НКВД СТУЧИТ ДВАЖДЫ

 

Рахиль — Израэль

 

После оккупации в 1940 году Литвы Советским Союзом мы поняли, что заперты в маленьком углу мира. Вокруг нас бушевала война, и нам ничего не оставалось, как только наблюдать за событиями и ждать.

О том, чтобы уехать из Литвы, не могло быть и речи. Нацисты стремительно продвигались на запад. На востоке — огромный Советский Союз, закрытый и недосягаемый для нас, как и охваченная огнем Европа. Русские сразу и плотно заблокировали свою страну, и теперь только птицы свободно пересекали границы.

События в мире шли курсом, оставляющим после себя кровавый след смерти и разрушений. Мы не могли связаться с нашими родственниками и друзьями ни в Дании, ни в других странах.

Хотя ад кромешный властвовал безраздельно, радиостанция Би-Би-Си продолжала работать без перебоев. Она сообщала нам и миллионам других людей самые последние новости о происходящем.

В ночь на тринадцатое июня 1941 года мы, как обычно, слушали известия Би-Би-Си. В своей традиционной сухой манере диктор сообщил, что Германия концентрирует крупные силы вдоль восточных границ. Спать мы легли со смутными, но дурными предчувствиями, не представляя, одна-

 

ко, как эти сообщения о продвижении германских войск могут повлиять на нашу жизнь.

Около семи часов утра нас разбудил резкий стук в дверь. Это был зловещий стук, и мы неохотно открыли.

За дверью стояла Дина Бернике, дочь наших близких друзей, красивая черноволосая девушка. Заплаканная, с белым от страха лицом и растрепанными волосами, она тяжело дышала от быстрого бега.

— Они их всех взяли, — с трудом переводя дыхание, сказала она.

Рыдая, она отрывисто рассказала, что ее родителей забрали русские и увезли в грузовике.

— Ничего не объяснили. Приказали с собой теплые вещи взять и все.

Дина была в отчаянии. Она спрашивала нас, не знаем ли мы что-нибудь обо всем этом, не значит ли это, что ее родителей ссылают в Сибирь.

Мы знали не больше, чем она, но допускали, что ее предположения, возможно, верны.

Дину не увезли вместе с родителями потому, что у нее была другая фамилия — ту, что взяла ее мать после первого брака.

Вот так начался тот длинный день.

Но жизнь, несмотря на тревожные известия, продолжалась, Израэль стал собираться на работу. В то время он работал на фабрике «Лабор», ставшей государственной, как и все литовские предприятия. Прежними владельцами фабрики были немцы. Их после оккупации Литвы Советами репатриировали в Германию. Новому руководству нужны были специалисты со знанием русского языка. Израэля определили на должность экономиста.

Перед уходом на работу он решил зайти к нашим соседям — семье Телиц, чтобы узнать что-нибудь по поводу случившегося.

Он ушел, а через несколько минут снова раздался стук в дверь. Но прежде чем мы успели подойти к двери, ее откры-

 

ли снаружи, и в дом вошли три офицера НКВД в хорошо известной военной форме. Их сопровождал человек в гражданской одежде. Позже мы узнали, что этот гражданский был членом районного комитета Коммунистической партии в городе Вилкавишкис. Он выглядел очень напряженным и разговаривал с нами вызывающе агрессивно.

Мы поняли, что пришел наш черед и что с нами должно произойти то же, что и с семьей Бернике сегодня утром.

Когда Израэль вернулся от Телицей, ему приказали встать лицом к стене, и один из офицеров обыскал его. Мы все это время стояли с поднятыми руками. Вместе с Израэлем вошла госпожа Телиц. Увидев происходящее, она тотчас хотела уйти, но ей приказали остаться, и она оставалась в доме до тех пор, пока мы все из него не вышли. Было ясно, что офицеры НКВД не хотели, чтобы люди узнали об этой акции. Это могло вызвать беспорядки и панику.

Через некоторое время в доме начался обыск. Все осмотрели, перерыли, перевернули вверх дном. Отвернули ручки от дверей и шкафов, прощупали все подушки... Ничего не оставили без внимания. Чувствовалось, что у этих людей большой опыт в подобных делах.

Впервые наш дом подвергался обыску (сколько еще их будет потом!), но такими униженными и оскорбленными, как во время этого первого обыска, мы никогда себя не чувствовали.

От нас уже ничего не зависело, мы не распоряжались собой и ничего не могли поделать. Наши вещи больше не принадлежали нам, и мы беспомощно наблюдали, как чужие, противные руки прикасаются к ним, как внимательно рассматривается каждый отдельный предмет. Так, как если бы внутри была спрятана бомба или, по крайней мере, секрет государственной важности.

Конечно, дело было не в материальной ценности этих вещей, а в том, что каждая из них имела свое собственное

 

значение для нас, свою историю, хранила воспоминания о том, по какому случаю и когда была приобретена. Все эти предметы — осязаемые воспоминания об оставшейся позади жизни, о которой потом мы будем вспоминать с такой ностальгией и грустью.

И когда офицеры с суровыми и высокомерными лицами дотрагивались до этих вещей, откладывая или осматривая со всех сторон, у нас было ощущение, что они лапают нашу душу.

Только с годами и опытом мы научились быть не такими чувствительными и, чтобы выжить, отстраняться от происходящего.

Особое внимание обратили на письменный стол Израэля. Все на этом столе, под ним, за ним и внутри было осмотрено самым тщательным образом, и каждый листок долго изучался.

— У вас есть оружие? — спросил один из офицеров.

Никакого оружия у нас не было, но Израэль сказал, что у него есть охотничий нож. Он так и не вспомнил, где этот нож лежит, и его не нашли, хотя в доме еще раз обыскали все.

Во время этого кошмара нам не разрешали двигаться. И все же бабушка (мама Израэля) ухитрилась пробраться в спальню, где у нее хранились драгоценности, чтобы спрятать их.

Человек, руководивший обыском, сделал сначала вид, что ничего не заметил, но спустя некоторое время ворвался в спальню и застал бабушку врасплох, с коробкой в руках. Вырвав коробку, он начал кричать, обвиняя ее в нарушении приказа не двигаться с места.

Он ругался, угрожая арестовать ее и уверяя, что они знают, как поступать с такими, как мы, «остатками капитализма».

Атмосфера стала еще более тягостной и напряженной.

Бабушке позволили взять только часть вещей из коробки, после чего приказали нам упаковать чемоданы. И пока мы их упаковывали, офицер еще несколько раз подходил к

 

бабушке и, выхватывая вещи из ее рук, кричал: «Вам это больше не понадобится!»

Так же, как и родителям Бернике, нам приказали взять теплые вещи, но не больше ста килограммов. Наверное, по правилам НКВД, этого было достаточно для пяти человек: трех взрослых и двоих детей.

 

Рахиль

 

Странно, но еще несколько недель назад, я думала, что если нам придется бежать, то детские вещи я положу в большой пододеяльник. Поэтому я знала, что делать, и мне действительно удалось упаковать в него почти все детские вещи.

Мы сказали офицерам, что наш пятилетний сын Шнеур находится на ферме у кузена Израэля. Они пообещали заехать за ним после того, как мы соберемся.

Перед выходом из дома я спросила Израэля, что делать: ведь мы не сможем взять люльку для нашей восьмимесячной дочки Гарриетты. Израэль лаконично ответил: «Ты что не видела, как русские женщины пеленают своих детей? Сделай то же самое».

У дома нас ждал грузовик. В кузове уже сидела женщина с ребенком. Настал момент прощания. Мы не могли сдержать слез, но, к счастью, прощание не было долгим. Офицеры нас торопили, подгоняя словами: «Давай! Давай!».

За все время этих драматических сборов голова была занята практическими вещами: взяла ли расческу и мыло для Гарриетты, любимую игрушечную лошадку Шнеура, бритву для Израэля и многие другие вещи, казавшиеся мне очень нужными. Среди всего этого меня вдруг пронзила мысль о моей семье в Дании. Чем они занимаются сейчас, продолжают ли жить мирной жизнью? Или же безумный мир, в котором оказались мы, тоже вторгся в их дом, и нем происходят такие же трагические события?

 

Думала я и о том, что нас ждет. Когда в 1935 году я впервые приехала в Литву, мне казалось, что это слишком далеко от Дании. А сейчас, я знала, что меня увезут еще дальше, но куда и на какое время — не известно.

 

Рахиль и Израэль

 

Чемоданы и узлы мы бросили в открытый кузов грузовика, сели на них и объяснили, как доехать до фермы. Грузовик, рывком тронувшись с места, поехал.

Вот так началась наша поездка. Длиною в шестнадцать лет.

Проезжая по улице, мы заметили, что в окнах, за задернутыми занавесками стоят люди. Они были испуганы; они понимали, что происходит что-то необычное. Никогда до этого они не видели грузовики с чемоданами и узлами, а на них — мужчин, женщин и детей, охраняемых вооруженными офицерами НКВД. В нашем тихом городке в то июньское утро было необычно много военных грузовиков. В тот день забрали многих.

Нашу семейную ферму площадью около сорока гектаров содержал Изя, кузен Израэля. Изя был холост. По хозяйству ему помогала экономка Маня. Шнеур ее очень любил и всегда с удовольствием оставался на ферме. Ему нравилось, что там много животных и птиц — лошадей, коров, уток, гусей. Словом, в хозяйстве нашего кузена было на что посмотреть и чем заняться.

Грузовик остановился метрах в ста от фермы. Два офицера с оружием вошли в дом. Вскоре вышел Шнеур с маленьким чемоданом в сопровождении этих двух вооруженных мужчин. По нему не было видно, что па него как-то подействовала обстановка. Такое хладнокровие он, кажется, сохранил на всю жизнь. И при всей трагичности нашего положения мы не могли сдержать улыбки при виде нашего малень-

 

кого сына, марширующего с чемоданом в руке между двух мужчин с заряженными ружьями.

Изя так и не вышел. Мы поняли, что он спрятался, подумав, что его заберут вместе с нами. Никто в то время не знал, что наша трагедия станет нашим спасением, а Изя погибнет.

Когда Шнеура посадили к нам в грузовик, он спросил, почему мы едем в грузовике, куда собрались и почему рядом люди с оружием. Мы сказали ему, что едем далеко, и что эти люди будут охранять нас от разбойников. Он охотно поверил и ему стало даже интересно.

По дороге с фермы в последний раз проехали по Кибартаю. Через Вирбалис нас привезли в Вилкавишкис, на железнодорожный вокзал, запруженный людьми. У перрона стоял длинный состав из сорока двух вагонов, в которых возят скот.

Сначала старший офицер проверил всех нас по списку, а потом приказал садиться в вагон, где, казалось, уже не было места. Кроме нашей, там было еще девять семей. В общей сложности, в двадцатиметровом вагоне оказалось двадцать восемь человек.

На каждой стороне, почти у потолка — по два маленьких окошка, однако из-за решеток света не хватало. Две раздвижные двери. Одна вообще не открывалась, а другую закрыли сразу же, как только мы оказались внутри.

Используемые в мирное время для перевозки скота и лошадей, вагоны наскоро оборудовали самым необходимым для перевозки двуногих существ.

По стенкам вплотную друг к другу прибили полки из не струганных досок. В течение трехнедельного пути они служили нам кроватями.

Нам повезло: нашей семье достались верхние полки, куда из зарешеченных окошек доходило больше воздуха.

Все чемоданы, коробки и узлы грудой лежали посреди вагона. В такой тесноте обойти их было нельзя, и на них постоянно наступали.

 

Стоял теплый летний день. Небо — ясное и голубое. Подавленные безысходностью и неопределенностью, мы молча сидели на своих местах.

В вагоне — люди разных профессий: крестьянин, полицейский, главный фармацевт, их семьи. Еще несколько женщин с детьми. На станции мужей этих женщин собрали в отдельную группу и посадили в вагоны, где были одни мужчины. Жена мэра Кибартая, его дочь и двое племянников тоже оказались в нашем вагоне. А самого мэра арестовали за два дня до начала депортации.

Поезд простоял у платформы на станции Вилкавишкис до 16 июня, пока собирали всех, кого отправляли на восток.

До нашей депортации у нас несколько месяцев жила госпожа Бауэр, еврейка, беженка из 1ермании. Она ждала визу в Австралию, чтобы уехать к детям. Когда нас забрали, она осталась в нашей квартире. Мы договорились с ней, что, как только доберемся до места, она нам вышлет кое-какие вещи.

Какими же наивными мы были! Через пять дней после нашего отъезда из Литвы, между Германией и Советским Союзом началась война, и в тот же день Кибартай оккупировали немцы. Но об этом мы узнаем не скоро.

Первая ночь в вагоне тянулась долго. Из-за духоты и жары Гарриетта не могла заснуть и плакала всю ночь. Для всех был страшен этот внезапный переход из привычной домашней обстановки в тесное ограниченное пространство грязного вагона, битком набитого чужими людьми. Впрочем, возможности человека адаптироваться испытывались и в более суровых условиях, и вскоре мы привыкли к жизни в вагоне.

Все время нас неусыпно охраняли. Не разрешалось ни выходить из вагона, ни приоткрывать двери. Охранники не хотели, чтобы пассажиров скотского поезда кто-то видел, а тем более общался с ними.

Охранники — по преимуществу молодые солдаты из Армении и других южных республик Советского Союза. По-русски многие из них говорили плохо.

 

На какой-то остановке Израэль попросил солдата только ради детей открыть дверь: в вагоне очень жарко и нечем дышать. Молодой солдат, просунув голову внутрь, сердито бросил на ломаном русском: «Вам не хотелось советская власть, ну так сейчас вы получите советская власть, черт подери...» И, с грохотом задвинув дверь, закрыл ее на засов.

Эти слова солдата стали предвестником того, что нам предстояло испытать.

И подтверждение этому — события следующего дня, когда несколько офицеров НКВД со списками в руках шли от вагона к вагону, вызывая по фамилиям мужчин. Те, чьи фамилии назвали, выстраивались в ряд на платформе, а офицеры проходили дальше. Многие женщины душераздирающе кричали...

 

Рахиль

 

Один из офицеров подошел к нашему вагону. Я, замерев от страха, спросила Израэля, что мы будем делать, если его заберут от нас. Он попытался успокоить меня, сказав, что забирают не всех. Это меня мало успокоило: мужчин на платформе становилось все больше.

Серьезные, бледные лица этих молодых и пожилых людей врезались в мою память навсегда. Я вдруг подумала, что их, должно быть, выстроили, чтобы расстрелять у нас на глазах.

Все, что с нами произошло, было так трагически нелепо, что мы были готовы к самому худшему. Офицер подошел к нашему вагону, остановился, просмотрел списки и через несколько минут, которые мне показались вечностью, никого не выкрикнув, пошел к следующему. Все облегченно вздохнули.

Мужчин, разъединенных с семьями, посадили в хвостовые вагоны нашего поезда.

 

Рахиль — Израэль

 

Состав шел в направлении Каунаса. Распространялись разные слухи, но никто не знал, ни того, куда мы едем, ни о том, что нас ожидает. Однако все понимали, что путь наш будет дальним и, возможно, закончится где-нибудь в Сибири.

Один только вопрос занимал нас и, вероятно, всех, кто был в этом поезде: почему ссылают именно нас?

Ссылка, как средство подавления инакомыслия, была давней традицией в России. При царе людей ссылали в отдаленные районы Сибири из-за их разногласий с властью по политическим, религиозным и национальным вопросам. Это был удобный способ обезвреживать противников, не прибегая к более жестким мерам: тюремному заключению или каторге. В силу своей отдаленности и малонаселенности Сибирь стала подходящим местом изгнания.

В 1941 году жителей трех прибалтийских государств депортировали по политическим причинам.

Конечно, такое решение принималось на самом высоком уровне, то есть самим Сталиным, и утверждалось высшими партийными органами. Выполнение этого решения и отбор лиц и семей на выселение возложили на местные партийные организации в тесном сотрудничестве с НКВД.

Трудно себе представить, что могло быть общего у мелкого собственника, фармацевта, бизнесмена и полицейского, поскольку даже с виду это были совершенно разные люди. Но для советского режима они и тысячи других людей являлись представителями несоциалистического общества, следовательно, им нельзя было доверять. Они считались ненадежными социальными элементами, которых нужно обезвредить, вырвав из привычного окружения и переселив в совершенно другую среду. Но в этом бесчеловечном отборе не было логики. Взять хотя бы нашу семью: нас депортировали, а кузена Израэля, Изю, почему-то оставили. Возможно, что тут сыграло роль то обстоятельство, что Израэль в силу

 

занимаемого положения в фирме часто бывал за границей и встречался с иностранными партнерами. На основе таких вот «соображений», по-видимому, оказались в скотском поезде и филателисты, и эсперантисты.

Вне всяких сомнений, депортация была тщательно спланирована заранее и проведена с четкостью военной операции. С 14 по 16 июня в Литве забрали около сорока тысяч человек. На железнодорожных станциях их загружали в товарные вагоны и увозили. Такие же акции были проведены в Латвии и Эстонии. Некоторых мужчин, разъединенных с семьями, отправляли в сибирские исправительно-трудовые лагеря, и те, кто выжил, вышли оттуда спустя восемь, десять, а иногда и пятнадцать лет.

Надзор за ходом операции осуществляли специальные войска НКВД. В каждом вагоне начальник конвоя назначал старосту, в обязанности которого входило смотреть за доставкой и распределением пищи. Он также должен был докладывать обо всех заболевших и сбежавших.

Точных данных о числе тех, кого напрямую коснулось решение Сталина о депортации неблагонадежных элементов из прибалтийских государств, нет. В Советском Союзе никогда не публиковались официальные данные, а архивы, в которых, конечно же, есть точные цифры, закрыты до сих пор.

На основании нашего собственного опыта и наблюдений мы можем сделать вывод, что из Литвы вывозили представителей всех слоев общества, независимо от их социального и экономического положения или национальности. Почти каждый мог быть выслан. Такая крупномасштабная операция потребовала участия большого количества людей разного уровня «боевой и политической» подготовки, ею занимались сотни руководящих работников и тысячи рядовых исполнителей. Можно удивляться, почему не было никакой утечки информации. Это наверное, потому, что советские аппаратчики уже имели огромный опыт в проведении подобного

 

рода акций, и особенно таких, которые совершались под грифом «секретно».

Первую остановку поезд сделал в Каунасе. По городу, очевидно, распространились слухи о прибытии состава, и на станции собралось много людей. Родственники и друзья пришли попрощаться. Были здесь и несколько друзей и знакомых Израэля. Этих людей, как и наших родственников и друзей из Кибартая, мы видели в последний раз.

Мы были обречены, наша судьба уже определилась, а они еще оставались на свободе. Однако по их лицам и по тому, что они говорили нам, было понятно: они тоже обречены, обречены на неопределенность. Никто из них не знал, когда придет их черед и что советский режим планирует сделать с ними.

Большинство из них погибли в немецких концентрационных лагерях, когда нацисты уничтожали еврейское население прибалтийских государств. Истребление прибалтийских евреев в гетто и лагерях проводилось с жестокой педантичностью.

Если бы мы остались в Литве с родственниками Израэля и другими евреями, то едва ли избежали бы их участи. Сибирские дебри и все испытания, через которые мы прошли, оказались нашим спасением от неминуемой смерти. Нас сослали не потому, что не захотели отдать в руки нацистов, но исторический парадокс состоял в том, что именно депортация, при все ее жестокой нелепости, помогла нам выжить.

В Каунасе к нашему поезду прицепили еще два вагона, и после двухчасовой стоянки он снова тронулся в путь.

Ранним утром 17 июня мы прибыли в Ново-Вилейку, на последнюю станцию на территории Литвы. На платформе стояли люди с хлебом и молоком для наших детей. Во время этой короткой остановки нам разрешили поговорить с ними.

Это были совершенно незнакомые люди. Евреи и христиане, все они, как могли, старались утешить и поддержать

 

нас. «Вам не следует так сильно огорчаться, — говорили нам супруги-евреи. — Вы должны быть счастливы, что можете уехать из мест, куда приближается война. Если нам нужно будет спасаться, мы уйдем даже пешком». Они были убеждены, что в скором времени их заставят уехать. Угроза военных действий со стороны Германии была реальной, а как только немцы вторгнутся в страну, спастись уже будет невозможно.

Мы и сами понимали, что война неумолимо приближается. За несколько дней до депортации мы слышали гул немецких самолетов, но они летели так высоко, что увидеть их мы не могли. На следующий день мы узнали, что между немецкими и советскими летчиками шел воздушный бой. Двух советских летчиков похоронили в Каунасе со всеми воинскими почестями. По официальным сообщениям, эти два летчика погибли в том бою.

После Ново-Вилейки поезд пошел в глубь советской страны, которую никто из нас не знал. Как и того, что проживем в этой стране долгих шестнадцать лет. Атмосфера была гнетущей из-за неопределенности нашей судьбы. Однако мы старались приспособиться к ситуации и принять ее такой, как есть. Полоцк, Ярославль, Киров, Свердловск, Тюмень, Омск — все эти города мы проехали, продвигаясь на восток, все дальше и дальше в бескрайние просторы Сибири. И в таких обстоятельствах наша жизнь в вагоне для скота стала, по сути, обычной повседневностью со своим ритмом, ритуалами и правилами.

Самой большой проблемой оказалось отсутствие уборной. Эту проблему решили самым простейшим образом, проделав в полу вагона дырку. Но выяснилось, что для того, чтобы справить нужду, человек должен обладать достаточной гибкостью и акробатическими навыками. У мужчин в этом смысле больше преимуществ, поскольку они могли помочиться через дверные проемы и не пользоваться дыркой каждый раз. Женщинам приходи-

 

лось сложнее, во-первых, потому, что они стеснялись, а во-вторых, было не так-то просто усидеть на корточках над дыркой в трясущемся вагоне, который швыряло из стороны в сторону. Но скоро все преодолели стеснение и привыкли не только к отсутствию уборной, но и к другим неудобствам вагона для скота.

Может показаться странным, но через какое-то время вагон нам стал далее нравиться. Какими бы стесненными и неприемлемыми ни были условия жизни, он стал нашим убежищем, заслоняющим нас от чужого внешнего мира, и у нас появилось чувство, что нам лучше и безопаснее оставаться внутри, чем выходить в этот неизвестный и незнакомый мир.

Мы проезжали по бескрайним степям, полям и лесам, где не было видно ни людей, ни зверей, ни жилья. Пустое открытое пространство — необозримое, безлюдное, чужое и страшное.

Когда мы пересекали болотистые местности, на нас нападали полчища комаров. Они проникали в вагон, кусали и не давали заснуть своим назойливым писком.

22 июня Германия напала на Советский Союз. И хотя к этому времени мы уже проехали тысячи километров на восток, поезд стали постоянно останавливать. Мы часами стояли в ожидании отправления. Большая часть Транссибирской магистрали была одноколейной, и наш поезд уступал дорогу составам, идущим на фронт с восточных территорий Советского Союза. Все эти составы были загружены военной техникой и солдатами.

Нам приходилось несладко от частых и длительных остановок. Дело в том, что как только поезд останавливался, прекращалась циркуляция свежего воздуха, и жара в вагоне становилась невыносимой. Но, несмотря на это, нам не разрешалось выходить из вагонов. К тому же во время остановок нам раздавали еду: горячий суп, а иногда только селедку и хлеб.

 

Рахиль

 

Нормальный режим кормления Гарриетты был полностью нарушен. Я начала отнимать ее от груди еще до того, как нас забрали. Дома кормила ее грудью только утром и вечером. Теперь, когда она все время лежала со мной, Гарриетта была сбита с толку и думала, что ей будут давать грудь постоянно.

Это, по крайней мере, на время, помогло решить проблему кормления, и я уже не беспокоилась о том, удастся ли нам где-нибудь по пути достать молоко.

Расписание движения нашего поезда, если действительно такое существовало, в теперешних военных условиях, конечно же, не соблюдалось, и, как следствие этого, нас часто будили среди ночи для приема пищи. Нас кормили на станциях, где еда для нас уже была готова, независимо от времени суток.

Когда мы останавливались на такой «станции питания», к нам подходил солдат и говорил, что мы можем идти и получить еду.

Под охраной солдат еду приносили в ведрах двое мужчин, посланных за ней из вагона. Каждая семья получала положенную ей порцию хлеба и супа. Особенно трудно было разлить суп на равные порции. Израэль, которого начальник конвоя назначил старостой в нашем вагоне, отвечал за распределение еды и настолько хорошо справлялся со своими обязанностями, что все были довольны.

Обстановка оставляла желать лучшего, но люди ехали миролюбивые и дружелюбные. Все выражали желание помочь друг другу. В двадцатиметровом скотнике на колесах собрались представители разных слоев общества, и в обычной жизни мы бы, наверное, никогда не встретились. А теперь были вынуждены жить вместе и друг к другу приспосабливаться, чтобы справиться с лишениями и трудностями этого путешествия. Конечно, когда в таком ограни-

 

ченном пространстве собирается столько разного народа, то трения и разногласия неизбежны. Однако все они благополучно разрешались.

 

Израэль

 

Как староста я должен был знать обо всем, что происходило в нашем далеко не пульмановском вагоне. Я должен был точно знать, что из него никто не исчез, и все в нем живы и здоровы. Каждый день на каждой остановке к двери подходил вооруженный солдат, и я отчитывался перед ним о здоровье и наличии каждого транспортируемого.

Причина, по которой меня назначили старостой, возможно, заключалась в том, что в нашем вагоне из двадцати восьми человек было всего четверо взрослых мужчин, но только Исаак Априль и я свободно говорили по-русски. Вот почему и на него, и на меня возложили эти так называемые представительские обязанности.

Два раза поезд останавливался около маленьких речек, и нам разрешали выйти из вагонов и помыться. Смыв пот и усталость, мы испытывали необыкновенное удовольствие от такого купания, чувствовали себя посвежевшими и счастливыми. Во время этих коротких остановок Рахиль успевала еще выстирать подгузники Гарриетты, которыми та еще пользовалась, несмотря на то, что к этому времени ее уже приучили проситься на горшок.

Наш поезд продолжал двигаться на восток. После Новосибирска он повернул на юг, и шел в этом направлении, пока мы не остановились в Бийске. Бийск — это конечный пункт идущей на юг ветки Транссибирской магистрали. Там нам в первый раз разрешили выйти из вагонов без охраны, но, как обычно, под аккомпанемент хорошо известных криков: «Быстрей! Быстрей!». Нам приказали собрать все вещи и перенести в помещение станции. Со странным чувством покида-

 

ли мы наш вагон, который в течение долгих трех недель служил нам домом.

Был отдан приказ не расходиться, оставаться в своих группах и не смешиваться с пассажирами из других вагонов, потому что все мы занесены в отдельные списки и «содержимое» каждого вагона должно оставаться неизменным до распределения по разным местам работы, где уже ждали нашего прибытия.