23. «ПРОШЛИ ВРЕМЕНА, И ОКОНЧИЛИСЬ ЛЕТА...»

 

Началось с того, что в Москве меня не прописали. Надо было уезжать за сто первый километр. Я объехал несколько городов в этом радиусе, в надежде устроиться на работу и получить место в общаге, но безуспешно. Всех отпугивала судимость. На очереди был город Серпухов, там требовались строители.

В Серпухов приехал на исходе дня и сразу пошел в Строительное управление. Там действительно требовались мастера, прорабы, инженеры. Иногородним предоставлялось общежитие. К сожалению, рабочий день уже кончился надо было прийти завтра с утра. Возвращаться в Москву не имело смысла. Нужно было куда-то устроиться на ночлег. Начал накрапывать холодный осенний дождь. В гостинице, как обычно, свободных мест не было. Я решил обратиться к первому встречному прохожему. Им оказался хромой мужчина. Он увяз в грязи, и я помог ему выбраться на сухое место. Он тут же вцепился в мой рукав и стал требовать, чтобы я отвел его к Фроське. Но сам не знал толком, где она живет. Как вы поняли, он был не только хромой, но и пьяный — стал материться, чего я не люблю, и даже потребовал трояк в качестве отступного, не понятно от чего...

Ругая себя за потерянное время, я перешел на более освещенную улицу и решил впредь обращаться только к женщинам (что было не менее рискованно). Долго никто не шел... Я подумал: «Неужели это и есть Новая Жизнь на свободе?».

Наконец показались в отдалении сразу две женщины. Они предусмотрительно решили обойти меня, что было хорошим предзнаменованием; тут я обратился к ним так учтиво, будто находился в Вене на Марияхильфештрассе, с почти забытыми словами:

— Уважаемые женщины, сударыни, не пугайтесь, пожалуйста, у меня к вам небольшая просьба!..—Тирада сработала и даже успокоила их, а просьба была действительно простая:—Как вы думаете, можно здесь, в городе, снять на ночь комнату? Или койку?

 

Та, что была постарше, сказала:

— Я, так, живу с мужем. Он мне за такое ребро поломает... Вот если Таиска,—она кивнула на спутницу,—полкойки уступит... У нее больше нету.

— Бессовестная, как тебе не стыдно! — как бы испугалась Таиска, но было видно, что все это одно балагурство.

Я коротко сообщил им о своем затруднительном положении.

Они посовещались между собой, и старшая, Зинаида, сестра Таиски, сказала:

— Есть знакомая бабуля, с внучкой вдвоем живут. Свой дом у них. Да только вот не знаем, можно ли рекомендовать вас? Какой вы человек? Хороший или плохой?

Вопрос меня озадачил, и я неожиданно для себя ответил:

— Я... неважный.

Обе опять рассмеялись:

— Ладно уж, возьмем грех на себя. Идемте с нами, это недалеко. И постарайтесь бабуле понравиться. Она такого квартиранта ищет, чтобы внучке в женихи сгодился...

— Э-э, нет, тогда не пойду! Мне сейчас жениться ни к чему.

Сестры снова прыснули со смеху:

— Ну и чудной же вы, еще невесты не видели, а уже отказываетесь. Да никто вас женить не станет. Переночуете и все. Не на улице же вам замерзать...

Бабуля оказалась недоверчивой и очень дотошной. Устроила мне допрос с пристрастием, прежде чем согласилась пустить на постой. Внучки дома не оказалось, уехала в деревню. Угроза внезапной женитьбы миновала — отбой!

На следующий день меня взяли на работу в качестве инженера-строителя. И дали место в общежитии. Зинаида и Таиска стали моими первыми знакомыми в городе, а там постепенно и добрыми друзьями. Я часто заходил к ним после работы. А летом вчетвером — Зина, ее муж, Таиска и я—ездили купаться на Оку.

В общежитии моим соседом по комнате был завскладом, молчаливый человек-отшельник. Вскоре его куда-то перевели, а вместо него поселили другого, с волевым лицом и тяжелым подбородком. Представился он экспедитором. Вечерами, когда я измотанный возвращался с работы, он старался вовлечь меня в разговоры

на политические темы. Все пытался выяснить «мою позицию». Мне это сразу показалось подозрительным. По субботам я обычно уезжал в Москву к родителям и приезжал либо в воскресенье вечером, либо рано утром в понедельник. Однажды он попросил меня сохранять и отдавать ему использованные мною в эти дни билеты на транспорт, якобы для его служебных «экспедиторских» отчетов. Сомнений не было, КГБ продолжало опекать меня. По билетам можно было не выходя из дома проследить мои маршруты. Я притворился простачком и каждый раз по возвращению высыпал перед ним на стол горсть автобусных, трамвайных и троллейбусных билетов, не только своих, но и всех, какие мне попадались под руку.

В Серпухове я пробыл более года и значился уже начальником строительного участка.

Однажды меня вызвали в паспортный стол, забрали паспорт и выдали новый: в нем не было пометки об ограничении местожительства. Тут же сообщили, что судимость с меня снята... Вот так, буднично, и как бы между прочим, завершился этот спектакль...

Я получил расчет, простился с Таиской, ее сестрой и выехал домой в Москву.

Когда в назначенный день и час я явился в Кунцевский райвоенкомат для получения военного билета, меня попросили зайти в соседний кабинет. Двое в штатском встретили меня как хорошего знакомого. Сказали, что являются представителями Комитета государственной безопасности. Начали с того, что вручили мне медаль «За победу над фашистской Германией». Поздравили.

— Да ну? — вырвалось у меня. — Выходит, я, все-таки, участвовал в этой кровавой заварухе?..

Крепкие попались ребята, даже не моргнули (видно, наслушались похлеще). Записали какие-то данные и обещали отыскать награды, к которым я дважды был представлен на фронте и дважды не успел получить— «по ранению!». Сказали, что в военном билете время нахождения в тылу у немцев будет засчитано как служба в рядах Советской Армии. Время пребывания в заключении — как трудовой стаж. А на вопросы в анкетах, был ли в плену, оккупации, имел ли судимость, привлекался ли к ответственности, отвечать: не был, не имел, не привлекался. Снова возник вопрос о моем воинском звании. Я снова изъявил желание остаться ря-

 

довым. Коснулись моей деятельности в Эссене и Вене:

— У вас большой опыт. Хотим предложить вам продолжить эту деятельность...

Я вытянул руки и прикрыл веки. Растопыренные пальцы ходили ходуном, как у пианиста при тремуле. Первое время дома я, вообще, ел деревянной ложкой — она не так громко барабанила по зубам и по тарелке.

— С такой нервной системой в разведке нечего делать,—сказал я полномочным представителям, но повернуться и уйти сразу не хватило духу.

Они все-таки оставили номер своего телефона, по которому в случае необходимости... Номер телефона я записывать не стал: звонить к ним у меня не было желания.

На том мы и расстались.

Вот таким странным образом была оформлена моя вторая реабилитация. Но, как выяснилось позже, она прошла по внутренним закрытым каналам гебистского ведомства. Третья, официальная—свершилась в апреле 1990 года. Меня вызвали в Военный трибунал и вручили справку о реабилитации. В ней сообщалось, что Постановление Особого совещания при МГБ СССР от 6 марта 1948 года в отношении меня отменено за отсутствием состава преступления. Денежная компенсация в размере двухмесячного заработка мне не полагалась. В деле я значился человеком «без определенных занятий», несмотря на то, что до вынужденного приезда в Москву я работал архитектором города и с должности не увольнялся. В Москве я действительно около месяца был на положении подпольного беспаспортного бродяги. Но вернемся к моей второй реабилитации.

Вместе с военным билетом мне дали еще бесплатную путевку в Сочи.

Морская вода, Мацеста, ванны, санаторное лечение—заметно поправили здоровье. Стала проходить боль в позвоночнике. Дома по утрам я делал холодные обтирания, а позже стал регулярно посещать плавательный бассейн. Постепенно прекратилась трясучка в пальцах. Нервная система приходила в норму. Я даже, вроде бы, помолодел...

Но сразу по возвращении из санатория на меня обрушилась лавина больших и малых жизненных неурядиц. Или мы так привыкли жить по лагерному регламенту, что любые тяготы самостоятельной жизни нам уже стали не под силу?.. Сразу оказалось, что жить мне в Москве негде. Квартирка, в которой я с родителями проживал почти со дня рождения до призыва в армию,

 

 

нам не принадлежала, мы ее арендовали у частновладельца. Хозяева дома не пожелали прописать меня "на площадь, занимаемую мамой", а без прописки я не имел права поступить на работу. Как не имеющий московской прописки и не работающий, я подлежал высылке из Москвы за нарушение паспортного режима и за так называемое тунеядство... Вот такая карусель завертелась снова,—вот такой заколдованный круг был обусловлен нашими законами. И неспроста.

Жить негде да и не на что. Из маминой мизерной пенсии в двадцать три рубля ежемесячно надо было отдавать хозяевам дома двадцать рублей. На жизнь вдвоем оставалась трешница. На такую сумму даже порядочной веревки, чтоб повеситься, не купишь.

Начались нудные, унизительные, а главное совершенно бесполезные хождения по государственным учреждениям. Хорошо, люди надоумили: «Надо поставить участковому милиционеру пол-литра водки».

И действительно! Обманным путем он тут же забрал у хозяев домовую книгу и оформил мою прописку. Хозяева подали в суд. Но суд судом, а я все же успел поступить на работу.

Многие месяцы продолжалась судебная тяжба. Один суд выносил постановление об аннулировании моей прописки, и я должен был скрываться от милиции до тех пор, пока более высокая судебная инстанция, по ходатайству организации, в которой я работал, не отменяла это решение. Потом все начиналось сначала. Пришлось дойти до главного прокурора Москвы, небезызвестного тогда Малькова. Он разыграл хорошо отрепетированное негодование в адрес волокитчиков, сказал, что берет дело под личный контроль и что все будет в порядке... Как и следовало ожидать, ничего не изменилось. Мои мытарства продолжались многие годы.

Вариант решения проблемы женитьбой на «бабе с жилплощадью» не подходил. Я сделал свой выбор — женился на девушке, у которой, так же как и у меня, ничего не было. До этого она жила с родителями в крохотной комнатенке, где и без меня ютились четверо.

Какое-то время Ира жила у нас. Но опять явился милиционер и потребовал, чтобы жена здесь не находилась, а жила по месту своей прописки, у родителей... Тут и водка не помогла.

— А в гости ко мне она имеет право прийти?

 

— Если б не была женой, то имела бы право, а жены к мужьям в гости не ходят...

— А если мы расторгнем брак?

— Тогда другое дело...

Несколько раз после одиннадцати часов ночи являлась милиция, и, если заставали Ирину,—требовали, угрожая штрафом, удалиться.

Пришлось нам перебраться в дровяной сарай ее родителей.

Чтобы как-то решить этот вечный жилищный вопрос, я перешел на работу прорабом в строительную организацию, с письменной гарантией получения жилья в течение двух-трех лет. Спустя два года эта организация была слита с другими, более мощными организациями, и, само собой разумеется, гарантийное письмо, подписанное дирекцией, парткомом и профкомом, потеряло свою силу... Я еще раз перешел на работу в другое учреждение. Но наши мытарства продолжались, и не было видно им конца.

Правда ведь, невыразимо тоскливо читать про все эти коммунально-хлопотные, нудные перипетии нашей жизни?.. А жить вот так, изо дня в день?.. Без малейшего просвета?.. И не мне одному, а миллионам людей?..

Возможно, все это явилось причиной того, что мы с Ирой разошлись. Расстались без ссор, без взаимных обид, просто разуверились во всем и все нам надоело. Любовь в том числе...

А мне надо было решать еще одну насущную проблему: завершить образование. Я обратился в управление высшими учебными заведениями с просьбой восстановить меня в высоком звании студента. Получил разрешение продолжить учебу в институте без сдачи вступительных экзаменов. Но за месяц до начала занятий пришло уведомление, что я все-таки должен сдать вступительные экзамены в полном объеме... На подготовку оставалось всего ничего. А ведь после учебы в школе прошло более двадцати лет. Понимал, что это почти нереально, и все же решил попытаться. Занимался днем и ночью. На удивление самому себе, экзамены по всем предметам выдержал и был зачислен на первый курс заочного строительного факультета. В течение пяти лет учился и работал. А в 1963 году окончил институт и получил, наконец, диплом инженера-строителя! Мне исполнилось, страшно подумать, сорок три года.

О пережитом во время и после войны я почти никому не рассказывал. К освободившимся из заключения

 

 

многие тогда относились с недоверием и страхом, да и у меня, видно, не прошла еще оскомина, набитая в подвале СМЕРШа, лефортовской тюрьме, норильских лагерях...

И все же прошлое временами будоражило воспоминаниями. Я все отчетливее осознавал, что оказался участником или свидетелем событий, которые по тем или иным причинам замалчивались или преподносились в искаженном виде. Вероятно, кому-то это все еще было выгодно...

В 1984 году я приступил к работе над книгой воспоминаний, без большой уверенности, что из этого когда-нибудь что-нибудь получится. Некоторые события в литературе и историографии получили стойкую, заскорузлую, искаженную трактовку (как, например, вся операция по освобождению Вены). Требовались основательные документальные подтверждения, открытые и тайные баталии с могущественными заинтересованными ведомствами и военно-историческими учреждениями.

Когда я узнал, что Карл Сокол, руководитель австрийского движения Сопротивления, жив, я пытался через Советский комитет ветеранов войны и Общество советско-австрийской дружбы восстановить с ним и другими товарищами по Сопротивлению связь, пригласить их в Москву, познакомить с ними нашу общественность. Но никакой поддержки не было, я даже обнаружил противодействие. Обратился с просьбой ознакомить меня с имеющимися в Советском комитете ветеранов войны документами об австрийском движении Сопротивления. Состоялась встреча с полковником в отставке Старчевским Я. Л. (это он по заданию ставки в сорок пятом году доставил в Вену президента Реннера). Старчевский пообещал показать мне эти документы, но вскоре сослался на туманные возражения начальства и отказал...

И все же мне опять повезло. Говорят: везет тем, кто что-то делает... Нужные материалы по австрийскому движению Сопротивления я нашел в Государственной библиотеке имени Ленина. Для этого пришлось просмотреть довольно большое количество книг и фотокопий сначала на русском языке, выпущенных у нас, а затем на немецком, изданных за рубежом. К этому времени председателем Комитета ветеранов войны стал генерал-полковник Желтов А. С. — тот, кто в апреле сорок пято-

 

 

го сам вел переговоры с посланцем майора Сокола, Фердинандом Кезом. Казалось, блеснул луч надежды. Кто же как не Желтов мог посодействовать в установлении истины? Но, к сожалению, с этим генералом мне переговорить не удалось. Вроде бы он уже никого не принимал (как мне сказали: по причине сильно преклонного возраста и слабого здоровья). Или это была хорошо организованная блокада. Пришлось изложить письменно суть дела и передать секретарю.

В ответ на обращение (о радость!) была назначена встреча... опять с тем же самым Старчевским, по поручению того же самого больного генерала. Полковник на этот раз в принципе согласился с моей оценкой участия австрийских патриотов в Венской операции, с тем, что Сокол и его сподвижники—участники движения Сопротивления—незаслуженно забыты, и о них у нас почти никто не знает. Он также высказал категорическое несогласие с трактовкой венских событий и роли Сокола, Кеза и других, сделанной писателем В. Черновым в книге «Сокрушение тьмы», которая, по существу, отражала версию СМЕРШа.

Старчевский заверил меня, что обо всем доложит генералу, а также будет настаивать на изъятии книги «Сокрушение тьмы». Возможно, он так и поступил, но никаких реальных действий со стороны комитета ветеранов не последовало. Еще дважды направлял я генералу Желтову письменные обращения, и все осталось без ответа. Стало ясно, что поддержки от комитета ветеранов ВОВ не добьюсь.

По другим событиям и эпизодам моей военной биографии подтверждающих справок мне не выдавали. А ведь без справки ты у нас никто—даже не тунеядец. И никому ничего не докажешь...

Работу над первой частью книги я закончил в 1986 году и отнес ее в редакцию журнала «Новый мир»— как-то по традиции с большим уважением относился к этому журналу-борцу... С положительной рецензией меня ознакомили сразу. Это было, как глоток свежего воздуха... Рецензент писал: «Несмотря на литературные недостатки, в рукописи каждая строка, каждое слово — это выстраданная и пережитая правда». Около двух лет шли литературные бои местного значения—рукопись назначили, назначали, назначали к опубликованию и, наконец, отказали...

 

Я забрал рукопись и понес ее в редакцию другого, достаточно толстого и Достаточно Народного журнала.

К этому времени была уже готова и вторая часть повести. Обе части получили положительные рецензии литературных консультантов. Сокращенный вариант был намечен к опубликованию в 1989 году. Но произошла смена руководства отделом... И все то же самое!.. Заведующим стал другой человек, и он, вернувшись из долгосрочной загранкомандировки... У него тоже были горячие, актуальные планы, и публикацию моей повести он отодвинул на 1990 год... В начале девяностого года журнал сообщил мне, что рукопись опубликована не будет.

Истинная причина отказа выяснилась в разговоре с руководством редакции. Они больше всего боялись, что кто-нибудь из военных (а возможно, из бывшего ведомства Абакумова) посчитает себя оскорбленным... Какая трогательная забота о людях, — какое Большое Сердце!.. Какое радение об исторической правде.

У меня нет таланта борца, трибуна. Я знал, что не могу увлечь за собой людей. Я двадцать пять лет проработал в проектном институте. Кто я такой, чтобы выйти на площадь и протестовать, скажем, против ввода наших войск в Чехословакию?.. Кто меня услышит!.. Я был против. Я разделял убеждения Сахарова, едва услышав о нем. Не говоря уже о Солженицине. Я не вступал в партию. Я не ходил голосовать, не желая принимать участия в этом фарсе. Я создал свой мир и жил в нем. Я хотел, хочу и буду оставаться самим собой... — так, или приблизительно так, я думал, так говорил, когда начинал книгу, и не отрекаюсь.

Но сегодня, заканчивая эту книгу, мне придется сказать и кое-что еще. В догонку самому себе: кроме моего, отвоеванного и охраняемого мира, есть МИР, в который «мой мир» помещен. В нем, кроме сталинистов, фашистов, садистов-охранников и обыкновенных негодяев, политических шулеров и фанатиков, воров и бандитов, продажных тварей и прочей мерзости, в этом самом мире оказалось множество удивительных особей человеческой породы — очень толковых, красивых и тонких, честных, мужественных до самоотвержения, добрых и великодушных, талантливых до удивления, любвеобильных до неправдоподобия, без малого Святых, почти Титанов мысли и Духа, преданных делу до самозабвения... И сегодня я хочу сказать, что этот Мир Людей для меня стал куда важнее и значительнее, чем  мой собственный, пусть выстраданный, но закрытый и лично мне принадлежащий.

Я иду в тот Большой Мир Людей и останусь там до конца. Что бы ни произошло...