ВСТРЕЧА СО СТАРЫМ ЗНАКОМЫМ

 

— Боже, какой худой человек! — встречает мена вольнонаемная сестра.

Мне приносят миску супа. Все свои вещи я сдаю в стационарную каптёрку. Меня ведут в баню, где я получаю чистое белье. Затем мне указывают место в бараке. Больные сразу понимают, что мне нужно и несут — кто кусок хлеба, кто жестяную миску с ужином… Я рассказываю и ем, ем, ем... Приходит фельдшер.

— Трегубов, к врачу!

Вхожу. Сидят двое в белых халатах.

— Вы меня не узнаете, Юрий Андреевич?

Нет, я узнал: это был один мой старый знакомый по Германии, молодой врач. В свое время я оказал ему со своими друзьями несколько скромных услуг, и вот теперь мы встретились с ним в стационаре шахты Капитальной. Мы обмениваемся впечатлениями. Он откровенно признается, что мой вид поразил его и что он никогда не узнал бы меня, если бы я у входа не назвал свою фамилию.

— Вы постарели на десять лет, Юрий Андреевич!

Другой, незнакомый мне врач — доктор Полевой, из Одессы. Впоследствии я высоко оценил этого милейшего и культурнейшего человека.

—   Вы ещё не знаете, Юрий Андреевич, в какое ужасное место вы попали, — говорит доктор Полевой — четыре ряда проволоки, основной контингент — каторжане, а это значит — самые тяжелые преступники с точки зрения власти, к тому же шахты. Ну, вас, конечно, в шахту не пошлют! Имейте в виду, что здесь очень свирепо работает лагерный оперуполномоченный, весь лагерь опутан сетью стукачей, будьте очень осторожны в разговорах. Вас будут провоцировать, не доверяйте никому. И здесь в стационаре при первом намеке на политический разговор я вам советую говорить, что вы устали, и прекращать разговор...

—   Я вам помогу, — говорит мой знакомый по Германии, — а пока идите отдыхать.

 

В 12 часов ночи, — в это время появляются призраки, — у постели стоит какой-то обстоятельный дядя в москвичке.

— Трегубов, — говорит он, — вас вызывает начальник режима. Ещё не проснувшись, иду к входу в каптерку. В главном проходе

скребут стеклами пол. За это больным полагается вторая миска супа. В каптерке одеваюсь. В комендантском бараке дядя в москвичке сдает меня дежурному.

—    Он на карантине, — пытается выгородить он меня. — Больной человек.

—    Я ему устрою карантин у себя, — говорит дежурный.

Я что-то подписываю. Куда-то ведут. Когда выходил из стационара, вслед орал каптёрщик:

— Эй, мое белье!

Действительно, я ушёл в стационарном белье.

Привели в здание, отделенное от лагеря дощатым забором с проволокой. Это изолятор. Забирают все вещи, составляют список личных вещей. Оставляют только бушлат. Снова я в карцере изолятора. Но тут тепло, ложусь. В карцер заглядывает какое-то толстое лицо.

— Немец будешь? — спрашивает оно, — а ну-ка, выходи!

Меня ведут в караулку. Там сидят надзиратель и заключенный с толстым лицом. Зовут его Роман Романович Гурта. Я чувствую абсолютную апатию и страшную усталость. Секрет моего вызова прост: дежурному понравились мои американские брюки — немножко потрепанные, но все-таки очень еще хорошие. А толстое лицо — это, так сказать, маклер. Мне все безразлично и я соглашаюсь уступить брюки за пять паек хлеба. Список вещей переписан — на этот раз без американских брюк. Они исчезли под полушубком дежурного...

Меня приводят в какой-то барак с двумя рядами нар. Лишь на второй день я узнаю, что я — в БУР-е^*. Я ложусь на нары и проваливаюсь в небытие.

 

РОМАН РОМАНОВИЧ — МИРОВОЙ ВОР

 

Утренний подъем. Миску супа и хлеб приносит всё то же толстое лицо, по-видимому, договор о брюках не забыт, — передо мной лежат две пайки хлеба. В бараке человек семь заключенных. Начинаем знакомиться.

—    Как вам Роман Романович понравился? — спрашивает один.

—    Какой Роман Романович?

—    А вот, что хлеб принес.

—    Чем же он знаменит?

—    Да второго такого во всем ОЛПе не сыщешь!

—    Что в ОЛПе? — возражает другой. — Такого вора во всём Советском Союзе не скоро сыщешь. А ну-ка, Миша, расскажи, как было с краской.

Миша ухмыляется.

— Так вот этот Роман Романыч толстомордый раз стибрил целый бидон краски, так килограмм на десять, прямо из склада КЭЧ^*, и

 

закопал в снег. Кто-то стукнул, бидон нашли. Роман Романыча сначала вот сюда в БУР, а потом к оперу^*. А я как раз в это время стоял в передней опера, дело там у меня одно было, и слышал через дверь как плачет, шмыгает носом, клянется Роман Романыч. А тут в аккурат заведующий портняжной мастерской пришёл, принес новые форменные брюки опера. Секретарша ему говорит: «Капитан сейчас занят!» — «Так вы их капитану передайте, он знает», — отвечает заведующий портняжной. «Хорошо, — соглашается секретарша, — оставьте тут». Ну, он брюки повесил на спинку стула и ушёл. И слышу я как опер открывает дверь и говорит: «Ну, в последний раз тебя прощаю, чтобы мне этого бандитизма больше не было!» Выходит заплаканный Роман Романыч, бьет себя кулаком в грудь: «Я уже перевоспитался, гражданин начальник». «Ну, иди!» — разрешает опер, и Роман Романыч отбывает восвояси.

Проходит минут пять. «Тут вам брюки ваши принесли, товарищ капитан, вон висят», — говорит секретарша. Оглянулась, а на спинке-то стула — одна пустота. У всех мелькает одна и та же мысль. «Да! — говорит опер, — вижу, что перевоспитался, — он и мои брюки от раскаяния прихватил на память! Позвать этого мерзавца сюда». Через полчаса и брюки и Роман Романыч были обнаружены в каком-то лагерном закоулке. Роман Романыч опять плакал и обещал исправиться. Две недели изолятора ему за это дали и три месяца БУРа, — заканчивает Миша.

Все смеются.

 

ВНЕКАТЕГОРИЙНАЯ ШАХТА

 

Меня интересует, куда я попал, и я расспрашиваю товарищей по несчастью.

— Вы здесь на первом лагпункте, шахта Капиталыная, — поясняют мне. — Она уже лет 15 как работает и сильно выработана. Кроме того, гремучего газа много — шахта внекатегорийная. Вы знаете, в Советском Союзе шахты по количеству газа бывают первой, второй и третьей категории. Третья категория это максимальное количество метана, при котором можно в шахте держать людей. Если в шахте газа больше, — она объявляется внекатегорийной. Но здесь на Воркуте в шахтах работает лагконтингент и во внекатегорийной шахте. В лагере, примерно, 4.000 человек, и половина из них, или около того, работает в шахте. Работают в три смены. Остальные обслуживают поверхность шахты, часть занята на других работах.

Узнаю я от моих новых знакомых и кое-что о лагерной жизни вообще. Все заключенные находятся в ведении МВД или вернее специальной организации МВД — так называемого ГУЛАГа. Последний по договоренности представляет рабсилу в распоряжение тех или иных промышленных предприятий. На Воркуте таким основным покупщиком рабочей силы является комбинат Воркутуголь. Комбинат Воркутуголь, конечно, платит МВД за труд каждого заключенного, а МВД на эти деньги, во-первых, содержит заключенных, во-вторых,

 

содержит себя, в-третьих, еще отчисляет какой-то доход государству. Кроме главного покупщика-комбината Воркутуголь, есть еще и более мелкие покупщики, как, например, Горстрой, Дорстрой и другие. МВД всегда старается сорвать за свою рабсилу как можно больше, но предприятие платит строго по государственным ставкам. Тогда МВД пытается делать так, чтобы один заключенный шахтер работал за двух вольных. Для примера, скажем, комбинат затребовал сто рабочих на месяц и считает, что этих вольных хватит на такой-то объем работ. МВД же получает не за рабочих, а за объем работ. Так вот, МВД заставит выполнить этот объем работ 75 рабочими и, таким образом, получит столько же денег, сколько он получил бы за сто рабочих. Властелин концлагерной рабочей силы всегда сталкивается с предприятием, при чем обе стороны стараются отыграться за счет бесправных рабов. Высший лозунг и МВД и предприятия — выжать из заключенного в рабочем отношении всё — до последнего атома его трудоспособности и в то же время затратить на его содержание как можно меньше. МВД старается кормить лагерников как можно дешевле. Пища должна быть достаточной для того, чтобы заключенный не потерял быстро своих сил, своей трудоспособности. Лагерников селят по 150—170 человек в одном бараке. На нарах каждому положено 60 сантиметров (в ширину) для спанья — это личное место заключенного. Бараки сырые, зимой углы промерзают. Таким образом, МВД тратит минимум средств на жилплощадь. Одевают заключенных в одежду, сшитую из самой скверной и самой дешевой ткани. Скроена и сшита одежда самым грубым образом. Требование к одежде одно — чтобы лагерник, работая на морозе, не обморозился, т. е. не стал бы преждевременно инвалидом. Бушлат выдается на два года. Телогрейка — иногда на год, иногда на два года. Лагерники — это толпа оборванцев. Минимум тратится на медицинскую помощь. Правда, в лагерях нет больше массовой смертности, но она все же еще очень высока. Человек должен, медленно подыхая, работать!

 

ЖИЗНЬ В БУР-е

 

Уважаемый Роман Романыч появляется довольно часто. Его толстое лицо довольно спокойно и самоуверенно. Имеются еще дневальные — очень симпатичный, интеллигентный поляк, безрукий Петро и старый дневальный Васька Марченко. Этот последний — маленький, щуплый, подвижной, как ртуть, довольно нахальный; пользуется он самой дурной репутацией и дружно всеми ненавидим. Про него говорят, что он в слишком близких отношениях с надзирателями и операми.

Работы в БУРе хватает: надо держать в чистоте двор и выбрасывать за забор наметенный снег. Делать это не так-то просто — забор высок. Пурга — это общее несчастье для всего лагеря. После пурги снегоборьба ложится дополнительным бременем на всех рабочих. Если вход в барак занесен, то снег надо отгребать, устали вы или нет. Подъездные пути надо расчищать. При этом регулярные работы не прекращаются ни на миг.

Нас из БУРа в лютый мороз берут на работу в воинскую часть. Нужно навести порядок в бараке, убрать мусор, вымыть полы...

 

Воинская часть помещается тут же, около лагеря, вернее сказать — в самом лагере, но в той его части, которая отделена от лагеря дощатым забором с проволокой. Таким образом, в 50 метрах от бараков заключенных имеются уже бараки с пулеметами. ОЛП расположен на склоне холма. На вершине холма — промзона с шахтой и всем, что к ней относится.

Численный состав воинской части — около двух рот. Одна треть вооружена автоматами. И день, и ночь на вышках вокруг лагеря и промзоны стоят часовые. Вышки — это небольшие будки со стеклянными окнами и со специальными приспособлениями, чтобы можно было стрелять из пулеметов и автоматов. Часовые сменяются каждые 4 часа. При смене караула происходит следующая церемония: разводящий приводит смену, сдающий караул рапортует: «Под сдачей пост по охране врагов народа». Принимающий отвечает: «Пост по охране врагов народа принял». Военнослужащий войск МВД никогда не должен забывать, что он имеет дело с «врагами народа», а то, не дай Бог, может до чего-нибудь додуматься...

Путь в воинскую часть идет через жилую зону. Кое-кому удается забежать в барак и организовать табачку, подцепить пайку хлеба. Махорка высыпается прямо в карманы. Хлеб запихивается в рот тут же на месте.

Угля в БУРе дают достаточно. Печка пылает. Но все-таки тепло только у печки. На печке сушится промокшая за день одежда. Спать можно только на верхних нарах.

В БУР приходят новости о наиболее выдающихся событиях лагпункта, — о травмах в шахте, о посаженных в изолятор... При этом часто упоминается имя грозного оперуполномоченного капитана Воронина.

— Да, — говорят про него, — он как пройдет по ОЛПу, так уж непременно человек семь в изолятор посадит.

Я спрашиваю, кто такой капитан Воронин.

— Вы с ним еще познакомитесь, — говорят мне слова утешения. Однажды в лагере появляется начальник режима — лейтенант

Авдеев. Он всех расспрашивает, кто за что сидит. Спрашивает и меня. Я отвечаю:

—    Не знаю, гражданин начальник!

—    Как не знаете? Вы кто такой?

Называю себя. Авдеев многозначительно свистит.

—    Да, знаю. Вы числитесь за капитаном Ворониным.

—    Кто это, гражданин начальник?

—    Лейтенант молчит. Потом:

—    Вы почему такой худой?

—    Только что из тюрьмы.

—    А раньше какой были?

— У него в Германии, как у всякого добропорядочного немца, живот был, — тихо говорит кто-то сзади.

Другой высказывает твердое предположение:

—  Здесь, в Советском Союзе, еще больше живот будет. У нас тут богато живут.

Несколько человек досрочно выпускают. Они на радостях оставляют остатки табака, хлеба...

 

За окнами воет вьюга. Поздно вечером меня вызывает дежурный — без вещей. Иду. У ворот стоит весь запорошенный снегом Авдеев.

— Никому ни слова о том, что будет, Трегубов, — говорит он мне. Под свист пурги, в белом омуте крутящихся снежинок идем шагов двести. Низкий барак, полуутонувший в сугробах, с большими окнами, обнесенный проволокой.

 

КАК ВЕРБУЮТ В СТУКАЧИ

 

Кабинет. Тепло, уютно. Меня встречает высокий сухопарый мужчина. Он, как кот в сапогах, в огромных валенках, в военном кителе с капитанскими погонами. Это — сам капитан Воронин. У него неглупое худое лицо и острый нос в виде клюва. Он делает вид, что польщен моим визитом. Начинается разговор почти как на Лубянке.

— Вы работали в разведке? — спрашивает капитан Воронин.

—   Нет, не работал, по глупости не взяли.

—   Как же так?

—   Да вот так.

Воронин звонит куда-то. Приносят обед — тушеная капуста, густо политая салом.

—    Кушайте, Трегубов, если вы голодны. Я благодарю и, конечно, ем. Потом он осторожно заводит разговор о безнадежности моего положения, о слабости здоровья...

—    Ведь мне придется послать вас в шахту, Трегубов, а вам там не выдержать...

—    Да, конечно, — говорю я.

—    Ну так вот, Трегубов, помогайте вы нам и мы вам поможем.

—    Всегда готов помочь вам. Только чем?

—    Ну, будто не дошло?

—    Виноват, не совсем понимаю.

—    Скажите, вы не хотите работать на советскую власть?

—    Хочу, но только не в лагере.

Лицо Воронина скривилось. Я поясняю:

— Не по мне ваша работа, гражданин капитан. Я — человек квалифицированный, да к тому же — верующий...

Молчание.

— Ну, идите, Трегубов, только пожалеете, мы ещё с вами увидимся.

Он набирает номер телефона. Приходит дежурный. Я и сам знаю, что придется пожалеть. Первая атака отбита, но как будет со второй? Уходя, я спрашиваю:

— Почему меня держат в БУРе, гражданин капитан?

— По режимным соображениям, и отсидеть вам придется полностью.

Снова качающиеся в вихре фонари...

Проходит еще недели две. Забирают последних. Я один во всем БУРе. Очень холодно. Не могу спать — надо все время следить за печкой, только заснешь — гаснет, проклятая! Днем я должен мыть пол, носить уголь...

Я пытаюсь сочетать приятное с полезным и ложусь на самом краю нар, чтобы вовремя ощутить, когда начнет гаснуть печка. И, как все

 

слишком большие хитрецы, — сразу оказываюсь в дураках. Засыпаю. Вдруг лечу вниз на кучу шлака. Падает кочерга. Грохот. Щелкает замок.

— Ты что, Трегубов, тут бушуешь? — спрашивает входящий надзиратель.

—    Да тут нечистая сила набросилась на меня, начальник. Дежурный испуганно смотрит на меня.

—    Типун тебе на язык, да разве черти бывают?

—    Стало быть бывают, раз меня с нар стащили.

—    Ты, Трегубов, перекрестись!

—    А вы креститесь, гражданин начальник?

—    Когда никто не видит — крещусь, мать вспоминаю.

 

ДНЕВАЛЬНЫЙ БАРАКА

 

Неожиданно, на день раньше, освобождаюсь. Ведут в КЭЧ. За столом — офицер в полушубке и золотых погонах. Это — начальник КЭЧ, капитан Григорьев (он любил, чтобы заключенные называли его «гражданин гвардии капитан» — совершенная бессмыслица, так как в войсках МВД нет гвардии).

Судьба моя быстро решена, — я назначен дневальным в пятый барак. Быть дневальным считается легкой работой. Но для меня и это оказалось совершенной каторгой.

Распорядок дня дневального такой. Подъем в три часа, — в это время приходит ночная смена и ложится спять. До шести нужно вымыть пол. В шесть — общий подъем. Встает первая смена. Пол поливается водой, скребется до потери сознания катюшей (проволочная швабра), потом вода стягивается шваброй к дверям, где собирается тряпкой в шайку. Конечно, проще просверлить дыру и спустить воду под барак. Это строго запрещено, однако, как и многое другое запрещенное, с успехом проделывается в лагерях. Важно только так замаскировать дыру, чтобы её не нашло начальство.

Убрав свои секции, все дневальные вместе убирают коридор, умывалку, моют бачки для питьевой воды. Они должны далее привезти из кипятилки кипяченой воды для питья, сырой воды для умывания, отгрести снег, выбросить мусор из под матрацев и сделать еще тысячу различных дел. Дневальный ответственен и за то, чтобы в его секции не было ссор, краж, хулиганства.

После того, как пол вымыт и разостланы сшитые из тряпья половики, дневальный должен следить за тем, чтобы в секцию никто не входил в грязной обуви. Каждый переступающий «священный порог», должен снять обувь и облачиться в деревянные тапочки. Но это требует возни. Гораздо проще протопать в валенках, ботинках, чунях или черт знает в чем туда и обратно. Неважно, что за тобой остаются грязные лужи талого снега, — на то дневальный есть, чтобы вытереть. И вот дневальный, как цербер, стоит у входа:

—   Сними, падло, сапоги! — любезно встречает он вновь вошедшего.

—   Да я, землячок, только на минутку.

 

— Сними, тебе говорят, урод японский, а то не пущу в секцию!

В зависимости от внушительности вида дневального, размеров его кулаков и звучности его глотки, вошедший или подчиняется, или не подчиняется.

Однако имеются представители лагерной аристократии, которым почти никакие законы не писаны. Такой скорее даст снять с себя голову, чем снимет сапоги.

Над всеми барачными дневальными царит помпобыт^*, а над помпобытом — гроза и ужас всех помпобытов — смотритель бараков. Смотрителей всего два на лагпункт. Это, так сказать, лагерный полицмейстер. Выше идет уже вольнонаемное начальство по линии МВД.

В самом низу лагерной лестницы стоит работяга — простой рабочий, заключенный, который занят на общих работах. Следующая ступень — это все те, которые руководят работягами, те, что обладают властью хотя бы на копейку.

Здесь нужно прежде всего отметить бригадиров. Они сами не работают, но отвечают за работу бригады. Они пишут ведомости, т.е. ежедневные рапорты о выполненных работах, — в зависимости от нормы выработки бригаде идет и соответствующий котел.

Котлов, как правило, три: первый, второй и — лучший — третий. Некоторым бригадам вообще не дают хороших котлов — это бригады париев (например, бригады, сплошь составленные из заключенных категории «легкого индивидуального труда»).

Так вот, от бригадира и зависит в первую очередь ваша судьба. Если бригадир вас невзлюбит, то вы можете ишачить до потери сознания — все равно он всегда будет выписывать вам небольшую норму выработки, а это значит и плохой котел. Если вы выполняете норму ниже 50%, то получаете штрафной котел — 300 граммов хлеба и миску супа раз в день. Если выполнение нормы еще ниже, то вам обеспечен изолятор. И всё это, в конечном итоге, зависит от бригадира. Если же вы его любимчик, то вы можете палец о палец не ударять, — вам гарантированы все лагерные блага.

В каждой бригаде, кроме того, имеется ещё помощник бригадира — он обыкновенно ведет бригадную канцелярию, составляет списки, пишет ведомости, наушничает в пользу бригадира. Это обыкновенно приспособившийся к горластому бригадиру интеллигент.

Бригады бывают самой разнообразной численности — от 10 —15 человек до нескольких сот. Но крайности редки — обыкновенно в бригаде от 30 до 70 человек. Над бригадиром, как вандомская колонна над Парижем, возвышается прораб^*, а над прорабом какой-нибудь инженер, например — инженер КЭЧ. Этот последний является ответственным перед начальством за всё хозяйство данной организации. В больших производственных организациях, как, например, Горстрой, имеется множество бригад, десятки бригадиров, несколько прорабов.

 

ИЕРАРХИЯ В ШАХТЕ

 

Система организации труда шахтеров несколько иная. Работа в шахте, считается самым важным трудовым участком. Шахта — это производство номер один, а потом идет всё остальное. Высшая должность, до которой может дойти заключенный на шахте, это — начальник участка. Участков на шахте Капитальной было всего, кажется, 22. Были ещё две ответственные должности, занимаемые заключенными, — это начальник движения шахты и начальник вентиляции шахты. Параллельно с ними были и вольные начальники, так что начальников каждой отрасли два. Заключенные обычно — хорошие специалисты, а вольные, как правило, крикуны-администраторы.

После начальников участков, начальников движения и вентиляции следующие по иерархии в шахте — десятники. Их по четыре на каждый участок, т.е. по одному на смену и один запасной. Кроме того, имеется еще целый ряд десятников для специальных участков работы, например, десятники проходки, вентиляции, движения, нагрузки, десятники механики, десятники, ведающие работами на поверхности. Общее число десятников в шахте — более сотни.

Все упомянутые лица находятся на привилегированном положении, они живут в лучших бараках, спят на лучших местах. Спальные места в бараке устроены по так называемой вагонной системе: два места наверху, два внизу. Проход — сантиметров 60—70. На двух местах, как правило, спят три человека. А у десятника в самом теплом углу барака — собственная кровать. Правда, деревянная, грубо сколоченная, но все-таки кровать. У него даже собственная простыня и одеяло первого срока... Кроме того, десятнику идут премии, конечно только при выполнении плана.

В 1950 году еще не была введена оплата за труд. Повышенное производство награждалось более хорошим котлом или премией, заключавшейся в бонах, на которые данное лицо могло приобрести себе в ларьке продукты. До 1952 года лагерник вообще не имел права иметь деньги. Те, у кого были личные деньги в тюрьме, по прибытии в лагерь должны были сдать на лицевой счет, с которого потом, по желанию лагерника, их переводили в ларек, где можно за деньги приобрести продукты (если таковые в ларьке имеются).

Итак, организация труда в шахте Капитальной, как, впрочем, и на каждом советском предприятии, представляет собой строгую пирамиду. Хотя говорится, что в советской стране осуществлено бесклассовое общество и в лагерях тоже нет никаких классов, на самом деле весь Советский Союз — это государство с самой беспощадной классово-кастовой системой. А лагерь — это точный сколок советского государства. В лагере только наиболее резко выступают все отвратительные черты деспотически-кастового государства.

Чем же определяется судьба лагерника? Какой закон поднимает его вверх по лестнице лагерного благополучия, или, наоборот, низвергает его в пучину лагерных бедствий. Это тот закон, который действует везде в Советском Союзе, закон беспощадной звериной борьбы за существование, закон, теорией которого является никем неограни-

 

ченная всесильная халтура. Закон этот доведен до предельной беспощадности, а теория его до виртуозности в условиях концентрационных лагерей. В лагере дело идет не об устроении своей жизни и даже не о жизненной борьбе за «место под солнцем». В лагере дело идет о жизни и смерти. День прожил — благодари Бога и думай, как прожить следующий день — вот лагерное кредо. В лагере как на фронте, на линии огня, надо защищать свою жизнь ежедневно, ежеминутно, ежесекундно. Система лагеря — это гигантский водоворот, который тянет человека на дно, в тину небытия, и он должен справиться с этим водоворотом, иначе он перестанет быть.

 

СПАСИТЕЛЬНАЯ ГАНГРЕНА

 

На положении дневального я работаю, как каторжный: мою полы, вожу воду из кипятилки, которая, к счастью, недалеко (иногда коварная бочка опрокидывается на скользком месте), волоку тяжелые ящики с углем в гору на санках — сердце бьется так, точно хочет выпрыгнуть из груди. У меня начала болеть нога — опухоль, красные полосы, зуд.

Иду в санчасть. Температура — 38,5. Диагноз: заражение крови. Кладут во второй хирургический стационар. Это — длинное одноэтажное здание, изрядно покосившееся.

Я вымыт, выбрит, прошел санобработку, сдал свои личные вещи (в стационаре лежат в одном белье). У меня — своя постель и мне дали костыль.

Под матрацем койки я запрятал свою драгоценность — маленький, мной самим составленный, русско-английский словарь. Я задался целью изучить в лагере английский язык, мне почти совсем незнакомый. Словарь в лагере надо тщательно прятать. Всё написанное, кроме писем, беспощадно отбирается надзирателями. Языки изучать в лагерях вообще не положено, тем более — язык врага.

Старший врач стационара — очень симпатичный латыш, прекрасный хирург Циплапс — мне сказал:

— Мы вам, коллега Трегубов, сделаем маленькую операцию, как говорят кавказцы: резать будем! Вы человек терпеливый?

При вопросе о моей терпеливости у меня начинает сосать под ложечкой. Меня прошибает холодный пот.

— Ничего, с месяц тут полежите, отдохнете, — утешает Циплапс. Месяц в стационаре — какое блаженство! — можно отдыхать, изучать английский язык. Один из фельдшеров довольно хорошо говорит по-английски, он украинец, учился в Львовском университете и, как видно из его намеков, участвовал в какой-то подпольной бендеровской организации.

На четверг назначена операция. Я прыгаю на костыле и бодрюсь. Перед прочими больными выпячиваю грудь, а на душе скребет целая дюжина кошек. Доктор Циплапс меня поддразнивает:

— Вы, как храбрый немецкий солдат, конечно, будете оперироваться без наркоза. Я только немножко подморожу.

Однако храбрый немецкий солдат не проявляет никакого энтузиазма. Лежу на операционном столе.

 

—    Мы вам сейчас заморозим, — говорит фельдшер Кузнецкий. — Вы как вообще человек терпеливый?

—    Какой там терпеливый, самый первый трус! Сейчас заору навесь лагпункт.

—    Так уж и быть, дадим вам полный наркоз, — говорит Циплапси хитренько посмеивается.

Позже доктор Циплапс мне рассказывал:

— Трудно врачу работать в лагере. Медикаментов не хватает. Вот на прошлой неделе оперировали у одного язву желудка — под местным наркозом, а его хватило лишь на пол-операции. Когда живот зашивали, он уже так лежал. Несчастного три фельдшера и четыре санитара едва держать могли, пока мы операцию закончили... На всё лимит и ничего не хватает. А, кроме того, лекарства санчасть и налево пускать умудряется — в особенности же анестезирующие вещества. У нас есть шкафчик со строго подотчетными лекарствами. Я, стационарный врач, оттуда ни капли не могу взять без того, чтобы не отчитаться. А вольная сестра и главврач всё тащат, что хотят. Да ещё меня за то, что законное взял, упрекают. «Что-то, — говорят, — вы много  ампул берете!» — «Да как много, мне на операцию шесть надо, а я три истратил, оперируемый как червяк от боли корчился». — «Ну это хорошо, что вы три истратили, а в следующий раз попытайтесь две истратить». — «Да что же, говорю, мне совсем без наркоза оперировать?» — Молчат. Экономия! С ума посходили на экономии! Только вот людские страдания ни во что не ставят, — закончил доктор Циплапс.

Всё свободное время я трачу на расспросы и вижу, что мой путь по кругам ада МВД далеко не из ряда вон выходящий. Все, с кем я лежу, прошли сквозь битком набитые камеры, голод, побои, ледяные и водяные карцеры. Большинство больных — каторжане.

— Да, Георгий Андреевич, — рассказывает один, — теперь стало полегче, вы в самый раз приехали. А вот некоторые из нас тут с 1943года. Тогда только начали организовывать новые лагеря. Ничего не было. Люди мерли, как мухи. Приводят в тундру, там стоят палатки — живите, как хотите, ни столовой, ни бани, ни стационара. Хотите жить — стройте бараки. А от конвоя только ругань. Поставили бараки. В них держат на запоре. Работяга в одном и том же бушлате ив шахте работает, и в бараке отдыхает. Спит в том же мокром, грязном белье, в каком уголь рубил. И как только есть люди, что пережили всё это! Уцелел из десяти один. Бригадиры полусумасшедшие, полусадисты. Правда, в конце концов, большинство из них здесь же и погибло  вместе с заключенными. Что ни день, то убийство бригадира...

На дворе теплеет. Подходит к концу апрель. Днем на солнце — капель, ночью — мороз. Воет полярный ветер. Нога заживает, это меня очень радует, но выздоравливать — это значит идти навстречу выписке. Идеальным является такое состояние, при котором заживление идет предельно медленно.

В конце апреля — сногсшибательная сенсация: советскими истребителями сбит на Балтийском море американский бомбардировщик! Дипломатический протест! Настроение лагерников молниеносно прыгает вверх.

 

— В мае будет война! — заявляет, сияя, один эстонец, — все так говорят!

Но вместо американских эскадрилий появляется нечто гораздо более страшное, а именно — главврач Токарева-Гуревич. Она объявляет войну всем мало-мальски вылечившимся. Начинается разгром больных. Из больницы выбрасываются десятки человек. Я списан в бригаду «разных работ» или на лагерном жаргоне — в «черную сотню».

 

«ЧЕРНАЯ СОТНЯ»

 

«Черная сотня» первого ОЛПа — это самый отпетый лагерный сброд. Туда попадают все, кого по тем или иным соображениям нельзя включить в производственную бригаду: полусумасшедшие, совсем сумасшедшие, маньяки, истерики, ни на что толковое не способные субъекты, к которым, по-видимому, причислен и Георгий Андреевич Трегубой, всяческие архилодыри, про которых говорят, что небо и земля прейдут, а они работать не будут.

Весной 1950 года в «черной сотне» числилось человек 300. Часть из них что-то делала — в качестве внештатных дневальных (фактически холуев сильных мира сего), мальчишек на побегушках, истопников нарядной... Чаще же всего никакой учет не мог установить, чем, скажем, такой-то Иванов занимается в действительности. Я знал одного, который официально числился в ассенизаторском обозе, а в действительности нелегально торговал хлебом. В «черной сотне» были свой гадальщик по руке, свой астролог...

Когда неожиданно в нарядную приходила заявка на рабочую силу для какой-нибудь нерегулярной, внеплановой работы (например, отгребание снега), то на работу назначались работяги из «черной сотни». Нормы никакой не требовалось, но и котел шел самый плохой, т.е. первый. Когда работяги из «черной сотни» уже совершенно распоясывались и ничего не хотели делать, тогда назначались штрафные котлы.

Бригадиром «черной сотни» был поляк Стасевич — неплохой человек. В действительности же всем заправлял нарядчик «черной сотни» Каримов, казах, из ссучившихся. Он проявлял виртуозную ловкость в отношении учета рабочей силы и лавирования между самыми противоположными интересами. Как все нарядчики этой эпохи, он сразу определял, от кого что можно требовать и что нельзя. Я был у него на положении «работяги из дохлых интеллигентов», которого можно гонять на работу, но нельзя слишком крыть матом, чтобы не впадал в уныние...

Середина мая. Тает полным ходом. Оперуполномоченному с крыши барака на голову упала сосулька, килограмма в три весом. За это помпобыт посажен в изолятор на трое суток. Строго логично.

Я получаю кирзовые ботинки и пару портянок. Идем разбрасывать снег, чтобы он скорее таял. Работаем у ворот перед входом в зону воинской части. За работой следят, кроме нашего старшего, двое офицеров.

— Эй, старикан! — начинает один из них, — вы лопаткой поживее работайте, а то советский хлеб есть зря — дело бандитское.

 

Жертва чекистского внимания — старичок лет 60 с бородкой-мочалкой — виновато моргает и изо всех сил гребет лопатой. Но лучше у него не получается.

— Гражданин начальник, он не может, старый человек, — заступается кто-то.

—    А ты что, бригадир что ли? А ну выходите оба вперед!

Старичок и его злосчастный адвокат выходят. Чекист старательно записывает их каторжные номера и вдруг узревает еще одну жертву.

— А у вас почему номер стерт? Почему не видно?

— Гражданин начальник, бушлат был сырой, вот номер и расплылся.

Начальник брезгливо читает на рваном, грязном бушлате (подпоясанном половой тряпкой) расплывшийся номер. Наконец, удовольствовавшись тремя жертвами, начальство величественно уходит восвояси.

— Собаки подзаборные, — изрекает кто-то.

В четыре часа все мокрые, голодные, шлепая по лужам насквозь промокшими ботинками, идут домой. У вахты — шмон. Ругань. Прорвавшись в зону, первым делом идем обедать.

 

СТОЛОВАЯ

 

Столовая самое помпезное здание в ОЛПе: оштукатуренное и украшенное по фронтону восемью колоннами с потугами на жалкую копию Московского Большого театра. Сзади к столовой пристроена кухня. Сама столовая — большая зала, уставленная квадратными столиками; направо — сцена, на которой тоже стоят столики. Тут же — вход в маленькую столовую. Прямо против входа — раздавалка, оттуда через окно выдают пищу. Налево от раздатки — посудомойка.

Каждый заключенный утром, перед выходом на работу, получает свою пайку хлеба (в соответствии со своим котлом) и талон на еду.

Талон — маленькая бумажка сантиметра три длины и сантиметр ширины. На нем таинственные буквы. Это — шифр. Шифр меняется каждый день, дабы талоны нельзя было подделать. Тем не менее, их подделывают.

На талоне обозначены завтрак, обед и ужин, но большинство работающих заключенных принимает пищу только два раза в день: утром, перед выходом на работу, и вечером, по возвращении с работы. Вечером съедаются одновременно и обед и ужин. Это совсем не трудно, т. к. к ужину полагается только суп с хлебом.

Обед состоит из миски супа или щей (500 граммов) — иногда с мясом — и каши (250 граммов). Каша, как правило, овсяная (в лагере острят, что «в Советском Союзе лошади голодают»), иногда перловая или магаровая (род пшена). Каша бывает полита растительным маслом. Кроме того, выдаются штучные: пончик, зажаренный на масле, если это первый котел; пончик и кусок мяса, если второй котел; пончик и так называемый большой кусок мяса (граммов 35—40), если третий котел.

Каждый котел имеет свои места в столовой. Направо обедает «поверхность», налево — работяги шахты. Если у вас первый котел, то вы

 

идете в маленькую столовую и сами в окошке получаете обед. Отдельный котел у лагерной администрации: помпобытов, смотрителей зданий, нарядчиков, врачей, фельдшеров, бухгалтеров и иже с ними.

За каждый стол садятся четыре человека. Официант в грязном белом кителе собирает талоны сразу с нескольких столов. Опытный официант может обслужить одновременно до восьми столов — он несет разом на подносах, поставленных один на другой, тридцать две миски.

На первом ОЛП-е больше 4.000 человек. Столовая хоть и велика, но всё-таки слишком тесна для такого количества народа. Утром царит невероятная давка. Едва успеваешь поесть, как стол занимают снова. За спиной каждое утро стоят 3—4 человека. Конечно, если встать на час раньше, то можно позавтракать, не торопясь, но это идет за счет драгоценного сна.

Кухня работает почти круглосуточно, т. к. шахта работает в три смены. Между 10 часами вечера и 2 часами ночи производится генеральная уборка, моются полы, делается мелкий ремонт повреждений. К четырем — половине пятого должен быть готов завтрак. Здесь промедление недопустимо.

Часто вспыхивают недоразумения и скандалы: кто-то ошибся талоном, или раздатчик по талону выдал не тот обед. Поднимается крик, летят, ошпаривая людей горячим супом, миски, стоит неописуемая ругань. Здесь помогают только глотка да кулаки. Комендант должен наводить порядок. Комендантов два — ночной и дневной.

Большинство лагерников сразу после ужина ложится спать. Трудовой день окончен, а сон — это блаженное небытие, нирвана. Во сне не страдаешь. У многих имеются, однако, и другие интересы. В лагере, как в нормальной жизни, вы можете к чему-то стремиться. В свободное время— можно посещать друзей, жалкую лагерную библиотеку, вести какое-то подобие культурной жизни. Если у вас есть карандаш, то можно что-то писать, правда, считаясь с тем. что всё это может быть отобрано, а при особом невезении даже можно попасть и в изолятор или в БУР. Но нигде не ощущается с такой ясностью, как в лагере, что в человеке живёт вечный дух, что и в условиях абсолютной неволи тлеет Божья искра творчества, бьется свободная мысль. Многие люди в лагере что-то, изучают, чему-то учат других, как-то совершенствуются в своих знаниях, — и всё это при прямом преследовании со стороны лагерной администрации.

Я потихоньку занимаюсь английским языком и философией. Это моя поддержка.

 

ПОВЕРКА

 

Вечером в восемь часов — поверка. Собственно говоря, в режимных лагерях должно быть две поверки в сутки — утром и вечером. Но для первого ОЛПа по каким-то соображениям сделано исключение.

Из котельной раздается свисток и всё в лагере замирает. Во время поверки всякое движение лагерников прекращается. Пока придут надзиратели, можете еще бежать домой. По правилам вы должны

 

находиться во время поверки только в том бараке, где вы живете, или на месте работы.

Помпобыт барака должен отчитаться за каждого человека, который числится в его бараке.

При сигнале на поверку большинство в бараке уже спит.

— Поднимайся на поверку! — кричит дневальный.

Все раздражены, никому не хочется вставать. Кто-то ругается. Другой упрашивает:

—   Да я больной. Можно остаться лежать?

—   Никаких больных. Все поднимайтесь!

В каждой секции заключенные выстраиваются вдоль нар в два ряда. Дневальный производит предварительный подсчет. Появляется возбужденный помпобыт. Хлопает дверь и вместе с клубами морозного пара вваливается дежурный. У него в руках небольшой ящик с картотекой. Дневальный рапортует дежурному:

— Гражданин дежурный! В секции № 1 семнадцатого барака зека и катеэр^* числится 70. Налицо 47. За зоной — 19, в зоне на работе — 4.

Дежурный милостиво слушает. Затем он по картотеке начинает выкликать фамилии. Например, кричит:

— Трегубов!

Я должен отвечать:

—    Георгий Андреевич, 1913 года рождения.

Когда все фамилии выкликнуты — вопрос:

—    Кого не вызывали?

Молчание доказывает, что вызывали всех. После этого дежурный считает. Часто выясняется, что дневальный просчитался. На него сыплются громы и молнии.

Дежурный ответственен за свои два-три барака. Он должен знать по возможности в лицо всех заключенных, следить за их настроением, наблюдать за особо опасным в политическом отношении контингентом, а также за блатными, лагерными воришками, лодырями, скандалистами. Он должен опекать — это значит принимать донесения барачных стукачей, улаживать конфликты и по возможности вести дело так, чтобы не обременять высшего начальства пустячными делами.

Поверка прошла. Раздается сигнал на «отбой» и можно снова передвигаться по лагерю. После подсчета в бараках и во всех точках лагеря, полученные числовые данные направляются в спецчасть, где происходит окончательный подсчет. Результат поверки должен полностью совпадать со списочным составом. Если цифры не сошлись, поверка повторяется. Это очень мучительно.

 

ПОРТЯНОЧНЫЙ ВОР

 

Черная сотня — это самое вороватое общество на первом ОЛПе. Мокрое тряпье вешается в сушилку. Утром один работяга не находит своих портянок. Портянки — это дефицитный товар. Вдруг к нему приходит записка: «Бей Шалупу, он спер портянки». Пострадавший

 

наваливается на Шалупу. Шалуна лежит на полу и орет по-украински:

—    Господи, за що ты мене караеш!

—    А за портянки! — флегматично поясняет истец, извлекая из кармана Шалупы пропавшее тряпье.

Все гогочут.

 

ПРОГНАЛИ ЗА БЕЗДАРНОСТЬ

 

Нежданно-негаданно я получаю назначение на должность помпобыта 33-го барака. 33-й барак недавно построен. Односекционный, чистенький, как будто вылупленный из яичка. В нем должны быть поселены все десятники — привилегированное сословие. Меня вызывают к начальнику лагпункта — знак высшей милости, потом — к начальнику КЭЧ. Как из рога изобилия сыплются указания, распоряжения. Однако я сразу вижу, что мое назначение произошло под зловещей звездой; кто-то настроен против него.

Первым делом мне дают трех дневальных. Из них всерьез работать может только один два других — старики. Я разом погружаюсь в трясину тысячи дел. Нужны бачки для питьевой воды, радиорепродуктор и многое другое. Десятники — народ избалованный: им даже мебель подавай.

Кругом барака выкопаны кюветы, но они не укреплены и беспрерывно оползают. Всё время нужно выбрасывать из них глину. Получается что-то вроде «покрывала Пенелопы».

Уже через несколько дней я вижу, что большинству помпобытов мое назначение не нравится — сказывается кастовость, и я решаю навострить лыжи. К тому же некоторые друзья довольно прозрачно намекают, что на должность помпобыта я назначен неспроста. Я знаю, что значит универсальная формула «неспроста». Ко всему несчастью, один из моих будущих квартирантов напился и свалился в глиняный кювет. А меня — к ответу.

Случай пришел мне на помощь. Я довольно крупно поговорил с «гвардии старшим лейтенантом» Григорьевым, и на следующий день, как раз в самый переезд десятников, узнал о своей отставке, вернее — о понижении. Меня деградировали из помпобыта в дневальные. Но я не захотел быть дневальным и снова угодил в барак «черной сотни». Какими милыми и родными мне показались все старые оборванцы. Эти честно мучились и тянули лагерную лямку. И я был снова с ними. Меня жалеют, ругают лагерных хозяев за допущенную по отношению ко мне «несправедливость». Но я очень рад и спокоен. Александрийский столп обрушился.

И снова измазанный глиной бушлат. Чищу мутные глинистые ручейки в зловонных кюветах. Тупое кайло, скользкие бревна. Хождение в промокших сапогах по размокшим дорогам.

Полярная весна. Солнце и дождь, снежная пурга и оттепель. Неожиданно меня назначают в продкаптерку. Это еще что за подвох?

 

ПРОДКАПТЕРКА

 

...Заключенные получают из дому посылки и деньги. Деньги, как я уже писал, кладутся на ваш личный счет и по вашей просьбе переводятся на ларек. В ларьке покупаете то, что там есть в данное время. Конечно, всех интересуют только жиры, сахар и мясные изделия, но они-то и бывают реже всего. Но вот вам повезло. Вы приобрели килограмм маргарина — это предел блаженства. Хранить продукты в большом количестве в тумбочке вы не можете — это запрещено и к тому же не безопасно. Вы вдруг замечаете, что продукты в вашей тумбочке тают. Поймать вора трудно, а изобличить просто невозможно. Вам скажут: «Зачем держал?». Продукты положено держать в продкаптерке.

Продкаптерка помещается в большом здании, под одной крышей с баней, прачечной и котельной. На каждого, кто сдает свои продукты, открывается личный счет. Он получает особый ящик с номером. В этом ящике хранятся его продукты. На него заводится карточка, в которой проставляются его имя и фамилия, лагерный номер и номер его ящика. В карточку вписывают все принятые от него продукты. Например: маргарина — 500 граммов, пшена — 2 килограмма и т. д. Когда вы приходите в продкаптерку и хотите что-нибудь получить, заведующий отвешивает вам из ваших продуктов нужное количество и объявляет остаток. Вы расписываетесь.

Работа заведующего каптеркой очень кропотливая и ответственная. Надо открывать новые счета. Принимать всё надо очень тщательно, по весу, чтобы потом не оказаться в дураках, потому что каждый, сдав в каптерку килограмм сала, желает и обратно получить килограмм.

Летом 1950 года в продкаптерке первого ОЛПа числилось «клиентов» без малого 800, а обслуги было всего 3 человека: заведующий, я (как его тень) и дневальный. Дневальный должен был мыть полы, следить за порядком, чистотой, исполнять обязанности рассыльного и быть на чеку, чтобы своевременно заметить появление нежеланных гостей с топорами или ножами. Всю же текущую работу должны были выполнять заведующий и я. Кроме выдачи и принятия продуктов, нужно время от времени проверять каждый ящик, его содержание и каждую субботу устраивать так называемое движение ящиков, т. е. расставлять по местам ящики вновь принятых и удалять пустые ящики тех, кто ликвидировал свои запасы. Ящики должны стоять строго по номерам, иначе можно искать часами и не найти.

К барьеру подходит Иванов и называет свою фамилию. Вы находите его карточку. В ней значится, что у Иванова ящик № 296. Вы рысцой бежите и смотрите, где находится № 296, вытягиваете его, несете вперед, отвешиваете на весах из содержимого требуемые продукты, заносите всё тщательно в личную карточку, даете расписаться. Заведующий расписывается тоже, и номер 296, бормоча проклятия по адресу каптерочных воров, отбывает. Надо отпускать следующему. Номер 511. Вы бежите. Запомните: в продкаптерке вы не ходите и не выступаете, а только вприпрыжку бегаете. Номер 511 не находится. Но он должен быть, раз имеется карточка. Значит, в суматохе ящик

 

№ 511 загнали куда-то не туда. Теперь вы в полной истерии должны просмотреть все 800 ящиков. Происходит задержка и вся очередь ожидающих работяг разражается неистовой руганью.

Работа в продкаптерке начинается утром, сразу после утренней поверки, и длится до вечерней поверки с двухчасовым перерывом на обед.

Закончив работу и приведя в порядок картотеку ящиков, я иду в барак. Заведующий остается в продкаптерке, — у него там была небольшая комнатка и постель. Это неслыханная роскошь по лагерным понятиям. Это — его привилегия. Дверь закрывается на два огромных железных крючка.

Мой шеф, заведующий каптеркой, латыш Альберт Радельниекс, получает из дому прекрасные пакеты и не очень заинтересован в экспроприациях. Вероятно наличие этих пакетов и побудило начальство назначить его заведующим, чтобы не слишком крал. Радельниекс у себя на родине, в Риге, работал продавцом в продуктовом магазине. Он был, несомненно, честный человек. Но здесь он мне сам признался, что в продкаптерке не красть нельзя:

—    Как же нельзя? — наивно спросил я.

—    Эх, Георг, а взятки-то давать надо?

—    Какие взятки, кому?

—    А кое-кому из начальства.

—    Неужели все эти в погонах нуждаются в подобных взятках?

—    Да нет, не вольное начальство, а свои заключенные, вот те, от которых зависит, буду я на этой работе или не буду.

—    Да разве это зависит от заключенных? Ведь назначают-то не они?

Радельниекс многозначительно вздохнул.

— Георг, Георг, сразу видно, что вы немец. Вам во всем подавай логику. Тут и есть логика, да не та. Конечно, ни один заключенный вас против воли начальства на хорошую работу назначить не может, но раз уж вы устроились на хорошую работу, то нагадить вам всегда можно! Не забывайте, что в лагере завистников хоть отбавляй. И как бы вам не покровительствовало начальство, заключенный, если он хитер и ловок и имеет какое-то влияние, всегда может подставить вам ножку. Так вот, Георг, чтобы мне, а со мною и вам ножку не подставили, и нужно кое-кого подмазать... Но вы, Георг, можете мне поверить, что на всей Воркуте и во всех продкаптерках никто так мало не тащит, как я...

Я постепенно втягиваюсь в работу, которой выше головы, и стараюсь не замечать, когда по определенным дням мой патрон, пряча под кителем какие-то пакетики, шествует на поклон к сильным мира сего из пищеблока.

Нашим высшим покровителем является начальник ЧИС^*. Это служба распадается на два отдела. Первый, и несомненно самый важный, отдел — это так называемый пищеблок. Пищеблоку подчинены продсклад, куда поступают все продукты для питания лагпункта, кухня, столовая и продкаптерка. Во главе кухни и продсклада стоят

 

вольнонаемные начальники. Из заключенных в столовой заправляют два коменданта — ночной и дневной. Продкаптеркой заведует, как уже было сказано, каторжанин Альберт Радельниекс.

Второй отдел ЧИСа — это вещеблок. Вещеблок ведает снабжением всего лагерного контингента обмундированием. Во главе вещеблока стоит тоже вольный начальник, а помощник у него — из заключенных. Как всюду в лагерях, вольное начальство командует и крадет, а его помощники из заключенных крадут и работают. При начальнике ЧИС состоит помощником некто Бокарев, носящий помпезный титул инспектора ЧИС. Это — полный добродушный мужчина несокрушимого спокойствия. Немножко с хитрецой, что ему и полагается по «штату»: он провел чуть ли не 15 лет в концлагерях и, несмотря на это, выжил. Свою несомненно собачью должность он занимает уже давно, и все лагерники сходятся во мнении, что для своей должности он очень неплохой человек и делает для работяг всё, что может. Мне, например, когда я неожиданно и на такое короткое время стал помпобытом, он не совсем законно выписал новый бушлат.

В пищеблоке есть еще некто Питецкий, бухгалтер, старая канцелярская лиса, форменный чудодеец. На базе отходов кухни он организовал на хоздворе импровизированную свиную ферму. Добрая дюжина свиней, величиной с бегемотов, откармливалась за счет отходов, а барыши шли в карманы чисовских светил.

Однажды совершенно мне незнакомый мрачный субъект в москвичке и хромовых сапогах позвал меня к себе.

— Товарищ Трегубов, на пару слов.

Заходим в неизвестный мне барак. Субъект внимательно на меня смотрит и изрекает:

— Кругом шестнадцать, товарищ Трегубов, чтобы каждую неделю по килограмму сахара мне было.

—   Нет у меня сахара, товарищ.

—   Как нет, ведь ты в продкаптерке!

—   Да вот еще стаж не велик, воровать не научился. Да и мой начальник больно глазастый.

—   Это тот латыш, что ли, который в галифе?

—   Да, он самый.

—   А он что, не ворует, что ли? Вошь рижская под ногтем!

—   А уже не знаю. Сам еще не могу.

—   Ничего, научишься! Ну, ладно, я с этой твоей латышской каракатицей потолкую, а потом и с тобой.

Во время всего разговора кругом шмыгали какие-то юркие пареньки.

Вечером докладываю о переговорах Радельниексу.

— Это к вам, Георг, здешние блатари подъезжают. Боже вас упаси дать хоть один грамм. Одному дашь — десять полезет. Всем не надаешься. Мешков не хватит. Тут только дай слабинку.

—   А неприятностей не выйдет?

—   Может выйти. Хотя здесь блатного элемента почти нет, а те, что есть, сидят тише воды, ниже травы... У меня, Георг, уже была история в шестом ОЛПе. Ворвались ко мне и стали с топорами по углам. Я уж подумал — убьют, как пить дать. Однако нет, пожалели.

 

Пять мешков унесли с собой, окопались в бараке. Надзиратели бегут с автоматами. А те стоят с топорами и кричат: «Не подходи, гад, убью». Двоих из них застрелили. От таких дел мы с вами, Георг, никогда не застрахованы...

После этого ко мне еще не раз подбирались темные элементы. Очень много всякого народу вдруг захотело сделаться моими друзьями. Часто мягкие уговоры сменялись совсем недвусмысленными угрозами. Немногие по-настоящему близкие мне друзья только посмеивались:

— Что, Георгий Андреевич, ссучились, совсем уже на Олимп забрались!

А другие ехидно прибавляли:

— Что-то вы совсем не полнеете, Георгий Андреевич. Всё еще полудистрофик сухой, вроде воблы периода военного коммунизма, видно сальце вам не в прок...

Третьи наставления давали:

— В продкаптерке с толком надо уметь воровать, Георгий Андреевич. Из каждого ящичка понемножку. С куска сала надо тонкий слой срезать, так, чтобы хозяин не заметил. Не надо много — этак грамм 20.Кусков то ведь не один. И с весами надо уметь обращаться — фокус-покус знать.

Подобные разговоры действовали мне на нервы. Да и осточертел вечный гвалт в каптерке. Лагерники — самая привередливая клиентура в мире. Чуть что — сразу в крик, хватаются за гирю, брызжут на продукты слюной. Начал я подумывать о другой работе.

 

ВОЙНА В КОРЕЕ

 

В июне вечером — обычные радионовости. И вдруг тревожные нотки в голосе диктора:

— Провокация лисынмановското правительства в Южной Корее... На провокацию марионеточного правительства... Народная армия Северной Кореи победоносно продвигается на юг...

Лагерники прильнули к репродукторам.

—    Заберут, сволочи, Корею, — говорят лагерные пессимисты. И вдруг генерал Макартур двинул войска. Во всем лагере началось подлинное ликование. Слышно в бараке:

—    С нашими этими гадами и разговаривать-то по-иному нельзя, как поленом в рыло.

—    А вольнонаемное начальство-то какие рожи корчит. Кое-кто ордена понацепил. Гражданин гвардии капитан Григорьев так с перекошенной рожей и ходит.

—    Чует кошка, чье мясо съела!

—    Если будет большая война, так от них ни пуха, ни пера. И под электронным микроскопом ни одного коммуниста потом не обнаружишь.

— Этого они никак не ожидали, что Макартур двинет войска. Молодец генерал!

— Генерал-то молодец, а политики только в хвосте плетутся... Прибывающие из других лагерей сообщают, что везде настроение

 

лагерников радикально поднимается вверх. Лагерное начальство ходит, как в воду опущенное. Свирепые нарядчики стали вдруг чрезвычайно вежливыми и предупредительными. Говорят, что из Москвы прилетело какое-то важное начальство и инструктирует чекистов Воркутлага и Речлага. Обсуждаются чрезвычайные меры «на случай чего...». На Воркутском аэродроме появилось звено из трех военных самолетов. Они часто кружатся в бледно-голубом небе над зеленой тундрой.

Дни идут. События в Корее развиваются, одно ясно: у красных успехи. По баракам испуганно шепчутся, что у начальника ОЛП-а лежат какие-то таинственные пакеты с надписью: «Вскрыть в случае войны и потери связи».

— А что там в этих пакетах, это как в книге за семью печатями, — говорит мой сосед по комнате.

— Известно что. Инструкция, как нас всех уничтожить в случае чего...

В последующие дни только и разговоров, что о войне в Корее, о возможной «большой» войне. Вечером в бараке слышу:

—    Эх, если бы американцы начали на лагеря оружие сбрасывать, тогда мы тут такое устроим, что чекистам небо с овчинку покажется!

—    Ой, ли?

—    Что ты думаешь, если на лагеря автоматы посыпятся, так их работяги станут сдавать, что ли?

—    Работяги тоже разные бывают...

—    Конечно, но все коммунистическую власть зубами грызть готовы!

В барак входит кто-то посторонний, все умолкают, — за такие разговоры можно сильно пострадать.

Засыпая, представляю себе, как с самолетов на бесчисленные лагери начнут спускаться на парашютах автоматы, как защелкают они в руках исстрадавшихся лагерников и как весь важнейший угольный район севера — сорок шахт — вдруг станет очагом восстания в Советском Союзе.

Уже поздняя ночь. Я ловлю себя на этих мыслях и вижу, что пока они совершенно праздны. Войны нет, никто не сбрасывает оружия на лагери. Только в Корее полыхают зарницы боев...

В последующие дни ко мне обращается полдюжины лагерников с просьбой помочь в изучении английского языка, хотя кого-то уже засадили за английскую грамматику в БУР.

 

КОМИССИЯ

 

А тем временем идет подготовка лагеря к весенне-летнему периоду. Чистятся, обкладываются дерном кюветы, перекладываются и чинятся мостки между бараками, улучшается дренажная система. Для помпобытов, смотрителей зданий и прочего начальства наступили трудные и почетные дни. На автомобилях и в экипажах приезжает какое-

 

то начальство. Установлена специальная сигнализация и при приближении держиморд подается «тревога». Помпобыты, выпучив глаза, вместе с дневальными начинают собирать по кюветам окурки. Достаточно, чтобы что-нибудь не понравилось золотопогонному светилу, как помпобыт будет немедленно снят.

К нам в продкаптерку прибегает какой-то хлюстоватый юркий юнец и требует выдать по приказанию смотрителя здания двадцать ящиков.

—    Каких это ящиков? — спрашивает Радельниекс.

—    А вот таких, в которых хранятся продукты.

—    А это зачем?

—    А нужно мусор и окурки по ОЛПу собирать.

—  Я вам ящиков не дам. У меня их нет. А те, в которых хранятся продукты, давать как будто неловко.

—    А вы знаете, что это приказ смотрителя зданий?

—    Я ему не подчинен. Идите к начальнику ОЛПа, если он прикажет, я дам.

Хлюст исчезает.

— Вот арапы, наглецы, ему ящики из-под продуктов для окурков давай!

...На дорогах подсыпают балласт белой и красной породы. Вокруг бараков возводятся жалкие украшения. Белят столбы проволочного забора. По всему ОЛПу видны штукатуры с кистями.

Все ОЛПы всего Речлага соревнуются между собой в ожидании комиссии, которая примет лагерь на весенне-летний период. Каждому начальнику ОЛПа хочется занять первое место. Дело не в почете, а в денежной премии. А она довольно высока — чуть ли не 25.000 рублей. И вот начальник ОЛПа и лагерная администрация жмут на смотрителей зданий и помпобытов, те на дневальных, дневальные — на барачный контингент.

Наконец, торжественный день наступил: от ворот в жилую зону движется целая свора чекистов — человек семьдесят. Все в погонах — и мужчины, и женщины. Впереди начальник нашего ОЛПа капитан Ананский со своими подручными; тут же начальники других ОЛПов Речлага.

За начальством наблюдают из всех углов. Суетятся помпобыты, наводя последний порядок. Работягам приказано либо лежать, либо ходить одетыми, но ни в коем случае не полураздетыми. У банно-прачечного комбината торчит подобострастная фигура некоего Самохвалова, начальника бани и прачечной, известного холуя и стукача. Самохвалов не просто стукач — он некоронованный король всех стукачей, так сказать, резидент МВД в лагере. Его даже надзиратели побаиваются.

Неожиданно наш дневальный кричит:

— Комиссия к нам!

Я и Радельниекс кидаемся одевать белые, чистые кителя, которые нам полагается носить во время работы в продкаптерке, но которые в действительности висят на гвоздике на случай посещения начальства. Мы же работаем в засаленных, рваных кителях. Радельниекс спотыкается о скамейку. Я попадаю кулаком в кулек с белой мукой, кверху

 

вздымается белое облако, со стеллажей валится какой-то чурбан, из ящика вылетает увесистый кусок сала. Радельниекс несется встречать начальство. Но комиссия проходит мимо. Кажется, пронесло. Я покидаю каптерку и в качестве разведчика, соблюдая дистанцию, следую за шествием.

Из барака вылезает нескладная фигура в драных ботинках на голую ногу. Спросонья, протирая глаза, начинает оправляться в чистенький кювет. Смотритель здания делает отчаянные жесты. Дневальный несется за угол барака, чтобы оттуда подать сигнал, — но уже поздно. Вся сцена зафиксирована комиссией. Накрашенные чекистки в элегантных кителях стыдливо отворачиваются.

— Какой барак, фамилия помпобыта? — шипит капитан Ананский. — Я этому мерзавцу хвост выдеру! Это что? Порядок?

Начальники других ОЛПов, наоборот, очень довольны событием. Этот инцидент — минус для первого ОЛПа. Идут дальше. Один из членов комиссии наклоняется и брезгливо выуживает из кустов какую-то тряпочку. Наконец, заходят в барак № 26. Через несколько минут оттуда выскакивает лагерник.

— Беда! Под печками ковыряются!

Под печками, по неписанному лагерному закону, находятся барачные помойные ямы. Туда запихивают весь мусор; там же прячутся все предметы, скрываемые от взоров начальства, — железо, ножи, молотки, гвозди. По лагерному распорядку, в бараке не должно быть ни одного железного предмета — даже кочерга и та должна быть деревянной.

Лагерник рассказывает, что кто-то из высокопоставленных гостей полез ручкой от швабры под печку и с мефистофельской улыбкой выгреб оттуда самые невообразимые предметы. Ножей, к счастью, не было. Зато были извлечены бутылка со спиртным, помятые порнографические открытки. Капитана Ананского чуть не хватил удар. По его знаку побежали люди по другим баракам с приказом: выгребать мусор из-под печей. Но это уже было совершенно напрасно. Больше комиссия не смотрела ни под одной печкой. Зато обнаружила в кювете дохлую крысу. Премия уплыла из рук, и Ананский из-за спины членов комиссии угрожающе показывал помпобытам кулак.

Неожиданно комиссия, на обратном пути, зашла и к нам, в каптерку. Но у нас оказалось все в порядке. Только после ухода комиссии обнаруживаем в продовольственном ящике масло рядом с махоркой — а это строжайше запрещено правилами. На радостях устраиваем пиршество. Я деликатно не задаю вопросов о происхождении украинского сала, твердой, как камень, колбасы и, как Пилат, умываю руки. Предоставляю комбинировать Радельниексу, и ем хрустящее поджаренное сало.

 

ЗА ПАТРИОТИЗМ — В ИЗОЛЯТОР

 

Война в Корее не сходит с уст лагерников.

—    Бьют американцев коммунистики, — сокрушается один.

—    У меня двое работяг, — рассказывает Балгацкий, бригадир на поверхности, — и оба чокнутые. Каспутский, молодой парнишка, и эс-

 

тонец Тамм. Вдруг, говорят: «Мы патриоты своей родины. В Корее кровь льется!» И написали заявление капитану Ананскому с просьбой походатайствовать в Москве, чтобы их добровольцами отправили в Корею, в ряды народной армии. Вызывает их Ананский, фамилии спрашивает. «Ага, Каспутский, Тамм. Сейчас будет вам Корея!» И накручивает телефон. «Позовите дежурного». Пришел дежурный. «Посадить их на 8 суток в изолятор». Так и засадил. И правильно сделал, — коли ты каторжник у советской власти, так не лезь в патриоты. Рядом разговор перешел на генерала Макартура.

—    Шляпа твой Макартур.

—    Чего шляпа? Ему хода не дают демократы. А он мужик тот, разом атомную бомбу бросит.

—    Да не нам ли на голову бросит?

—    А ты что, имеешь тайные надежды на бессмертие? Пусть хоть и меня не будет, да зато и Сталина.

Через несколько дней на заборе хоздвора появляется изображение Макартура. Генерал в ботфортах, почему-то в наполеоновской треуголке и с большим животом. В руке у него атомная бомба, на которой аккуратно написано «атом», над головой сабля и надпись: «Генерал Макартур». Заваривается целое дело.

— Привести мне этих художников! — грохочет Ананский.

Кого-то забирают в изолятор. Работяги получают приказание стереть мелового генерала с забора мокрыми тряпками. Генерал исчезает. Капитан Воронин уезжает в отпуск. На его место назначается новый опер, капитан Климов, как говорят, — довольно мирный мужик. Выяснить «портретистов» не удается и ему.

 

СПИСАН ИЗ ПРОДКАПТЕРКИ

 

Меня списали из продкаптерки. Это произошло не совсем неожиданно для меня. Лагерные всезнайки уже раньше говорили, что на меня и Радельниекса сильно гневаются нарядные за отсутствие подношения к праздничку. Но у Радельниекса была хорошая заручка у капитана Ананского, а у меня не было никакой. И вот, как в басне Крылова — кто посмирней, тот и виноват.

Я, собственно, не был в претензии. Продкаптерка — дело кляузное и друзей на этой работе приобрести было не легко.

Я снова перечислен в «черную сотню», но сегодня, в день увольнения, мне дали отдых. Я лежу в укромном уголке за терапевтическим стационаром. Напротив — оранжерея, длинное здание, куда вход простым работягам запрещен. Стены на юг застеклены; к оранжерее подведено паровое отопление. Официально оранжерея служит благоустройству лагеря, неофициально — снабжает начальство и вольнонаемных цветами — в горшках и без оных. На солнце греются больные. Большинство — с очень серьезными хроническими заболеваниями печени, почек, с открытой формой туберкулеза, нарушенной секрецией желез, подорванной нервной системой. Один показывает язву на икре. Желтеет открытая рана сантиметров 10 —15 длины и добрых 10 сантиметров ширины.

— Она у меня 3 года, — говорит больной.

 

—    И не лечат?

—    Как не лечат! Подлечат и опять в шахту.

У другого — всё лицо изъел розового цвета лишай. Третий прыгает на костыле. У него туберкулез кости и каждый день приходится менять повязки. Несколько человек с загноившимися от угольной пыли глазами. Из окна глядят больные, страдающие рожей. Сегодня на редкость теплый солнечный день, но больным рожей нельзя выходить. У них красные, опухшие, как у прокаженных, лица. Все эти люди, здоровье которых съела советская шахта, только тени самих себя. И все-таки все они еще во что-то верят и даже улыбаются, шутят... Все они уверены, что корейский конфликт — начало конца советской власти и что генерал Макартур протянет им во второй терапевтический стационар руку помощи.

Из открытых дверей на солнышко выходят всё новые и новые больные. Они в одном нижнем белье, на ногах — деревянные тапочки. Старик Махновский, у которого туберкулез кости, истово крестится на Божий мир, такой жалкий и бедный в Заполярье. Он приветливо кивает мне головой. Здесь уже знают, что меня «ушли» из продкаптерки.

— Всё к лучшему, Георгий Андреевич. Там кляузное дело, совесть трудно блюсти... На общей работе хоть завистников нет.

Мимо меня и фельдшера проходит человек лет 45 с немножко кривыми ногами, седеющими черными волосами и живым блеском темных глаз.

— Вот познакомьтесь, — говорит фельдшер. — Кажется, единственный в нашем лагере американец, Гарри Сапурский. Тут его просто называют Яковом Яковлевичем.

 

БЫВШИЙ КОМПАТРИОТ

 

Через несколько минут Гарри рассказывает:

— Мой дед был польский еврей, а отец выехал в конце прошлого века в Америку. Там я и родился. Не знаю, как кому, а мне в Америкене повезло. Другие делали карьеру, процветали, а у нас в семье все не удавалось. Видно деловитость англосаксов мало подходила нашей глубоко ортодоксальной семье. Работал, но долго на одном месте не удерживался. Иногда даже водились деньжата. Не раз получал железнодорожным ключом по лопаткам, из товарных составов научился прыгать прямо как киногерой — руки вперед. Было у меня много свободного времени, особенно зимой. Начал я почитывать и, как все обиженные люди, искать ключ к разгадке — почему другим живется хорошо, а мне плохо. А тут как раз революция в России. Ну, известно, как в еврейских трущобах в Бронксе восприняли «великую пролетарскую». Многие сразу поехали в Россию. Царя мы недолюбливали. Помнили погромы. И уж не знаю, как, но стал я врастать в коммунизм. Да и не я один. Многие тогда в Соединенных Штатах заболели этой опасной болезнью. Особенно среди евреев. Были и вполне привилегированные люди, вдруг заделавшиеся коммунистами. Вижу, что до пролетарской революции в Соединенных Штатах далеко и решился ехать туда, где она уже победила. Связался с советским консульством. Дорогу мне во

 

Владивосток оплатили, и поехал я строить социализм. Первое время жил неплохо. Работал переводчиком. Я ведь знаю английский, русский и прилично немецкий. А переводчики в СССР были всегда дефицитным товаром. Потом женился. А тут война. Я её видел с другой стороны. На фронте люди по горло в крови, а в тылу цинизм, особые отделы. А вот как кончилась война, тут и прозрел окончательно. Вижу я, что то, что делают с победоносным солдатом в гражданской жизни — одно сплошное безобразие. Раз я наблюдал такую сцену: есть у вас в Москве «забегаловки», их еще называют «американками», — это что-то вроде закусочного бара в очень убогой форме. Там стоят большие бутылки с водкой. Есть, конечно, и закуска. На больших блюдах — бутерброды с колбасой, рыбой, ветчиной, сыром, непомерно дорогие и в связи с этим редко кем покупаемые. Там царит только один закон: пить, пить. И в чудодейственной влаге тонут и горе, и разочарования. У меня от прежних миражей ничего не осталось. И рад был бы на попятный, да поздно — сделал я перед войной величайшую глупость: принял советское подданство... Так вот, раз в этой самой «забегаловке» кое о чем я свое мнение выразил, да еще и Сталина помянул. Кое-что еще наговорил на службе. Ну и стукнули приятели. Забрали меня, голубчика. Военный трибунал, 58 статья, пункт 10 — агитация против советской власти. 25 лет. Сидел я на Лубянке и в областной тюрьме. А потом — Воркута, разные лагеря. В конце сорок восьмого — начала сорок девятого был я на 40-й шахте, а оттуда сюда. Сейчас на строительстве работаю. Очень тяжело. Бригадир полусумасшедший, галичанин, антисемит...

Гарри грустно замолчал и понурился.

—    А как вы думаете, Гарри, что же теперь получится из всей этой корейской истории!

—    Правда, не знаю, — ответил он, видно, занятый совсем другими мыслями. Так мы и не поговорили о Корее.

 

ПОКУШЕНИЕ В ДОКЕ

 

Проходит с месяц. Мы с Гарри становимся закадычными друзьями, хотя мы совершенно разные люди. Гарри говорит: «Человек до 40 лет — это текст, а после сорока — комментарий к этому тексту. А мне уже за сорок!» Мы с ним почти во всем не сходимся, кроме одного, — он необыкновенно тонко понимает всю подноготную советской власти и её мероприятий, и даже самые казалось бы положительные ее поступки им сразу расшифровываются, как очередной антинародный обман.

Гарри меняет работу. У него оказывается категория «легкий индивидуальный труд» и его нарядная незаконно держала в строительной бригаде. Теперь его перевели в док. Это так называемый деревообделочный комбинат. Там, в основном, делают торцы для воркутских мостовых, вернее, для главной улицы, — Комсомольской. Работа Гарри состоит в том, чтобы время от времени с одним полуинвалидом выносить большой ящик с опилками и высыпать опилки на костер. Здесь уже годы непрерывно жгут все отходы деревообработки. Тысячи тонн топлива сгорают впустую под открытым небом. Костер горит

 

круглые сутки. Ночью он освещает тундру венцом неровных огней.

В доке часты скандалы. Скромный и деликатный интеллигент Гарри Сапурский, пришелся не ко двору. Его возненавидели той ненавистью, которой иногда издерганные, озлобленные, глубоко несчастные люди вдруг начинают ненавидеть кого-либо — все равно кого. На счастье Гарри там работал один молодой немец — Бартес. Какие-то негодяи додумались до дьявольского плана, который едва не стоил Гарри жизни. Совсем близко от прохода, по которому Гарри носил свой ящик с опилками, работала циркулярная пила. Ему приходилось очень близко, почти рядом, проходить мимо этого крутящегося и визжащего зубчатого чудища. Крутом полутемно. Столбом стоит пыль, много народу, скрежещут станки...

На немца Бартеса было возложено задание толкнуть в нужный момент тщедушного Гарри под циркулярку, а потом оправдываться тем, что, дескать, споткнулся, что виноват сам Гарри...

Примитивно мыслящие мерзавцы были убеждены, что молодой парень Бартес, воспитанный в гитлеровское время, должен быть антисемитом. Но Бартес наотрез отказался. Тогда его под каким-то предлогом перевели на другое рабочее место. Однако он предупредил Гарри. Тот подал заявление о переводе. Через несколько дней Бартеса опять начали уговаривать. Бартес на ломаном русском языке заявил, что убивать в лагере товарища — это гадость.

—    Ты сам после этого хуже, чем жид, собака. А Гарри хороший человек.

—    Дальше не знаю, что было, — рассказывал Бартес. — Я вдруг оказался лежащим на земле, а на мне целая куча народа — молотят кулаками. В рот напихали опилок. Чуть не задохся.

Однако его отбили. На следующий день Гарри не вышел на работу и, вероятно, тем самым избежал ужасной смерти. К счастью, у него оказалась грыжа, — законная зацепка, чтобы заявить: «не могу носить тяжести». Гарри счастливо выбрался из грязной дыры дока.

Уже август месяц. По ночам становится холодно. Трава в тундре начинает желтеть. Странное чувство оставляет тундра летом. В июне, после того как сходит последний снег (впрочем, кое-где он остается лежать все лето), тундра местами покрывается травой, пышной и сочной, начинает жить. Ковер цветов расцвечивает зеленый покров, но цветы почти не пахнут. Преобладает жалкий, как лагерники, курослеп. Под корнями карликовых деревьев и под сплошным покровом травы пищат и суетятся бесчисленные леминги. Но прошло два месяца и тундра начинает умирать.

 

ПЕРЕВОДЯТ В ПРОДСКЛАД

 

В моей судьбе происходит новый поворот. Зовут в комендантский барак. Два-три каких-то плюгавых субъекта сидят в передней.

Проводят к начальнику ОЛПа. Выясняется, что имеется вакансия в продскладе.

— Голодным вы там не будете, — говорит капитан Климов. — Но только почаще к нам заходите, не чуждайтесь ваших друзей, — с милой улыбкой говорит он.

 

Я понимаю, чем это пахнет. На третий день иду в продсклад. Это — барак в глубине хоздвора; без окон. Несколько отделений. В одном хранятся жиры, консервы, бобовые. В другом — на деревянных стеллажах — мешки с мукой. Сзади нечто вроде канцелярии, — с книгами, отчетностью. Через двор — отдельный барак, так называемая рыбная. Там грязные и мокрые бочки с соленой рыбой, с капустой, груда мороженной картошки...

Работа в продскладе тяжелая. Нужно катать бочки, носить мешки. Каждые десять дней выдавать на 4.000 человек сахар, на лагерном жаргоне — бомбить сахар. В продскладе имеется и молоко — главный соблазн для всей блатной братии.

Работа в продскладе начинается до поверки и кончается поздней ночью, когда именно — зависит от обстоятельств. Заведует продскладом вольнонаемная, беспартийная, по фамилии Юрпалова, лет сорока. Она не пользуется безукоризненной репутацией. Как говорят, она имеет обычай выбирать себе из рабочих продсклада фаворитов и делать их старшими рабочими. Старший рабочий следит за порядком, ведет амбарные книги, отпускает и принимает продукты. Вольнонаемная заведующая является только ответственным лицом и ее дело следить, чтобы рабочие как можно меньше крали.

Дело не в том, что рабочие возьмут что-нибудь и съедят сами. Продсклад, в котором хранятся продукты на несколько тысяч человек, никак не может заметно оскудеть, если четыре рабочих склада, заведующая и ее семья будут брать себе что-нибудь на пропитание. Это уже почти освящено советской традицией. Нельзя плавать в воде и оставаться сухим! Никому и в голову не придет осуждать человека, работающего в продскладе, за то, что он с похлебкой из прелой капусты съест бутерброд с казенным маслом. Но дело в том, что вокруг каждого, работающего в продскладе, стоят, щелкая ненасытными челюстями, все, кто хоть на грош облечен властью в лагере. Эта бесчисленная армия лагерной администрации — точная копия съедающей всю страну советской бюрократии. «Честные воры», суки, просто рвачи, лодыри, халтурщики, очковтиратели — все они спят и видят, как завязать знакомство с рабочим продсклада, окрутить его, объегорить, общипать, как курицу на кухне, и выжать, как лимон. В достижении этой цели все средства хороши. Действуют при помощи угрозы, шантажа, запугивания, обмана, подлога и просто прямого грабежа. И никакая мягкость с вашей стороны не поможет: чтобы вы ни давали, сколько бы ни давали, всегда будет мало, и никто вам не скажет спасибо, и никто не поможет, если вы попадете в беду.

Звериный закон лагеря — выкачивай все, что можно: homo homi-ni lupus est, а падающего толкни. Не око за око, зуб за зуб, а за один зуб — целую челюсть, а за глаз так и головой не отделаешься.

Так вот, первая насущная потребность заведующего продскладом — заполучить себе таких рабочих, чтобы в меру крали, ели бы сами, на лагерном жаргоне — «от пуза», но не пускали бы на сторону. В продсклад начальник ОЛПа и оперуполномоченный подбирают либо заслуженных стукачей, либо неприспособленных к жизни интеллигентов, органически не умеющих красть — не столь от высоких моральных качеств, сколь от бездарности. В глазах оперуполномоченного ра-

 

бочий продсклада, сочетающий в себе качества стукача и витающего в эмпиреях интеллигента является идеальным творением Божиим. Стукачом я не был, но какой-то карикатурой на интеллигента был. Начальство, посылая меня работать в продсклад, по-видимому, лелеяло планы сделать меня и стукачом.

 

ИСКУССТВО ВОРОВСТВА

 

Вся торговая сеть, базы, магазины, склады — все эти богоспасаемые места, где человек соприкасается не с бумажками, а с реальными ценностями, в глазах советского обывателя столь привлекательны, что туда стремятся проникать всеми правдами и неправдами. А проникнув, — сидеть и не пущать никого на свое место. Истинно советский человек — это homo sapiens, хорошо умеющий воровать. И продсклад в лагере, как всякий продсклад в стране, является высшей школой воровства.

...Молоко начинает подвергаться обработке еще на молочной ферме, где в него бухают соответствующее количество воды. Потом подливают воды на базе и уже затем привозят на продсклад. Мы выставляем часового в замаскированной позиции у входа — на случай непредвиденного появления начальства. Отвинчиваем крышку. Молоко с синим ободком...

—    Воды тут! — трагическим шепотом говорит старший рабочий Алексей Топчук, родом из Киева.

—    Да, — отзывается другой, — пожалуй, литров пять нам останется — не больше. Не больше! А то на прошлой неделе механики шум подняли, говорят: «мы бы ничего не сказали, если бы в молоко воду лили, а то тут начинают молоко подливать в воду!» Ну, начальник ОЛПа и послал в город на анализ пробу молока в запечатанной бутылке. Быть бы страшному скандалу да, слава Богу, по дороге бутылку заменили другой — с полноценным молоком...

Манипуляция только что закончена, как от двери раздается змеиное шипение часового — условный сигнал. Мы отходим от посуды. Вваливается младший опер — рыжий мальчишка лет 20.

—    Здравствуйте, ну как жулябии поживаете? — он явно навеселе. Топчук делает торжественно-веселое лицо:

—    Здравствуйте, гражданин начальник!

Мы все расходимся по углам. Через пять минут младший опер идет к дверям, облизывая губы. Топчук ворчит:

— Целый литр молока с сахаром вылакал, белого хлеба килограмм с маслом сожрал, — да еще декламирует: «Во всем нужна сноровка, уменье, тренировка, уменье нападать, уменье выжидать».

—   Ну, а если написать рапорт?

—   А он скажет — знать не знаю, ведать не ведаю. Оперу больше чем тебе поверят!

—   А как же с сахаром?

— С сахаром не так много заботы, сахар — он гигроскопичен. Вот вы, Георг, человек образованный. Знаете, что такое гигроскопичен?

 

— По-моему, это значит, что он впитывает влагу.

— Вот именно. Ведро воды между мешков поставить, он воду впитает и на первых порах в весе прибавит. Вот завтра начнем выдавать сахар, тогда увидите, как дела делают. Отвешивай к тому же всегда немножко меньше...

—    Да ведь это обман. Что же мы таких, как мы сами, лагерников обманывать на сахаре станем?

—    Не обман, Георг, а система, тут сам воздух и тот, кажется, тащит... Ну ладно, пошли, дебаты окончены. Нужно мясо привести в порядок.

Мы перевешиваем мясо. Выясняется, что его ровно 813 килограммов. Входят начальник службы надзора № 2 старшина Гладышев — один из наиболее рьяных держиморд. Он показывает документ. Ему выписано 2 килограмма мяса.

— Трегубов, — говорит Топчук, — отпустите гражданину начальнику, да поживее.

Потом обращает ласковое лицо к Гладышеву:

—    Садитесь на стульчик, гражданин начальник.

—    Ничего, постою, — покровительственно роняет Гладышев.

Я стаскиваю с крюка тушу, пробую разделать ее на чурбане и сразу убеждаюсь, что я — никудышный мясник.

— Вы что, Трегубов, хотите что ль продсклад на БУР сменить? — шипит Топчук. — Разве это мясо? Начальству всегда самое лучшее давайте и без костей, и не точно вешайте, а то будете в БУРе египетским богам поклоняться...

Он виртуозно вырезывает самые лакомые кусочки, бежит вприпрыжку в сторону и, возвратясь, заворачивает мясо в несколько листочков бумаги. Пожаловав Топчука величественной улыбкой, старшина Гладышев, помахивая сеткой, удаляется.

—    Ну, пронесло! — говорит Топчук.

—    А почему он здесь мясо берет? — спрашивает мой коллега, рабочий продсклада Урванцев. — Разве ему положено?

—    Они каждый месяц получают определенный паек по ордеру, — поясняет Топчук. — Не знаю, чего он приперся. Обыкновенно эти орлы в конце месяца приходят, иногда по нескольку человек сразу — тогда лучше, меньше требуют. А если с женами, — то еще лучше, одна за другой следит...

—    Не хватает томатного пюре, — бежит из рыбного Урванцев.

—    Много ли? — спрашивает Топчук.

—    Килограмма два.

—    На целую бочку?

—    На полбочки.

—    Сейчас сделаем. Да заодно и рыбку проверим. Суконников, заберите с собой кастрюлю с водой. Трегубов, за мной!

Приходим в рыбное.

— Ну-ка, Урванцев, влей-ка килограмма четыре. Семь бед — один ответ. Это на наше собственное употребление.

Урванцев начинает лить в томатное пюре воду, в которой распущена мука.

 

— Трегубов, сонная тетеря, мешайте побыстрее. А лейте помедленнее, тоненькой струйкой!

Через 10 минут операция закончена. Топчук сокрушенно смотрит в бочку:

— Жидковато. Килограммчик муки туда, для густоты. Да той, из отходов, которая с мусором...

 

БОМБИМ САХАР

 

На завтра дополнительная нагрузка — выдача сахара. Сначала приносят ведомости из бухгалтерии. Против каждой фамилии — количество сахара, которое положено данному заключенному. Количество зависит от норм выработки. Минимальная норма в лагерях, расположенных в Заполярье, — 17 граммов на человека в сутки (первый котел). По второму котлу полагается 23 грамма. По третьему — еще больше. Лица, злостно невыполняющие нормы и находящиеся на штрафном котле, сахара не получают.

Выдача сахара — дело кляузное. Ни один работник склада не может знать всех лагерников в лицо, а документов лагерному заключенному не полагается. Бывало много случаев, когда приходил на склад какой-нибудь тип, называл себя Ивановым, расписывался в ведомости, получал сахар и уходил. А через час приходил настоящий Иванов и начинался грандиозный шум. С некоторого времени завели порядок, по которому работяги приходят на склад за получением сахара по-бригадно, во главе со своим бригадиром, который знает всех своих людей в лицо и может поручиться, что это именно те люди, которым выписан сахар. В иных случаях бригадир приходит один и приносит с собой мешочки, по числу своих работяг. Но бригадира вы тоже можете не знать в лицо. Поэтому с ним приходит помпобыт и торжественно заверяет личность бригадира.

Выдача начинается. Из продсклада через отверстие, я вылезаю в так называемую сахарницу — низкую дощатую пристройку. У маленького, ярко освещенного оконца, — весы, лоток с сахаром, совки. На коленях у меня лежит ведомость. Рядом сидит помпобыт Хрустицкий. Сегодня получает его барак № 27. Там живут бригады шахтеров. Работяга называет свою фамилию, дает мешочек. Я громко объявляю количество причитающегося ему сахара. За него в данном случае расписывается помпобыт, знающий обитателей своего барака. Работяга уходит. Следующий...

На второй день приходят трое работяг из первого барака — мало дали сахара, недовесили. Топчук указывает на таблички над оконцем: «Вес проверять, не отходя от окна» и спрашивает:

—   А как заметили, что веса не хватает?

—   Они сегодня в ларек бегали и вешали, — говорит кто-то в толпе.

—   Совесть надо иметь! — злобно произносит Топчук. — Вот вам еще 60 граммов и чтобы я вас больше не видел. Троица исчезает.

—   Обтяпали дельце, — говорит бригадир получающей бригады. — Конечно врут! А не дай — побегут к оперу, шуму не оберешься.

 

Вечером приходят еще человек семь с явно агрессивными намерениями:

—    Слушай, ты нам вчера не додал сахару!

—    А вы чего вчера смотрели?

—    А у тебя и весов не видно — как нам смотреть, что ты вешаешь?

—    А почему другим видно? Никто не скандалит, только вы одни!

—    Мы отсюда не уйдем, пока сахара не додашь!

—    Нет у меня для вас сахара. Получили — и отлетай!

—    А мы не уйдем!

—    Тогда я вообще выдавать не буду.

Топчук делает движение потушить лампочку и закрыть окно. В толпе работяг, пришедших получать сахар, поднимается гул. Кто-то сзади довольно энергично хватает предводителя жалобщиков за шиворот:

— Отчаливай, землячок. Ты свое получил! Из-за вас мы без сахара должны, что ли, сидеть?

Воротник бушлата трещит. Начинается потасовка.

— Вызовите дежурного!

Появляется пара блюстителей лагерной тишины и спокойствия.

—    В чем дело? Народ безмолвствует.

—    Так! — решает по-соломоновски дежурный. — Получили сахар — уходите. А то ты съешь сначала полмешочка, а потом говоришь, что не хватает.

—    Да он, вот этот, что скандалит, с усиками который, вчера чай пил с сахаром, которого ему «не додали», — слышится из толпы насмешливый голос.

—    Молчи, гад, чекистская сопля! — гремит предводитель скандалистов. Однако видя, что дело не выгорело, диверсанты ретируются.

—    Вот так весь день, — вздыхая говорит Топчук. — Кто там еще на очереди, какая бригада!

«Бомбежка сахара» продолжается. Мешки быстро пустеют. У меня дымится голова — от криков, граммов, номеров бригад, фамилий бригадиров и помпобытов. Сахарный песок, шурша, течет в грязные мешочки. У кого-то мешочек порвался и драгоценный сахар сыплется в грязь. Все злорадно гогочут...

— Завтра кончаем, — совершенно изнеможенным голосом говорит Топчук.

Вечер. У меня болит все тело. Сахарница заперта изнутри на крючок. Скоро поверка, но тем не менее, какие-то дюжие кулаки стучат еще в дверь. Завтра надо кончать «бомбить» сахар и распределить по возможности молоко, а то, не дай Бот, скиснет. Тогда хлопот не оберешься, надо писать акт, бегать за подписями, завяжется целое дело...

Из последних сил начинаем отпускать продукты на большую кухню. Принимает заведующий кухней — заключенный, по накладным. На больших весах у входа всё взвешивается чуть ли не с точностью до одного грамма. Мы таскаем мешки с крупой и мукой. Эти продукты принимаются заведующим кухни без особых дебатов, но при приемке мяса и жиров начинается концерт.

 

Весы твои десятичные разболтаны, ходуном ходят. Не знаешь, что показывают, — кричит заведующий кухней.

—   Рот у тебя лаптем, — огрызается Топчук. — Я правильно отпускаю и весы проверены.

—   Ну насчет весов это еще доказать надо!

Заведующий кухней хочет всеми правдами, и неправдами получить побольше, а наш Топчук — отпустить поменьше. Все, как голодные волки, мерцающими глазами следят за колеблющимся рычагом весов.

—   Ты прямо хуже иуды!

—   Молчи, фашист, гитлеровец, — не отстает от него и Топчук.

По дороге мясная туша с тележки падает в глинистую грязь. Из темноты несется отборная ругань...

 

КОБЧИК

 

С общей кухней покончено, прибывает больничная. Во главе больничной кухни стоит некто Ефрем Ефремович Кобчик. Это птица совсем уже другого сорта. Он никогда не ругается, держит себя типичным советским начальником, — из тех, которые мягко стелют, да жестко спать. Продуктов он получает сравнительно очень немного, но они значительно качественнее того, что идет на общую кухню.

Кобчик никогда не грызется, как собака, как начальник общей кухни, а плачется нам умильно в телогрейку, которая в лагере заменяет жилетку. При этом он поминает совесть, возводит глаза к небу. Все знают, что он пользуется большим авторитетом у начальства и у лагерного опера. К тому же он умен, хитер, всегда спокоен и выдержан, т. е., значит, перед нами — опасный противник. Его тусклые, чуть навыкате, голубые глаза, видят всё. В одной из банок чуть заплесневели бобы.

— Вот увидите, Кобчик — заметит, — говорит Топчук. — Ну-ка, Суконников, перетряси бобы.

Бобы перетрясены. Три банки безукоризненных бобов он благополучно принимает, а банка, где находятся перетрясенные бобы, обращает на себя внимание Ефрема Ефремовича.

—   Да-с, соколики, — величаво говорит он, — бобы того-с, копсам-с. Будьте, братцы, ласковы, перемените.

—   Ты, действительно, кобчик. Тебе в когти не попадайся, задерешь.

—   Ну, и вы тоже орлы, — вежливо парирует Кобчик.

Наконец продукты больничной кухней приняты. Обе стороны после сражения подсчитывают потери. Топчук смотрит на Кобчика как Наполеон на эрцгерцога Карла после сражения при Асперне-Эслингене. Оба внутренне трясутся от злости. Наконец Кобчик отбывает, не забыв вежливого поклона.

—   Ну и жох, — говорит, вытирая с лица пот, Топчук, — на ходуподметки с ног срежет!

—   Да, — отзывается Суконников. — Его Бог сделал и Сам заплакал.

Все смеются. Теперь надо еще только прибрать продсклад и запе-

 

чатать отдельные помещения, где хранятся продукты. Склады после окончания работы запечатываются, а печать сдается ответственному начальнику. Незапечатанной остается только контора склада. После того, как склад запечатан, можно идти отдыхать...

Мы так устали, что даже не хотим есть. Но предприимчивый Топчук хорошо позаботился об ужине.

— Первый раз ворованное едите? Ничего, привыкнете!

Я убеждаюсь, что по вкусу ворованное совершенно не отличается от честно приобретенного.

 

РЕЙД «ВАЛЕНТИНЫ ПРЕКРАСНОЙ»

 

Целыми днями мы под дождем сколачиваем бочки. Тару нужно отправлять на базу обратно. Я превращаюсь в заправского бочкаря, и весь мокрый и в грязи катаю бочки.

Вечером полумертвый Топчук, Суконников, Урванцев, дневальный продсклада Слезкин и я сидим за ужином. Слезкин только что сошел со своего наблюдательного поста. Начальства поблизости не замечено.

— Урванцев, постойте на двери — говорит Топчук.

В эту минуту по расшатанным доскам коридора застучали каблуки, и перед нами предстала гневная, как сама Афина Паллада, в лимонном шелковом платье и прозрачном дождевом плаще начальница санчасти Бойцова, она же «Валентина Прекрасная». Мы все приросли к своим местам. Валентина возмущенно смотрит на аппетитно ворчащую в масле рыбу. Раньше чем кто-либо из нас успел что-нибудь сказать, Валентина, багровея от возмущения, убегает.

—    Ну, братцы... — говорит посеревший в лице Топчук, — плакал наш продсклад. Она сейчас прямо к оперу как катнет — всех посписывают. Стерва страшная!

—    И нужно же было тебе, Слезкин, уходить от дверей. Ты бы хоть позвал кого-нибудь, скотина! На войне, небось, был? Где же это видано, чтобы часовой самовольно свой пост покидал?

Слезкин виновато моргает глазами. Мы еще не кончили нашего военного совета, как из ЧИСа^* прибегает дневальный.

—    Что у вас тут вышло? Полчаса назад прибегает к нам Бойцова, вся красная и прямо в кабинет начальника. Слышу кричит: «Я вошла — не встают, ноль внимания, как свиньи жрут государственное добро и в ус не дуют!» Начальник ЧИСа только глазами хлопает.«Кто, — спрашивает капитан, — кто что жрет?» — «В продскладе, как их там, Топчук и компания». Покричала и убежала!

—    А куда убежала, не видал? Если к оперу — то беда.

—    Всё может быть.

На другой день последствий, однако, нет. К оперу не вызывают. Начальник ЧИСа тоже молчит.

— Может пронесет, — говорит Топчук. — Только теперь, чтобы всегда на дверях стоять!

Разрабатывается система охраны нашей безопасности, включая и систему сигнализации. В то время, как мы четверо отдыхаем, Слез-

 

кин стоит на часах с Мурзиком. Потом их кто-то сменяет. Слезкин и Мурзик ужинают.

Несмотря на хорошее питание, я вижу, что худею. Работа мне явно не по силам.

 

ХИЩЕНИЕ — ОСНОВА БЛАГОСОСТОЯНИЯ

 

Привезли свежей рыбы. Это большая редкость. Один из ящиков разбит. Оттуда высунулась рыбья голова с трагически разинутым ртом.

—    На ухабе свалился, говорит шофер. — Я акт составил. Действительно, акт составлен, есть и подпись милиционера.

—    Так в ящике не хватает рыбы?

—    Ну что же я поделаю? Упал ящик и разбился. Ухабы, знаешь как трясет машину?

—    Ну, хорошо, то ящик, а окунь где?

—    Откуда я знаю где?

Шофер уезжает.

— Сам нарочно ящик с машины сбросил, — резонирует Топчук, — рыбку повынимал и акт составил. Вот у него дома килограмм пять рыбы. Везде глаз да глаз нужен, чуть зазевался — враз обвесят, или еще хуже, тушу, которая поменьше, с машины стащат. На базе — целая блатная шайка! Раз какая была история! Шофер над базой подшутил. Сын у него был, пацан. Он с ним на базу поехал и в крытой машине оставил под брезентом. А те на базе увидели, что шофер мух ловит, подобрались к машине и за говяжью ногу вцепились. Пацан за другой конец держит. Они тащат и никак вытащить не могут. А тут пацан заорал. Прибежал шофер. Все от машины — ходу. Смеху то было! Так те ему, чтобы задобрить, килограмма три филе принесли.

 

РАЗГРОМ ПРОДСКЛАДОВЦЕВ

 

Заведующая продскладом Юрпалова явно доживает последние дни. Иногда она ходит с заплаканными глазами. Обвиняет Суконникова в том, что он стучит на нее оперу Климову. Суконников крестится, божится, что это не так.

— Это глупость! — кричит он на весь продсклад. — И при том глупость преждевременная.

Начальником ОЛПа назначена комиссия. Появляется целая свора. Приходят еще дополнительные рабочие. Происходит снятие остатков. Топчук явно нервничает. Топленое масло перекладывается из основных бочек в предварительно протаренные пустые. Это моя работа. В засаленном кителе и весь обливаясь потом, я перекладываю деревянной лопатой масло. Бочка слишком велика и не проходит в дверь. Её с трудом в вертикальном положении протаскивают на весы.

Двадцать бочек рыбы пришло только что с базы. На каждой стоит государственная тара и вес. Бочки целы. Но председатель комиссии упирается и требует перевесить всю рыбу.

— Кто же вам дал право требовать перетаривания государственной тары, — спрашивает кто-то.

— А я не приму.

 

—    Так ведь ясно, что раз тара государственная, так всё верно!

Мы со страхом ждем исхода спора. Бочки с рыбой принимаются. Очередь за кислой капустой. Выясняется, что не хватает двух с половиной килограммов. Два килограмма — это, конечно, сущая ерунда. Кислая капуста идет в суп и никем всерьез не принимается. Если бы кислой капусты, которую к тому же многие не едят, не хватало бы нескольких бочек... Однако бессмысленная педантичность и страсть делать ближнему гадость так въелась в плоть и кровь советских администраторов, что все делают похоронные физиономии. У большинства членов комиссии на лице написан лицемерный ужас.

— Не хватает больше двух килограммов кислой капусты! Помилуйте, как же так?

Вся административно-блатная шатия, сияя чекистскими погонами и злорадными улыбками, начинает составлять акт о нехватке двух килограммов и 600 граммов кислой капусты.

Как потом выясняется, вся эта комедия имела целью изгнать заведующую продскладом. Мы наблюдаем только внешнюю сторону тех подлых интриг, на которые пускается руководство концлагеря, чтобы поставить во главе продсклада своего человека, такого, с кем способнее будет воровать.

Слезкин шепотом рассказывает, что Юрпалова в каком-то углу сидела и плакала.

Поздно вечером, когда снятие остатков было кончено и недовеса кроме 2 кг капусты и мелких недостатков не оказалось, прибегает сам капитан Климов.

—    Товарищ Юрпалова, как вы получаете молоко, на килограммы или по литрам?

—    По килограммам.

—    А как отпускаете?

—    Отпускаю по литрам. Но это то же самое!

—    Нет, это не то же самое. Как же можно принимать по килограммам, а отпускать по литрам? Ведь это обман!

Юрпалова видит, что попалась. В действительности она никого не хотела обманывать. Но она и не могла сказать, что отпускает килограммами, потому что все знают, что отмеряется литрами.

Капитан Климов убегает с довольным видом. Склад запечатан. Топчук ходит мрачнее тучи.

Юрпалова сдает продсклад. Принимает какой-то Полянский. Полянский, молодой советский парень, производит неплохое впечатление. Любит выпить, или как говорят лагерные — «слизнуть сивушку». Опять каторжный труд — все заново, перевешивается. Наконец, Полянский принял продсклад. Топчук остается старшим рабочим.

Полянский страдает манией преследования. Ему везде чудятся стукачи.

Дни идут. Вдруг от нас забирают Урванцева.

— Ну, Бог с ним, с этим стукачем, — говорит Полянский.

Потом уходит Суконников. Я чувствую, что мне оставаться становится даже неловко. Кругом грязь, интриги... Я подаю заявление с просьбой списать меня в мою прежнюю бригаду разных работ, она же «черная сотня».

 

Уже октябрь месяц, близится зима. Ночью сильно подмораживает. Выпал первый снег. Разъезженная грязь замерзает. Днем ветер гонит холодные дождевые смерчи. Работяги мокнут и мерзнут. Наконец, пошел настоящий снег. Вторая зима на Воркуте. Сколько зим мне хватит еще сил выдержать?

Через некоторое время я замечаю, что Топчук сильно меняется в отношении ко мне, а на другой день Топчук официальным тоном заявляет, что я списан из продсклада, но не в «черную сотню», а в бригаду Климова. Это похуже. Бригада Климова — это бригада КЭЧ. Я вежливо прощаюсь со всеми и вижу на лице Топчука скрытое торжество.

Мысленно я даю себе зарок, никогда больше, сколько бы ни судил мне Бог пробыть в лагере, не устраиваться и не давать определять себя на «блатную работенку». Я мысленно решаю перед Богом и своей совестью, что с этого дня буду тянуть общую рабочую лямку.

С некоторым трудом возвращаюсь на хоздвор, на который меня уже не должны пропускать. По дороге встречаю Топчука. У него совершенно перекошенное лицо. Он растерянно смотрит на меня, дрожащими руками закручивает папироску.

— Списали, Георгий, — говорит он. — За что такое на нас несчастье? Себя не жалел, как собака берег хозяйское добро, чуть блатные не зарезали, во всем ОЛПе себе одних врагов нажил! Если виноват — так накажи, а не списывай ни за что, ни про что!

Выясняется еще одна подробность: Полянский сдает продсклад, едва успев принять его. Принимает какой-то волжский немец по фамилии Циклер. Но меня продсклад уже больше не интересует.

 

В БРИГАДЕ КЛИМОВА КЭЧ

 

В бригаде Климова КЭЧ встречают меня более чем с прохладцей, — выгнанные работники продсклада пользуются популярностью, но не любовью. Рядовой работяга считает, что рабочий продсклада ничего не делает как только ворует казенные продукты. К тому же большинство работяг убеждены, что все работники продсклада — стукачи.

Мое место на верхних нарах. Спим втроем. Это очень тесно, но зато тепло.

Подъем в пять часов. Моя пайка хлеба уже лежит рядом с талоном в изголовье. Я одеваю неуклюжие ботинки, еще с мукой от продсклада, помощник бригадира с сомнением смотрит на них.

— После октябрьских праздников дадут валенки, — говорит он.

В 7 часов — выход на работу. На дороге, которая ведет к городской вахте, собрались уже сотни работяг. Все не выспались. Начинается развод на работу.

Дует холодный ветер. Кружатся редкие хлопья. Мороз не велик, градусов 7—8, зато ветер, ветер. Он режет лицо, наполняет легкие.

—    Эй, конвой пришел? — кричит кто-то.

—    Горстрой есть?

У закрытых ворот стоят надзиратели, дежурный старшина, который руководит разводом. 5—б надзирателей, 3—4 нарядчика в хоро-

 

ших москвичках, полушубках, бурках, сапогах... Это хозяева ОЛПа. По ту сторону вахты — отряды конвойных команд. Каждая из них получила наряд вести, определенную колонну на особую точку работы. Сначала выпускают Горстрой. Это добрых 20—25 бригад, человек 600.

—    Гробстрой, выходи! — кричит кто-то.

—    Ворота! — слышна команда.

Впереди сначала открываются небольшие воротца. Между ними и главными воротами — запретзона, — лагерники не имеют права подходить к главным воротам. Потом, скрипя, отворяются сотворенные из балок и колючей проволоки главные ворота, — царские, как их называют лагерники.

Процедура выхода на работу такая: нарядчики, вызывая соответствующую бригаду, кричат: «Бригада № 29 Горстрой! Бригадир Первонюк, становись!». Все, относящиеся к вызванной бригаде, становятся по парам. Дежурные обыскивают заключенных, чтобы не взяли чего-либо с собой запрещенного. На работу нельзя брать собственно ничего, кроме рабочего инструмента и куска хлеба. Затем нарядчик считает выходящие пары. Дежурный считает тоже. Пар — 18. Значит, по бригаде № 29 вышло всего 36 человек.

Выкликают следующие бригады. Лагерники — не выспавшиеся, полуголодные, в драных, грязных, вымазанных глиной бушлатах выходят за ворота. Свистит ледяной ветер.

Выйдя за ворота, все выстраиваются шеренгами по пять человек. Раздается команда: «Разберись по пять!». Ответственный нарядчик записывает — на работу в Горстрой вышло из ОЛПа 619 человек. Это же число себе записывает и дежурный по вахте. Вечером из Горстроя должно вернуться 619 человек, и дежурный по вахте примет их обратно в ОЛП.

Пройдя лагерные ворота, заключенные выходят из ведения главной администрации, с этого момента за них полностью отвечает конвой.

—    Разберись по пять! Разговоры! — командует начальник конвоя.

—    Сейчас буду считать! — командует начальник конвоя с автоматом.

—    Первая шеренга пять шагов вперед! Вторая, третья, четвертая... Прекратить разговоры!

Засчитанные шеренги делают пять шагов вперед и останавливаются. Тихо ругаются:

—    Опять считают грамотеи-конвойные.

—    Эй, начальник, считай скорее, померзли!

—    Разговоры! 32-я, 33-я, 35-я, 40-я.

После каждого десятка начальник конвоя отмечает в книжке. Наконец счет закончен.

—    Сто двадцать четыре без одного, — говорит начальник конвоя.

—    Начальник, скорее, — шумят лагерники.

—    Разговоры! — гремит начальник. — Взяться под руки.

—    При выходе за черту лагеря заключенные поступают в полное ведение конвоя и должны беспрекословно выполнять все приказания!— громко скандирует начальник конвоя. — Шаг влево, шаг вправо

 

считается побегом, конвой применяет оружие без предупреждения. Пошли!

Колонна вытягивается. Шеренги по пять человек держатся под руки. Идти под руки по неровной дороге мучительно. То вы налетаете на переднего, то на вас налетает задний. Вы скользите, спотыкаетесь...

—   Иди, патлатый чёрт, ты мне на самую мозоль насел!

—   Конопатая гадина, крокодил в сметане! Тише!

Идти надо километров 6-7, т. е. больше часа. Сегодня неизвестно почему, наша бригада идет рядом с бригадой Горстроя. Уставшие, все в поту, наконец, доходим.

Новостройка — два четырехэтажных дома, будущие чекистские квартиры. Нашей бригаде выпадает самая неблагодарная работа, мы ведь разнорабочие. Наша задача — подносить известку на закидку стен. Известь разводят далеко внизу в утепленном бараке. Мне дают в напарники пожилого и довольно кряжистого работягу. Тяжелый деревянный ящик наполняется доверху раствором. Весит он килограммов 70. И вот мы вдвоем тащим его по лестнице наверх, на третий этаж. Двое подносчиков прикреплено к двум рабочим. Мы едва успеваем ходить и наполнять ящики. Всё тело покрывается липким потом. Сердце хочет выпрыгнуть из груди... Рабочие наверху ловко берут раствор на мастерок и закидывают покрытую дранкой стену. Серая масса плохо пристает. Добрая половина падает на пол.

—   Вы, работяги, на нас не обижайтесь, что мы вас всё гоняем, раствор — дрянь, халтура, не держится. Вон видишь — штукатур показывает на заляпанный пол.

—   А отчего плох? — спрашивает мой коллега.

—   Известно экономят. Всё побольше глинки да песочка, а известь Бог весть куда идет, налево, кому-то там по блату квартиры ремонтируют.

К обеду мы совсем выбились из сил. К счастью, штукатуры устраивают перерыв. Мы вытаскиваем куски сырого, клейкого хлеба. Прибегает какой-то власть имущий.

Чего расселись, помогайте раствор замешивать.

—   Пока не поедим, не пойдем. Наше дело подносить. И так тяжело!

—   Ты что сюда на курорт приехал?

—   Ты видно сам курортник!

—   Тебе до меня дела нет, я бригадир 72-й бригады.

—   Вот своей бригаде и указывай, а я Климова.

—   А где Климов?

—   Он не вышел!

—   Ну, я тебе это запомню, — разгневанный бригадир 72-й бригады, ругаясь, уходит.

Устали так, что даже трудно есть. Здесь в бараке хоть тепло, — лицо горит после режущего ветра.

Около каменной стены шум. Кто-то вопит. Какой-то обшарпанный работяга бежит, прижимая грязную тряпку к носу.

—   Что там?

—   Помощник бригадира его два раза стукнул. У него грыжа, так

 

он не хотел тяжелый ящик поднимать. Ну, тот его и огрел. Бить не имеют права, а нет-нет да и стукнут.

Снова начинается работа. Тяжелый ящик так ломит руки, что они сами разжимаются. Всё чаще кругом слышна раздраженная ругань. Все работают из последних сил. В шесть часов раздается долгожданный грохот железной полосы по подвешенной рельсе. Бригадиры снимают людей с рабочих точек. Впрочем, снимать никого и не приходится — все уже сами кончили работу на час раньше, нет сил.

Бригадиры и прорабы вместе с вольным начальством устанавливают, что сделано за день. Обе стороны врут, а лагерные немилосердно халтурят. Вольнонаемное начальство хочет снизить работы до минимума. Конечно, Горстрой не хочет платить за какую-нибудь халтуру, но лагерные прорабы и бригадиры во втирании очков достигли подлинной виртуозности.

— Вон, — говорит бригадир какому-то краснорожему начальству, — стена закидана и затерта, и потолок — двое рабочих.

— Вчера уже полстены было закидано, — говорит мне тихо знакомый. — Сам видел, да и закидано то плохо, тонко. Через полгода отваливаться начнет.

Горят желтые фонари. Толпа собирается у ворот. Кругом стройобъекта, так же как и крутом лагеря, натянута колючая проволока. Стоят вышки. На вышках часовые. Имеется и запретзона. Команда:

—    Разберись по пять! Открываются ворота.

—    Первая пятерка, вторая, третья...

Наконец, все 124 пятерки пересчитаны. За ворота вышло 619 человек. У ворот страшная давка, толкотня, ругань. Всем хочется попасть в первые пятерки. Это очень важно, — когда вы первым входите в ОЛП, то выигрываете полчаса времени.

Наконец, все за воротами, и начинается марш обратно. Назад все идут беглым шагом. Окрики конвойных, лай собак... Ветер бьет в лицо, — на Воркуте ветер всегда бьет в лицо, никогда в спину. Сзади кто-то падает.

—    Эй, конвой, куда гонишь, потише! — кричит кто-то.

—    Человек упал!

Я благодарю Бога, что у меня есть зимняя шапка с наушниками. Некоторые еще мерзнут в летних фуражках. Они оттирают на ходу красные, как семга, уши, проклинают начальство, советскую власть, самих себя.

Проходим Воркуту. Воркута, это город чекистов и лагерников. По дороге встречаются колонны мужчин и женщин. Бредут грязно-синие тысячи... На главной улице Комсомольской, расположены репрезентативные постройки, учреждения, клубы, жилые корпуса чекистской аристократии. Друг против друга поместились два здания — Управление Воркутлага МВД и Управление Речлага МВД, двух воркутских лагерных систем.

На периферии города расположены бараки просто трудящихся. Они много хуже, чем лагерные. Это разваливающиеся одноэтажные гробы. Сырые, холодные. Весной и летом они тонут в грязи. Зимой ныряют в саженные сугробы. Недалеко от бараков — кучи шлака, му-

 

сора, импровизированные помойные ямы, колодцы с чугунными помпами, обмотанными покрытой льдом соломой, чтобы не замерзла вода. Картина поразительного убожества. В этих бараках живут административно-высланные, освободившиеся из лагерей или прибывшие на Воркуту «по зову партии и правительства» осваивать Заполярье... — те люди труда, с которыми на родине всех трудящихся советская власть обращается, по меньшей мере, по-скотски.

Чекистская верхушка живет в каменных домах, скверно выстроенных, но всё-таки каменных. В них есть и водопровод и относительный комфорт. Техническая верхушка комбината Воркутуголь почти приравнена в отношении материальной обеспеченности к чекистскому Олимпу. Средний технический состав — рядовые инженеры, саранча-чиновники, всяческие главбухи и чекистская низовка разнокалиберных мастей и рангов — этим приходится жить уже много скромнее, в деревянных домах из тесаных бревен. А все прочие живут... где Бог пошлет. Большинство — в вышеописанных бараках.

Но всё-таки по советским масштабам Воркута — богатый город. Это центр важного угольного района, и ставки здесь высокие, много выше, чем в большинстве других местностей Советского Союза. Во-первых, — Заполярье, во-вторых, — стратегическое сырье — уголь, в-третьих, каждый, кто не совсем Дон-Кихот, может как-то «эксплуатнуть» заключенных в свою пользу.

Воркута беспрерывно строится и расширяется. Население увеличивается. Строятся новые районы города.

Воркута — это город, где беспощадное, деспотическое меньшинство безжалостно помыкает большинством заключенных рабов.

Прошли город, идем по разъезженной дороге. Вдали светит красно-лиловыми огнями гигантский конус породы. Внизу горят другие два конуса, только поменьше. Это — шахты 9-го и 10-го ОЛПа.

В черные осенние ночи Воркута кажется каким-то адом, в котором за ажурными вереницами электрических фонарей маячат гигантские машины пыток — терраконики шахт, конуса горящей багровым накалам породы. Оранжево глядят в темноту оконца бараков. Под свист ветра в проводах бредут из года в год унылые, грязно-серые колонны...

—   Отчего это порода горит? — спрашивает кто-то.

—   Серы много. Она от соприкосновения с воздухом воспламеняется.

—   А я там наверху работяг видал.

—   Она не везде горит. Это так отсюда кажется. Им сказано, где ходить, где не ходить.

Проходим мимо конуса. Тележка с грохотом вываливает породу. Из конуса течет ручеек теплой, дымящейся воды. Вода чистая, её можно пить, но с привкусом серы.

Колонна останавливается. Выходят надзиратели, и начинается «шмон».

— Расстегивай бушлаты!

Заключенные должны ждать обыска в расстегнутых бушлатах. Длительность и тщательность обыска зависит от надзирателей. Надзиратель ответственен за то, чтобы заключенный не пронес в лагерь

 

ничего запрещенного. А заключенному вообще запрещено вносить что-либо в зону лагеря. Шмон обыкновенно превращается в дополнительное издевательство. Однако конвойные, так же как и мы, промерзли и устали.

— Скорей шмоняй, — кричат они.

У какого-то работяги находят огрызок карандаша. Дежурный торжественно трясет им перед его носом.

— Подумаешь, пушку нашли! — ехидничают конвойные. Пятерки смешиваются, и их одну за другой проглатывают ворота.

Наконец мы внутри лагеря. 7 часов вечера. Я так устал, что у меня сильный соблазн прямо пройти в барак. Но нужно и пообедать. После обеда хватает сил только на то, чтобы умыться и лечь. Чувство такое, точно по вас проехал поезд.

—    Вот, Георгий Андреевич, вы первый день были в Горстрое, а люди годами туда ходят!

—    Как же они выносят?

—    А вот так и выносят, пока в стационаре не загнутся.

Я хожу в Горстрой четыре дня. Не знаю, выдержал ли бы я четыре месяца.

 

ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА

 

Наша бригада КЭЧ производит капитальный ремонт барака воинской части. Барак осел. Столбы покривились. Их все надо выкапывать и поднимать.

Я стою с кайлом. Долбить надо вечную мерзлоту. Трудно объяснить человеку, которого судьба миловала от соприкосновения с вечной мерзлотой, что это такое. Теоретически это песок с глиной, насквозь пропитанные влагой и промерзшие. Образовалась чрезвычайно плотная и упругая субстанция. Это не камень, но и не земля. Практически это нечто среднее между резиной и бетоном. Вечную мерзлоту нельзя колоть. Но её также нельзя и копать. Её можно только откалывать киркой небольшими кусками. По норме заключенный должен выдолбить в вечной мерзлоте за 10-часовой рабочий день около кубометра, кажется, 0,75 или 0,85 кубометра. Почти никто и никогда этой нормы не выполняет. Вообще выполнять норму в лагере, это значит набить руку во втирании очков начальству. Выполнить норму — реально почти невозможно. Об этом, не говорят, но это все знают. К счастью, вечная мерзлота — довольно относительное понятие. Она идет пластами, и иногда землекопу везет — он вдруг наталкивается на талую жилу, которая при лагерной халтуре вполне сходит за вечную мерзлоту.

Если бы вся Воркута стояла на сплошной вечной мерзлоте, то это было бы еще полбеды для начальства. В большом плане беда в том, что вечная мерзлота перемежается с талыми местами. Выстроен, скажем, барак. Часть столбов, стоит в вечной мерзлоте, а часть в полуталом грунте. Поначалу барак выглядит снаружи, как вылупленный из яйца. Проходит, однако, месяца три, и часть столбов начинает погружаться, а часть, наоборот, вылезает наверх. Барак перекашивается — перекашиваются полы, двери, потолки, отваливается штукатурка, или,

 

вернее говоря, то глиняно-песочное месиво, которым залеплены стены. Барак начинает нуждаться в ремонте вскоре после его постройки.

На первом ОЛПе в мое время было около 30—35 жилых, хозяйственных и административных бараков. И во всякое время года несколько из них было в ремонте. Кончается ремонт одного барака — начинается ремонт следующего... Таким образом, когда примерно за полгода отремонтированы все бараки — вся история, начинается сначала. Перекашивает не только здания. Перекашивает телеграфные и телефонные столбы, мачты с электрическими проводами.

— Всё, что сделано на Воркуте руками человека, всё ведет смертельную борьбу, во-первых, с климатом и с вечной мерзлотой, во-вторых, с бесхозяйственностью администрации. Кажется, что северная природа не хочет примириться с тем, что человек дерзко залез в её царство и к тому же еще безжалостно мучает себе подобных...

 

ПОДАРОК К ОКТЯБРЮ

 

Тридцать третья годовщина Октября. Этот день — нерабочий во всем Советском Союзе, в том числе и в лагерях. Но практичное начальство придумало особый подарок для заключенных — этот день объявлен днем инвентаризации: проверяется казенное и личное имущество заключенных.

При прибытии в лагерь на заключенного выписывается так называемая арматурная книжка. В этой книжке перечислены все предметы одежды, которая у вас имеется, как вашей личной, так и казенной. По лагерным правилам каждый имеет право иметь только те из личных вещей, с которыми он прибыл в лагерь из следственной тюрьмы и только те казенные вещи, которые были выданы лагерной администрацией. И казенные вещи, и личные вещи, с которыми вы прибыли в лагерь, должны быть отмечены в вашей арматурной книжке.

В первый же день вашего прибытия в лагерь вы должны сдать все ваши личные вещи гражданского образца в вещкаптерку. Вы не имеете права иметь у себя ничего гражданского — это создает опасность побега. Иногда в режимных лагерях делаются небольшие исключения, например, вы имеете право сохранить теплую фуфайку, теплое нижнее белье, свою собственную обувь. Начальство смотрит сквозь пальцы, если вы имеете собственную зимнюю шапку-ушанку. Но всё остальное, как-то: костюм, пальто и т. д. — строго воспрещено.

Иногда, обыкновенно это бывает после очередного побега, начальство впадает в панику и начинает отбирать все предметы гражданского образца. Несмотря на это, заключенные в лагерях, те, которые пооборотистее, ухитряются шить себе сапоги, москвички, рубашки гражданского образца. Но и у самого несчастного лагерного работяги имеется какой-то предмет, сохранившийся из прошедшей жизни, который для него является символом воли, напоминает о семье, о свободной, может быть, навсегда утерянной жизни. У меня сохранился от матери носовой платок, на нем кровавые пятна — след товарища по лубянской камере Протасова. Кроме того, у меня на руках еще теплая фуфайка, подарок товарища из Лефортовской тюрьмы, а в каптерке —

 

мои американские военные брюки, полученные мною назад, после целого дела и разоблачения Романа Романовича.

При нахождении подобных предметов, они, как правило, без зазрения совести отбираются дежурными, поэтому все их старательно прячут.

Обычные обыски от времени до времени бывают во всех бараках и являются настоящей карой египетской для заключенных. Но день инвентаризации — это, так сказать, судный день. Из лагерной аристократии, разных там нарядчиков, прорабов, бухгалтеров, учетчиков, образуются инвентаризационные комиссии. Каждой такой комиссии придается один вольный, и она прикрепляется к двум или трем баракам. В этих бараках она должна проверить по арматурным книжкам наличие личных и казенных вещей у каждого заключенного, отметить недостающее, изъять то, что имеется из казенных вещей свыше нормы, а личные вещи, имеющиеся на руках, отобрать в вещкаптерку.