ПРОЩАЙ, ВОРКУТА

 

15 декабря. Прибегает кто-то из нарядных.

— Трегубое в нарядную!

Что за притча, неужели списали? Прихожу.

—    Трегубов, вот тебе обходной лист — завтра уходишь на этап. Уже поздняя ночь. Я отбегал по начальству. Сейчас надо забежать к друзьям. Но все бараки заперты.

—    Дежурный, отопри барак, — говорю я.

—    А вы что хотите? Вам кто разрешил?

—    Иду на этап, мне надо проститься.

Полночи мы разговариваем. Решили, что будем стараться всемерно устанавливать связь и по мере сил привлекать новых людей. Утром, когда бараки снова отпирают, я иду навестить других...

Обходной лист объясняет только одно: везут за пределы Воркуты, а куда — Ты, Господи, веси. Но я уезжаю спокойно. Я знаю, что члены Союза на 40-й шахте будут делать и без меня наше маленькое, но очень важное дело.

Скрипят ворота. На колючках проволоки серебрится иней. Передают конвою мой личный пакет. Я вспоминаю, что сегодня 16 декабря. Лютый мороз. В желтом свете спрятанного за горизонтом солнца встает терраконик шахты Капитальной. Знакомые места, знакомые ворота. Даже мой старый враг — дежурный — мне приветливо улыбается, а помощник начальника спецчасти Казакова кажется чуть ли не родственницей...

Снова пересылка первого лагпункта. Тот же БУР, в котором я почти три года назад сидел месяц...

Встречаю знакомых. Надзиратель разрешает мне поговорить с Гарри Сапурским...

Я не знаю ныне, жив ли мой друг американец Гарри, но обещание, которое я дал ему, для меня святыня. И то, что я пишу — это, может быть, только для тебя, Гарри! Ты не хотел верить, что голос вырвавшихся из лагерей остается голосом вопиющего в пустыне.

На следующий день утром проводят через центральный изолятор

 

Речлага. За воротами на дороге стоит черный ворон. Нас едет 6 человек.

Станция Предшахтная. Одинокий столыпинский вагон. Опять зарешеченные купе. Вечером поезд трогается.

— Нас с пассажирским везут... — говорит мрачный, бородатый мужчина.

—   Откуда вы знаете?

—   Вижу по ходу поезда, я железнодорожник...

Везут на юг. Иногда поезд останавливается. Из купе кого-то забирают, зато сажают новых. Некоторые уже окончили срок. Это обыкновенно десятилетники из нережимных лагерей. Они едут на высылку. Один говорит, что возвращается на родину. На него все смотрят, как на восьмое чудо света, а один блатной паренек просто говорит:

— Да врет он!

 

КИРОВ — ГОРЬКИЙ — ПОТЬМА

 

...Едем четвертые сутки. Наконец, высаживают. Город Киров — бывшая Вятка. Лезем под составами. Посадка в черные вороны.

При посадке строго сортируют. Я уже вижу: честных воров — в один воронок, обыкновенных смертных и самоохранников^* — в другой. Во втором мало места. Никто не хочет лезть в воронок к ворам.

—   Я пойду, — говорю я конвойному. Блатные смеются.

—   Вот и правильно, камерад, лезь к нам, мы не обидим.

—   А ты не боишься, что мы тебя придушим? — спрашивает другой из темноты.

—   Немцев душить нельзя. Кто же тогда с коммунистами воевать будет?

Все смеются.

— Сырник хочешь?

Этого я уж никак не ожидал.

—   А деньги у тебя есть?

—   Есть.

—   Вот молодец, что не врешь. Сразу видно, что СС. За это мы и брать с тебя не будем.

Кировская «пересылка» — это лагерь-тюрьма. Бараки, решетки. Шмон. Отбирают даже стеклянную банку из-под варенья.

— Нельзя, — говорит дежурный, — банкой зарезать могут. Тут плохо...

Один из блатных кричит в коридоре барака:

— Самоохранники, гады, синепогонники. Я вас... Из дверей несется ругань.

На следующий день едем дальше.

В этот раз с нами группа из четырех женщин. Одна румынка, одна

 

немка. Две явно принадлежат к блатной категории. Одна из них среднего роста шатенка в меховой курточке и элегантных ботах. Ее кличка — Женька-Спирохета.

Я чувствую себя очень плохо. Вероятно простудился: жар, головная боль.

—    Ты что же, болен? — спрашивает меня конвойный.

—    Да, голова болит, жар.

—    А ехать можешь?

—    Могу.

—    Ну, давай, лезь.

При посадке опять скандал. Одного знакомого мне воришку хотят посадить в большой черный ворон, он отказывается.

— Там этих гадов 8 — 10, не пойду! А то разом задавят. Из воровского ворона несется ругань и свист:

— Гады! Начальник!

Конвой с автоматами бежит туда. Вытаскивают паренька в начисто оторванной штанине с расквашенным носом.

— Чтобы не лазил, стукач, куда не положено! — слышим угрожающие крики из машины.

Кончается тем, что меня опять сажают к ворам, а парнишку с оторванной штаниной — на мое место.

Буфера, огни, толчки, шипение пара. Меня тревожат полубредовые трезы. Конвойный просовывает через решетку пару таблеток.

— От Женьки, — тихо говорит он. — Ты ведь больной, — и уходит. Проехали Чебоксары.

На второй день на окнах — хлопья инея. Сквозь них еле виден замерзший коридор огромной реки.

— Волга, — говорят в купе. — Горький.

Опять высаживают. Горьковская тюрьма считается очень благоустроенной. Когда нашу колонну подводят к ней, железные ворота автоматически раздвигаются.

В коридоре я как-то подхожу к женщинам.

—    Спасибо, Женя.

—    Получил, фрайер? Ну то-то же.

—    Женя, а ты Валентину на Воркуте знала?

—    Какую Валентину? Вальку-кожаную?

—    Ну да, блатную царицу.

—    Да как же, мы с ней вроде сестер. А ты что?

—   Да я неделю ее лагерным мужем был, — повесив нос, говорю я. Женька Спирохета с сомнением смотрит на меня.

—   Что, не веришь?

—   Нет, верю. У Валентины довольно странный был вкус.

—   Не разговаривать, — движется надзиратель.

— На булку, — говорит Женька-Спирохета. — Я бы тебя в мужья не взяла. Уж больно ты тощий.

 

*

 

Ночью в камеру приводят новый этап откуда-то с юга. Ведут в баню не в урочный день. Ясно — повезут дальше.

 

Мы снова в столыпинском вагоне. В купе — по 7-8 человек. В последнем купе гомонят блатные. Конвойный вдруг говорит мне:

— Хочешь в отдельное?

Все спят. Он переводит меня в отдельное маленькое купе на 3 человека. Там я один, можно вытянуться. Приносит шахматную доску, и мы начинаем играть сквозь решетку.

—    Да, — говорит он. — С вашим братом поговорить можно. А вот другие... Позавчера другой конвой вез блатарей, так у них в чемоданах были ножи позаделаны. Весь конвой перерезали! А сами на полустанке разбежались. Пока ни одного не поймали. Человек 60 ушло.

—    Да не может быть!

—    Верно, говорю.

А поезд бежит и бежит. Под утро я засыпаю. Сплю долго. Часов в 10 будит конвойный.

— Собирай вещи, через 10 минут тебе вылезать.

Большая станция. Бесконечные составы. Пахнет горьким дымом, маслом, нефтью. Свистки, стрелки, пар, грязный снег, серо-мутные фигуры железнодорожников. Надпись: «Рузаевка». Нас высаживают.

У Женьки два огромных тюка. Я берусь помочь тащить и сую ей в карман полушубка банку с вареньем.

— Спасибо, за мной не пропадет. Пошли, Юрка!

Думаю: — «Плохо, уже начинает командовать». Идем по путям.

—    Не отставать!

—    Ты не гони, видишь, человек слабый, с багажом, — огрызается за меня Женька.

—    Чего с багажом, сама нагрузила немца, как ишака. Он тебе тащит, а я его жалеть должен. Языком гоголь-моголь разбалтываешь.

— Ладно тебе красноречие разводить! — не унимается Женька. Рузаевская тюрьма на горе — трехэтажная, обнесенная каменной стеной. Обычная процедура. Наконец, вводят в камеру № 2. Сразу вижу — камера воровская. Но со мной вещей нет, или почти нет. И одет я соответствующим образом. Из всего, что на мне, приличен только бушлат. Знакомлюсь с какими-то жуликоватыми пареньками.

Вспоминаю полузабытые сказки Гримма, Андерсена, Гауфа и, по их просьбе, импровизирую. Моя блатная аудитория довольна. Особенно им почему-то понравилась сказка о Снежной Королеве. Кое-кто даже слезу пустил. Увлекла и сказка Гауфа — «Холодное сердце».

— Вишь, — говорят, — даже черта обдурил.

 

*

 

На следующее утро — этап. Я не получаю на дорогу хлеба. Значит, ехать недалеко.

Опять столыпинский вагон. Но в этот раз он битком набит. В Москву на переследствие везут много всякого народа. Едем часа четыре. Кто-то кричит:

— Потьма!

И вслед за этим приказ:

— Трегубов, выходи!