- 10 -

Не помню кто, кажется Терецкий, сказал, что книги имеют свою судьбу в зависимости от того, как их принимают читатели. Так было в рабовладельческом Риме, но не так в «социалистической России». У нас судьба книги зависит не от читателей, а от тех, от кого сами читатели зависят, кто им предписывает — что можно и что нельзя читать. За чтение или даже только за хранение некоторых книг сажают в тюрьму, а книги сжигают. Мою книгу «Элементы-примеси в комплексных рудах, их опробование и подсчет запасов» вскоре после ее выхода в свет (1957) сожгли. От всего тиража случайно уцелел лишь один экземпляр*) и вот теперь вопрос — где его переиздать? Ведь наши издательства — в руках тех же лиц, которые командовали в период застоя, а сожженная книга — документ эпохи, к тому же не потерявший своей деловой актуальности и ныне, но опасный для этих лиц. Другую мою книгу («Недра Донбасса») уничтожили в том же году, рассыпав ее набор в типографии, третью (рукопись «Применение методов непараметрической статистики в геологии») неизвестно куда дел рецензент. В Госгеолиздате погиб курс методики разведки. Пропали и некоторые другие работы. Вышло в свет у меня 140 научных работ (в том числе 12'монографии) а много других работ остались неопубликованными.

Все это — эпизоды истории тяжелой научной борьбы, проводимой мною. А рассказать об этом я спешу, потому что мне уже были вызовы из небытия (инфаркты). По-моему, каждый человек, уходя туда, должен что-то полезное оставить людям, иначе — зачем он жил?

Лев Толстой как-то заметил, что для правильного понимания его сочинения, он должен объяснить читателям — как оно было написано. Историю написания и сожжения одной из моих книг нужно знать не из простого любопытства, а, в интересах того дела за которое палачи и лжеученые ее сожгли, а меня, ее автора, прогнали через 3 псих-больницы, 9 тюрем и 7 лагерных пунктов Дубровлага, затем по суду лишили права преподавать, а без суда запретили работу по профессии геолога, однако, изложу все с самого начала. Но это будет не обычная прогулка по кладбищу несбывшихся надежд (т. е. не мемуары),

 


* К стыду своему, я забыл фамилию того студента, который, рискуя исключением из университета, припрятал свой экземпляр, приговоренной к сожжению книги. А после моего возвращения из лагеря принес его мне.

- 11 -

а воображаемая «перепатетика» с рассказом об отдельных эпизодах одной из линий моей жизни, а именно той линии, которая связана с наукой. Выбрав тропинку в науку, я был готов к встрече со змеями и скорпионами, и эта готовность сохранила 'мне жизнь, хотя сделала меня инвалидом. О других линиях своей жизни (литературной, бытовой и т. д.) расскажу когда-нибудь после, если успею. А сейчас — моя исповедь — эпизоды борьбы с официальной наукой (т. е. с наукой, связанной с КГБ) в сжатом, даже схематическом изложении. Для более полного изложения у меня нет времени, ведь каждый эпизод — это драма страстей. Постараюсь все же обойтись без эмоций, приведу лишь факты и мысли, связанные с ними.

г. Москва,

17 марта 1971 г.

(П. Шарапов).

1. Первые огорчения (донос Горького)

В 1928-1934 гг. я преподавал (до 1932 г.) обществоведение в школе 2-й ступени, исторический материализм и политическую экономию в техникуме. Одновременно с 1929 г. я был студентом. Прочел все труды Маркса, Энгельса, Туган-Барановского, Каутского, Плеханова, Ленина, Троцкого, Бухарина. У меня зародились сомнения в научном характере марксизма и ленинизма. С кем-то надо было поделиться своими мыслями.

В 1932 г. я послал Максиму Горькому в Италию письмо. Я упрекнул его в том, что, будучи близким другом Ленина, он не вступил в его партию и эмигрировал из России в самое тяжелое для нее время. Я тогда не знал, что едва попав за рубеж и не доехав еще до Италии, он в Германии издал книгу: «Несвоевременные мысли», не постеснявшись заимствовать это заглавие у нелюбимого им Ницше. В этой книге Горький облил грязью Ленина, большевиков, рабочий класс, Октябрьскую революцию, оплакивал юнкеров, убитых в Кремле в 1917 г.; и т. д. Я же в то время был ленинцем. Еще я, помнится, спросил его — почему общество в России перерождается, что люди уже не те энтузиасты, какими они недавно были, что растет озлобление, бездуховность, эгоизм, в комсомоле развивается демагогия, карьеризм и т. д.

 

- 12 -

В марте 1932 г. пришел от него ответ из Сорренто. Он написал, что таких, как я надо удалять из среды молодежи и что в связи с этим он переслал мое письмо в ЦК партии (ниже я приведу текст его письма).

Я недоумевал: что значит «удалять»? Сослать на необитаемый остров, посадить в тюрьму или расстрелять? Я обратился в Средне-Азиатское бюро ЦК к товарищу Манжаре (я жил тогда в Ташкенте) и показал ему письмо Горького. Манжара успокоил меня, сказав, что «органам»*) и без меня много дела и что я должен окончить институт. Через несколько лет органы расстреляли Манжару. Что же касается письма Горького, то оно погибло вместе со всем архивом и вообще имуществом в 1941 г. при разграблении моей квартиры в Никольском (около Реутова, близ восточной границы Москвы), когда я был в экспедиции, а семья эвакуировалась в Татарию из-за приближения немцев к Москве. Письмо было машинописным. Позднее его копия нашлась в бумагах Горького и ныне хранится в «Архиве Горького», что расположен в Москве, на улице Воровского, 25. Работники этого учреждения дважды или трижды просили меня дать им оригинал, но, как я уже сказал,, его у меня нет. Публикацию этой копии я разрешил им только при непременном условии одновременной публикации моего письма, ответом на которое письмо Горького как раз и послужило, но где находится мое письмо — неизвестно (в архиве Горького его нет; оно, по-видимому, в архиве ЦК или КГБ).

Молодой! журналист А. В. Поликарпов списал письмо Горького с копии, хранящейся в «Архиве Горького», и опубликовал его в журнале: «Техника — молодежи», 1990, № 10, стр. 42. Текст этой публикации таков:

«И. П. Шарапову

Когда здоровый человек искренно страдает, он — орет, рычит, он всем существом своим протестует против «боли сердца» и — находит для оформления своего биологического протеста прекрасные сильные слова.

Ваше длиннейшее письмо, наполнено тусклой словесной шелухой, и неврастеническая болтовня Ваша, не возбуждая

 

 


* Называть ГПУ, НКВД, МГБ и КГБ их настоящими именами считается неприличным и опасным. Поэтому говорят «органы» (один арестант называл их половыми органами). Я тоже буду говорить: «органы».

- 13 -

к Вам ни малейшего сочувствия, рисует Вас человеком не умным, но крайне, до смешного самовлюбленным. Самовлюбленность и есть источник отталкивающей путаницы, ко' торой исписаны 13 страниц Вашего письма.

Вам 25 лет. Вы — еще мальчишка, и притом малограмотный, и Вы тоном захолустного Байрона; говорите «Огромное большинство людей, виденных мною, злы, глупы, эгоистичны».

Извините меня, старика, но за такие слова, сказанные в наши дни, в нашей стране, следовало бы философам — подобным Вам—уши драть!

Правильно в письме Вашем сказано Вами о себе только одно: «Я родился индивидуалистом». Да, очевидно, это — так, и это весьма странный рецидив интеллигентской болезни, той болезни, которая заставила огромное количество интеллигенции бежать от жизни, от процесса возрождения нашего народа в эмиграцию, где она позорно и отвратительно изгнивает.

Меня крайне изумил тот факт, что Вы, такой, каким изображаете себя в письме, пятый год воспитываете советскую молодежь, читая ей лекции по диамату и ленинизму. Мне трудно поверить в это, и я не могу понять, как же это Вы читаете? И как Вам не стыдно лгать людям, внушая им то, во что Вы явно не верите, что для Вас «противоречиво»? Не кажется ли Вам, что Вы развращаете Ваших учеников и что честный человек был бы не способен на такое двоедушие? Предупреждаю Вас, что письмо Ваше я сообщу в агитпром, Я не могу поступить иначе. Люди, подобные Вам, должны быть удаляемы от молодежи, как удаляют прокаженных. Наша молодежь живет и воспитывается на службу революции, которая должна перестроить — и перестроить мир. Уйдите прочь от нее. Вы больной и загнивший.

Вот все, что я могу Вам ответить.

М. Горький».

По поводу этого письма замечу, что мне до сих пор непонятно озлобление и откровенная непорядочность его автора. Мой протест против зла, глупости и эгоизма большинства не населения, а только встреченных мною людей, он назвал почему-то не психологическим и политическим, а биологическим и посчитал его неискренним, раз я не ору на всю страну.

 

- 14 -

Но откуда он взял, что искренним выражением боли служит рев, а не грустное раздумье или тихий плач? Может он человека путает с диким зверем? Мое сознание той поры, когда я писал Горькому, не шло дальше сомнения в справедливости того, что я делаю. К тому же я верил в честность этого писателя. Если бы я орал, то разве не нашлось бы кому заткнуть мне глотку?

Возрождение Горького против байронизма касается моего сугубо личного мировосприятия и никому не дано права «драть уши» за это. Горький хочет силой внушить людям свой образ мыслей. Мой индивидуализм вызван отвращением к рабской морали, называемой коллективистской, присущей тоталитарному обществу. Коллективная мысль — фикция, а если бы такая мысль действительно существовала, то она была бы весьма посредственной, так как в коллектив входят, в основном, средние и отсталые люди. Таланты редко входят в коллектив, а гении — никогда. Каждый человек должен сам думать. Как ни один оркестр не может создать симфонию, так ни один научный коллектив не создаст теорию. Прогресс науки идет от отдельных ученых.

Коллектив, однако, может как-то помочь талантливому ученому. Я не был коллективистом хотя и любил встречи с людьми, отыскивал в них интересное.

Я не мог на веру принять основные положения официальной идеологии, меня угнетало чувство стыда и зависимости, когда вместе с товарищами должен был поднимать руку при голосовании резолюции в поддержку решений очередного пленума ЦК или в одобрение решения о расстреле «врагов народа». Мне было внутренне стыдно кричать «Ура товарищу Сталину» вместе со всеми... Я робко спорил с друзьями о пятилетке, о колхозах, о педологии, евгенике, Есенине, о бригадно-лабораторном методе обучения студентов, о дальтон-плане в школе, об эсперанто, и всегда бывал бит (не силой разумных доводов, а копытами ревущего большинства). Меня считали индивидуалистом, а я был против того, чтобы все придерживались по каждому вопросу одного общего взгляда. Общие взгляды, говорил я (по Писареву), это все равно, что общие очки. Так, я противопоставлял себя своим товарищам, исповедующим религию коллективизма. Вся моя жизнь получалась неуютной. У меня не хватало ума, чтобы разобраться во всем этом и я после одной неприятной стычки с товарищами решил обратиться за советом к инженеру чело-

 

- 15 -

веческих душ — Горькому. А он посчитал меня внутренним эмигрантом. Мне вообще непонятно его осуждение эмиграции, ведь он сам казался мне таким. Лишь много лет спустя один осведомленный товарищ сказал мне, что Горький был не эмигрантом, а резидентом сталинской идеологической агентуры за границей. Я не уверен, что это действительно так, но статьи Горького в поддержку сталинских репрессий читал.

Его «крайне изумил тот факт», что я читаю лекции по диалектическому и историческому материализму и он решил без моего согласия, переслать мое письмо в ЦК, т. е. сделал донос на меня. Тут моим сомнениям пришел конец. Я в тот же день, как получил его письмо, прекратил чтение лекций по общественным дискуссиям, бросил редактирование институтской стенгазеты и вообще всякую общественную работу политического характера, направив все свои силы на геологию. В геолого-разведочном техникуме я преподавал методику разведки, нисколько не касаясь политики.

Суть этого эпизода в том, что я идейно приготовился к критике советской официальной идеологии и попал «под колпак» органов в свои студенческие годы. К этому меня привели наивность, сомнения и поиск истины.