ПРЕВЕНТИВНЫЕ МЕРЫ

 

Канун октябрьских торжеств. Завтра инвентаризация. Весь первый ОЛП как потревоженный улей. Работяги откуда-то уже пронюхали, что инвентаризация будет особенно свирепой, и все начинают готовиться к нашествию неприятеля. Всё, чему грозит конфискация, конечно, прячется. Прятать в бараке бесполезно. Лишние телогрейки, москвички гражданского образца, даже пиджаки, если они есть, закапываются в снег. Всю ночь люди не спят. То и дело, оглядываясь по сторонам, работяги с узелками или пряча что-то под бушлатом, выскакивают наружу. Идет легкий снежок. Это облегчает маскировку. У меня самого имеется лишняя телогрейка — подарок незнакомого блатного на пересылке и хорошие валенки — подарок блатной Валентины, — их можно не прятать. Телогрейку я закапываю в сугроб сзади сушилки. Фуфайку авось не отберут. Гражданские полуботинки тоже оставляю в бараке. Когда начинаю закапывать, происходит комический инцидент, — сантиметров на 30 в глубину закопана темная москвичка. Я отхожу метра на 2 в сторону. У соседнего барака ковыряются в снегу две какие-то фигуры, по-видимому, это коллеги по камуфляжу.

 

«СУДНЫЙ ДЕНЬ»

 

«Судный день» настал... С утра нас загоняют в одну секцию, со свирепым предупреждением забрать с собой все личные вещи. Во всем прочем бараке начинается при участии дежурных шмон. Из-под печки вытаскивают при всеобщем гоготе казенные ботинки. В прихожей за приготовленные столы садится комиссия. Жителей барака вызывают по фамилиям в алфавитном порядке.

— Абасов, Аверкиев, Асторенко...

Вызванные забирают с собой все свои вещи. Член комиссии читает: матрац — один, одеяло — одно, подушка — одна, бушлат-телогрейка, одна пара нижнего белья...

Всё имеющееся налицо отмечается в арматурной книжке.

Какой-то незадачливый работяга, вместо одеяла показывает обтрепанное нечто.

 

—    Стой-ка, где же одеяло? Это же не одеяло, а так, обрывок...

—    Больше у меня нет.

Со скучающего лица приставленного к комиссии офицера соскакивает выражение скуки.

—    Где вторая половина?

—    Не знаю, кто-то взял, украли...

—    А если украли, вы об этом заявили в надзор службы, акт составили?

—    Нет, забыл.

—    Зачем лгать? Вы лучше скажите, где одеяло.

Работяга пытается вывернуться не удовлетворяющими вариантами явно фантастического свойства. Все молчат.

—    Придется записать промот, — говорит офицер.

—    Гражданин начальник! — умоляюще тянет работяга.

—    Ну что я могу сделать? Ведь отмечено в арматурке, что есть одеяло. А теперь его нет. Если я отмечу, что оно есть, так меня за это потянут. Я должен записать промот!

Работяга понурясь уходит.

Наконец, инвентаризация окончена. Комиссия уходит, унося с собой, как вражеские трофеи, обнаруженные «излишки». Крутом бараков шныряют дежурные.

— В седьмом бараке беда! — говорит кто-то.

Дежурные с длинными железными прутьями теми самыми, которыми они прощупывают угольные вагоны, чтобы никто не спрятался под углем, когда вагоны покидают промзону, теперь прощупывают снег вокруг седьмого барака и с торжеством вытаскивают телогрейки, бушлаты и даже целую москвичку...

Появляется пара сапог, аккуратно завернутая в рогожу.

—    Чьи сапоги? — спрашивает дежурный. Все молчат.

—    Петров, забирай, — говорит он своему коллеге.

Снег перепахивается еще более тщательно. Извлекаются все новые и новые предметы. Стеной стоит мрачная толпа лагерников.

— Сейчас и у нас начнут снег копать, — говорит кто-то.

Я мысленно прощаюсь со своей телогрейкой. Однако надзиратели уходят.

Темнеет. В барак то и дело прибегают работяги и приносят мокрые от пребывания в снегу вещи. Поздно вечером и я направляюсь за своей телогрейкой. Телогрейки не обнаруживаю, зато к вящему моему удивлению, там, где я прятал телогрейку, нахожу прекрасные кожаные сапоги. Что за притча? Приношу сапоги в секцию. Сапоги, несомненно, представляют большую ценность, чем телогрейка.

Вхожу в прихожую и слышу, как бригадир горстроевской бригады кому-то горько плачется на пропажу сапог. Через минуту перед лицом изумленного бригадира появляются его сапоги, а мне возвращается найденная им моя телогрейка. Бригадир доволен.

— Так это мы с тобой, значит, обознались местами!

 

ПОРЯДОК ВЫДАЧИ ЛАГЕРНЫХ БЛАГ

 

В каждой вещкаптерке висит точное расписание,  из которого вы узнаете,  что,  получив бушлат первого срока,  вы обязаны его носить два года,  телогрейка выдается на год. Ботинки — на летний сезон. Валенки — на зимний. Пара рукавиц выдается на зиму. Портянок выдается два раза в год по паре. Ватные брюки также должны выдержать зимний сезон. Когда кончается зимний сезон,  вы обязаны сдать ватные брюки и валенки. По прошествии двух лет вы имеете право сдать старый бушлат и получить новый. Имеете право! Но это право не всегда удается осуществить.

Если вы утеряли казенный предмет,  или он у вас украден,  то в вашей арматурной книжке ставится пометка — «промот»,  а это ведет к целому ряду неприятных последствий. Промотчик получает вещи только второго срока,  т. е. грязную рвань. В случае получения личных денег с воли,  с него могут взыскать за утерянный предмет в пятикратном размере и т. д.

Сразу после «праздника» на первом ОЛПе начинается выдача зимней одежды. Сначала получают бригады,  которые работают под открытым небом.

С утра до вечера в вещкаптерке стоит дым коромыслом,  — выдают валенки,  зимние шапки,  рукавицы,  ватные брюки и портянки. Некоторые получают несусветную рвань. И заключенные-каптерщики пытаются сбыть с рук что похуже... Бригадам Горстроя,  работающим всю зиму под открытым небом,  выписаны валенки первого срока. Валенки первого срока есть,  но они все очень маленьких номеров.

—    Дай больше,  — галдят работяги,  — что даешь как на пацанов!

—    Нет других,  — огрызается белобрысый каптерщик с бегающими глазами,  как говорят,  великий комбинатор.

—    Небось есть,  прячешь все!

—    Ну,  иди смотри сам.

Действительно,  валенки как на детей. Из всей бригады валенки первого срока получают несколько человек.

Нашей бригаде выписаны ватные брюки и зимние шапки первого срока. На высоких,  вроде меня,  брюки слишком коротки. Мне повезло — случайно оказались какие-то забытые брюки первого срока на мой рост.

Какие-то блатари утащили у двух работяг бушлаты и ватные брюки. Обворованные мечутся по каптерке,  ищут в толпе,  хватаются за чужие вещи,  зовут дежурных,  взывают к совести,  советской власти,  Богу... Кто-то флегматически замечает:

—    Что ты не знаешь,  что выросло там,  где раньше была совесть? Лагерь несколько приоделся. Поменьше видно грязных,  рваных,

заплатанных фигур.

—      Через неделю-две опять всё как раньше будет,  в котловане бушлат быстро обшарпается,  — говорит какой-то знаток.

 

КОРЕЙСКИЙ КОНФЛИКТ ЗИМОЙ

 

1950 подходит к концу. Победные реляции северокорейских войск сменились истошными воплями об американских зверствах. Выясняется, что американские войска наступают на Сеул. Ясно, у американцев успехи.

По лагерю прошел слух: вся Корея занята, Армия Объединенных Наций — на китайской границе. Оптимисты шепчутся по углам:

—    Корею заняли, теперь за Китаем очередь. А потом за нами.

—    Откуда вы знаете? — спрашиваю я моего знакомого.

Я хорошо знаю его. Он был в лагере Вустрау. Там мы с ним были поверхностно знакомы, а здесь Гарри, он и я стали закадычными друзьями.

—    Американское радио сообщает, — шепотом говорит он, — только, Георгий Андреевич, ни гу-гу, беда будет.

—    Да кто же здесь может слушать американское радио, ведь в лагере только репродукторы?

—    Ну, конечно, не в лагере! А на Воркуте думаете мало людей, у которых хорошие радиоприемники? Вот они и слушают. У шахтеров есть хорошие друзья среди вольных, — вместе в забое работают, обоим порода на голову сыплется. Ну, они, конечно, своим дружкам и говорят. Как тут скрыть?

После полосы американских успехов начинается полоса неуспехов. На сцену появляются китайские добровольцы. Начинается зимний отход войск Объединенных Наций. Настроение снова падает.

—    И чего только ждут американцы, — говорят работяги.

—    Им только на лагери бы начать оружие сбрасывать.

Но оружия нет. Зато наступают лютые рождественские холода. Изредка над горизонтом появляются багровые отблески. Солнце совсем ушло за горизонт. Днем светло всего часа 3-4. Большую часть суток царит беспросветная полярная ночь. Воет пурга.

— Бог весть что делается. Руки перед глазами не видать, — говорит, входя, запорошенный снегом дневальный.

В бараке тепло и уютно. Горит добела раскаленная печь. Невольно вспоминаешь тех товарищей, которым надо сейчас работать наружи.

 

ПУРГА

 

Вдруг с красным, мокрым от снега лицом, в полушубке, обивая с валенок снег, входит нарядчик.

—    Бригада Климова тут? Поднимайся.

—    Да что такое? — слышен голос бригадира Климова. — Только что пришли с работы.

— Приказ начальника ОЛПа. На станцию Комсомольскую снег очищать.

— Да мы свое отработали!

— Ничего не знаю. Быстро одевайся и выходи. Через четверть часа чтоб все были на вахте! Поездам не стоять из-за вас. Бригадир отвечает.

— Да-да, — спокойно говорит Климов.

 

Его все любят за ровный нрав и хорошее обращение с работягами. Но тут ничего поделать не может и он. Проклиная всё и вся,  одеваемся. Работяги тащат непросохшие валенки из сушилки.

Ругаясь выходим. Кое-кто нерешительно заявляет:

—    А я не пойду,  не имеют права!

—    Идем,  ребята,  идем,  лучше не сделаете,  — спокойно увещевает бригадир Климов. — Не ваша власть и не моя.

Нас поглотило бело-черное море крутящегося вихря. Деревянные лопаты отгребать снег лежат уже подле барака. Иногда порывы ветра чуть не сшибают с ног. Снег забивается за шиворот,  залезает в рукава... По голому телу от воротника к животу и по спине ползут холодные капли. Втягиваешь голову в воротник,  как черепаха в панцирь.

Проходим вахту. До станции Комсомольской — километра два. Ноги почти до колен тонут в снегу. Вдруг гаснет вся линия фонарей вдоль дороги.

— Провода порвались,  - - говорит кто-то. — Будет завтра работа электрикам.

Наконец,  совсем обессиленные,  доходим до Комсомольской. Местами из-под сугробов тускло блестят полосы рельс. Кто-то напарывается животом на полузанесенную стрелку. В снежном вихре маячат фигуры. Оказывается,  наша бригада не в одиночестве.

—    Где грести?

—    Вот этот путь,  — говорит какой-то суетящийся субъект в пушистой заячьей шапке,  оказавшийся десятником,  ответственным за снегоборьбу.

—    А куда кидать?

—    Жене твоей под хвост,  вот куда,  — кричит десятник и убегает.

Начинаем кидать,  но,  по-видимому,  не жене под хвост,  а к черту... Кругом ад. Маячат полузанесенные вагоны,  стрелки... Снег отгребли. Начинаем долбить котлованы. Очищенную площадь через полчаса снова заносит снегом. Мы выбиваемся из сил. Работяги лопатами сбивают друг с друга снежную корку. Лицо горит,  точно его колют тысячи игл.

В одном из работяг я с трудом узнаю Гарри. Он так обалдел от долбежки,  что едва узнает меня.

—     Не могу больше,  — говорит он. — Знали бы в Штатах,  до чего дошел американец! И ведь я не один.

И добавляет,  подумав:

—     Да,  они знают,  а только ничего не понимают. Да где им понимать! Великая заокеанская республика — первая в мире демократия! Разве их это интересует? Вот тут миллионов 30,  а то и 40 гниют по лагерям заживо,  мучаются,  и как в трясине тонут в рабском труде. А они постигнуть не могут,  как это 30 миллионов белых рабов!

Воет ветер. В хлопьях туч катится перекошенная луна. Разыгрывается пурга.

—     Вот бы их сюда,  — горячится Гарри,  — всех сенаторов и конгрессменов. Да и самому президенту — тоже не вредно. Каждому кирку в руки — и в котлован. А сзади,  вот как у нас,  пусть ходит бригадир,  или прораб и не дает разогнуть спину. Чуть разогнул — сразу сапогом в крестец. Вот тогда подобный сенатор будет проклинать свой

 

конгресс за то,  что он подобное безобразие терпит. Посмотрел бы я,  как они стали бы проповедовать мирное сожительство с тем сапогом,  который не каких-то там русских,  или немцев,  а видите ли,  его,  сенатора Соединенных Штатов,  топчет. Да... мирное сожительство на чужом горбу. Вы,  мол,  советские люди,  немцы,  поляки потерпите в лагерях да в колхозах,  а мы подождем. Ясно,  где же понять тем,  кто решает судьбу Соединенных Штатов,  как далеко зашла шутка. Сюда ведь им пока не попасть,  а когда попадут,  — будет поздно. Американские коммунисты при помощи гангстеров очень быстро выведут всякую контрреволюцию. И,  конечно,  больше всего пострадает простой американец,  его-то жалко. Американцы знают цену золоту,  но не знают цены крови.

Гарри снимает рукавицу и хватает меня за руку. Мне кажется,  что у него совсем горячая рука.

—     Ведь я знаю,  как они там живут. Небось спят мирно все наши добропорядочные буржуа и седьмой сон видят,  а вот эта картина им не снится!

Гарри показывает дрожащей рукой вокруг. Бегут пятна желтого света от луны,  колышутся тени от столбов фонарей. Луна окружена дымчатой короной. Кажется,  она светит в том страдальческом ореоле,  который окружал головы мучеников. А внизу всё сильнее кружит пурга. Вдруг как будто что-то оборвалось в тундре. Раскрылась во всю ширину какая-то пасть,  полузакрытая до того времени,  и начало дуть во всю. Вся стройплощадка превратилась в кипящий,  воющий бело-желтый котел с катящимся колесом луны наверху.

Я сижу рядом с Гарри в котловане. Он вдруг совсем близко прижимается ко мне.

—   Георг,  слышите? — говорит он. — Так когда-нибудь завоет пурга коммунизма и над Америкой. Я должен пойти туда,  Георг,  и вы со мной тоже. Ведь никого нет,  кто бы предупредил их. Кому поручить спасение моей родины!

—   Я буду говорить,  — бормочет Гарри. — Я потребую,  чтобы конгресс выслушал меня. Если там слушают всякую ерунду,  то могут хоть раз послушать о человеческих страданиях. Я,  я...

Мы вылезаем и,  перепрыгивая через котлованы,  идем. В белом вихре темная расплывчатая масса — это наша колонна. Гарри душит кашель.

—     А если я не дотяну,  так вы будете говорить,  Георг.

У меня хорошие легкие,  я люблю и умею ходить,  но в этот раз идти настоящая пытка. Ряды разравниваются,  люди падают,  а тут еще дурак-конвойный заставляет взяться под руки.

—   Начальник! — кричит кто-то. — Снимай людей! Помёрзли все! Чего мы тут наработаем.

—   Спрашивай у десятника,  он отвечает,  — слышится из-за пурги ответ конвойного. — Нам что,  скажет,  что кончили работу — отведем.

—   Костер бы развести...

—   Какой тут костер!

Под двумя отцепленными вагонами спрятались,  защищаясь от ветра лопатами,  двое работяг. Работающие бригады перепутались. Снова появляется десятник.

 

—    Где же работа? — шумит он. — Ничего не сделали!

—    Тут тебе... сделаешь,  — огрызается кто-то — людей не в пургу,  а после выводить надо,  дурак!

Дело идет к утру. Пурга не стихает. Уже давно никто не работает. Кто-то валится в снег. Какой-то бледный молодой паренек тяжело дышит и держится за сердце.

—    Бригадиры,  собирай людей,  снимаемся,  — кричит из темноты конвой.

Никто не следит за порядком. Перепутанные бригады бредут домой. Кое-кого более сильные товарищи тащат под руки. Я в толпе нахожу несколько знакомых из «черной сотни». Их тоже выгнали отгребать снег.

—    И кто только дал это распоряжение в пургу снег отгребать?

—    Да наш этот,  конопатый идиот,  капитан Ананский. Он ведь глуп, как бабий пуп!

Едва протискиваемся в полузанесенные ворота. Перед входом в барак нанесло сугроб чуть ли не в метр. Счищаем снег с бушлатов и входим. В бараке тепло... У некоторых даже нет сил раздеться.

Бригадир говорит,  что на работу идем только после обеда. Однако часов в десять — поднимают. И тут обман!

 

ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА

 

Наступает 1951 год. Я работаю всё в той же воинской части и в бригаде КЭЧ Климова на «капитальном» ремонте бараков. Я заглядываю во все тараканьи щели так называемого советского капитального строительства. Я вижу,  что всё делается на фоне сплошного обмана,  халтуры и циничного обворовывания государства. Я вижу предельно ясно,  что советская система безнадежно больна и совершенно бессильна справиться со своим смертельным недугом.

К Новому году у меня уже было несколько верных друзей. Я не был больше марсианином на земле. Я открыл двух бывших курсантов лагеря Вустрау и несколько человек,  знающих об НТС,  почти что потенциальных членов Союза. Под Новый год мы собираемся вместе,  пьем чай и разговариваем. Тут же и Гарри. Мы пытаемся проникнуть в туманное будущее,  узнать,  что несет нам грядущий год.

—    Не видать нам,  товарищи,  свободы,  — говорит один. — Мы здесь в железных челюстях. Не знаю,  может быть они когда-нибудь разожмутся...

—    Как же вы представляете себе это?

—    У них,  как у бульдога,  мертвая хватка. Разожмутся — когда пробьет последний час советской власти!

—    И тогда не разожмутся,  времени нас всех ухлопать у них всегда хватит. Вот если будет молниеносная война,  вот разве что тогда! — замечает скептик.

—    Молниеносной войны с Советским Союзом не может быть. Это не Польша.

—    Тогда на что же надеяться?

—    На то,  что американцы их с воздуха так трахнут,  что они не

 

расчухаются и не успеют по лагерям экзекуций начать. Конечно,  тут многое и от нас зависит,  как себя лагерный контингент вести будет.

—    А как же он должен себя вести?

—    Во всяком случае,  не как лагерные овечки. При малейшем намёке на избиение — бери первый попавшийся под руки кирпич и бейчекистов. А коль стали бы американцы оружие сбрасывать,  так мы пол-СССР разнесли б!

—    Так когда ж этого ждать?

—    Ничего ждать не надо. Надо самим действовать.

—    Ты что,  рехнулся,  что ли?

—    Да я и не говорю,  что сейчас,  а потом,  когда срок будет.

—    Когда рак свистнет?

—    А этого я уж не знаю.

—    Прежде всего надо беречь себя,  не опускаться на лагерное дно. Вы ведь видите,  как многие,  даже интеллигентные лагерники,  совершенно теряют свое лицо,  как топор идут ко дну,  зарастают грязью. Вся жизнь их сосредоточивается только вокруг еды,  да спанья. Глядишь,  год — два и он уже не человек. Сколько так народу погибло — страшно подумать! А новый год нам что-нибудь да принесет,  уж не без того.

Мы молча пьем чай в честь 1951 года и все надеемся,  что принесет он нам свободу.

 

ИЗДЕВАТЕЛЬСТВО НАД ЛЮДЬМИ

 

Январь дарит нас лютыми морозами. Работать становится всё труднее. Вечная мерзлота — как бетон. Даже в ватных рукавицах руки мёрзнут и болят. Поработаешь на дворе и бежишь отогреваться,  благо одна из печей барака работает. Мне достается опять скверный труд —  носить на чердак глину. В бригаде Климова большинство — неполноценные работники,  слабые,  больные. Эти люди принуждены таскать брёвна и 60—70-килограммовые ящики с раствором.

Помощник бригадира — некто Бурчинский,  маленький,  черненький,  похожий на таракана,  очень неплохой по-своему человек.

—    Что же мне делать,  — говорит он. — Вот надо глиняный раствор носить на чердак,  а людей нет. Капылович с Ивановым,  носите вы, — говорит он.

—    Да мы не можем.

—    Вот уже третья пара отказывается,  — говорит Бурчинский. — Конечно,  я понимаю,  что тяжело,  но ведь работу делать надо. Слушайте,  Капылович,  вы хоть попробуйте,  много не берите,  хоть на пол ящика.

Капылович бледнеет и вместе со стариком Ивановым идет за глиной. Чердак на высоте метров семи-восьми. Туда от земли ведут сходни. Сходни очень круты,  так градусов 40. Шириной они сантиметров 60,  без перил и притом заледенелые. Укреплены на дурно врытых в землю столбах. Правда,  на сходнях прибиты поперечные брусья,  хотя и очень плохо — длинной лапшой. Сходни качаются. Я без всякого

 

ящика,  пробы ради,  иду на чердак и едва не валюсь вниз. Иванов и Капылович,  с лицами приговоренных к смерти,  бредут к мосткам.

Капылович,  качаясь как пьяный,  идет впереди. За ним — Иванов,  согнувшись,  как вопросительный знак. Он явно боится заглянуть в пропасть под ногами.

—     Кажется,  дойдут,  — говорит кто-то.

Но метра три не доходя до чердачной дверки,  Капылович останавливается,  ящик дрожит и опускается на сходни.

—     Держи,  держи ящик! — кричит Бурчинский.

Но тут Иванов,  разинув рот,  ложится плашмя на сходни.

—    Не могу,  падаю,  — говорит он.

—    Ящик,  ящик!

Трах-трах и ящик,  расплескивая жидкую глину,  валится вниз. Иванов ползет на животе назад. Капылович,  наоборот,  совершенно ошалев,  влезает на карачках на чердак.

—    Капылович,  сходите сразу вниз! — кричит Бурчинский.

—    Чего кричишь,  — говорит с чердака плотник,  — он тут в углу пузыри пускает,  его наизнанку со страху выворачивает.

— Ну вот,  что я буду делать с таким народом,  — жалуется Бурчинский. — Слабые,  больные! Из-за угла выходит офицер.

—    Бригадир,  где прораб,  почему люди не работают?

—    Люди работают,  гражданин начальник,  — говорит прораб,  —  но все больные,  слабые. Вот видите,  ящик уронили.

—    Как фамилии их? Запишите их на штрафной котел! — изрекает офицер.

—    Иванов,  берите снова ящик,  — говорит прораб,  — в изолятор захотели?

Иванов оглядывается на сходни и в глазах его почти мистический ужас. Я смотрю наверх. Сходни мне не кажутся особенно страшными.

—    Дайте мне кого посильнее и я попробую носить,  — говорю я прорабу.

—    Да-да,  Трегубое,  может быть вы сможете. Не переделывать же сходни,  — радуется прораб.

Мне дают одного молодого литовца. Мы наполняем ящик и идем. Ноги скользят,  колени гнутся...

—     Не смотри вниз,  — говорит мне литовец.

Ящик тянет в пропасть. Сверху восьмиметровая высота кажется бездонным провалом. «Вот,  дурак,  на что напросился»,  — думаю я. Но мы все же доходим. В углу,  всхлипывая,  сидит Капылович и смотрит на нас,  как на легендарных героев,  выходцев с того света,  когда мы втаскиваем на чердак ящик.

Пол на чердаке,  он же потолок нижних жилых помещений — дощатый. Доски прибиты так слабо,  что на них запрещено становиться,  можно провалиться вниз. Ходить разрешено только по специальным доскам,  положенным на балки. Между досок — зияющие щели. С чердака они должны для теплоты обмазываться слоем глины,  пальца в два толщиной,  поверх глины будет сыпаться шлак. Одного ящика глины хватает на несколько квадратных метров,  так как глина нама-

 

зывается совсем тонко,  в полпальца — иначе не выполнишь нормы. И тут — обязательная халтура. Приносим второй ящик,  потом третий,  привыкаем и работа идет. Капылович все еще сидит в углу,  жалкий,  забитый... На чердаке появляется прораб.

—    Капылович,  это что за безобразие,  почему вы не работаете?

—    Не могу,  товарищ Дружин,  ну не могу. Лучше смерть. Как отсюда слезу?

Прораб,  бывший сапер в императорской гвардии,  с усиками. Он на той же привязи,  что и все и должен спрашивать с людей работу,  в том числе и с Капыловича.

Он смотрит в выкаченные истерические глаза Капыловича и видит,  что с этого человека взятки гладки. Наконец,  через несколько часов Капылович встает из своего угла. Он ползком вылезает на сходни и зажмурясь,  раскорячившись,  ползет вниз.

—      Капылович,  вам может быть помочь?

Но Капылович ничего не видит и не слышит,  лицо его землистого цвета. Кто-то,  вбегает наверх и стаскивает несчастного Капыловича вниз. Внизу он постепенно приходит в себя.

Этот случай на всех произвел гнетущее впечатление.

 

«СТАЛИН» В ЛАГЕРЕ

 

Январь даже для Воркуты слишком свиреп — 35—40 градусов изо дня в день.

Вечереет. Мороз щиплет лицо. Все кругом принимает лиловый,  сумрачный оттенок. В бараках зажигаются огни. Вся Воркута расцвечивается холодными звездами фонарей. Над шахтой «Капитальная» вспыхивает красная медуза пятиконечной звезды — она дается за перевыполнение плана лучшему из лучших коллективов. Какая ирония,  что лучшим коллективом оказался коллектив шахты «Капитальная»,  укомплектованный контингентом каторжан.

Жизнь моя постепенно становится самой обыкновенной жизнью забубённого лагерного работяги в измазанном бушлате.

Один раз вечером вдруг появляется слух — Сталин в лагере!

Я и двое моих соседей кувырком скатываемся с нар. Одеть валенки — минутное дело. Кто-то забывает как следует завернуть портянку и несется из барака,  на ходу подтягивая брюки и сопровождаемый,  как комета,  портяночным хвостом.

—    Надо заявление писать,  — бормочет другой,  — раз сам приехал. Подать заявление. Может помилуют,  а?

Бежим все к площади с часами. Качается на столбе фонарь и под фонарем,  по серебристому снегу,  прогуливается — Сталин. Добротная шинель,  хромовые сапоги,  жесткая фуражка,  а на фуражке что-то вроде пятиконечной звезды. На почтительном расстоянии — группы работяг.

—    Он!

—    Не он!

—    Усы,  видишь,  как топорщит?

—    А где охрана?

 

—   А вон охрана,  в бушлатах,  вроде лагерников. Все,  небось,  чекисты.

—   А в форме где?

—   А он,  может,  один хочет с нами поговорить.

Иосиф Виссарионович вдруг остановился и начал подкручивать усы.

—    А ну,  — вдруг с грузинским акцентом заговорил он,  — у кого заявления,  жалобы,  подходи!

Но никто не подходил. Все смотрели на это восьмое чудо света,  на человека,  который обрек десятки миллионов на вечное унижение и муки. Все были словно в параличе. Сколько мыслей родилось и угасло в эти минуты в немудрящих головах работяг. Я думаю только,  что ни у кого не родилась мысль о самосуде.

—    Идут,  идут,  вот они.

Сверху,  от комендантского барака поспешно шли три офицера и два надзирателя.

—   Вот они,  сопровождающие!

—   У правого маршальская звезда,  — волнуясь, заговорил какой-то худенький,  молодой лагерник, — а у левого — генерал-лейтенантская.

И «маршал» и «генерал» довольно бесцеремонно подошли к Сталину, и повели его в управление.

—   И Сталина МГБ забрало,  — вздыхая, сказал кто-то.

—   Они и Господа Бога заберут и посадят.

И сразу кругом вспыхнула дискуссия. Кто,  что,  почему? Но уже от управления бежал дневальный начальника ОЛПа.

—   Начальник ОЛПа приказывает немедленно разойтись!

—   А что?

—   Что,  не видишь,  что? Врача одного в изолятор повели,  этого грузина из Батуми.

—   Да никакого грузина я не видал.

—   А вот,  — что под Сталина. Ты,  дурья голова,  точно думаешь,  что то Сталин был. Развесили уши. Суток трое ему дадут — не смущай народ!

—   Вот гад,  — говорит кто-то. — А я думал — точно Сталин!

 

ПОИСКИ ВЫХОДА

 

Нас образовалась маленькая дружная группа. В ней несколько человек,  бывших в лагерях Восточного министерства,  кое-кто из знающих НТС и наш «домашний» американец Гарри Сапурский. Мы ведем дискуссии на самые разнообразные темы,  но доминирующая мелодия всё одна и та же: наша лагерная жизнь. А завершительная — свержение коммунистической власти.

Для нас свержение коммунистической власти не то,  что для тех,  кто находится за пределами ее досягаемости. Для нас каждый день ее существования это минус в капитале нашей собственной жизни. Как вырваться из железных лап? Как остановить механизм убийства десятков миллионов?

 

—    Как? — говорит высокий и худой как жердь Иван Артамонович. — Я вам скажу как. Никуда уходить не надо и нельзя,  человек должен исполнять свой долг на том месте,  где он поставлен судьбой.

—    Как же здесь выполнять свой долг? Может норму выполнять?

—    Это не долг — ишачить на стройках большевиков,  ишачить — это вредить своему народу. Нет,  надо и тут их кусать.

—    Опасно!

—    Конечно,  опасно,  да не очень. Здесь надо последним последышам коммунизма отрубать идейные хвосты.

Мы понимаем,  о чем речь.

Вокруг нашего маленького центра начинают собираться наиболее активные лагерные элементы. Это,  конечно,  не организация,  это и не заговор,  это просто создание чего-то,  что при некоторых обстоятельствах может оказаться очень важным. Мы все чувствуем,  что когда-то наша маленькая группа может решить судьбы нашего лагеря.

Идем в ночную смену. Лютый мороз и ветер. Раздают маски для лиц. Без масок выходить опасно,  можно обморозиться. Кое-кто мажет лицо жиром. Когда выходим за вахту,  то и смельчаки надевают маски. Ледяной ветер отыскивает дыру в одежде и вдруг по телу разливается ледяная струя. В свистящем ветре,  на ледяной дороге,  съежившись,  прижавшись друг к другу,  стоит сотни полторы призраков. Грязные,  рваные бушлаты,  белые,  жуткие лица — маски придают вид совершенных мертвецов — картина фантастическая и зловещая. Колонна призраков двинулась...

Приходим на место работы. Снег уже отгребли. Начинаем отрывать котлованы. Ширина — 1. 20,  глубина — 2. 80 метра. Долбим резиноподобную почву. Нормы явно не выдолбить никому. Подолбив часа два,  я начинаю бродить между траншеями,  из которых торчат согбенные,  вымазанные глиной спины. Глухо звучат кирки. Иногда спина выпрямляется и появляется потное,  вымазанное глиной лицо.

 

ВТОРОЙ ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ СТАЦИОНАР

 

В марте 1951 года мне посчастливилось попасть в стационар. Стационар это такое место,  куда попасть или очень хорошо,  или очень плохо. Для всех легко больных или вообще не больных,  проникнувших в стационар всеми правдами и неправдами,  это передышка в каторжном труде. Но в стационаре лежат также те,  кого лагерь обрек на медленное угасание. На наших глазах подходят к концу лагерные жизни. Здесь разыгрывается последний акт длительной трагедии,  на которую коммунистическая власть обрекает десятки миллионов людей.

Совершенно безнадежно больных обыкновенно направляют в так называемый сангородок,  или как говорят лагерники,  в живое царство смерти,  откуда почти что нет возврата.

Некоторые отчаянно сопротивляются лагерной смерти. Умирать человеку всегда тяжело,  если он не очень верующий и не очень мужественный человек. Но умирать в лагере,  — это значит и в свой последний час видеть триумф врага.

 

— Все мы грешны, — сказал мне один старик. — Грешны и перед Богом и перед людьми, а жаль, все-таки, в лапах этих изуверов погибать.

Есть и такие, что не знают и не видят, что смерть стоит рядом. Это, пожалуй, самые счастливые. Их иногда находят мертвыми в постели с выражением покоя и радости на лице.

Кое-кто старается завершить какое-то дело, по его мнению порученное ему судьбой. Такими бывают интеллигенты. Я знал одного математика. Его три раза оперировали от язвы желудка. Он умирал и знал, что умирает. Но ум его был ясен и в толстую тетрадь из серой оберточной бумаги он вписывал какие-то формулы. Несколько раз тетрадь обнаруживали дежурные, но и у них не хватало духа отнять последнюю радость у умирающего.

Обслуживающий персонал стационара состоит из довольно сомнительных личностей. Вот, например, заведующий стационарной кухней. Он обворовывает больных. Ему надо кормить того из нарядных, кто выдвинул его на эту должность, давать взятки надзирателям, ублажать тех, кто ворует вместе с ним и кому нельзя запретить воровать; кормить дополнительной кашей тех больных, которые фактически делают работу персонала.

— Когда я начал выздоравливать, меня отрядили помогать санитарам.

— Трегубов, вы списываетесь из стационара в шахту, — рано утром радует меня коллега-санитар. Чувствую неприятное сосание под ложечкой. Бегу к старшему фельдшеру, моему большому другу. Фельдшера нет, но на двери прикреплена бумага. Нарисована шахта и написано: «Георгу с первым апреля». Ничего себе шуточки!

В апреле становлюсь санитаром хирургического отделения. Каждый день при мне открывают фурункулы, подкожные нарывы... И здесь сказывается различие человеческой природы. Одни дают себя резать без анестезии и со страдающими лицами, но терпеливо выносят пытку. Другие настойчиво требуют впрыскиваний. Но анестезирующих средств в обрез, и большинство гнойников приходится вскрывать по живому телу.

 

КАЗАНОВА-НЕУДАЧНИК

 

В стационаре, кроме общего душа, еще имеется и ванна, предназначенная в теории для больных, которые не могут передвигаться. На практике всех больных загоняют под душ. Совершенно неподвижных под душ относят. А ванны служат для купанья тех из вольнонаемного персонала, кому это милостиво разрешает начальница санчасти.

Сегодня торжественный день. Сама «Валентина Прекрасная» — начальница санчасти Бойцова объявляет, что в 12 часов по московскому времени она соизволит принять ванну. С утра ванную комнату моют и скребут. На это откомандированы трое больных. Краны полируются до солнечного сияния. Боже упаси, если грозная дама останется недовольна. Она может списать из стационара на общие работы любого — от санитара и до старшего врача. В ванную комнату приносят полдюжины чистых казенных простынь и белоснежную мохнатую

 

простыню. Наконец, «Валентина Прекрасная» величественно появляется. Вприпрыжку бежит дневальный. Помпобыт стационара мелким бесом почтительно открывает дверь, и владычица санчасти шествует в ванную.

— Тише, расходитесь — шепчет помпобыт стационара. — Потапчук, стой у ванной, и чтобы никто близко не подходил! Сам следи запорядком. Потребуется что — зови меня.

Несколько минут спустя — поднимается шум. Из ванной раздается вопль:

— Судаков, помпобыт!

Помпобыт Судаков, прилегший отдохнуть, вскакивает, как ужаленный, и летит на шум. Дверь в ванную открыта и в облаке пара стоит, закутавшись в простыню, гневная, как сам гнев, Бойцова.

— Убрать этого негодяя! — визжит она. — В изолятор, в тюрьму, без пощады!

Дверь захлопывается. Тут же в двух шагах, держась за шишку на лбу, стоит Потапчук.

—    Ты что?

—    Да я...

Выясняется, что злосчастный страж решил несколько возместить скуку созерцанием грозного начальства сквозь замочную скважину. Однако в один из интервалов омовения «Валентина Прекрасная» чутким ухом уловила какое-то движение за дверью, завернулась в простыню и незаметно отодвинула задвижку. Потапчук, прильнувший к замочной скважине, влетел в ванную, пребольно ударившись головой о шайку...

Разгневанная «богиня» покидает стационар. Вечером бедного Потапчука, принесшего тяжкую мзду Афродите, уводят два надзирателя.

— Семь суток, — говорит многозначительно Судаков.

 

БОЛЬНЫХ СПИСЫВАЮТ В ЗДОРОВЫЕ

 

Наступает день комиссовки в стационаре. Главврач Токарева-Гуревич готовится отбывать в летний отпуск, и решила предпринять генеральную чистку стационара. Почтенная дама вообще не колеблется выписывать и тех, кто еще на пути к выздоровлению. Особенно она недолюбливает немцев.

Главврач сама просматривает все истории болезней. Сама пишет эпикриз. Дневальные бегут по баракам. На страшное судилище собрано человек 80. Для лагерника очень важно, какую категорию труда он получит при выходе. От категории труда зависит — быть или не быть в шахте, зависит будущая рабочая жизнь вообще. Вырваться из шахты и попасть по возможности в легкую бригаду на поверхности, конечно, мечта всякого лагерника.

Очередь ждущих комиссовки уже стоит в коридоре. Санитар выкрикивает фамилию и худая фигура в нижнем белье, с беспокойным блеском в глазах, исчезает за дверью. Там за столом с цветами из оранжереи восседает главврач. Сбоку — врачи-заключенные.

 

— На что жалуетесь? — следует трафаретный вопрос. Иногда главврач снисходит до того, чтобы выслушать и выстукать больного. Тут же мерятся давление крови. Гипертония — это бич лагерей. Меряется также температура. В подавляющем большинстве случаев вызванный на комиссовку выписывается. Прежде чем уходить, больной старается поглядеть, что пишется главврачом в его историю болезни и в амбулаторную карточку.

Для главврача все заботы о людях и так называемая забота о санитарном состоянии лагпункта заключается в соблюдении внешнего эффекта, написании соответствующих реляций по начальству. Что же касается действительной помощи заключенным, то это ее очень мало интересует. Жизнь и здоровье заключенных глубоко безразличны вольнонаемному начальству. Но рабсила нужна власти и вольнонаемный состав за нее отвечает. Выжать все, до последнего атома, а потом убить — вот принцип концлагерей.

Странно: меня не выписали. Но моя радость преждевременна. Через два дня снова комиссовка, и меня выписывают в мою старую бригаду. Я вежливо благодарю главврача за ее доброту и ее чуткое ко мне отношение. Она подозрительно на меня смотрит, но все-таки милостиво кивает мне головой. Я пробыл в стационаре целых три с половиной месяца — это очень много. На страшном суде мне непременно придется выгораживать Токареву-Гуревич.

 

ЛАГЕРНАЯ КОНСПИРАЦИЯ

 

В лагерях вы встречаете все типы людей. Но если вы изучаете окружающих, то и окружающие изучают вас. В лагерях у людей зоркие глаза. Чутье у них обострено, и вас довольно быстро расшифровывают. Хорошо, если это делают порядочные люди.

Все чаще и чаще ко мне подходят мало знакомые люди с вопросами о политическом положении, о корейской войне. Это мне сильно не нравится. Огромное большинство считает, что корейский конфликт — только прелюдия к общей войне и крушению коммунистической власти. Я придерживаюсь другого мнения. Мне кажется, что война неизбежна, но только в далеком будущем. Говорить этого нельзя. Людей мучает перспектива пребывания в течение долгих лет в этом аду. Утопающий цепляется за соломинку. В лагере любят оптимистов с сумасшедшинкой. Зато очень не любят трезвого слова.

Меня вызывает к себе мой бывший шеф Радельниекс. Он чем-то обеспокоен и просит нарисовать ему по возможности подробную карту Воркуты и всего севера. Я не жюльверновский Паганель, но как умею, исполняю его просьбу, не задумываясь над тем, какие это может иметь последствия.

Наша дружная группа все еще существует. Однако не всем хорошо живется. Гарри Сапурскому очень тяжело. Он устроился дверевым на шахту. Это считается легкой работой, но он еврей и сильно страдает от непримиримого антисемитизма галичан. Он мне часто рассказывает свои злоключения.

Тонкая и незаметная паутина, которая ткется нашей группой, пока еще не нащупана и не порвана руками лагерного начальства.

 

Впрочем, точно ли наша паутина так незаметна? Или это нам только кажется? Но мы — не единственные в лагере. В лагере множество всяческих организаций, о которых ничего не известно начальству.

Имеются очень дружные и крепко спаянные национальные организации. Необыкновенно дружно держатся эстонцы, латыши, литовцы. Несомненно, в лагере есть и бендеровская организация. Может быть самая многочисленная и сильная. Имеются и разные марксистские группки, среди которых преобладают троцкисты.

Кажется, никаких организаций нет у немцев, что и понятно: арестованные немцы еще недостаточно освоили прошедшие события, чтобы иметь ясную политическую перспективу в лагерях. Сказывается также известная неспособность немцев к заговорщицкой деятельности.

Начальство, вероятно, кое о чем догадывается, но установить ничего не может. Однако нужно быть очень осторожным. Раскрытие антисоветского заговора в лагере может грозить его участникам только одним: расстрелом.

Здание управления шахты Капитальной простоты ради называется Комбинатом. Все лето я ковыряюсь здесь на разных работах. В конце августа меня прикомандировывают к скульптурной мастерской. Начальник шахты — подлец, своего рода воркутская знаменитость, фамилия его Прискока. Знающие люди говорят, что грозный инженер-капитан просто авантюрист, не много смыслящий в горном деле. Но он умеет заставить людей работать, а это для власти самое главное. Шахтеры жалуются на его полную беспощадность и презрение к нуждам рабочего. С десятниками, начальниками участков и бригадирами, короче — со всей начальнической братией из заключенных, он умеет ладить, им он создает хорошие условия для жизни, требуя от них только одного — безапелляционного выполнения его приказаний и умения выжать все, что можно из рядовых шахтеров.

Так вот этот Прискока пожелал, чтобы лестница, ведущая в его кабинет, была украшена мозаикой. Руководит нами один литовец-скульптор. Он действительно художник, энтузиаст своего дела и все что-то рассказывает о равеннских мозаиках.

На фронтон здания запланированы аллегорические фигуры, символизирующие процветание социалистической родины: тут и трактор, и снопы, и серп, и молот, и «девичьи лица ярче роз». А над всей скульптурой будет улыбаться победно доминирующий Сталин в маршальской форме. План работ рассчитан до весны. К весне ожидается какое-то начальство.

 

АВАРИЙНЫЙ БРИГАДИР ГОРЛОВ

 

— Трегубов, ты переходишь в четырнадцатый барак. Вещи забирай. Ты списан в бригаду Горлова.

Это очень мне неприятно. Четырнадцатый барак — один из самых скверных. Он темный и сырой. Верхние ряды нар сплошные. Углы промерзли. Грязь. Печка разваливается. Сразу видно, что в бараке № 14 собрались подонки лагерного общества, всё какие-то господа — ни рыба, ни мясо, не то интеллигенты, не то жулики. Зато сам Горлов — москвичка, галифе, шапка с кожаным верхом, кожаные сапоги и

 

вышитые рукавицы с огромным раструбом. Он не допускающим возражения голосом распределяет людей на работу. Меня шлет на постройку дома с каким-то шифрованным обозначением.

Дом уже почти готов. Достраивают трубы. Печникам надо подносить глину и кирпичи. Лестница, сколоченная на живую нитку, гнется и трещит. В ведре килограммов 20—25. Скользко. К тому же лютый холод.

Первый день всё идет благополучно. На второй день стоит холодный туман... Лестница обледенела. Подносить кирпичи Горлов ставит какого-то краснолицего эстонца.

И вот, уже под вечер, впереди меня с четырьмя кирпичами подмышкой эстонец лезет наверх. Вдруг он оступился.

— Держи, держи, — заорал наверху печник.

Эстонец делает хватающее движение руками и ловит орущего печника за ногу. В руке эстонца остается стоптанный валенок, держась за который, как за спасательный круг, он валится на меня. Я только успеваю выпустить из рук ведро с глиной, как уже пикирую вниз. К счастью, подо мной саженный рыхлый сугроб. Ударило в грудь.

Прихожу в себя в теплом сарае, где мешают растворы и известь. Горлов орет:

— Вот чухна проклятая! И сам стоять не может, да и человека с крыши сшиб, загнать его в материнскую утробу на переделку, недоноска! Как, Трегубыч, жив, собачья твоя душа?

Часть бригады Горлова, в которую я попал, превращена в аварийную бригаду. Наша задача — очищать от снега весь путь от промзоны до комбината. Сколько мы работаем — никого не интересует. Но путь должен быть чист так, чтобы по нему могли свободно передвигаться люди и машины. Особенно важен так называемый коридор — узкий проход между двумя проволочными заборами, соединяющий лагерь с промзоной. Если погода тихая и нет пурги, то мы по трое суток ничего не делаем. Но горе, когда разражается пурга, тогда мы заняты чуть ли не круглосуточно.

Сегодня как раз такой день. Метель. Уже много часов мы машем деревянными лопатами. Застревает грузовик. Нужно откапывать. Наконец, появляется какой-то офицер.

— Бригадир, что мучаете людей? Ведите в барак, чего они тут нагребут.

Уходим в барак и ложимся спать. Часа в два ночи поднимают. Пурга кончилась. На дорогу страшно смотреть. Ворота не открываются.

— Сначала давайте отгребать, чтобы ворота можно было открыть, — кричит бригадир.

Весь день мы гребем и гребем. Вечером пообедали. Сил больше нет. Если сейчас разразится новая пурга — то мы пропали.

Сейчас наша жизнь определяется снегом и деревянной лопатой. Лопата и снег, снег и лопата.

Мороз такой, что никакие бушлаты не помогают. У меня две пары теплых рукавиц и то мерзнут руки. Работаем на станции Комсомольская. В этом есть своя выгода. Иногда можно подкараулить поезд и

 

бросить в почтовый вагон письмо. За это обеспечен изолятор,  но ночью конвой за всеми не может уследить. Зато в четыре глаза следит сам бригадир. Как только подходит пассажирский поезд,  он становится у почтового вагона. Его расчет прост: хочешь бросить письмо с риском для себя и для меня — поскольку я бригадир — то чтобы мне за это было 200 граммов сала. Все трясутся от злости,  но кто может,  дал бы и больше. При праве писать родным лишь раз в полгода,  каждая весточка домой — великая радость.

—       Хуже нашего бригадира найти трудно,  — говорит кто-то. — На письмах домой спекулирует!

 

ПОБЕГ

 

В январе беспокойство захватывает весь ОЛП. Пошли слухи об этапах — один другого страшней. Заговорили о Колыме,  о северном Урале,  где даже полярные лисицы не живут... О какой-то северной магистрали Воркутской железной дороги. Все насторожились. Точно известно только одно: в спецчасти составляют списки. И вдруг действительное событие,  да еще какое!

—       Слушайте,  Георг,  — говорит мне вечером Гарри,  — вашего бывшего шефа забрали в изолятор.

—   Какого шефа?

—   Да из продкаптерки,  этого симпатичного латыша. Говорят,  побег подготовлял. Четыре пары лыж нашли,  самодельный компас, рюкзаки себе пошили,  ножи поделали. Молодцы! Радельниекс уже сидит,  и еще одного латыша взяли. Его допрашивают,  для кого две другие пары лыж?

—   А он что?

—   Да он молчит,  кажется. Молодец! Жаль их. Ведь все уже было готово.

Проходит дня два. Сведений больше никаких нет. Я только что пришел с работы. Прибегает дневальный:

—     Трегубов есть? Идем в управление.

Приводят в кабинет уполномоченного. Воронин расплывается в улыбке.

—   Садитесь,  Трегубов. Может чаю хотите?

Это звучит зловеще.

—    Вы с какого по какое работали в продкаптерке? Ага,  понятно. Примерно,  месяц. Летом пятидесятого года... Ну,  а с Радельниексом вы очень дружили?

—    Да,  он хороший,  честный человек и много работает.

—    А вы знаете,  где он сейчас находится?

—    Знаю,  в изоляторе.

—    И знаете,  что за побег?

—    А правда это вообще,  гражданин капитан? Что-то мне не верится. Может, донес кто?

—    Не верите? — капитан ведет меня в соседнюю комнату. — Видите?

Около шкафа — четыре пары лыж. И круг из фанеры,  разбитый на 360 градусов.

 

—    Вот видите,  как подготовились,  Трегубов? И мне кажется,  что вы что-то обо всем этом знаете.

—    Ничего решительно. Я и помыслить не мог,  что кто-то,  не будучи совершенно сумасшедшим,  может решить бежать с Воркуты. Это даже и на лыжах верная гибель!

Капитан Воронин хитро улыбается.

—    В этом,  к счастью,  убеждено и большинство заключенных. А вы,  Трегубов,  как насчет побега?

—    Мне некуда бежать. А от себя не убежишь,  гражданин капитан. Я человек верующий.

—    А друзья-то ведь у вас есть?

—    Приятелей на работе много,  а друзей не замечал.

—    Так,  так. Ну,  ладно,  идите. Желаю вам вскоре найти побольше друзей.

Ясно,  нужно быть очень осторожным и в наших встречах и разговорах. Вероятно,  за мной следят. У страха глаза велики. Мне кажется,  что не сегодня — завтра нас всех рассадят по разным изоляторам и начнется новое дело «антисоветской лагерной группировки».

Но вот происходит и настоящий побег — убежали двое с погрузки. Весь лагерь считает часы и дни: уйдут или не уйдут? Заключенные и начальство прекрасно понимают,  что удайся этот побег,  можно будет каждый день ждать повторения. На третьи сутки по всему лагерю пошел шепоток: привезли,  поймали,  по лагерю водят.

У всех бараков толпятся кучки людей. Обоих беглецов в каком-то странном,  даже по советским масштабам,  лагерном платье водят под конвоем и с наручниками по лагерю. Это чтобы все видели триумф МГБ. Пойманные, совершенно синие от холода,  худые и дрожащие. Они ни на кого не смотрят.

—     Чего мы смотрим? — слышно из толпы. — Чекисты людей мучают,  а мы глазеем.

Все демонстративно расходятся. Через 10 минут прибегает какой-то начальственный ублюдок из управления.

—    Начальник ОЛПа приказал,  чтобы все смотрели,  как их водят.

—    Не пойдем,  — говорит кто-то. — Не на работу. Гнать не имеете права.

—     Наших товарищей мучают,  а мы должны смотреть! Работяги держатся довольно твердо.

Много позже я встретился с одним из них. Это был Босницкий,  гуцул с Карпат. Он мне рассказал,  как они бежали:

—      Мы все,  кажется,  обдумали. Продукты у нас были. Ночью на погрузке в пустой вагон залезли,  а через час поезд уже пошел. А в самом лагере только на вторые сутки хватились и то не помпобыт,  а дежурный. Конечно,  о нашем побеге дали везде знать по телеграфу. Сидим в вагоне. Хоть тепло одеты — у нас под бушлатами гражданское было,  — а холод одолевает. Вы знаете,  что значит в пустом вагоне сутки сидеть при 30-градусном морозе. На вторые сутки совсем мы сходить на нет стали,  а тут появилось начальство железнодорожное,  МГБ с собаками и стали весь состав обыскивать. Попались мы.

 

ЭТАП

 

Почти вся наша бригада по снегоборьбе идет на этап. Я в том числе.

Этапник берет с собой все свои личные вещи, собственные продукты. Мне очень тяжело и грустно. В моем распоряжении двое суток. Я гоняю по всему ОЛПу — надо попрощаться с друзьями, координировать действия на случай непредвиденных событий, обменяться адресами, сговориться о том, как друг друга искать, если окажемся на свободе. Особенно сердечно я прощаюсь с Гарри Сапурским. Он мне самый близкий человек в лагере. Я знаю, что наша небольшая группа будет действовать, когда меня и не будет. Кое-кто приносит мне на дорогу хлеба, немного сахара, конфет. Это тем более трогательно, что несколько месяцев назад уменьшили хлебный паек. Раньше хлеб у всех оставался, теперь получить лишнюю пайку очень трудно.

Всех этапников собирают в баню. Этап очень большой — примерно 180 человек. В бане тесно. У входа становится дежурный. Этап отгораживают от всего ОЛПа китайской стеной. В баню к нам привозят пищу — хлеб. На вторые сутки — шмон. Ощупывают швы; особенно свирепо отбирают всякую писанину. Мне удается каким-то чудом спасти мой доморощенный словарь. У кого-то со скандалом отбирают личные шахматы. Какой-то старичок плачет и просит оставить ему написанные от руки отрывки из Евангелия. После шмона охранять стали еще строже.

Идем. Кое-какие пожитки сложены на подводу. Кругом цепь конвоя. Собаки. В довершение всего начинается пурга. Спускаемся вниз к реке. Переходим понтонный мост. Поднимаемся на другой крутой берег.

Все страшно устали, едва бредут. Наконец вдали какие-то постройки.

— Сороковая шахта, — говорит кто-то.

Ворота. Опять процедура приемки по пакетам. Входим в ОЛП.

Весь этап по традиции запирают в баню. Однако кое-какой контакт удается установить. И сразу видно, что тут много хуже, чем на Капитальной. Здесь несомненно царит уже настоящий голод.

Этап помещен в особый барак. И никакого карантина. Уже на второй день лагерная комиссовка, поверхностно осматривают, видим, что начальство жульнически пытается повысить у всех категорию труда.