос не приходил в голову. Не каждый, кто голосует на митинге в защиту чилийских политзаключенных, задается вопросом: "А есть ли они дома в СССР?"

Мы трое считали себя изолированным островом, т. е. мы не верили, что есть еще люди в Курске или в каком-нибудь другом городе, которые разделяют наши взгляды. Мы считали, что раз мы пробились к истине, то теперь наш долг открывать глаза и другим.

Однажды, когда мы прогуливались уже втроем, С. В. сказал:

— Пора. Мы создадим партию. Но сначала надо создать Центральный Комитет. Борис, - обратился ко мне, сколько человек в ЦК КПСС?

— Человек сто, я думаю, — ответил я.

— Ну, и у нас будет сто. А возглавлять ЦК будет пятерка: вот нас трое и еще двоих надо будет подыскать. Итого в ЦК будет сто пять человек.

Мы с Г. Д. отнеслись к плану создания партии скептически: уж слишком нереальное это было дело. Не потому, что нас всех быстренько пересажали бы — как раз об этом мы и не думали, — а потому, что где взять сто человек? А ведь для партии нужно больше! Но мы и не протестовали: возможно, нам льстило его предложение быть членами ЦК.

 

- 67 -

— Но само ЦК, — продолжал развивать свою мысль С. В., — не должно знать о существовании руководящей пятерки. ЦК руководит, но в самом ЦК руководит пятерка. Борис, сколько процентов евреев у нас в стране?

— Пять, — неуверенно ответил я.

— Ну вот, и у нас в ЦК должно быть не более пяти человек евреев. А в руководящей пятерке — ни одного еврея.

— А я? — спросил я. —Ты же сказал, что я в этой пятерке...

— Ну, ты — другое дело, — засмеялся С. В. — Какой ты еврей? Ты русский.

Таким образом, с организационным вопросом было покончено (а попутно был решен и «еврейский вопрос»), оставалось немногое: найти двух человек (не евреев) для пятерки и еще сто человек для ЦК. Сколько будет членов партии вообще — этот вопрос не возникал.

(Справедливости ради надо сказать, что разговор о партии был только один раз и больше мы к нему не возвращались. Но он по-своему симптоматичен.)

Но вот перейти от слов к конкретному делу нам давно хотелось. Какое же может быть конкретное дело у подпольной группы? Из всей прочитанной нами историко-революционной литературы (в основном — о подпольщиках-большевиках) явствовало: листовки.

Но как изготовить листовки? Пишущей машинки у нас не было и купить ее было невозможно — в Курске, насколько мы знали, частным лицам их тогда не продавали. Пишущих машинок и сейчас в Союзе неизмеримо меньше, чем на Западе, и все они зарегистрированы, т. е. каждая машинка имеет свой номер и шрифт, отличающийся от других. Так что, когда крамольная машинопись попадает в руки КГБ, им нетрудно найти машинку, на которой была изготовлена эта машинопись, и, таким образом, найти следы. Я вспоминаю, как, живя в Тобольске, мы имели молодого соседа а ля интеллигент. Однажды он попросил у нас машинку, чтобы помочь своей сестре напечатать «роман Шекспира». Нам не удалось понять, какой именно роман и какого Шекспира. Мы и раньше подозревали его в неравнодушии к нашей

 

- 68 -

жизни; слишком подробно расспрашивал он нашего 7-летнего сына о наших занятиях, друзьях и дарил ему шоколадки. И теперь мы догадались, что Тобольскому ГБ надо проверить шрифт нашей машинки. Возможно, ГБ изъяло какой-нибудь самиздат, и они подозревали нас. Он отдал ее молча через несколько дней, о «романе Шекспира» больше не говорил.

А в Васильевском Смоленской области (1976 г.) к нам домой пришел председатель сельского Совета т. Шведов и прямо объявил, что райисполком (но райисполком ли?) требует снять образец якобы каждой машинки в районе.

В обоих этих случаях мы могли, конечно, отказаться и машинку не давать. Но поскольку мы действительно на этой машинке не печатали ничего «нецензурного», то охотно давали ее любому. Тем не менее, я ругал жену за то, что она предоставила т. Шведову образец, — этого не надо было делать по принципиальным соображениям.

Госбезопасность потому периодически проверяет шрифты наших машинок, что мы ведь имеем возможность заменить полностью или частично эти шрифты.

В исторической литературе мы читали о подпольных типографиях, но это было не под силу нам в 1955 в Курске. Но в популярной книге о юном С. М. Кирове (Мальчик из Уржума А. Голубевой, много разных советских изданий), мы прочитали о гектографе, о том, что его просто изготовить (глицерин и желатин) и что с его помощью можно получить несколько сот копий. Но как мы ни вчитывались в эту книгу, мы не могли найти конкретных деталей: каково соотношение глицерина и желатина? Из чело делаются гектографические чернила?

Я пошел в областную библиотеку и взял несколько энциклопедий на «Г» и «М» (множительные аппараты). В Большой и Малой Советских Энциклопедиях всех изданий конкретные описания гектографов (а также мимеографов и шапирографов) отсутствовали. Зато в дореволюционной энциклопедии Брокгауза и Эфрона все было расписано подробно! Хорошо было Кировым! Но они были не дураки —

 

- 69 -

научившись по энциклопедиям изготовлению листовок и придя к власти, они закрыли эту информацию, могущую теперь обернуться против них.

Итак: нужно было огромное количество глицерина. Купить глицерин можно в аптеке. И сразу мы оказывались перед той же проблемой, с которой столкнулся за 50 лет до этого «мальчик из Уржума»: как закупить в небольшом городе много глицерина, не вызывая подозрений со стороны продавцов? Действовали по книге Голубевой, по «методу Кирова»: ходили в аптеку, чередуясь, брали по 2-3 пузырька и за месяц-полтора накопили достаточно.

А текст листовки у нас уже был! Мы сочинили его однажды вечером в убогой каморке С. В. Я запомнил наизусть первые две фразы: "Когда в октябре 1917 года международный авантюрист Владимир Ленин совершил государственный переворот, то к власти пришли большевики. Братская помощь иностранных держав была объявлена интервенцией..."

Безусловно, это больше похоже на сообщение исторического характера, чем на листовку. Информационная ценность первой фразы равна нулю: каждый знает, что большевики пришли к власти в 1917 г. Мы, значит, только переименовали революцию в переворот, а Ленина как бы походя уничтожали.

Вторая фраза также не несет никакой информации. Интервенцию предлагалось именовать «братской помощью» (как именуют большевики свою интервенцию в Польшу в 1939, в Венгрию 1956 и т. д.). Тут, конечно, сыграла свою роль и наша любовь к la belle France.

Не помню, что там было дальше, но, думаю, все в том же духе.

Мы долго обсуждали, где безопаснее распространять листовки. Я предложил оригинальную идею: накануне «родительской» разложить листовки на кладбище. Утром множество людей придут поминать родных (в этот день на кладбищах всегда многолюдно) и найдут на могилах листовки. Не помню, согласились ли со мной мои товарищи, но этот

 

- 70 -

вариант был наиболее безопасным. Ведь если даже по ночам опускать листовки в почтовые ящики, то легко можно столкнуться с кем-нибудь. На кладбище же ночью никого не бывает.

Конечно, мы не осознавали в полной мере, какую опасную игру мы затеяли. Госбезопасность не посчиталась бы с нашим возрастом, мы оказались бы в тюрьме. А какой эффект имела бы эта листовка для читателей? Теперь я полагаю, что никакой: слишком неактуальны и слишком неожиданны для жителя Курска 1955 года и "международный авантюрист" Ленин, и «братская помощь» Антанты.

Мы полагали, что госбезопасности ни за что не удастся найти нас. (А что вообще мы о ней знали?) Мы даже не представляли себе, что в 200-тысячном городе можно по почерку найти, в принципе, любого человека. Разве знали мы, что огромная карательно-сыскная машина имеет неограниченные денежные и технические средства и высококвалифицированных специалистов — в том числе и графологических экспертов? Ведь главное, с чем они боролись и борются, — это слово. Вот и научились они всем видам тайного подслушивания, анализу почерка, анализу машинописных шрифтов, перлюстрации писем... И поскольку они борются со взглядами и убеждениями, то и разработали (частично унаследовали из прошлого) целую систему психологического воздействия и «промывки мозгов», цель которой — сломать человека духовно и нравственно, уничтожить его как личность.

Нам повезло, что мы не попали в тюрьму тогда, в 1955. Все обошлось благополучно, потому что С. В. вдруг стал проявлять некоторый страх (он и раньше был не свободен от него) и подозрительность. Однажды он попросил уничтожить листовку (я хранил ее у себя), а гектограф еще не был готов), опасаясь, что его якобы найдут "по стилю".

"Я все свои сочинения в школе начинаю со слова "когда", - сказал он. — И здесь вот тоже: Когда в октябре 1917 года..."

Я, однако, не сразу уничтожил текст, а только после неудачи с гектографом.

 

- 71 -

После того, как закуплено было достаточное количество глицерина и желатина, мы по всем правилам Брокгауза и Эфрона сварили гектографическую массу, но то ли чернила были неподходящие (о чернилах в энциклопедии мало говорилось вообще), то ли еще что, но хороших оттисков не получилось, и мы с Г. Д. оставили эту затею. С болью я наблюдал, как Г. Д. отдает гектограф своей собаке и та жадно пожирает сладкую массу.

Мы решили, что рано или поздно мы обязательно достанем машинку. У нас расширялся круг единомышленников, и соответственно расширялись наши возможности. Нас было уже не трое, хотя никакой "партии" не существовало. Был тот студент, который давал мне Ницше и Шопенгауэра. Была одна студентка, у которой я брал читать дореволюционное издание Бунина (после того как услышал его имя от Овечкина). Этим двум студентам мы о листовках не рассказывали, считая их еще не достаточно близкими.

Машинку мы так и не достали, а листовки — другие листовки! — распространили в Курске, независимо от нас, другие молодые люди — через 5 лет после описываемых событий. Им тоже было 18-19 лет. Их листовки (я еще расскажу о них) были машинописные, и разбросали они их не на кладбище, а в городском кинотеатре "Комсомолец" во время сеанса.

Мои друзья-студенты были, конечно, и старше, и умнее меня. Студентка спрашивала меня: "Ну, хорошо. Вот ты все время хвалишь капитализм. Но как же быть с прогрессивными писателями? Я читала и Синклера Льюиса, и Драйзера, и других. Что же они все врут? Почему там забастовки, например?"

Я пытался ускользнуть: забастовки, мол, доказывают только, что там есть демократия. (Ответ хотя и верный, но не полный. Она ведь спрашивала не об этом. Но я, конечно, не был готов отвечать на такие вопросы.)

Я не знакомил ее с С. В., но рассказывал ему о моих беседах с ней. Он захотел увидеть ее, и однажды он прошел мимо нас на улице (мы заранее условились с ним об этом). Потом он сказал мне:

 

- 72 -

— По-моему, она еврейка.

— Что ты! Я знаю ее отца и мать, их зовут Михаил Васильевич и Анна Ивановна.

— Нет, — возражал мне он, — я видел ее нос.

Поразительно, что тогда подобные высказывания не вызывали во мне ни протеста, ни ярости. Это потому, что сам-то я не был гоним. Позже, когда за своей спиной я услышу шипение "Жид! Жид!", я действительно почувствую себя не только русским, но и евреем.

А однажды мы втроем открыли свое лицо перед секретарем комитета комсомола нашей школы! Он учился в одном классе с С. В., и мы его хорошо знали. Считая его вполне честным человеком, мы решили попытаться привлечь его на свою сторону. Мы были уверены, что если он и не будет согласен с нами, то, по крайней мере, и не выдаст нас. (Так и было.)

Мы пришли к нему домой и 34 часа беседовали с ним. Он был поражен! Он сказал, что подобные антикоммунистические мнения слышал иногда из передач радиостанции "Освобождение", но чтобы в нашей школе, в его классе... Как ни была хорошо подготовлена наша атака (а мы к ней действительно хорошо подготовились, заранее учитывая возможные аргументы противника), секретарь остался верен официальным позициям. На прощание он сказал нам драматическим тоном: «Хорошо. Я никому не расскажу о нашей беседе. Но запомните: в решающий момент я с оружием в руках буду против вас».

Отношения у нас с ним оставались приятельские, но к этому разговору, естественно, больше не возвращались. Жалко, что во время XX съезда, когда я учился в 10-м классе, он уже уехал в институт в другой город и мы не могли скрестить шпаги на новом уровне.

Но именно в это время я сблизился с учеником параллельного класса Валерием Р. Оказалось, что он тоже близок к нам по взглядам. Его дядя в это время был реабилитирован и только что вернулся из лагеря, где провел 20 лет. Был он,

 

- 73 -

по словам Валерия, бундистом. Так на квартире Валерия я впервые в жизни (мельком, правда) увидел реабилитированного, да еще и бундиста (пришлось смотреть в словарях, что это такое — бундист). Валерий гордился своим дядей, повторял некоторые его изречения и не без его влияния сказал мне однажды с гордостью: «Я — социалист».

Это меня удивило и озадачило. С. В., например, сказал однажды о себе: «Я — христианский демократ». А этот говорит, что он — социалист. Социалисты, правда, это что-то близкое к коммунистам, но ведь это же хорошо, что они с нами! Я пытался склонить Валерия к активной позиции, к "борьбе", но вся его оппозиционность не шла дальше общих разговоров. Постепенно наши пути разошлись. Я встретил его через 10 лет, он стал видным курским художником, писал портреты партработников, был в фаворе, имел даже машину. Он знал, что я только что из лагеря, и, видимо, очень боялся, что я стану вспоминать прошлое. Поэтому с места в карьер он забормотал, что вот, мол, мы ошибались в юности. Надо найти свое место в жизни, отказаться от заблуждений и так далее.

Так же себя повел и еще один приятель тех лет, Слава З., ставший начальником цеха. Пытаясь оправдаться то ли передо мной, то ли перед самими собой, они в то же время судорожно открещивались от меня, как от чумного, разве что не убегая от меня на улицах Курска в 1965 году. Но не все были такими трусами.

Итак, круг наших единомышленников, хотя бы и столь широкого спектра — от демохристиан до социалистов, — в 1955-56 годах расширялся. Подспудная мысль об организации всех этих людей не покидала нашу тройку. И все же заговаривать об этом с ними мы не решались. Хотя этот возраст — 16-18 лет — наиболее подходит для тайных организаций, клятв, уставов и конспирации. А потом — тюрьма, давление на неустойчивую юношескую психику, надлом, и — все тайное становится явным, и рассказывают даже о том, чего не мог знать никто... Сколько раз было так в русской истории и даже не только с юношами? Справедливости ради

 

- 74 -

скажем, что до 1917 года все-таки легче было перенести тюрьму и сохранить достоинство, никого не выдать, чем после Октября. Во всяком случае, на Ленина и его товарищей не оказывалось никакого психологического нажима на следствии (я уже не говорю о комфортабельных с советской точки зрения условиях заключения). Они могли отрицать обвинения, могли и отказываться от дачи показаний.

А мы даже и не знали, что у нас, обвиняемых, есть право молчать, право не отвечать на вопросы. В ряде западных стран следователь (или судья, или шериф) разъясняет обвиняемому (арестованному), что тот может, если хочет, не отвечать на вопросы. От нас же следователи требовали одного: «Говори как было! Говори правду!» или: «Чистосердечное признание влечет за собой смягчение наказания» (или даже освобождение!).

Одна из конкретных побед правозащитного движения в СССР состоит в том, что люди узнали о своем праве отказываться давать показания и стали это право реализовывать. И они отказываются помогать следствию не только в качестве обвиняемых, но и будучи свидетелями. Первым, насколько мне известно, отказался от дачи показаний Голомшток на процессе Синявского и Даниэля. Но до этого разъяснил юридическую сторону такого поведения Есенин-Вольпин. И власти, пока только в столицах, начинают привыкать к этому.

Но что мы могли знать о таких вещах в 1955-1956 годах? Мы и Кодекса уголовного не видели и в руках не держали, очень смутно представляли себе, что такое КГБ и чем оно занимается. Того реабилитированного бундовца я видел лишь однажды, а он, наверное, о многом мог бы рассказать... Как тут не вспомнить самиздатского стихотворения Ольги Берггольц тех лет:

О дни позора и печали!

О, неужели даже мы

Тоски людской не исчерпали

В беззвездных топях Колымы...

... И молча, только тайно плача

 

- 75 -

Зачем-то жили мы опять. Затем, что не могли иначе Не жить, не плакать, не молчать. Но если жгучего преданья Дойдет до вас холодный дым — Ну что ж, встречайте нас молчаньем, Как мы встречая вас, молчим...

Когда через несколько лет власти захотят объяснить причину политического брожения 1956-57 годов, они свалят все на реабилитированных, на людей, отсидевших 10-20 лет в лагерях и в 1955-56 освободившихся. Реабилитированным власти никогда до конца не верили.

Люди, вернувшиеся с Архипелага и даже получившие назад партбилет, все равно были запятнаны в глазах госбезопасности и властей. На самом деле эти люди не оказали большого влияния на наше поколение, за некоторыми исключениями (Костерин, Якир, Копелев и др. относятся к последующему периоду). Их влияние было скорее косвенным. Во всяком случае, не будь их, движение 1956 года все равно существовало бы.

Наш интерес к политике возник спонтанно. Знаменательно, что еще в 9-м классе я и два моих одноклассника (никак не связанные с нашей подпольной тройкой; один из них был сыном майора МГБ) решили путем, «провокационных вопросов» на уроках разоблачить ложь учителя истории СССР и учебников этой истории. Мы к каждому уроку готовили такой вопрос и распределяли, кто будет его задавать.

Помню несколько таких диспутов. Шла речь о завоеваниях Ивана Грозного. Вставал сын майора МГБ и спрашивал: «В учебнике говорится, что выход России к Балтийскому морю был жизненно важен. Я не пойму: выходит, каждое государство имеет право захватывать чужую территорию, чтобы иметь выход к морю?»

Учитель, недавний выпускник Курского пединститута, молодой еще человек, начинал разъяснять, что Русское государство было молодое, ему, чтобы развиваться, нужен был выход к морю и т. д.

 

- 76 -

Тогда сын майора говорил, что он ставит себя на место народов Прибалтики и не может согласиться с тем, что они захвачены Россией.

Учитель в ответ объясняет, что для этих народов было благом оказаться под владычеством России, а не под властью «псов-рыцарей» и т. д.

На одном из следующих уроков вставал уже я и спрашивал, не является ли Богдан Хмельницкий предателем украинского народа.

Учитель аж вскакивал со стула и спрашивал, откуда я это взял.

Я доставал бумажку и зачитывал соответствующую цитату из довоенной энциклопедии.

— Это школа Покровского! — кричал учитель. — Эти взгляды осуждены советской наукой.

Класс любил эти диспуты: всегда ведь интересно, когда учитель бывает посрамлен школьниками.

На уроке литературы я спросил учительницу:

— Почему мы не проходим Достоевского?

— Достоевский — реакционер.

— А Писарев — тоже реакционер?

— Писарев? Нет, Писарев — не реакционер, но, понимаете ли, его взгляды и т. д. и т. д., - и она, бедняжка, выкручивалась как могла.

Мы ее любили, а к учителю истории испытывали смешанное чувство. Я думаю, если бы он откровенно сказал нам, что вынужден защищать, по долгу службы, официальные взгляды, то мы прекратили бы нашу травлю. Но, искренне или нет, он продолжал жевать жвачку учебника. В 10-м классе был курс советской истории (а в 8-9 — досоветской). Помню, я вызвал его на очередной бой: «Вот вы сказали, что мы вынуждены были ввести наши войска в Прибалтику (речь шла о 1940 г.), чтобы обезопасить свои границы. Да, но после этого у нас появились новые границы, и, очевидно, нам надо было обезопасить и их? Почему же мы не пошли дальше?»

Не помню, что он отвечал, но я продолжал:

 

- 77 -

«Значит, любое государство, стоит ему захотеть обезопасить свои границы, может вводить войска в соседние страны?»

Как же это можно приравнивать СССР к "любым" государствам? Учитель был взбешен. Я думаю, что Михаил Абрамович Фенигштейн не хуже нас должен был понимать историю СССР. Или он только казался нам интеллектуалом, а на самом деле это была пустышка?

Третий участник нашей тройки по кличке Филя побывал на каникулах в Эстонии и привез оттуда массу впечатлений.

Он встал однажды и сказал учителю:

— Вот я был в Эстонии. Там люди живут — хорошо! Там нищих нету. Почему? И в магазинах продуктов много... Фенигштейн нахмурился.

— Что за обывательские разговоры!

— Почему же обывательские? — возразил я ему с места. - Мне кажется, в конце концов, все революции совершались для того, чтобы люди жили лучше.

— Это кулацкая философия! — завопил Фенигштейн. - Это философия сытого брюха!

Если уж Эстония казалась другой страной, отличной от России, то что говорить о настоящей загранице? У нас был в школе преподаватель Конституции СССР (был в те годы такой предмет в 7-х классах), веселый человек. 14-летним подросткам с трудом давалось понимание государственного устройства СССР, структура органов власти и их функции. Учащиеся безо всякого умысла перевирали и искажали букву и дух советских законов.

Помню, как он вызвал к доске моего одноклассника по теме «Указы Президиума Верховного Совета СССР». Тот никак не мог объяснить, что такое «указ».

Тогда Евгений Иванович предложил ему:

— Приведи пример Указа Президиума Верховного Совета СССР.

Ученик полминуты мучительно думал и потом выпалил:

— Указ о смерти Сталина!

Или — спрашивает Евгений Иванович у другого ученика:

 

- 78 -

— Кому присягали советские воины во время "Великой Отечественной войны?

Тот, не понимая значения слова "присягать", отвечает:

— Немцам! Евгений Иванович в таких случаях кричал:

— Еще один антисоветский выпад, и я удалю тебя из класса!

В 1954 году он исчез, и мы узнали вскоре, что он в Германии, преподает историю СССР детям офицеров советских оккупационных войск. Через год-два я шел с приятелем по Ленинской и столкнулся с Евгением Ивановичем. Оказывается, он приехал в отпуск. Тут же на улице он стал нам рассказывать о ГДР, и это интервью затянулось на 3 часа. Чувствовалось, что он был потрясен увиденным: культурой и уровнем жизни. Я думаю, теперь никакая пропаганда не смогла бы убедить его в том, что советская страна — самая процветающая (а он ведь сам был рупором этой пропаганды). Он теперь мог сравнивать, а рядовой житель нищего Курска — не мог: ему не с чем было сравнивать. Но, конечно, у милейшего Евгения Ивановича не зародилось и тени сомнения в том, что присутствие советских войск необходимо в ГДР.

Наша кампания острых вопросов к учителям достигла пика в марте 1956 года.

Что это был за год! И, как всегда, исторические события подкрадываются внезапно: кто мог, поднимая тост 31 декабря 1955 года, предсказать, чем ознаменуется 1956? Не так ли было и в конце 1916? Я сопоставляю эти две даты не без умысла. Не было в СССР в 1956 году ни переворота, ни революции, и если спросить рядового советского гражданина сейчас, 20 лет спустя, чем был знаменит 1956 год, то не каждый и вспомнит. И, тем не менее, была в 1956 году революция (или переворот, как угодно). Это была революция в сознании. Все в жизни осталось по-старому, ничего внешне не изменилось, даже Сталин продолжал лежать в Мавзолее. Но власть заставила (сама того, конечно, не желая) людей думать. Вчера она до небес вознесла Сталина, сегодня — при-

 

- 79 -

открыла завесу над преступлениями режима, который он возглавлял. И раньше бывало такое, что почитаемый, заслуженный руководитель оказывался вдруг бандитом, шпионом, врагом народа. Но Человекобог... "Имя-знамя"... Многие чувствовали себя одураченными. После такого открытия не хотелось верить будущим вождям. В наши дни встречаются партийные чиновники, которые рассуждают так: Сталин действительно был преступник. Но Хрущев сделал большую ошибку, что сказал об этом во всеуслышание. Не надо было будоражить народ. А теперь вот у людей каша в голове... Простые же люди сейчас бранят Хрущева: «Зачем он обосрал Сталина?» (я уже писал о ностальгии по Сталину...).

Дискредитация Сталина означала и дискредитацию партии, строя, государства. Такого рода обобщения могли возникнуть в мыслящей среде. Но и в сознании любого простого человека, даже годами дежурившего у избирательных участков, чтобы проголосовать первым, неминуемо возникал комплекс вопросов, и первый вопрос был всегда и везде: «А где же были вы, сегодняшние руководители страны, где вы были раньше? Почему у вас хватило смелости критиковать Сталина только через три года после его смерти?» И этот кризис сознания рядового человека был началом процесса духовного раскрепощения, долгого, очень долгого процесса.

Толчок ему был дан сверху, XX съездом. Таким образом, это был "переворот сверху" (мой товарищ Р. П. сказал весной 1956: "Правительство идет впереди народа" — это было преувеличение, т. к. правительство сделало первый шаг и тут же ужаснулось его возможным последствиям). Если верна формула Ленина о революционных ситуациях («верхи не могут, низы не хотят»), то весной 1956, после съезда, имеем, грубо говоря, только половину ситуации: верхи не могут управлять по-старому. Частично удаляются старые кадры из органов госбезопасности, на свободу выходят сотни тысяч политзаключенных, несколько месяцев почти никого не арестовывают по знаменитой статье 58-10;

 

- 80 -

печатаются относительно смелые литературные произведения — однако в сфере экономики, к примеру, ничего не меняется (было постановление о запрещении труда женщин на подземных работах в шахтах, но оно совершенно не выполнялось). Но «верхи» вскоре смогли оправиться от растерянности и вернуться к старым испытанным способам и во внешней и во внутренней политике (Венгерские события, репрессии внутри страны). Однако никакие изгибы «генеральной линии» партии, никакие противоречивые заявления Хрущева уже не могли остановить начавшийся процесс критического осмысления режима в сознании людей. Никакие передачи «Голоса Америки», никакие листовки групп, подобной нашей, не могли сделать того, что сделал Хрущев на XX съезде. Саморазоблачения всегда убедительнее, чем обличения со стороны.

После смерти Сталина ЦК КПСС начинает широко использовать прямую форму общения ко всем рядовым членам: это так называемые «закрытые письма ЦК КПСС». ЦК рассылает их в обкомы партии, а те — в райкомы. Это документы, информирующие рядовых членов партии о каком-нибудь важном событии или о положении дел в какой-то отрасли экономики (чаще всего — в сельском хозяйстве), о международном положении. Первым таким "письмом" был документ, рассказывающий более подробно, чем в газетах, о "преступлениях Л. Берия". Такие "письма" не публикуются, они предназначены только для партийцев. Такие «письма» зачитываются на закрытых партийных собраниях, иногда с последующим голосованием, одобряющим данный документ. В последние 10 лет эти "письма" в большой степени утратили свою «секретность»: многие факты и цифры из этих «писем» используются затем пропагандистами-лекторами на всех уровнях в их лекциях и докладах (такова сложившаяся практика, а не инициатива лекторов). Именно поэтому эти лекции партийных пропагандистов всегда интереснее и богаче фактами, чем любой, даже специальный журнал. Однако и здесь нет гарантии точности и правдивости информации: именно на таких лекциях можно услышать,

 

- 81 -

например, что Сахаров — еврей, или еще что-нибудь. Партия пользуется этим каналом связи с населением, чтобы «запускать» в народ определенные слухи, какие ей невозможно было бы внедрить через газеты.

Как видим, связь ЦК с партией через институт «закрытых писем» носит односторонний характер. И, естественно, что документ, принятый «вверху», должен одобряться внизу. В 1956 я услышал, что какая-то парторганизация в Москве не одобрила решения XX съезда (не потому что была просталинской, а потому, что выразила недоверие Хрущеву как соучастнику сталинских преступлений). Об этой парторганизации какого-то института тогда рассказывали, что она была распущена и часть членов принималась в партию вновь. В 1977 я догадался, что речь шла о том научно-исследовательском институте, где тогда работал Юрий Орлов.

Само существование института секретных «закрытых» писем, как и понятия «партийная тайна», которое фигурирует и сейчас, — противоречит программному тезису, что КПСС — «партия всего народа». Официально предполагается, что народ еще не «дозрел» до той степени «сознательности», которую-де имеют члены партии, и поэтому не может получать всю ту информацию, которую получают члены партии.

Штамп «секретно» стоял на том «закрытом письме» (т. е. «закрытом» докладе Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС), как и на всех последующих "письмах". Означает ли это, что, ознакомившись с ним, партиец не имеет права рассказать о нем дома — беспартийной жене? Каковы вообще уровни и степени секретности?

Так или иначе, кое-какие отрывочные сведения из этих «писем» распространяются вопреки грифу «секретно».

Итак, в марте 1956 года во всех парторганизациях зачитывается «письмо Хрущева» (как оно называлось в народе). По Курску только и шли разговоры, что об «этом письме».

На партийных собраниях, где зачитывалось письмо, видимо, не предполагалось его обсуждение, и если оно все-таки обсуждалось, то стихийно.

В нашей школе на партсобрании завуч Прасковья Ива-

 

- 82 -

новна — строгая женщина, которую боялись не только ученики, но и учителя, — сказала о "письме": «Все это неправда. Я не верю Хрущеву. Я верю Сталину. Я крестьян в колхоз загоняла — пистолетом. Я голосую против».

Очевидно, этот инцидент не дошел до вышестоящих инстанций, во всяком случае, Прасковья Ивановна осталась на своем месте.

Людей, защищавших Сталина «от Хрущева», мне потом встречалось множество (даже и в лагерях), особенно в последние годы и особенно среди простых людей. Ругают Хрущева, ругают Брежнева и хвалят Сталина — в поездах, в очередях, в закусочных. Все чаще можно увидеть портреты Сталина у шоферов автомашин и автобусов — не в Грузии, а в глуши Смоленской губернии. Власти чувствуют, что такая позиция хотя вроде бы и оппозиционна, но по существу близка им. В этом сталинизме есть и патриотизм, и приверженность строю. В антисталинизме (даже медведевском) власти видят потрясение основ.

В марте 1956 года, по ночам, в Курске (как во всех городах и селах страны) свергались памятники Вождю. По ночам — чтобы не будоражить публику. Однажды вы приходили на наш огромный помпезный железнодорожный вокзал и в зале ожидания вдруг видели пустой постамент. А какой-нибудь скульптор-конъюнктурщик спешно изготовлял в это время Ленина — с вечно вытянутой рукой, — которого и водружали на вакантный пьедестал, тоже без излишнего шума и без разрезания красных ленточек.

В целом настроение людей было в пользу новых перемен, и наша Прасковья Ивановна была исключением. Но люди в тысячу первый раз задавали в частных разговорах и на собраниях все тот же наивный вопрос: — Почему только теперь?

Наша школьная тройка получила теперь карты в руки, причем козырные, хотя текст доклада нам был известен только отрывочно и в пересказах не из первых рук. И мы, вооруженные новыми данными, начали торпедировать всех

 

- 83 -

преподавателей. Они выкручивались кто как мог.

Помню, в один день я вел себя особенно активно. После урока истории, где мы наслаждались уже подобным поведением историка, я спросил преподавателя логики: "Если у нас существовала диктатура Сталина, то логично ли говорить, что у нас была диктатура пролетариата?"

Он тоже ничего членораздельного ответить мне не смог.

Однако после уроков меня вызвали к директору школы. Я ожидал разноса.

Директор наш занимал несколько лет назад должность зампреда облисполкома, впал в немилость и был разжалован в директора школы (частый случай для провинившихся партийных лидеров областного масштаба). Говорили, разжаловали его «за превышение власти». Он заулыбался, увидев меня:

— Говорят, вы спрашиваете насчет Сталина? Почему не разоблачили культ личности раньше?

— Да, — ответил я.

— Понимаете, — говорил этот седовласый человек, наставник юношества, — партия не могла пойти на это при Сталине. Необходимо было сохранить партийные кадры. Ведь что стало бы с тем, кто посмел бы тогда выступить против Сталина? Но партия должна была сохранить ценные партийные кадры. Сами понимаете, их уничтожили бы.

Он считал, что втолковал мне все необходимое. Он не укорял меня за мои вопросы. Но он, видимо, полагал, что теперь я перестану их задавать, раз уж я все понял. Я рассказал своим друзьям о беседе с директором, и мы продолжали, уже опираясь на высказывания директора, досаждать Фенигштейну.

Однажды — кажется, в апреле — по Би-Би-Си я услышал сообщение, что экзамен на аттестат зрелости по истории СССР в данном, 1956 году будет отменен. Это было естественно, так как сшибка разных истолкований истории была не под силу не только школьникам, но и взрослым. Я сообщил об этом учителю на уроке (ведь это касалось именно нас, выпускников, и все одноклассники были в восторге!),

 

- 84 -

скрыв источник своей информации. Фенигштейн был крайне удивлен и отрицал саму возможность этого.

"История СССР — важнейший предмет, — заявил он, — по нему непременно должны экзаменовать!"

Через несколько дней он сказал, что был в РОНО и что там ничего не знают об этом.

Прошло еще дней десять, и он пришел на урок возбуждённый: «Экзамен отменяется!»

Так впервые я понял, что на Западе знают об СССР больше, чем мы сами. Даже о таких мелочах, как экзамен по истории СССР. И что эта информация с Запада в основном надежна.

Незадолго до окончания 10-го класса у меня состоялся последний поединок с учителем истории. Я не помню, что я спросил в этот раз, но помню, что он мне отвечал (дело происходило на уроке, все внимательно слушали). Он говорил: "Дослушайте, Вайль, что я вам скажу. В 1947 году я учился в Курском пединституте на историческом факультете. И вот один студент спросил преподавателя: «В 1937 году Карл Радек был приговорен к 10 годам заключения. Сейчас 1947 год. Где сейчас Карл Радек?» Знаете, Вайль, что было с этим студентом? Его исключили из института. Так вот, я говорю вам: прекратите ваши вопросы! Неужели вы не понимаете, что ваши вопросы могут привести вас только в тюрьму?"

Его пророчество вскоре сбылось (не прошло и года).

В середине марта 1956 года мой друг, работавший на железной дороге, сказал мне, что из Грузии пришел поезд с разбитыми окнами, что там — восстание!

Мы, естественно, не знали никаких подробностей, советская печать и радио, естественно, ни словом ни обмолвились об этом. Только из передач радио «Освобождение» и «Голос Америки» мы узнали, что там все началось с демонстрации студентов против свержения памятников Сталину.

Географическое положение Курска таково, что через него проходят почти все поезда из Грузии и Армении в Москву. И вот примерно 10-12 дней эта коммуникация оказалась

 

- 85 -

блокированной: во второй половине марта поезда не ходили в Закавказье.

Я специально позвонил в справочное бюро станции Курск и сказал, что хочу, дескать, ехать в Ереван. Каким поездом мне ехать? Я отлично знал, каким поездом мне ехать. Я знал, что существует прямой поезд Москва — Ереван через Тбилиси. Более того, я уже ездил им. Однако неуверенный женский голос предложил мне ехать в Ереван через... Баку (как если бы из Берлина в Париж через Рим). Других возможностей пока нет, сказали в справочном бюро.

Что на самом деле произошло в Грузии? Почему было нарушено железнодорожное сообщение? Почему войска, стоявшие в Армении, были переброшены в Грузию? Не знаю, когда мы узнаем об этих событиях во всех подробностях.

Позже через Курск проследовал эшелон с арестованными грузинами. Их везли в «телячьих вагонах». В железнодорожных документах значилось: станция отправления Тбилиси, станция назначения — Воркута. Полагают, что там могло быть до тысячи человек. Видимо, попали они все в уголовные лагеря. Но, когда мы говорим, что до осени 1956 года «почти» никого не судили по политическим мотивам, мы должны иметь в виду и этих людей: они-то ведь не уголовники. Так что это «почти» должно значить тысячи?!

Я думаю, что национальное движение в Грузии приняло тогда фантастическую просталинскую форму из-за своей незрелости. Позже в лагерях я встретил молодых грузинских интеллигентов: их уже не прельщала фигура мертвого диктатора, они мыслили европейскими категориями...

Между тем я оканчивал школу и надо было решать, кем быть. Еще в 4-м классе я услышал магическое название: Институт международных отношений. Институт, который готовит дипломатов! И я мечтал о нем 7 лет. Я не знал, не понимал, что это один из закрытых привилегированных вузов, где учатся, в основном, дети партийной элиты. Что туда мне заказана дорога уже только по одному тому, что моя фамилия — Вайль (а не Иванов). Что в этот институт

 

- 86 -

вообще не принимают, а направляют.

Позже я узнал, что выпускники этого института далеко не всегда становятся дипломатами (тем более, есть ведь еще Высшая дипломатическая школа МИД СССР). Некоторые из них работают переводчиками на Московском Радио, вещающем на разных языках, и довольны этим, т. к. это еще не худшее.

Сдав экзамены на аттестат зрелости и получив серебряную медаль, исполненный самых радужных надежд, я поехал в Москву.

Москва всегда ошарашивает провинциалов. Я бывал там и раньше, туда ездили иногда мои родственники, и все всегда отзывались о Москве как о шумном бестолковом городе, где всегда могут обокрасть и надуть, где люди вечно бегут и на ходу читают газеты и жуют пирожки и никто тебе никогда не покажет, как пройти к нужной тебе улице. Но мне нравилась Москва — многолюдьем, чистотой на улицах по сравнению с грязным Курском, величием памятников и соборов и особенно своим метро. В метро я готов был кататься целыми днями.

В 1956 я узнал, что московский Кремль открыт для публики. Я был там, но в Мавзолей не попал — не захотел стоять в длиннющей очереди.

Между прочим, меня как и всех других провинциалов, мучила в Москве проблема уборных. В те годы (да и сейчас) в Москве было очень мало общественных туалетов. Москвичи, очевидно, знали, где они находятся, а приезжие часто мучительно мыкались по улицам столицы в поисках укромного местечка, и вот уже никакие красоты тебя не радуют, ты бегаешь по Москве из двора в двор, из улицы в улицу, и со всех сторон на тебя смотрят окна домов, и нет самой захудалой дощатой уборной, какую в Курске можно найти за любым домом. (Так наши провинциальные недостатки превращаются в наши преимущества.) У них же в Москве уборные — в домах. И что же делать приезжему?

Я в таких случаях вспоминал, что есть общественная

 

- 87 -

уборная недалеко от Мавзолея, почти что под Кремлевской стеной. И вот останавливаю такси: "На Красную площадь!" Вот и площадь, вот и долгожданное облегчение... (Можно еще бежать в ГУМ, но там надо искать — по стрелкам-указателям.)

И вот я нахожу Крымский мост и возле него — улицу Метростроевскую, а там заветный ИМО — Институт международных отношений (несколько лет твердил я этот адрес: Метростроевская 34). Вахтер в форме сидит за столиком у дверей, требует документы. Показываю паспорт, говорю: "Хочу поступать в этот институт". Забирает паспорт, пропускает. Ищу приемную комиссию. Мне разъясняют, что экзамены уже кончились.

— Как кончились? Они же в других вузах еще не начались?

— А у нас уже кончились!

— Да, но мне, возможно, не надо сдавать экзаменов, я ведь медалист.

— И медалистов набрали. И вообще — у вас есть направление-характеристика?

— Какое направление?

— Направление райкома партии или райкома комсомола.

— Но я об этом не знал.

— Ну, вот видите. Да, кстати, у вас все в порядке?

— В каком смысле?

— Учтите, у нас тут все данные проверяются. У вас никто из родственников не сидел в тюрьме?

— У меня сидел отец. Но он сидел по «бытовой» статье, знаете, за халатность, и по амнистии 1953 года у него судимость снята.

— О вашей учебе здесь не может быть и речи, я вам откровенно говорю.

— Но ведь это уголовная статья, а не политическая.

— Это не имеет значения. Я вам прямо говорю: вас не примут.

Я вышел из ИМО пришибленный. Первый раз меня хорошенько стукнули по голове. Наивность, оправдываемая только возрастом: говорить о фашизме, а самому надеяться — имея отца, в прошлом судимого — поступить в институт,

 

- 88 -

где готовят дипломатов.

Я шел по Москве и думал: как же это? Во-первых, они уже не принимают, во-вторых, принимают только с направлениями, в-третьих — не принимают родственников судимых... А ведь отец говорил мне при прощании: «Будут спрашивать, где я был во время войны (такой вопрос был во всех анкетах), говори: был на ДВК (Дальне-Восточный Край), говори, что был там вольнонаемным, никогда заключенным не был — тем более, я теперь действительно как бы и не судим, смотри», — и он показывал мне вырезку из газеты с текстом амнистии 1953 года.

Но соответствующие органы можно ввести в заблуждение ненадолго. То, что ты, абитуриент, скажешь или напишешь в автобиографии, будет тщательно проверяться. И снятие судимости судимость не зачеркивает — об этой юридической диалектике я узнал позже.

Был в Москве еще один интересный институт — брат ИМО — Институт внешней торговли. Я не пошел туда, т. к. узнал, что туда тоже необходимо направление райкома. Как это невинно звучит: внешняя торговля! Но не будем забывать, что советские таможенники — эти расчетливые садисты, послушные подручные КГБ — относятся к ведомству внешней торговли и заканчивают, вероятно, этот институт.

У меня свежо в памяти, как целые сутки заставили они нас сидеть в Шереметьево (октябрь 1977) в ожидании "досмотра" своих чемоданов. А наши товарищи по несчастью — прибалтийские немцы, вылетавшие навсегда в ФРГ, — всей семьей, вчетвером, ждали этого часа несколько суток. Ведь без «досмотра» нельзя улететь.

И еще один эпизод этого дня, похожий на кошмарный сон: при "досмотре" личного багажа одной женщины, летящей в Израиль через Вену, не нашлось документа «на право провоза» долларов, полученных перед этим в советском банке в обмен на рубли. На этом основании таможенники конфисковали доллары у этой женщины. (А у эмигранта нет ничего, кроме этих несчастных зеленых бумажек.) Как она плакала, как металась! До отлета остаются минуты,

 

- 89 -

она твердо знает, что бумажка где-то здесь, и снова и снова просит таможенников пересмотреть свои и ее документы. Наконец, бумажка нашлась. Она действительно смешалась с деловыми бумагами таможенников. Вся в слезах женщина спешит к самолету.

Какие страсти разгораются сегодня в Шереметьево, Чопе, Бресте?

И я решил ехать из Москвы в город, где я никогда до этого не был, о котором много слышал, в город, окутанный романтической дымкой, — в Ленинград.

Трудно объяснить, почему в Ленинград, а не в Воронеж, где и конкурс, наверное, был меньше, и к дому ближе. Но я ведь знал, что в Ленинградском университете есть отделение испанского языка. И почему-то я решил заранее: не поступлю в ИМО — поеду в ЛГУ, на испанское отделение. Во-первых, тянуло на что-то романтическое. Во-вторых, кто-то из взрослых сказал: «Сейчас начинают развиваться отношения с Латинской Америкой. Скоро потребуется много знатоков испанского». Нам, абитуриентам, не приходилось тогда задумываться, что мы будем делать после окончания университета с нашим испанским или с французским. Теоретически мы уже знали, что большинство выпускников этих отделений идут простыми учителями в школу, притом преподают там не испанский или французский, а немецкий или английский. Но мы-то надеялись, что станем если уж не дипломатами, то хотя бы переводчиками. Побываем за границей: в Испании, в Латинской Америке... Конечно же, мы и отдаленно не представляли себе, какие фильтры надо пройти для такого рода работы.

А насчет ИМО позже я узнал, как там производится набор кандидатов в студенты: представитель этого института ездит по областным центрам (был и в Курске), заходит в обком комсомола и спрашивает там, кого они могут отрекомендовать из "лучших" комсомольцев. Ну, а в обкоме всегда знают, кто "лучше": сынок какого-нибудь босса. Затем эти «рекомендованные» приезжают сдавать экзамены.