Глава 2

НА ТЕПЛОМ МЕСТЕ

 

Лагерь: первые уроки. — Ученый-истопник Л. Н. Гумилев.—

«Золотая рыбка» А. И. Лукьянов. —

Тотальная ложь — оружие неправедной власти.

 

Поздним декабрьским вечером 1950 г. меня привели в барак и указали спальное место - узкое свободное пространство на длинных общих нарах. Оно было, можно сказать, еще «теплым», принадлежавшим недавнему московскому студенту Литературного института Г. Ингалу. Среди тамошнего населения ходил слух («параша»), что он якобы вел нечто вроде дневника, каким-то образом умудрялся утаивать свои записи от обысков («шмонов»), время от времени складывал накопившиеся бумаги в консервные банки и зарывал их в землю на территории лагеря или на «объектах», то есть местах работы заключенных. Доносчиков, надо полагать, хватало, и его реальная или вымышленная деятельность для истории стала известна «куму» (то бишь «оперу» - оперативному работнику в составе администрации лагеря). Однако поймать летописца с поличным не удавалось, и тогда опер пошел на провокацию: оставил на столе своего кабинета клочок бумаги с какой-то фразой - доносом, подписанной якобы Ингалом. Расчет оправдался: дневальный по административному бараку подросток-пастушок («шестерка» - прислужник у кого-либо) из числа многочисленных западных украинцев, бывших в заключении, схватил эту бумажку и немедленно передал своим хозяевам -руководителям бандеровской лагерной группировки. В ту же ночь студента зарезали. И произошло это меньше чем за сутки до моего появления в лагере.

Конечно, обо всем этом, как и о лагерных терминах, использованных выше, о нравах и законах, царивших в специфическом мире заключенных, я узнал немного позже, а пока мне был преподан первый урок.

Дело в том, что во время ареста я был одет в свою офицерскую форму. В тюрьме же все, что можно было, распороли и выпотрошили - и фуражку, и шинель, и китель. В общем, пока меня не обрядили в лагерную робу, надо было попытаться привести себя в более или менее человекообразное состояние. Оказалось, однако, что иголку и нитки еще предстояло добыть, и мне посоветовали пойти в дальнюю «секцию» (читай - камеру) этого же барака и попросить то и другое у «тети Коли».

- Он любит, когда его так называют, - сказали мне, - и не откажет тебе в этом.

 

Видно, в каких-то вопросах был я тогда совсем зеленым и не представлял себе ничего такого, о чем в последние годы «свободы» знают с помощью телевидения, «Московского комсомольца» и подобных изданий даже малолетки, не говоря о подростках. И только тогда, когда после моей парольной фразы некий молодой человек залился краской, я понял, какую злую шутку сыграли с нами обоими мои новые коллеги. Конечно, я поспешил извиниться и объясниться и действительно получил откуда-то извлеченные им иголку и нитки.

Однако этого урока даже для начала оказалось мало. То ли тем же, то ли следующим, скорее всего, вечером меня вызвали к «нарядчику», жившему в другом бараке, в отдельной, как и положено высокому руководству, «кабине», в привилегированных условиях, всесильному главе внутрилагерной администрации из заключенных. В его обязанности входило, в частности, распределение бригад и отдельных арестантов на те или иные виды работ. Темень была уже беспросветной, освещалась только «запретка» (запретная полоса с вышками, глухим забором и колючей проволокой), да горели тусклые лампочки над входом в бараки. Найдя тот, в который был вызван, я предстал перед нарядчиком, сказавшим нечто малозначащее и тут же отпустившим меня. Но только я вышел на крыльцо - откуда-то сзади мое горло сжали крепкие руки. Я даже не успел испугаться, опять по наивности, очевидно, как вдруг эти клещи разжались: из темноты вынырнули два надзирателя. Вернувшись в барак, я рассказал о произошедшем своему соседу по нарам - опытному заключенному Алексею Федоровичу Савченко, человеку, что потом стало очевидным, с очень твердым характером. Тот молча встал, надел свой лагерный бушлат (несколько удлиненную телогрейку) и вышел из барака.

Дальнейший ход событий мне стал известен позднее и от третьих лиц, чей рассказ, весьма неохотно, подтвердил мой спаситель. Как я уже сказал, в лагере было много бандеровцев - украинских националистов, но еще больше, по-моему, просто причисленных к ним. Эта часть якобы националистов состояла из людей самых мирных, простых «работяг». Многие из них, даже неграмотные или малограмотные, получили свои сроки как «враги народа» чисто случайно. Скажем, во время войны и в первые годы после нее, когда на территории Западной Украины еще действовали бандеровцы, какая-нибудь их банда заскакивала в село и разбегалась по хатам.

-    Хозяин, сало давай!

-    Да нету, самим есть нечего.

-    А хлеба?

-    Уж давно и без него сидим.

-    Ну, хоть воды-то напиться есть у тебя?

-    Вон ведро и кружка...

Банда, чем-то поживившись, скрывалась в лесу, а в село врывался преследовавший ее отряд войск НКВД - МГБ. И первым делом:

 

-    К кому бандеровцы заходили?

-    К тем-то и тем-то...

Борьба была жесткой, и подобный эпизод нередко был достаточен для того, чтобы получить срок по печально знаменитой 58-й (контрреволюционные преступления), а то и 59-й (бандитизм) статьям, независимо от действительной вины человека, и оказаться в так называемом спецлагере, где и содержались в условиях особого режима политические заключенные. А здесь выходцев из Западной Украины объединяли и общая беда, и землячество, и язык, и интересы выживания, а больше всего «организаторская работа» их идеологов, можно сказать интеллектуалов, студентов Львовского университета. Они-то и вершили судьбы не только «своих» украинцев, но и всего трехсполовинойтысячного населения нашего лагпункта.

Этому способствовали два, по крайней мере, обстоятельства.

Первое было самым элементарным: в лагере в то время бушевал голод. Нормы, и без того убогие, содержания заключенных не выдерживались даже отдаленно. Один из путей разворовывания продуктов состоял в постоянной замене более ценных малоценными, даже если при этом соблюдалось их формальное соотношение по калорийности. Скажем, мясо заменялось таким-то количеством рыбы, а та - еще чем-то и т. д. В результате такой «логики» можно было приравнять грамм масла, условно говоря, к ... ведру воды. Это были «игры» самого начальства - то ли лагерного, то ли более высокого.

Но и то, что после этих манипуляций должно было попасть в кухонные котлы, растаскивалось, а точнее, просто отбиралось «придурками» (находившимися «при дураках», т. е. при начальстве, или, по другой версии, «придуривавшимися», т. е. администраторами из числа заключенных, остававшимися в «зоне» и не выходившими на тяжелые работы за ее пределами), а также главарями разных террористических внутрила-герных группировок. Именно террористических, слишком частым свидетельством чего были трупы, обнаруживаемые на рассвете, с черепами, расколотыми топорами, а нередко и с двумя-тремя десятками ножевых ран на теле.

Такой террор был, очевидно, самым коротким путем к лагерной кормушке, позволявшим убрать неугодных и расставить на ключевых постах своих людей и тем обеспечить выживание горстки заключенных за счет остальных. Кто-то не выдерживал этого испытания и вместе с крысами рылся в лагерной помойке, надеясь найти там хотя бы гнилой лист капусты (так что подобные сцены в современной Москве для меня не внове), а в бараке, служившем столовой, соскабливал с дощатых столов мерзкую слизь, образовавшуюся от пролитой и полузамерзшей баланды.

Мне тоже довелось испытать такой голод. Получишь в хлеборезке свою «пайку», сожмешь чаще всего сырой кусок в руке и при самом горячем желании не съесть его сразу, растянуть на день, только успеешь

 

пересечь лагерный плац и подняться по ступенькам своего барака - ладонь раскроешь, а на ней ничего нет. При такой степени оголодания каждая клеточка души и тела ежесекундно кричит об одном: «Есть! Есть. Есть...» Забываешься лишь во сне, а с подъема до отбоя беспрерывно думаешь, чем бы ни был занят, о том, что же можно съесть из окружающего тебя мира, - использовать, например, обмылок по назначению или растворить его в собственном желудке. Строго говоря, не будучи никогда хорошим едоком, оголодал я зверски еще в Лефортовской тюрьме, а в лагере месяца за два уже и распух, точнее, опух от постоянного голода. Ткнешь пальцем в щеку - и там надолго остается впадина. На этот раз меня спасли весна и врачи-заключенные. Не знаю, что и где они добывали, но серией уколов довели меня до «нормально-доходного» состояния: я стал худ сверх всякой меры, но все же работо- и жизнеспособен. Правда, той же весной 1951 г. начались одно за другим, по нарастающей тяжести, всяческие «животные» заболевания, и вышел я из лагеря с целым их букетом и нехваткой 18 килограммов до нормального веса. Но это было впереди, через три с лишним года...

 

Вернусь к причинам, побудившим бандеровскую верхушку захватить путем показательного террора власть внутри лагеря. Так вот, второй причиной и поводом было то, что именно тогда стала особенно нагнетаться международная (!) обстановка, когда, по словам Н. С. Хрущева, Сталин в течение двух лет держал страну и мир на грани новой войны. Косвенным свидетельством его тогдашней позиции является хотя бы такой недавно опубликованный факт: в самом начале 1951 г. в Москве состоялось совещание генеральных секретарей и министров обороны стран социалистического лагеря, где Сталин заявил, что «третья мировая война навсегда покончит с империализмом» и что настал наиболее выгодный момент для наступления на капиталистическую Европу. Возникла-де реальная возможность установить социалистический строй по всему континенту. Нам, лагерникам, полностью изолированным, казалось бы, от таких глобальных политических проблем, они аукнулись новым ужесточением режима и открытыми угрозами эмгэбэшного начальства: «Если нам придется уйти (может быть, они уже имели какую-то инструкцию на случай особого положения. - Л. В.), мы сделаем это, хлопнув дверью: для каждого из вас приготовлены пуля или веревка!» - и т. д. Такие заявления вызвали ответную реакцию, и те же бандеровцы, как наиболее организованная в тот момент сила, стали морально и в какой-то мере практически готовить лагерное население, особенно западноукраинское, к сопротивлению в «день Икс». А утвердить свою подпольно-руководящую роль в условиях лагеря они могли проще и эффективнее всего через беспощадный террор. Таким образом, основная масса заключенных очутилась под прессом двойного террора - и гулаговского, и бандеровского.

Как говорится, законы жанра требовали, чтобы слух о реальной силе «наших» бандеровцев, их господстве распространился как можно шире,

 

за пределы лагпункта, по всему лаготделению (а оно состояло из ряда «пунктов») и всему Песчлагу (который, в свою очередь, состоял из «отделений»). Тем самым можно было повсеместно простимулировать захват внутрилагерной власти их земляками. А поскольку слух, передаваемый из уст в уста, обязан быть кратким, содержательным и выразительным, в проскрипционных списках бандеровцев должны были находиться наряду с фамилиями по тем или иным причинам неугодных им людей и просто достаточно известные, не требующие пространных комментариев. И я, ничего собой не представлявший (студент!) и не успевший провиниться перед лагерным населением ни в чем, тотчас по прибытии возглавил просто из-за своей фамилии, как потом мне объяснили, такой перечень намеченных жертв. Забегая вперед, скажу, что за все годы заключения мне удалось не скомпрометировать себя перед моими товарищами по заключению и даже, судя по многим признакам, приобрести определенный авторитет в их глазах. Так что когда меня выдворяли из лагеря, именно бандеровцы (то ли прежние поумневшие, то ли их наследники) прислали мне валенки и деньги, чтобы я мог добраться... куда-нибудь, так как дома у меня к этому моменту уже давно не было.

Да, но чем же закончился эпизод с покушением? Оказалось, что А. Ф. Савченко пошел прямо к главарям бандеровцев и без лишних предисловий заявил им:

- Если вы тронете этого парня, мы, русские, объединимся и, прежде чем вы опомнитесь, вырежем всю вашу верхушку.

Много десятилетий спустя в разговоре с Алексеем Федоровичем я напомнил ему об этой истории, но, будучи человеком невероятной скромности, он подтвердил лишь, что «побеседовал» с главарями бандеровцев. А тогда, подойдя к своему бараку и взглянув на крыльцо, он похолодел, решив: «Не успел!» На ступеньках лежал с закрытой руками головой «свежий» труп очередной жертвы. Присмотревшись и убедившись, что это был не я, Алексей Федорович вошел в барак, переместил меня к стенке и сам лег рядом. Так я остался жить - наверное, для того, чтобы в числе прочих дел написать и эту книгу.

 

Боюсь, что в ней мне придется еще не раз вспоминать эпизоды из тюремной и лагерной действительности, хотя и делаю это, как говорится, «без всякого удовольствия». И не потому, что тема мрачная. Дело в том, что такую книгу в свое время - году, пожалуй, в 52-м - я написал. В какой-то момент у меня в лагере появилась возможность (подпольная, конечно) сделать это и даже вывезти рукопись с Алтая, где в то время мы, а по сообщениям печати - комсомольцы, закладывали основы будущего шахтерского города Междуреченска. Книга представляла собой толстую, 96-страничную в коленкоровой обложке тетрадь. В каждой клеточке бисерным почерком умещались две строки. Написана она была кровью сердца и молодым умом, и, как сказали два человека, ознакомившиеся с нею, читать ее без дрожи в душе было невозможно. Сейчас,

 

по прошествии сорока с лишним лет, я, естественно, воспроизвести эту работу не могу, а писать хуже, бледнее, в общих словах, после широко известных публикаций по тюремной и гулаговской проблематике, считаю неуместным, в силу чего ограничусь теперь изложением отдельных эпизодов и сторон тогдашнего своеобразного бытия.

Итак, рискуя своей свободой, а может быть и жизнью, замечательные люди - харьковчане супруги Р. М. и В. А. Лапис, на всем пути спавшие в поезде поочередно, доставили рукопись с Алтая в Москву. Они должны были ее передать сестре моей матери. Однако вокруг Лидии Васильевны стали сгущаться тучи, и, спасаясь от возможных репрессий, она буквально накануне появления моих посланцев уехала в Горький. Отправиться за нею в другой город они уже не могли и, прочитав книгу еще раз, сожгли ее. Я бесконечно благодарен им за их душевный порыв и мужество и глубоко сожалею о том, что с 1991 г. мы, как и миллионы других людей, оказались по разные стороны новой государственной границы.

 

Полагаю, что после упоминаний о тюрьме и лагере мне придется в дальнейшем поведать, почему я там оказался. А пока скажу лишь, что точнее всего это сформулировал, не без юмора, Лев Николаевич Гумилев - один из моих ближайших друзей на протяжении сорока двух лет -в небольшом фильме, сделанном обо мне по просьбе испанского телевидения: «Причина, по которой мы со Львом Александровичем, тогда еще называемым Лёвушкой, встретились, была одна и та же у нас обоих: это называлось неосторожность в выборе родителей. Поскольку мы были оба из Ленинградского университета, то на этой почве, как земляки, сразу познакомились, а в дальнейшем и очень сблизились»¹.

Теперь его имя известно многим читателям, телезрителям, радиослушателям. По крайней мере в Москве чуть ли не на каждом книжном лотке, не говоря уже о магазинах, можно увидеть его труды. В Акмоле по Указу Президента Республики Казахстан Н. А. Назарбаева создан Евразийский университет им. Л. Н. Гумилева. В разных городах проходят научные Гумилевские чтения. В Ленинграде существует «Фонд Льва Николаевича Гумилева», в Москве - Российский фонд «Мир Л. Н. Гумилева». По телевидению и радио идут передачи с записями его лекций, выступлений, воспоминаний о нем. Есть интересные документальные фильмы и печатные работы о Гумилеве, его воззрения поддерживаются или критикуются, то есть живут в науке, а главное - постоянно выходят в свет его книги, притягивающие к себе новых и новых читателей и почитателей таланта этого выдающегося ученого и литератора.

В те же времена, в конце 1950 г., еще ничто не предвещало такого его будущего. Представьте себе занесенный снегом, скованный лютым

 

морозом плац, по краям которого стоят заиндевелые бараки. В одном из них почти сразу после того, как накануне вечером меня водворили в спецлагерь, расположенный в казахстанской степи, я увидел согбенную фигуру заросшего бородой старика, поддерживавшего огонь в печке. Это был Лев Николаевич Гумилев. «Старику» в тот год исполнилось 38 лет. Нам не понадобилось много времени, чтобы окунуться друг в друга. Наверное, это произошло и потому, что оба мы были еще молоды и с небольшой разницей в возрасте - всего в 14 лет. И потому, что он сразу рассказал о том, как мой отец, ректор Ленинградского государственного университета, вопреки яростному, по тогдашнему выражению нового знакомого, сопротивлению местных и московских властей, дал ему возможность перед последним, четвертым арестом защитить кандидатскую диссертацию, а для меня, только что отца потерявшего, теплые, благодарные слова о нем были дороже всего другого в мире. И потому, что оба мы, как уже сказано, ленинградцы и учились в Ленинградском университете (правда, окончил я Московский), да и по каким-то иным, менее видимым, но оказавшимся на поверку достаточно весомым причинам, - если после первой встречи мы общались и в духовном плане не расставались до конца его жизни.

Итак, последний свой срок он отбывал уже дипломированным ученым и мог при случае, говоря его тогдашним языком опытного заключенного, «хилять под (в переводе на нормальную речь - выдавать себя за) старичка профессора». Впрочем, никакие прошлые звания не избавляли в лагере, как правило, от самой тяжелой работы, от страшного голода, от полного бесправия, и для Льва Николаевича спасительная, хотя бы от холода, должность при печке была большой удачей в непрерывной борьбе за выживание в тех прямо нацеленных на истребление людей условиях, в которых он находился в общей сложности четырнадцать лет. Прежде всего из заключенных всячески пытались вытравить личностное начало, превратить их, по бериевскому выражению, «в лагерную пыль». Но и при этом Лев Николаевич оставался внутренне самим собой. Да, он, как и все, носил на лбу, на спине, на груди у сердца и на левой ноге повыше колена вшитые в специально вырезанные для этого места арестантской робы белые тряпки со «своим» большим черным номером. Да, он говорил, подобно всем, в зависимости от обстановки, на лагерном жаргоне, что было одним из условий взаимопонимания с товарищами по несчастью, жил нашими тогдашними общими интересами, но сохранил себя как личность и как интеллектуала. Душа и разум ученого принадлежали не тюрьме, не «гражданину начальнику», а великой Святой - Науке, говоря его словами, «прекрасной науке - истории». Без всякого преувеличения, она всегда была дамой его сердца, царицей ума, покровительницей и спасительницей даже тогда, когда немало людей вокруг в той или иной мере теряли самих себя. Он был страстно предан науке, и она открыла ему многие свои тайны.

 

Уже тогда в бесчисленных разговорах и спорах с друзьями он оттачивал свое научное мировоззрение, развивал теорию пассионарности, разрабатывал проблемы исторического взаимодействия народов в неразрывной связи с природно-географическими условиями их обитания, отшлифовывал своеобразный стиль изложения, построенный во многом на образном видении столь далекого от нашего времени предмета научного исследования.

Человек редкой эрудиции, прежде всего в области истории, географии, этнографии (этнологии), сопряженных с ними дисциплин, он к тому же был великолепным знатоком литературы, и особенно поэзии. Именно от него впервые услышал я великое множество стихов таких поэтов, о которых не имел, да и не мог иметь по тем временам ни малейшего представления.

Отвлекусь ненадолго от лагерной темы и расскажу в связи с этим об одном эпизоде из биографии Льва Николаевича. Среди других особенностей его мировоззрения было убеждение, что жизнь человека развивается циклично, причем у каждого имеется свой «график» взлетов и падений, благополучия и неприятностей. Верил он, конечно, в такую закономерность и своего бытия. А так как краткие и относительно нормальные периоды его существования неоднократно сменялись не чем иным, как арестами, то он предполагал, что после возвращения с фронта в Ленинград и в университет ему вскоре придется снова пойти проторённой тюремной дорогой. Это было (рассказываю со слов Льва Николаевича) не единственной, но главной причиной того, что он принял решение окончить университет и защитить диссертацию в сверхкраткий срок, остававшийся ему до очередного, по прогнозу, ареста. И когда ему предложили на выбор - учиться на 4-м и 5-м курсах или сдать за них экзамены экстерном, Гумилев предпочел второй вариант.

А дальше произошло нечто невероятное: все предметы за два курса -10 экзаменов - он сдал и защитил диплом, написанный на основе его довоенных материалов, буквально за месяц! Ситуация осложнилась тем, что он заболел, и на экзамен по марксизму-ленинизму (тогда это был комплексный предмет, объединявший историю партии, философию и научный коммунизм) был вынужден явиться с температурой под 40 градусов. В аудиторию он вошел с пылавшей головой и, прочитав вопросы билета, тут же спросил у экзаменаторов:

— Можно, я буду отвечать стихами?

Переглянулись члены комиссии, но ими были профессора старого закала, эрудиты, которым поэзия тоже была не чужда, и они сказали:

— Пожалуйста. Какой у Вас первый вопрос?

— Диалектический закон отрицания отрицания.

— Что же Вы нам предложите?

— Отрывок из стихотворения Николая Заболоцкого «Лодейников»(привожу здесь лишь малую часть прочитанного Львом Николаевичем. - Л. В.):

 

Лодейников склонился над листами,

И в этот миг привиделся ему

Огромный червь, железными зубами

Схвативший лист и прянувший во тьму.

Так вот она, гармония природы,

Так вот они, ночные голоса!

Так вот о чем шумят во мраке воды,

О чем, вздыхая, шепчутся леса!

Лодейников прислушался. Над садом

Шел смутный шорох тысячи смертей.

Природа, обернувшаяся адом,

Свои дела вершила без затей.

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы.

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее.

— Прекрасно! - сказали члены комиссии. - Преемственность в развитии, движение по спирали здесь показаны вполне отчетливо. Переходите ко второму вопросу. Что там у Вас?

— Народничество и его роль в революционном движении в России.

— Что же мы услышим по этому вопросу?

— Главу «Отцы» из поэмы Бориса Пастернака «Девятьсот пятый год».

И Гумилев прочитал - наизусть, естественно, - труднейший для запоминания отрывок из этой поэмы, автор которой через систему образов показал исторические условия возникновения народничества и его эволюцию.

Кажется, на третий вопрос он ответил все-таки в прозе и получил свою очередную «пятерку».

Но Лев Николаевич не только хранил в своей бездонной памяти стихи множества поэтов - он и сам получил от родителей удивительно образное мышление и прекрасный поэтический дар. Иногда читал он мне, один на один, и собственные свои стихи, в том числе сильного, глубоко гражданского звучания. Боюсь, что он их так и не «перевел» после лагеря на бумагу и они потеряны навсегда. Но какая-то часть его поэтического творчества, к счастью, сохранилась, и есть надежда, что она будет представлена читателям.

Приведу здесь попутно два маленьких свидетельства. Первое - Лев Николаевич рассказывал друзьям, что в трудные для него и матери времена он делал переводы стихотворений поэтов союзных республик, а Анна Андреевна слегка подправляла их рукой мастера, и они выходили

 

в свет под ее именем. Надеюсь, эта деталь ни в малейшей мере не компрометирует гордость и славу отечественной поэзии А. А. Ахматову. Да и у самого Л. Н. Гумилева после выхода из лагеря опубликованы по меньшей мере четыре сборника поэтических переводов. И второе свидетельство - о появлении понятия «Серебряный век русской поэзии», и тоже в неоднократном изложении Льва Николаевича. В ходе какого-то разговора с Анной Андреевной о русской поэзии XIX и XX столетий она упомянула о «Золотом веке» эпохи Пушкина, и у них состоялся примерно (как сохранила память с лагерных времен) такой диалог:

— Да, но XX век можно с таким же правом назвать «Серебряным веком»...

— Замечательная характеристика!.. Продай ее мне! – воскликнула Анна Андреевна.

— Только за чекушку! - не растерялся Лев Николаевич, тут же получил необходимую сумму, превратил ее в соответствующий эквивалент, водка была дружно распита, и Анна Андреевна приобрела тем самым авторское право на ставшее потом расхожим определение. Не пытаясь включиться в историко-литературную дискуссию о его происхождении, я лишь добросовестно передаю рассказ Льва Николаевича, справедливо ли, ошибочно ли, но искренне считавшего себя родоначальником этой формулы.

По природе своей и поэт, и истинный ученый, Л. Н. Гумилев в короткие перерывы между арестами буквально поглощал знания в любимой им области науки и сопряженных с ней. Более того, он впитывал их даже в лагере, в контактах с людьми самых разных профессий. И все это он постоянно систематизировал и приводил в какой-то ему одному известный порядок, анализировал ворох разнообразных фактов и находил им место в той концепции, которую он создавал и развивал на протяжении многих лет в тюрьмах и лагерях, а затем десятилетий, как тогда говорили, «на воле».

Конечно, и здесь ему было нелегко. Сейчас даже трудно представить себе, через какие препятствия, неприятности и страдания пришлось ему пройти после возвращения в, так сказать, нормальную жизнь из-за естественного стремления передать обществу свои открытия, помочь ему глубже познать себя и тем способствовать его совершенствованию. Я даже не берусь описывать пройденный им действительно крестный путь. Это с большим знанием конкретных обстоятельств сделает в своих воспоминаниях, над которыми она сейчас работает, Наталия Викторовна Гумилева - жена и бесценный помощник Льва Николаевича в его служении науке.

Скажу лишь, что многие работы просто не увидели бы света при жизни автора без помощи друзей его друзей. Назову, по крайней мере, троих из прилагавших реальные усилия к тому, чтобы труды Л. Н. Гумилева были изданы, - М. Л. Титаренко, Л. А. Оникова и А. И. Лукьянова. Михаил Леонтьевич и Леон Аршакович работали долгие годы в ЦК

 

партии, а Анатолий Иванович - то там же, то в Президиуме Верховного Совета СССР. Статус обязывал их к взвешенности и осторожности в общественно значимых поступках, и все же, например, нынешний действительный член Российской академии наук и директор ее Института Дальнего Востока М. Л. Титаренко, рискуя своим тогдашним положением, взял на себя личную ответственность за выход в свет одной из книг Льва Николаевича. Получив от него призыв о помощи, а он это делал в действительно безвыходной ситуации, я бросался прежде всего к этим дорогим моим товарищам, ставшим затем друзьями и Гумилева. Наверное, потому, что им удавалось что-то предпринять, мне от него достался титул «Золотая рыбка». Однако на самом деле ею был прежде всего А. И. Лукьянов, и об этом считаю себя обязанным хотя бы вкратце рассказать.

Впервые мы встретились с Анатолием Ивановичем, по-моему, в начале 60-х гг., оказавшись одновременно пациентами одного и того же больничного отделения, а исходным мотивом нашего быстрого сближения стал как раз... Гумилев. Дело в том, что А. И. Лукьянов - поэт, романтик (да-да, отнюдь не юридический «сухарь»), тонкий знаток и собиратель поэзии, особенно отечественной, всегда высоко ценил творчество Николая Степановича Гумилева и Анны Андреевны Ахматовой. И когда я ему рассказал о научных исследованиях и поэтическом даре их сына, он по-настоящему близко к сердцу принял судьбу Льва Николаевича и в меру возможностей, а то и выходя за их пределы, в течение десятков лет поддерживал и защищал его право иметь и высказывать свои нестандартные взгляды в избранной им области знаний.

Началось же все с того, что Анатолий Иванович помог квалифицированными юридическими советами и делом в очень беспокоившей Гумилева ситуации после смерти Анны Андреевны, когда некоторые еще не публиковавшиеся ее произведения вдруг стали появляться в зарубежных изданиях, что рассматривалось тогда как чуть ли не измена Родине. Стихи эти находились в руках близких в то время Ахматовой людей, но Лев Николаевич допускал, что претензии властей по их давней привычке преследовать его за родственные связи могли быть в очередной раз обращены к нему.

Ну а затем пришлось в какой-то мере помогать ему противостоять многолетним запретительно-поносительным акциям, связанным с его научным творчеством и по уровню, и по содержанию, и по форме подачи резко контрастировавшим с тогдашней официальной наукой в тех областях, в которые он вторгался. По существу, это был интеллектуальный вызов давно и безраздельно господствовавшей упрощенной и заформализованной методологии в ряде отраслей научного знания. Гумилев просто жаждал честного, открытого сражения на почве фактов истории, географии и других общественных и естественных наук. Но он так и не дождался действительно научной дуэли. В какой-то мере это было даже понятно: ведь для того, чтобы принять подобный вызов, надо было

 

иметь за душой хотя бы примерно такой же объем информации, знаний, какими располагал Гумилев. Можно было бы, конечно, спорить по отдельным элементам его учения, по регионам и эпохам, тем самым раздвигая границы научных представлений об истории человечества и закономерностях его развития, но это было и хлопотно, и рискованно для генералов от науки: а вдруг окажешься несостоятельным... В общем, против Гумилева и его нестандартных идей быстро сформировался общий фронт почуявших опасность разных сил, среди которых особенно усердствовали ленинградские идеологические вожди и их ученые подпевалы. Впрочем, и московских «запретителей» оригинальных взглядов Льва Николаевича было более чем достаточно.

Сейчас, вспоминая прошлое, я думаю: какое же время пережило наше поколение, когда, например, о происхождении Земли, конечно в рамках материализма, спорить еще было можно, а о том, что на ней происходило с появлением человечества, без риска быть вычеркнутым из его числа - нельзя! Для меня давно было очевидно, что въевшиеся в плоть и кровь нашей системы управления обществом привычки кого бы то ни было присваивать монополию на истину и насильно навязывать ее людям должны быть преодолены. Убеждай в своей правоте сколько угодно, но не вбивай ее в чужие головы дубиной власти и не внедряй заведомой ложью, ибо это оскорбительно для достоинства человека, губительно для науки и в конце концов ведет к разрушению общественного устройства, ради сохранения которого, вроде бы, и происходит.

И тут я не могу не попросить читателя опять отвлечься на время от рассказа о роли А. И. Лукьянова в творческой жизни Л. Н. Гумилева ради его собственных, до последнего времени неизвестных размышлений по поводу уже затронутой в предыдущей главе проблемы - роли лжи в жизни общества. Они представляются мне чрезвычайно существенными в свете только что сказанного, а главное - происходящего в стране. Однако здесь придется сделать предварительно некое пояснение. Речь идет об отрывке из небольшого, но очень емкого текста, озаглавленного «Апокриф», т. е. из сочинения, авторство которого не подтверждено и маловероятно, сомнительно. Этот текст публиковался дважды: в прижизненном издании его фундаментального труда «Древняя Русь и Великая степь» и в сборнике статей Гумилева «Этносфера. История людей и история природы», вышедшем в свет после его кончины.

«Апокриф» - это 12 в первом и 14 во втором случае тезисов, которые я охарактеризовал бы как мировоззренческие, что ли. При публикации в «Древней Руси...» Лев Николаевич два тезиса убрал и рассказал об истории появления этого документа, сославшись, в частности, на уйгурский алфавит, который-де был использован неведомым автором при написании тезисов. При подготовке же сборника «Этносфера...» произошла «накладка»: составителем и редакцией были изъяты три работы, отделявшие «Апокриф» от предшествующей ему в печатном издании статьи. Эта техническая деталь и привела к недоразумению: читая

 

подряд концовку предыдущей и начало последующей публикации «Апокрифа», можно понять, что он порожден иудаизмом.

На самом же деле (и Н. В. Гумилева просила меня сказать об этом непременно) «Апокриф» - оригинальная работа самого Льва Николаевича, что, к слову, становится очевидным также и при анализе текста, и при сличении его в двух изданиях. Рассказ же его о якобы найденном и потерянном потом первоисточнике есть лишь попытка мистификации, с помощью которой он хотел опубликовать свои, в чем-то нетрадиционные размышления о том, во что одни верят безоговорочно, а другие отвергают с порога. Гумилев глубоко и искренне верил и вместе с тем не мог не размышлять - иначе он не был бы ученым. И, судя по «Апокрифу», можно, пожалуй, сказать: он укреплял свою веру логикой, а логику проверял верой. Кто знает, может быть, наступит время, когда подобный подход перестанет казаться слишком странным.

Итак, напомню, что тремя абзацами выше речь шла о лжи как факторе разложения человека, науки и общества. И вот что нашел я у Гумилева в его «Апокрифе»:

«Сила зла во лжи. Ложью можно преодолеть ход времени (имеется в виду не космическое, а биолого-психологическое время как ощущение мыслящего существа), доказав, что прошлое было не таким, каким оно воспринималось и каким оно сохранилось в памяти. Ложью легко превратить свободную волю в несвободную, подчиненную иллюзиям. Ложь ломает пространство, создавая облики (или призраки) далеких вблизи, а близких отдаляя от общения. Ложь делает бывшее небывшим, небывшее облекает в призрачное бытие на пагубу всем живым существам».

Вдумайтесь же в этот текст, дорогие друзья-профессора, особенно из технических вузов! Вы имеете все основания гордиться своими способностями к научному, строго логичному мышлению. Но присмотритесь к себе попристальнее: не превратилась ли ваша воля, а с нею и мысль незаметно для вас самих в несвободную, подчиненную иллюзиям, потому что она опирается на тотальную ложь, ставшую основополагающим принципом деятельности ельцинской власти в нашей стране? Перечитайте эти вещие слова, коллеги по журналистскому цеху, творящие, а еще больше ежедневно и ежечасно с восторгом разносящие очевидную любому непредвзятому человеку государственную ложь - это орудие зла, принадлежность царства сатаны, как пишет Гумилев в той же работе, - по всему обществу! Или вы уже не способны отличить черное от белого и рабское пресмыкательство от элементарной личной порядочности? Примерьте мысли выдающегося историка к сегодняшнему дню¹ и задумайтесь, уважаемые соотечественники, с помощью какой гигантской и всесторонней лжи нас превратили в беспомощное стадо, все ближе и ближе подгоняемое к криминально-капиталистической бойне! Или вы с детской наивностью продолжаете полагать, что вопреки мно-

 

говековому опыту человечества общество, построенное на лжи, способно когда-нибудь процветать и даже заботиться о благополучии своих членов?

Кто-то может сказать - и раньше врали. Верно: Сталин, уничтоживший сотни тысяч сограждан, клеветнически объявленных врагами своего же народа; Хрущев, обещавший построить коммунизм за двадцать лет; Брежнев, осыпавший себя звездами за несовершенные подвиги; Горбачев, предательски клявшийся в своем социалистическом выборе, и т. д. и т. п. - до бесконечности. Но! И еще тысячу раз но! Ведь вы-то, нынешние, шли и пришли к власти на волне - пусть и односторонней, не очень чистой и далеко не во всем справедливой - критики прошлого, отвержения всяческого беззакония и неприемлемых в цивилизованном обществе форм насилия государства над людьми, политической лжи. А к чему же вы пришли сами и привели страну? К тому, что власть и ложь стали синонимами.

Более того, взаимосвязь этих понятий стала совершенно естественной и закономерной. Ведь современная контрреволюция в кратчайшие сроки сбросила российское общество, в противоположность советскому, в пучину, казалось бы, уже во многом преодоленного классового (и даже, что особенно нелепо сегодня, сословного) деления, раскола, к тому же продолжающего быстро углубляться. А это и составляет первопричину государственной лжи, в том числе такой излюбленной нынешними руководителями ее формы, как наглая и всеохватывающая демагогия. «...Ложь в политике... есть функция классового строения общества. Ложь угнетателей есть система отуманивания масс для поддержания своего господства» (выделено мной. -Л. В.). Так писал Троцкий в своей книге «Сталинская школа фальсификаций». И далее: «...что такое... демагогия? Сознательная игра с мнимыми величинами в политике, раздача фальшивых обещаний, утешение несуществующими воздаяниями» (выделено мной. - Л. В.), По-моему, не в бровь, а в глаз теперешним «вождям народа» - а так буквально и переводится греческое слово «демагог».

Современная государственная ложь многолика: это и тщательное сокрытие истинных целей проводимых реформ на первом их этапе; и постоянное вранье на самых высоких должностных уровнях о реальном положении дел; и бесчисленные пустопорожние заявления о вот-вот предстоящем и даже якобы начавшемся улучшении в разных сферах жизни; и клевета на те безусловно светлые факты и явления прошлого, которые в нем были и представляют собой слишком невыгодный фон для характеристики настоящего; и фальсификация результатов выборов и социологических опросов; и защита органами власти чиновников и современных великих комбинаторов - общеизвестных циничных воров и взяточников... Этот перечень каждый может продолжить как угодно далеко на основании собственного опыта унизительного существования в качестве цепи такой лжи, объекта постоянного и, надо признать, весь-

 

ма эффективного оболванивания десятков миллионов людей. Ну что же, если не мы, то наверняка наши ближайшие потомки будут иметь возможность убедиться, насколько прав Гумилев, утверждая, что ложь - на пагубу всем живущим.

Вернемся, однако, к прерванному рассказу о времени, когда на творческом пути Льва Николаевича одна за другой воздвигались баррикады и выкапывались все более глубокие рвы, ибо у его противников, хотя и не имевших серьезных научных контраргументов, с каждой новой работой этого автора крепло ощущение, что в той или иной мере они подрывали устоявшиеся стереотипы мышления и некоторые выводы исторической науки того времени. У нас же с А. И. Лукьяновым была иная позиция: независимо от того, в чем и в какой мере прав Гумилев в своих изысканиях, он должен иметь возможность высказать свое мнение и представить его на суд научной общественности. Для нас было очевидно, что, как уже отмечено чуть выше, старорежимная практика присвоения человеком или организацией монополии на истину стала полнейшим анахронизмом, не только губительным для самой науки, но и компрометировавшим партию и государство внутри страны и в остальном мире.

Следуя такой логике, А. И. Лукьянов - и я с удовольствием наблюдал этот процесс - по мере своего административного роста сначала просил ленинградских и московских руководителей разного ранга не чинить Гумилеву препятствий в научной и педагогической деятельности, защите докторских диссертаций (Лев Николаевич написал две - по истории и по географии), потом он уговаривал этих людей, затем настоятельно рекомендовал и, наконец, просто указывал им на недопустимость тех или иных действий. И я с полным основанием могу вслед за Гумилевым сказать, что Анатолий Иванович сыграл в его творческой судьбе очень большую и благородную роль.

Наверное, кому-то будет интересна и такая деталь: А. И. Лукьянов много лет бережно собирал не только произведения отечественных поэтов, но и записи их голосов, когда они читали свои стихи. И вот однажды ему попали в руки два полустертых валика от старинного фонографа, на которых оказался записанным голос Николая Степановича Гумилева, читавшего свои стихи. К этому времени техника, как говорится, шагнула вперед настолько, что голос поэта удалось восстановить. И тогда Анатолий Иванович на одной и той же магнитной пленке записал голоса Гумилева-старшего и Анны Андреевны, а когда я привез к нему в гости Льва Николаевича, он записал там же и его, в том числе стихи Николая Степановича, сочиненные им для четырехлетнего сына, запомнившиеся тому на всю жизнь и нигде раньше не публиковавшиеся. По-моему, такая пленка - одно из сокровищ А. И. Лукьянова как собирателя отечественной поэзии.

Впрочем, у него хранятся еще две, можно сказать, драгоценные пленки. По его просьбе я записал на них рассказы Льва Николаевича: один -

 

о его жизненном пути, «Автонекролог» (так в свойственной ему иронической манере назвал он эти свои воспоминания), другой - о его отце и матери. Хотелось бы прочитать когда-нибудь эти материалы, как и блистательное выступление А. И. Лукьянова (если он сумеет его воспроизвести) на одном из вечеров памяти Л. Н. Гумилева, которое Анатолий Иванович закончил своим стихотворением, написанным им в Лефортовской тюрьме и посвященным Льву Николаевичу.

Научное наследие Гумилева чрезвычайно весомо и по объему, и по содержанию. Даже трудно представить себе, как много успел он сделать после возвращения из лагеря. Но первым замеченным широкой общественностью вкладом в историческую науку стала вышедшая в 1960 г. книга «Хунну. Срединная Азия в древние времена», написанная (и добрая половина следующей - «Древние тюрки») в основном... в лагере, почти исключительно по памяти! Лишь в самое последнее время перед освобождением ему прислали в лагерь кое-какие книги, да что-то он, судя по его воспоминаниям, умудрился найти в библиотеке, хотя для всех нас, бывших рядом с ним, само это понятие - библиотека - в тех условиях было чем-то абсолютно ирреальным.

И сейчас, когда берешь в руки эти первые и любые другие его работы, до предела насыщенные фактами из различных областей знания, именами давно ушедших людей, так или иначе действовавших на исторической сцене, деталями быта и нравов народов, о судьбах которых рассказывает автор, каждый раз поражаешься тому, какой щедрой оказалась природа, дав ему эту феноменальную память и способность выстроить из мириадов хранящихся в ней кирпичиков стройное здание одного из самых сложных разделов всемирной истории.

На моем экземпляре «Хунну» написано: «Молодому Львенку, крестному книги сей - от старого Льва, автора. 15 мая 1960 г.». Но и это звание - крестного - я должен разделить с человеком, сделавшим так много для заключенных (это было уже в другом месте, на Алтае), что они и сейчас, через полвека, помнят и говорят о нем с огромным уважением и великой благодарностью, медиком, в те годы капитаном Захаровым, который по моей просьбе спрятал на несколько месяцев Льва Николаевича в лагерной больнице и дал ему таким образом возможность заложить основу книги, ставшей первой на его последующем тернистом пути ученого, всю жизнь положившего служению Истине, Науке и Родине.

Лев Николаевич ушел из жизни в 1992 г. Однако интерес к его трудам не только не утихает, но, напротив, постоянно возрастает. Более того, самые разные общественные силы привлекают его работы для фундирования своих взглядов, по-своему трактуют его позиции, манипулируют его именем. Чем объяснить этот феномен, такую популярность его творчества? Я бы отметил здесь, не вдаваясь в анализ концепций Льва Николаевича, по крайней мере три обстоятельства.

 

Первое - и, думаю, многие с этим согласятся - страна наша претерпела всестороннюю национальную катастрофу. Достаточно сказать о распаде государства и в территориальном отношении, и во многом как общественного института, о потере общенародных (а значительной частью населения и личных) моральных ценностей и ориентиров. И главной движущей силой этого чудовищного по своим последствиям процесса стал национализм, противоестественное для конца XX в. стремление замкнуться в своих национально-территориальных границах, противопоставление одной нации другой или другим, доведенное до абсурда местничество. Между тем все учение Л. Н. Гумилева пронизано идеей национальной и духовной терпимости, уважения к особенностям, к образу жизни каждого народа, идеей их совместного и равноправного исторического творчества. Ведь «неполноценных этносов нет!» - считал Лев Николаевич (Л. Н. Гумилев. «Тысячелетие вокруг Каспия»).

Книги Гумилева - и этим они, в частности, дороги и интересны сегодня - посвящены этногенезу, т. е. развитию этносов, народов в их контактах, противоборстве и сотрудничестве. На фактах и процессах истории они показывают, между прочим, что, «пока за каждым народом сохранялось право быть самим собой, объединенная Евразия (выделено мной. - Л. В.) успешно противостояла натиску и Европы, и Китая, и мусульман» (77. Н. Гумилев. «От Руси до России»).

Второе обстоятельство как раз и состоит, по-моему, в том, что Гумилев, используя богатейший материал всемирной истории, изучал и описывал движение, развитие народов главным образом на территории гигантского евроазиатского материка. А именно здесь происходят сейчас самые бурные события, ход и результаты которых могут оказать сильнейшее - благоприятное или катастрофическое - воздействие на характер взаимоотношений между государствами во всем мире. И в книгах Гумилева люди ищут ответа на вопрос: какова же роль России в современном и будущем мире, в том мире, где Восток объективно станет играть еще большую роль, чем сейчас? Будет ли она стеной между Западом и Востоком или же мостом между ними? Противники Гумилева приписывают ему ненависть к Западу, одностороннюю ориентацию на Восток. Сама постановка вопроса о роли России как моста между Западом и Востоком показывает беспочвенность подобных обвинений. На самом деле он был только против того, чтобы рассматривать Запад как единственный свет в окошке, призывал не забывать исторического опыта сожительства российских народов с другими народами, особенно с народами Востока.

Да, у Льва Николаевича были продиктованные анализом истории нашей страны, скажем так, «восточные» предпочтения в выборе ее возможных друзей и союзников, была и критика в адрес стран западных: «...надо искать друзей, это самая главная ценность в жизни. И союзников нам надо искать искренних. Так вот, тюрки и монголы могут быть искренними друзьями, а англичане, французы и немцы, я убежден, мо-

 

гут быть только хитроумными эксплуататорами» (Л. Н. Гумилев. «Ритмы Евразии»). Может быть, кто-то сочтет, что по крайней мере вторая часть этой формулы приложима и к нынешней системе взаимоотношений России и Запада, Но даже здесь, в одном из самых, может быть, резких заявлений автора, есть определенная констатация, окрашенная его личным мнением, однако нет приписываемой ему ненависти к западному миру. Что же касается первой части, то для нее существовали (и существуют) вполне объективные основания: «...при большом разнообразии географических условий для народов Евразии объединение всегда оказывалось гораздо выгоднее разъединения. Дезинтеграция лишала силы, сопротивляемости; разъединиться в условиях Евразии значило поставить себя в зависимость от соседей, далеко не всегда бескорыстных и милостивых» (Л. Н. Гумилев. «От Руси до России»). И вот последние слова его последнего интервью: «...если Россия будет спасена, то только как евразийская держава и только через евразийство» (Л. Н. Гумилев. «Ритмы Евразии»). Имеющий очи да видит, имеющий уши да слышит!

Этот круг мыслей Льва Николаевича представляется особенно важным при попытке заглянуть в достаточно близкую перспективу человечества. Никто, разумеется, не может гарантировать ни того, что ему удастся избежать третьей мировой войны, ни того, что наши потомки не будут втянуты в нее. Думаю, что такая возможность достаточно реальна. Ведь темпы потребления невозобновляемых топливно-энергетических ресурсов планеты растут катастрофически быстро; различия в уровне развития передовых и сравнительно отсталых стран становятся все более глубокими и все менее терпимыми; энергично формируются новые центры экономической мощи, и происходит передел сфер влияния между ними. Кто поручится, что подобные процессы однажды не вырвутся из-под контроля человечества и не поставят его на грань жизни и смерти? Недаром Организация Объединенных Наций числит первой в своем перечне опасностей, угрожающих населению планеты, именно мировую термоядерную схватку. И если она состоится еще до появления новых технологий использования постоянно возобновляемых источников тепла и энергии, то ее фактической целью будет прежде всего захват контроля над источниками невозобновляемого топлива, прежде всего нефти, газа. А это значит, что главным предметом вожделений станет самая богатая ими и теперь, быть может, одна из самых беззащитных владелиц их - Россия.

Ну а так как чужими руками развитым странам жар загребать приятнее всего; и так как значительная часть сравнительно отсталых в экономическом отношении государств находится в сфере влияния исламского фундаментализма; и так как самый легкий способ поднять на дыбы огромные массы малообразованных фанатиков - призвать их «покарать иноверцев», то, доживи я до новой мировой бойни из-за передела истощающихся природных ресурсов, не удивился бы, узнав, что она густо припудрена «благородной» идеей борьбы экстремистских течений му-

 

сульманства против христианства. А самое главное поле такой битвы -опять же Россия: есть, где развернуться, есть, кого вырезать, есть, что захватить и присвоить... В общем, в свете подобных допущений единение России и, как теперь нас называют, россиян с другими странами и народами Евразии, о чем постоянно говорил Л. Н. Гумилев, выглядит особенно необходимым и безотлагательным.

(Так писал я лет восемь тому назад. Сегодня, в 2003 г., картина возможного будущего в этом отношении становится еще более многофакторной и поэтому еще менее предсказуемой хотя бы из-за появления на исторической арене организованного и крупномасштабного международного терроризма. Но это обстоятельство только актуализирует и обостряет необходимость в быстрейшем сближении и объединении усилий всех стран независимо от их географического положения, политических систем, религиозной ориентации и т. п. в общем противостоянии вызовам ушедшего и нового веков.)

И наконец, третье обстоятельство, способствующее росту популярности трудов Л. Н. Гумилева, состоит в том, что Россия находится на перепутье, когда судьба ее совершенно непредсказуема. Теория Льва Николаевича позволяет в какой-то степени заглянуть в будущее своей страны, своего народа. Но, размышляя над этим, стоит иметь в виду, что сам он не абсолютизировал значения исторических фактов и даже их обобщений для практики сегодняшнего дня. Историк дает материал для размышлений, расширяет границы наших представлений о прошлом ради более глубокого понимания настоящего и выработки решений, способствующих благоприятному ходу событий в будущем. «Задача Науки лишь в том, чтобы своевременно предупредить сограждан о вероятных вариантах развития событий, а дело Политики найти оптимальный выход из возможных, но необязательных, т. е. непредначертанных, коллизий. Вот почему фундаментальная наука и практика обоюдно нужны друг другу» (Л. Н. Гумилев. «Древняя Русь и Великая степь»).

Свою часть этой совместной работы Лев Николаевич Гумилев выполнил. Он свершил свой научный и человеческий подвиг, к которому готовился давным-давно не только в творческом, но и в морально-психологическом отношении. Еще в лагере у нас состоялся такой разговор:

— Вы знаете основное содержание моей концепции. Как Вы думаете, сумею ли я ее когда-нибудь опубликовать, если все-таки окажусь на воле?

— Жизнь, Лев Николаевич, несмотря ни на что, идет вперед, и, если после Сталина режим в стране хоть в какой-то степени изменится, у Вас появятся шансы сделать это. Но Ваша концепция не вписывается в существующую идеологию, и поэтому даже при некоторой либерализации обстановки Вас ждут огромные трудности.

— Это я понимаю. Так как же тогда действовать?

—По-моему, путь один: защитить докторскую, получить кафедру, читать лекции и готовить своих учеников и последователей, которые

 

понесут Ваши идеи дальше. Тогда они не погибнут, даже если Вы не сможете опубликовать свое учение во всех его аспектах и в полном объеме.

Видимо, этот разговор запал в душу Льва Николаевича, и через много лет, вручая мне свою книгу «Этногенез и биосфера Земли» (она выросла из его второй докторской диссертации, экземпляр которой автор задолго до ее защиты хранил у меня «на всякий случай»), он написал на титульном листе: «Дорогому молодому Льву, от Льва старого, облезлого, на память о днях и годах рождения этой книги. Ваш совет выполнен: автор освободился, защитил две докторские диссертации, 25 лет читал самостоятельный курс в Университете, подготовил читателя и, наконец, выпустил сию книгу. Итак, она рождалась 40 лет. Л. Гумилев».

Его пример беззаветной любви и преданности, бескорыстного служения своей стране - один из спасительных маяков, которые, будем надеяться, помогут уже ныне живущим вывести ее вновь на путь могущества и процветания.

Мне же остается поблагодарить судьбу за то, что моя жизнь не только в годы пребывания «на теплом месте», но и в последующие десятилетия была окрашена и обогащена тесным общением с этой яркой, незаурядной Личностью.