На стеклах Вечности

 

«На стекла вечности уже

легло Мое дыхание, мое тепло.

Пускай мгновения стекает

муть — Узора милого не зачеркнуть.

О. Мандельштам, 1909 г.

 

Работа написана в 1989 году. Время так быстротечно, что сегодня я бы отнеслась несколько критично к документам, приведенным в статье. Но я ничего не переделываю в этой работе. Ложь органов НКВД,

 

Женин загубленный талант, не успевший расцвесть за ее короткую жизнь, наконец, отнятая у нее жизнь (в 32 года!)—эти факты никогда не устареют и мой долг, чтобы они остались в истории.

 

* * *

Воспоминания о сестре я не случайно начинаю со дня её рождения, с младенческих лет.

Думаю, что именно в ранние детские годы, в общении с матерью воспитались в ней те черты, которые сказались впоследствии и в её литературной деятельности, и в чёрные дни 1936—1937 годов.

 

Моя старшая сестра Женя родилась 9 января 1905 года. Мама сказала:

— Это символично. Бабушка добавила:

— Не дай Бог.

Женя начала говорить ещё до года и говорила только рифмой: папа—шляпа, мама—дама, нет—ответ и т. д. Когда через два с половиной года после Жени родилась я, Женя прочла по случаю этого торжества следующее стихотворение, неожиданное для родителей, — ей было тогда два с половиной года:

У моей сестрички Ани носик чуточку курнос,

Но люблю мою сестричку, несмотря на ее нос.

Она меня тоже любит, в этом я убеждена,

Во всем я ей помотаю, как же не любить меня?

Когда же в 1914 году родился наш с Женей брат, она написала в честь него стихотворение полное патриотизма:

Есть у меня братик, еще небольшой.

Будет он солдатик, будет он герой,

Будет славный воин, победит врага

Будет его имя славиться всегда.

Женя была музыкальна, несмотря на отсутствие достатка, родители стали учить её музыке, и хотя музыкантом она не стала, любовь к музыке: и чувство гармонии рано позволили ей ощутить музыкальность поэзии.

 

В годы гражданской войны в нашем городе Днепропетровске бесконечно сменялись власти: появлялись то махновцы, то деникинцы, то банды Шкуро. Когда город во второй раз готовились взять красные, к нам в квартиру ворвался пьяный белый офицер, поставил отца к стенке и, шатаясь, направил на него пистолет. И тогда маленькая и хрупкая Женя бросилась к нему и схватила его за ногу. От неожиданности офицер упал, тут появился его денщик, взвалил его себе на плечи и унес. Помню, как плакала мама: ведь офицер мог застрелить Женю! Такое безоглядочное бесстрашие было свойственно сестре всю жизнь. Даже когда я думаю о последних минутах ее жизни, я вижу ее спокойной, мужественной и, как это ни странно, улыбающейся и гордой. Такой она была всю свою короткую жизнь.

В 1923 году Женя поступила на литературный факультет только что открывшегося в Днепропетровске института народного образования. Однако летом того же года она уехала в Петроград и поступила на филологический факультет университета.

Лекции Эйхенбаума, Евгеньевна-Максимова и профессора — коммуниста Горбачева оказали на нее большое влияние. Вообще же следует сказать, что профессор Гор-

 

бачев был первым, кто обратил внимание на маленькую талантливую студентку Женю. Он стал ее учителем, наставником и ввел ее в большую литературу. Горбачев сформировал группу молодых талантливых критиков, куда входила Женя. Судьба Жени и Горбачева во многом оказались одинаковы: Горбачев был арестован в декабре 1934 года, находился в Верхне-Уральском изоляторе, впоследствии был расстрелян. По словам сотрудника КГБ, занимавшегося реабилитацией Жени, ее дело находилось в связи с делом Горбачева и всей их литературной группы.

Учась в университете, Женя вступила в группу, сформированную Горбачевым, вместе с Саяновым (тогда Махниным), Марией Терентьевой (женой Ивана Катаева), Яциновым, Лукницким и другими. В то время она часто выступала со стихами на университетских вечерах. Но кроме университета она нигде и никогда своих стихов не читала, нигде и никогда их не печатала, хотя всю жизнь писала. Ее любовь к поэзии и верность ей сказывались в ее литературоведческой деятельности: основные ее работы касались творчества именно поэтов. Статьи Жени публиковались в разных журналах, для примера приведу ее работы: «Лирика Маяковского», журнал «Литуче-

 

ба», № 5, 1935; «Поэмы Маяковского», журнал «Литучеба», 1935; «Молодая ленинградская поэзия», журнал «Звезда» № 5, 1934 и т. д.

Когда Корней Чуковский и Евгеньев-Максимов редактировали первое советское издание Некрасова, они предложили Жене написать вступительные статьи к 3 и 4 томам. Вот эти статьи: «Некрасов — беллетрист», Собр. соч. т. 3, 1930, М.—Л.; «Три страны света», Собр. соч. т. 4, 1931, М.—Л.

Некрасов долгое время оставался любимым поэтом Жени. Множество раз перечитывала его поэму «Русские женщины». Могла ли Женя предполагать, что надрывающие душу строчки:

Далек мой путь, тяжел мой путь,

Страшна моя судьба...

в скором времени с полным правом можно будет отнести и к ней, и к тысячам и тысячам других женщин, связанных одной бедой!..

Я не располагаю тем первым изданием Некрасова, зато у меня есть издание 1882 года, вышедшее спустя пять лет после смерти поэта. Читаю знаменитую «Песню Еремушки»:

Жизни вольным впечатлениям

Душу вольную отдай,

 

Человеческим стремлениям

В ней проснуться не мешай.

С ними ты рожден природою —

Возлелей их, сохрани!

Братством, Истиной, Свободою

Называются они.

А вот что я нахожу у «осовеченного» Некрасова (Лениздат, 1972):

С ними ты рожден природою,—

Возлелей их, сохрани!

Братством, Равенством, Свободою Называются они.

И далее (издание 1882 года):

Будешь редкое явление,

Чудо родины своей;

Не холопское терпение

Принесешь ты в жертву ей:

Необузданную, дикую

К лютой подлости вражду

И доверенность великую

К бескорыстному труду.

Советский цензор «подправил» классика:

Необузданную, дикую

К угнетателям вражду...

Что бы сказала по этому поводу Женя? Впоследствии наряду с Некрасовым ее любимым поэтом стал Маяковский, думаю потому, что он как и Некрасов — поэт-гражданин в высочайшем смысле этого слова. Женя написала книгу о творчестве Маяковского и она была сдана в Лениздат в

 

1935—36 годах. Я видела даже сигнальный экземпляр этой книги, но в свет она уже не вышла.

Женю перестали печатать после убийства Кирова 1 декабря 1934 года, тогда же был арестован Горбачев. Но в «Литературной энциклопедии», вышедшей до рокового убийства, помещена была следующая заметка о Жене:

«МУСТАНГОВА Е. (Псевдоним Евгении Яковлевны Рабинович), 1905 года рождения. Современный критик. Примыкала к левонапостовскому меньшинству ВАПП, затем к группе «Литфронт». В своей книге Современная русская критика» (1929) Мустангова не дает четкой политической квалификации взглядам Троцкого, Воронского, считает последнего представителем марксистской критики. Все это делает книгу Мустанговой неприемлемой для современного марксистского литературоведения».

Летом 1936 года были арестованы ближайшие друзья Жени, литературные критики Вескина, Штейман, Майзель, писатель Леонид Грабарь и другие. Крайне удрученная Женя уехала в свой любимый Коктебель. Она всегда уезжала туда, когда ей приходилось тяжело: там ждал друг, Максимилиан Волошин. Он скажет: «Девочка

 

моя», и утешит, как утешал в те грозные времена многих, потому и писал:

В те дни мой дом, слепой и запустелый,

Хранил права убежища, как храм,

И растворялся только беглецам,

Скрывавшимся от петли и расстрела.

В 1936 году Волошина уже не было в живых, но великая его душа еще осеняла приютный дом в Коктебеле, утешительного общения с ней жаждала догадывавшаяся о своей судьбе Женя.

Мы в письмах умоляли Женю задержаться у гостеприимной матери Волошина, или не возвращаться вовсе: кругом шли аресты. Однако Женя считала невозможным оставаться вдалеке и в относительной безопасности. Она вернулась в Ленинград.

Первым, кого Женя встретила в Ленинграде, был добрейший Михаил Михайлович Зощенко. Он чувствовал чужое горе, как свое, был осведомлен об арестах и понимал Женины горечь и растерянность. Он пригласил ее пообедать в ресторан Союза писателей и потом проводил домой.

— Могу я зайти к Вам? — спросил он. Женя сказала:

— Нет, простите.—И пояснила:

— Вечером я никого к себе не приглашаю, так как жду гостей.

 

Мне рассказал об этом сам Зощенко. На другой день после их встречи Женю арестовали. Произошло это на квартире, где она жила, в Чернышевом переулке.

Комната Жени была опечатана, имущество конфисковано. Ни одного листка из ее архива, в том числе многочисленных тетрадей со стихами, вернуть впоследствии не удалось.

Мы постоянно ходили в справочную НКВД, но там не давали никаких официальных справок и передач для Жени не принимали. По слухам она находилась в тюрьме на Шпалерной (так называемая внутренняя тюрьма).

Весной 1937 года мы получили по почте грязный треугольник без марки, видимо, отправленный с неизвестной оказией. То была первая весточка от Жени. Она писала: работаю в сельском хозяйстве, много дышу свежим воздухом, верю, что все выяснится и мы будем вместе.

Письмо было бодрое, почерк обычный.

Так как на треугольнике стоял штамп «Кемь», мама немедленно поехала туда, но ничего узнать не смогла, как ни старалась.

После ареста Жени у меня оказалось много свободного времени, так как меня уволили с работы в институте. И дума, возникшая еще в декабре 1934 года, не отпу-

 

скала, преследовала меня: откуда взялся страх, обуявший всех без исключения? Почему без тени протеста люди позволяют уничтожать других людей?

В июле 1937 года арестовали моего мужа, через десять дней после его ареста, отправили в Арсенальную тюрьму и меня.

Лишившись обеих дочерей, мама обратилась к ленинградским писателям, знавшим Женю, с просьбой заступиться за нее, а для этого подать ходатайство о пересмотре ее дела. Далеко не все решились на этот отчаянный поступок. Вот свидетельства тех, кто пренебрег опасностью:

«Я знаю Е. Мустангову с 1923 года, когда учился в университете, где училась и Мустангова.

На протяжении ряда лет я встречался с Мустанговой в Союзе писателей и других литературных организациях. Мустангова всегда производила на меня впечатление честного, искреннего советского человека. Она отличалась литературным вкусом, любовью к поэзии, пониманием современного стиха.

Никогда не слышал от нее каких-либо антисоветских высказываний.

Мне кажется, что Мустангова сможет снова работать в литературе, если ее дело

 

будет пересмотрено. Я уверен в ее невиновности».

Писатель-орденоносец В. Саянов

30 апреля 1940 года

«Я знаю Мустангову как литературного критика, неоднократно выступавшего со своими статьями и, помимо многочисленных статей, с устными сообщениями о советской поэзии в Союзе писателей и на выездных пленумах.

Помню, как ее выступления проходили с большим успехом, как, например, в Минске в 1935 году и др.

Она писала интересные статьи о поэзии, проникнутые духом советской культуры, и в них никогда не замечалось каких-либо контрреволюционных моментов. Наоборот, она являлась большой патриоткой советской поэзии и 4 года работала над Маяковским в то время, когда другие критики всячески затемняли его значение и замалчивали его.

Никаких несоветских высказываний я никогда от нее не слышал и не слышал об этом от других.

Если пересмотреть ее дело — ее невиновность, по-моему, несомненна. Возвращение ее в ряды критиков будет очень справедливо и даст ей возможность принять участие в деле развития советской крити-

 

ки, которому она глубоко и искренне предана и которому она отдала столько сил и знаний, как честный советский человек и честный литератор».

Писатель-орденоносец Н. Тихонов

4 мая 1940 года

«Я, писатель Юрий Павлович Герман, знаю критика Мустангову как честного человека, никак не способного к двоедушию, и думаю, что пересмотр дела Мустанговой несомненно выяснит ее невиновность и вернет в ряды советских литераторов талантливого работника».

Писатель-орденоносец Ю. Герман

7 мая 1940 года

«16 лет тому назад, в 1924 году, я в качестве профессора ЛГУ организовал семинар по изучению жизни и творчества Н. А. Некрасова. Занятия эти проходили оживленно в значительной степени потому, что в них принимала участие и душу вкладывала молоденькая студентка Женя Рабинович. Умная, образованная, пылкая, прекрасно владеющая словом, она вскоре сделалась прямо-таки незаменимой для семинара. Хотя мое знакомство с ней было лишь знакомством профессора со студенткой, однако я неоднократно имел случаи убеждаться в том, что она очень передовой и

 

революционно настроенный, беззаветно преданный Советскому Союзу человек. Работы же по Некрасову, выполненные Женен Рабинович, как участницей моего семинара, были настолько хороши, что представляли собой известный вклад в науку.

Вот почему, когда много позже Государственное издательство предложило мне проредактировать совместно с К. И. Чуковским первое советское собрание сочинений Некрасова не только в стихах, но и в прозе (издание 1930 года), я привлек к сотрудничеству в нем Женю Рабинович, теперь уже Мустангову (ее псевдоним). Статьи Мустанговой, напечатанные в 3 и 4 томах собрания сочинений, свидетельствовали о ее глубоком и вдумчивом знании Некрасова.

Впоследствии от изучения великого революционного поэта 60-х годов Мустангова перешла к изучению (естественной переход) великого революционного поэта нашего времени В. В. Маяковского. Ее статьи о Маяковском, задуманные, как глава большого исследования, заслужили весьма лестное внимание и читающей публики, и специалистов.

Вот то, что я знаю о Жене Рабинович (Мустанговой), талантливом советском литературоведе. А зная это — я присоединяю

 

свой голос к голосам тех товарищей, которые просят о пересмотре ее дела».

Профессор ЛГУ, доктор филологических наук

В. Е. Евгениев-Максимов

10 мая 1940 года

«От всей души присоединяюсь к мнению профессора Евгеньева-Максимова: Мустангова была одним из самых талантливых молодых советских критиков, она в своей работе никогда не шла по линии наименьшего сопротивления, у нее всегда были свои самобытные взгляды. Никаких антисоветских мыслей нельзя даже предположить в этом абсолютно советском человеке».

Писатель-орденоносец К. Чуковский

1940 г.

«Никогда за все мои встречи с Евгенией Яковлевной Мустанговой я не слышал от нее ни слова недовольствия, ни одного высказывания или мнения, хотя бы косвенно противоречащих политике ЦК ВКП (б), а вместе с тем в литературных суждениях она всегда была правдива, и настойчива в своих высказываниях, всегда отстаивала свои мнения, никогда не подлаживалась, под мнения собеседника.

Я заключаю из этого, что и о своих политических симпатиях она не сумела бы

 

скрывать и таить про себя, при ее горячности и прямолинейности.

Что касается одаренности Мустанговой как литературного критика, то вне всякого сомнения, среди немногочисленных кадров молодых критиков от Мустанговой ожидали многое».

П. П. Асеев

3 июня 1940 года

Через некоторое время после подачи ходатайства маму вызвали в Военную коллегию Верховного суда. Ее принял сам Ульрих и сказал: дело пересмотру не подлежит, так как все предъявленные ей обвинения ваша дочь признала и закрепила это собственной подписью.

Мы не знали тогда, что Жени уже не было в живых.

После XX съезда партии я подала заявление о пересмотре Жениного дела на предмет ее реабилитации, и в 1956 году получила справку о реабилитации Жени. Так как в справке было указано: «Посмертно», я скрыла ее от мамы. Но мама узнала горькую правду, получив справку из Ленинградского отделения Союза писателей:

«Слушали: о посмертном восстановлении в правах члена Союза критика Е. Я. Мустанговой.

 

Решение: восстановить посмертно в правах члена Союза с 1934 года Мустангову Евгению Яковлевну.

На ближайшем заседании Секретариата поставить вопрос о создании комиссии по литературному наследию Е. Я. Мустанговой».

Из отзыва о критических работах Жени:

«... Следует признать, что по основному своему направлению... статьи Мустанговой имели для развития советской критики положительное значение.

... Серьезным достоинством статей Е. Мустанговой по сравнению со статьями многих других рапповских критиков того времени является то, что анализ идеологических вопросов не подменяется в этих статьях демагогическими приемами, угрозами, оскорблениями и т. д.

... В настоящее время статьи т. Мустанговой потеряли свой научный интерес и не могут претендовать на переиздание.

Ст. научный сотрудник ИНЛИ

Академии Наук СССР

кандидат филологических наук»

Отлетело легкое Женино дыхание. Хрупкий росток таланта был вдавлен в землю кованым сапогом. И не с кого спросить за то, что не дали ему вволю тянуться к солн-

 

цу. И остается вместе с комком в горле проглотить эти слова: все, что осталось от человека, не представляет научного интереса.

В ноябре 1956 года мы получили первое свидетельство о Жениной смерти. Там говорилось, что Женя умерла от крупозного воспаления легких в 1940 году.

В 50-х годах вернулся в Ленинград из Норильска Зиновий Штейман, добрый Женин знакомый, входивший в одну с нею литературную группу. Он рассказал некоторые подробности о суде, приговорившем Женю.

Суд был групповой, в последнем слове осужденным ничего не дали сказать. Штейман сидел рядом с Женей, держал ее за руку. Она была спокойна, совершенно владела собой. Ее приговорили в 10 годам заключения и к 5 годам поражения в правах.

Всех, проходивших по делу, отправили на Соловки. Однако позднее Штеймана вывезли в Норильск, о судьбе остальных он ничего не знал.

Новые попытки узнать правду о судьбе Жени я предприняла в 1988 году, в расчете на благодатное влияние перестройки. Я обратилась в учреждение на Литейном и говорила там с сотрудником, который запро-

 

сил дело из архива... Но взглянуть в него он мне не позволил и упорно утверждал, что данные полученного мною свидетельства о смерти Жени верны. Но я знала, что это неправда: было уже обнародовано, что лагеря на Соловках ликвидировали в 1939 году. Впоследствии фильм «Власть Соловецкая» подтвердил это. Потому я продолжала ходить в КГБ, писала в Министерство юстиции, в Военную коллегию. И получила второе свидетельство о Жениной смерти. В нем была изменена только дата смерти: теперь это было 5 ноября 1937 года. А возраст бездушный писарь, или кем он там работал в КГБ, оставил тот же: 35 лет.

Получалось, что и в 40 и в 37 году Жене было одинаково 35 лет. В графе «Место смерти» стояло — Ленинград.

В конце концов я кое-чего добилась от КГБ — кто объяснит мне, почему этих простых вещей надо добиваться? Сотрудник с Литейного рассказал, что в отношении всей группы, в которую входила Женя, было решение ленинградской тройки в составе: уполномоченного НКВД Заковского, прокурора Позерна и секретаря горкома Шитова: «По вновь открывшимся обстоятельствам» тройка приговорила всю группу к расстрелу. Резолюцию о расстреле наложи-

 

ли на список приговоренных 28 октября 1937 года, приговор привели в исполнение на Соловках 4 ноября 1937 года.

Когда я пришла в ЗАГС получить четвертую по счету справку о Жениной кончине, с меня потребовали сдать все предыдущие, как теперь выяснилось — ложные. В 1989 году не имело смысла продолжать скрывать правду, давно мощным потоком захлестнувшую нас.

Я сняла со всех оправок нотариально заверенные фотокопии и после этого отнесла оригиналы в ЗАГС. И получила страшную в своей правдивости бумагу, в которой стояло: «Причина смерти — расстрел; место смерти — Соловецкие острова».

Мы с братом съездили летом на Соловецкие острова в составе делегации от «Мемориала». До Кеми ехали поездом, потом на катере шли по Белому морю. Еше издали увидели мы необыкновенной красоты строения Соловецкого монастыря.

Я узнала, что женский лагерь находился на острове Муксалма. Дороги туда не существовало, дамба была частично разрушена, и все-таки мы добились разрешения посетить остров. Мы отправились туда на вездеходе, ведомом водителем-виртуозом, и с трудом преодолели бесчисленные препятствия.

 

На острове сохранились два барака, один полуразрушенный, какой-то скотный двор и маленький домик из бревен с колодцем внутри. Бревна исписаны были чьими-то именами.

Нас с братом облепили комары, но мы не спешили уйти: хотелось почувствовать, что пришлось здесь испытать нашей Жене.

Шофер помог нам раздобыть лопату, мы накопали мешок соловецкой земли и привезли ее в Ленинград. На Преображенском кладбище, где похоронена наша мать, мы поставили Жене небольшой памятник, а цветник вокруг него заполнили соловецкой землей.

Над выросшими в нем цветами — фотография живой улыбающейся Жени... Вот так же, улыбаясь, обернулась она однажды ко мне и прочитала:

Милый, помнишь вербу

На Страстной неделе,

Синий Исаакий, дымный плащ Петра?

О, какое небо!

Там, в ином апреле,

Нам с тобой приснятся эти вечера...

Я спросила:

— Почему ты вспомнила это?

— Не знаю. Пришло в голову.

... Под фотографией земной цветущей женщины, которой предстояла длинная,

 

полная творческих исканий жизнь, короткая надпись:

«род. 1905, трагически погибла».