ПРОВОКАЦИОННЫЙ ВИЗИТ

 

Рахиль

 

В середине декабря, в самое темное время года вдруг заболела Гарриетта. Вызвали врача, и после осмотра он сказал, что ее нужно срочно положить в больницу, и вызвал неотложку. Она заболела дифтерией. Ни ей, ни Шнеуру прививки от этой страшной болезни не делали. Гарриетте было три года. Поскольку между собой мы говорили по-немецки, она могла разговаривать только на этом языке. Вот почему я поехала вместе с ней в больницу, где мы пробыли шесть долгих недель. Помню эти недели, чрезвычайно трудные для нас всех, и особенно для бабушки. Теперь ей одной приходилось заниматься хозяйством, и каждый день она еще ездила к нам в больницу и привозила еду. Нам повезло: главный врач детской инфекционной больницы доктор Иоффе оказалась первоклассным специалистом. Три года назад ее тоже депортировали из Литвы.

Русским языком я еще плохо владела, а с ней могла разговаривать по-немецки. Должна признать, что лечение в больнице было хорошее. Гарриетте вводили большие дозы сыворотки, но все равно поправлялась она медленно. Только через шесть недель ей перестали делать уколы, убедившись, что она выздоровела. Нас выписали из больницы. Мы все почувствовали облегчение, но, к сожалению, это была лишь маленькая передышка.

 

Через несколько недель после нашего возвращения заболел Шнеур. Его тоже положили в больницу, и врачи не могли понять, как он мог заразиться, поскольку перед выпиской Гарриетте сделали все анализы.

Болезнь у Шнеура протекала тяжелее, чем у Гарриетты, и ему вводили еще большие дозы сыворотки, чем ей. Его состояние было настолько тяжелым, что врачи решили сделать переливание крови. Я поехала в больницу, сдала кровь, и ему сделали переливание. После этого ему стало немного лучше.

Врачи не могли понять, как мог заразиться Шнеур. Доктор Иоффе расспрашивала меня о наших жилищных условиях, и я сказала ей, что с нами рядом живут еще две семьи с детьми, и две девочки ходят в детский сад. Врач определила, что разносчиками болезни могут быть девочки, и что сначала от них заразилась Гарриетта, а потом Шнеур.

Девочек положили в больницу на обследование, и выяснилось, что доктор Иоффе права. Старшая девочка была переносчиком этой болезни, хотя сама она не болела. Ее оставили в больнице на лечение.

К сожалению, мы поняли, насколько правдива старая пословица, что беда одна не ходит. Пока Шнеур поправлялся после болезни, приключилось несчастье с бабушкой.

Валенки, то есть русские фетровые сапоги, — единственный вид обуви, который носили в зимнее время. Только в валенках ноги не мерзли, и в них труднее поскользнуться. Надо только следить, чтобы подошвы были сухими. Вот почему, придя с улицы, мы сразу снимали валенки и клали их поближе к печке. Если же подошвы оказывались влажными, то на улице на них образовывался слой льда, и тогда ходить в них было опасно.

Возможно, бабушка плохо просушила валенки, и когда пошла в магазин, она поскользнулась на тротуаре и упала, сломав руку. Она сразу же отправилась в амбулаторию, где долго просидела в очереди, ожидая приема. Врач осмотрел ее и выписал направление в больницу, которая находилась

 

на другом конце города. Она зашла домой, и я проводила ее до больницы. По дороге она жаловалась на сильную боль в руке.

Сегодня, вспоминая те дни, нам трудно постичь, как бабушка смогла пройти через все те испытания, и как она смогла найти силы, чтобы пройти пешком несколько километров при — 40, страдая от страшной боли. Такси мы вызвать не могли, а если бы вызвали неотложку, то прождали бы ее несколько часов.

В больнице бабушка пробыла несколько дней. Когда вернулась домой, рука была в гипсе, который сняли только через шесть недель. После этого мы надеялись, что все наши несчастья закончатся. Мы решили во что бы то ни стало сменить жилье. И после долгих поисков, наконец-то, сделали это.

Нам удалось найти маленький домик. В нем раньше держали корову, потом поставили печку с трубой и переделали под жилье. Домик стоял во дворе, рядом с бревенчатым домом некого товарища Краснова. Это добротное строение казалось нам красивым и просторным, почти дворцом.

Площадь домика — примерно около восемнадцати метров, и для пяти человек это немного, но мы опять счастливы: живем отдельно и, стало быть, жилищные условия почти приблизились к шикарным.

Шнеура из больницы еще не выписали, а поскольку за ним требовался уход, то врач разрешила мне остаться с ним. Иногда я приходила домой помочь бабушке по хозяйству, поскольку она со сломанной рукой не все могла сделать. Изра-эль до позднего вечера работал и после долгой дороги из школы приходил совершенно измученным.

Приближалась пасха. Мы надеялись, что вся семья будет в сборе, и вместе отпразднуем этот большой праздник. Но этого не случилось. Шнеура из больницы не выписали, он пробыл там дольше, чем мы ожидали.

Вместе с нашими друзьями мы испекли мацу — традиционный пасхальный хлеб, приготовили фаршированную рыбу,

 

мясо и суп. Это был настоящий пасхальный обед. Так мы ели нечасто.

Вечером я снова пошла в больницу, чтобы ночью дежурить у Шнеура.

Через несколько дней, утром в больницу неожиданно пришел Израэль и попросил, чтобы я вернулась домой, так как бабушка тяжело заболела. Мы быстро пошли домой, и как только я увидела бабушку, поняла, что ей очень плохо. Она жаловалась на сильные боли в животе, у нее посинели ноги. Я побежала за неотложкой. Когда, наконец, машина приехала, бабушка самостоятельно оделась и без посторонней помощи села в нее. Израэль поехал вместе с ней в больницу, где врачи после осмотра, поставили диагноз — заворот кишок. Операцию делать поздно.

Израэль хотел остаться с бабушкой, но она сказала ему, что не хочет, чтобы из-за нее он не пошел на занятия. В конце концов сейчас он ей ничем не сможет помочь. Таким было ее последнее желание.

Через несколько часов я пришла навестить ее. Ко мне вышла медсестра. Она сказала мне, что бабушка умерла.

По еврейскому обычаю, ее похоронили на следующий день на еврейском кладбище в Якутске. В последний путь ее провожала маленькая группа наших друзей и знакомых. Гроб с телом поставили на сани, запряженные лошадью, и процессия двинулась в путь через город, за стадион, где за деревянным забором находилось еврейское кладбище. После короткой церемонии прощания, когда читались еврейские молитвы, гроб, сколоченный из неотесанных досок, опустили в мерзлую землю.

Еврейское кладбище было довольно старое. Первые захоронения появились еще при царском режиме, когда евреев ссылали в Якутск по политическим мотивам, за то, что они выступали против системы. Многие из них мечтали построить социалистическое государство, что стало реальностью после 1917 года. Вряд ли они могли тогда подумать, что в

 

Советском государстве людей будут преследовать за политические убеждения. Бабушкина могила на еврейском кладбище — одна из многих, ставших памятниками невиновным людям, которые заплатили своими жизнями за сталинские преследования воображаемых врагов.

Через неделю после бабушкиных похорон Шнеура наконец выписали из больницы. И первое, о чем он спросил, когда вернулся, почему бабушка еще не пришла домой. Он знал, что ее увезли в больницу, но мы не осмелились сказать ему правду, поскольку он еще был очень слаб после долгой и тяжелой болезни. Сначала мы отвлекали его внимание, и он занимался исследованием нашего нового дома и окрестностей. Но через несколько дней он почувствовал, что что-то не так, и опять стал спрашивать, почему мы не идем к бабушке в больницу. Наконец, мы сели и, стараясь говорить как можно более спокойно, рассказали ему, что случилось, пока он лежал в больнице.

Смерть бабушки стала большим горем для нас, и в семье сразу многое изменилось. Мы любили ее и были очень привязаны к ней. Во всех переворотах нашей жизни она проявила себя мудрым и благородным человеком и своей скромностью и самоотречением сделала все, что могла, чтобы помочь нам в наших страданиях. И хотя она привыкла к совершенно другой жизни, приняла страшный поворот в своей судьбе с большим достоинством и показала нам пример, как можно приспособиться к самым, казалось, невозможным условиям жизни. Мы всегда были очень привязаны друг к другу, но жизнь в Сибири еще больше сблизила нас. Мои отношения с бабушкой совершенно не походили на отношения свекрови и невестки. Судьба и страдания наши были общими, и мы обе старались, чтобы наша семья, и особенно дети, видели как можно меньше лишений. Было трудно смириться с мыслью, что бабушки больше нет, и я с трудом представляла, как мы будем жить без ее поддержки и советов. Ей было шестьдесят два года.

 

Где-то в середине мая появились первые признаки весны, и сообщения с фронтов стали ободряющими. Советская Армия наступала. У нас появилась надежда, что с окончанием войны наша депортация закончится, нам разрешат уехать из Якутска в какое-нибудь другое место в Советском Союзе, где климат лучше и условия жизни более цивилизованные.

Наше финансовое положение оставляло желать лучшего. Несмотря на то, что работу учителя хорошо оплачивали, денег не хватало. Хотя мы жили очень скромно, приходилось считать каждый рубль. Деньги уходили на продукты и дрова, которые стоили очень дорого, но покупать их меньше при таком суровом климате мы не могли.

На зарплату Израэля мы жили десять-двенадцать дней, а потом снова продавали вещи.

В Якутске среди депортированных было около тысячи польских евреев. В 1944 году, по мере освобождения территории Польши, им разрешали вернуться домой из Сибири, где они достаточно быстро адаптировались и за несколько лет смогли «сэкономить» значительные суммы денег. Я не знаю, как им это удавалось, но подозреваю, что делалось это не всегда легальным путем. Теперь, перед возвращением на родину многие из них стремились потратить деньги на различные ценности, поскольку рубли в Польше не стоили ничего.

Мы поняли, что пришло время расстаться с ценным кольцом, которое нам удалось сохранить, несмотря на многочисленные обыски, которым мы подвергались. Это было бриллиантовое кольцо, с большим — 2,75 карата — камнем очень высокого качества. У кольца была своя история.

Эту семейную реликвию мне подарили в день рождения Шнеура. После советской оккупации Литвы я решила спрятать это кольцо, хотя в то время у меня и мысли не было о том, через что нам предстоит пройти. Но уже тогда ходили слухи, что в домах состоятельных людей делают обыски и

 

конфискуют ценности. Нас тоже посещали представители так называемых комитетов, которые приходили «позаимствовать» мебель, в которой мы «не нуждались». Так что следовало ожидать, что в любое время эти представители снова придут и уже проявят интерес к нашим драгоценностям и другим ценным вещам, в которых, по их мнению, мы тоже не нуждаемся.

Я не знала, как лучше спрятать кольцо, но однажды, когда вязала свитер, мне вдруг пришла в голову мысль спрятать его в клубок шерсти, который лежал у меня на коленях. Как оказалось, это была хорошая мысль.

Все наши вещи тщательно обыскивались десятки раз, и часто офицеры НКВД держали мое вязание в руках, ничего не подозревая. Конечно, размотать целый клубок шерсти — дело не легкое. Но только так мне удалось спасти кольцо во время обысков. Наконец, пришло время вынуть кольцо из потаенного места и продать, чтобы выжить. Оказалось, что многие готовы купить его, но мы не знали, сколько за него просить. Оценить его было негде. И после некоторых размышлений, сравнений и расчетов мы остановились на цене в сорок пять тысяч рублей.

Для нас это — огромные деньги. Чтобы накопить такую сумму, Израэлю пришлось бы работать в школе три с половиной года, не тратя не копейки. За такие деньги мы могли бы купить корову. Возникал вопрос: или учитель получает мало, или корова слишком дорогая. Я не смогу сделать необходимые расчеты, чтобы ответить на этот вопрос, но кольцо мы продали одному человеку из Польши за сорок две тысячи рублей. Корову мы не купили, но в течение почти года нам удавалось сводить концы с концами.

Как и везде до этого в круг наших друзей в Якутске входили в основном депортированные из Литвы. Мы не могли часто приглашать гостей, но регулярно собирались у кого-нибудь дома за чашкой чая. Обсуждали наши общие проблемы, которых у нас было хоть отбавляй, вспоминали прошлое

 

и старались представить, что нас ждет в будущем. Часы, проведенные вместе с нашими друзьями, — одни из самых светлых в той нашей жизни.

Я часто вспоминала о Дании и моих родственниках, которых так давно не видела. Что они думают обо мне и моей семье, ничего не зная о нас? Было так странно возвращаться мысленно в Данию. Моя жизнь в Копенгагене казалась теперь такой далекой и почти нереальной. Меня охватывала тоска при мысли о моей семье, потому что отсюда, из этой огромной неизвестной страны, раскинувшейся на тысячи километров, возможность оказаться дома и увидеть мою семью была такой же невероятной, как полет на другую планету.

С приходом весны жить стало немного легче. Нам уже не нужно было закупать дрова, мы наконец-то освободились от тяжелой зимней одежды и таких неудобных валенок. На рынках стали появляться овощи. Китайцы и корейцы на своем ломаном русском предлагали купить лук и редис — долгожданную добавку к нашей лишенной витаминов еде. После всех зимних несчастий и болезней мы не могли нарадоваться долгим теплым солнечным дням. Летом дети могли до самого позднего вечера играть на улице: наступали белые ночи. Но наша относительно спокойная жизнь длилась не долго.

 

Израэль

 

Страх и неопределенность — наши постоянные спутники жизни в Сибири. Угроза новых проблем — переездов или каких-то других действий властей — всегда висела над нами. Мы не могли с уверенностью сказать, что в один прекрасный день нас не арестуют и, обвинив в каком-нибудь преступлении, не отправят в тюрьму или исправительно-трудовой лагерь. Таких случаев среди наших знакомых и друзей было

 

очень много. Проходили месяцы, годы, и неопределенность планов властей относительно нас становилась невыносимой.

Собственно, поэтому я и решил пойти на прием к самому высокому начальнику НКВД, который занимался делами всех депортированных в Якутии. Но это оказалось не таким легким делом. Полковник Карелин был не из тех, к кому депортированные могли спокойно придти.

Моя первая попытка попасть к нему закончилась категорическим отказом, мотивированным тем, что полковник Карелин не занимается индивидуальным приемом и что все заявления нужно подавать в письменной форме. Я не отказался от своего намерения и через несколько недель после ряда письменных обращений наконец-то получил возможность поговорить с самым главным в Якутии лицом НКВД.

Карелин — высокий и красивый мужчина сорока лет. Русые, зачесанные назад волосы, голубые глаза, внушающие уверенность и спокойствие духа. У него, как у всех высокопоставленных официальных лиц НКВД, была такая вежливая и церемонная манера поведения, что вы могли поверить в его дружеское расположение к вам. Что никак не сочеталось с огромной властью этого человека над судьбами всех депортированных. Одно его слово или росчерк пера могли иметь далеко идущие последствия и полностью изменить вашу жизнь.

Сначала было трудно сопоставить эти взаимоисключающие вещи, но большая фотография Сталина на стене, за письменным столом Карелина сразу же давала понять посетителю, где он находится и с кем имеет дело. Могущественный руководитель, изображенный на фото в полный рост в форме генералиссимуса, смотрел на посетителя маленькими, хитрыми глазками и с загадочной улыбкой, скрытой в черных усах. Выражение лица и взгляд вождя не обещали ничего хорошего.

Карелин предложил мне сесть, соединил ладони обеих рук под подбородком, как это делают индусы, здороваясь, и сказал, что он готов выслушать меня.

 

Я поблагодарил его за предоставленную мне возможность встретиться с ним и попросил разъяснить ситуацию, в которой моя семья и я находимся. Более того, я сказал ему, что наша ссылка длится уже третий год, и еще никто не сказал нам, ни по какой причине мы депортированы, ни сколько нам еще оставаться здесь и что нам ждать в будущем. В заключение я добавил, что наказание без определения срока — самое жестокое наказание.

Карелин внимательно выслушал меня, и, когда я закончил, посмотрел на меня с обезоруживающей улыбкой и спокойным дружелюбным голосом сказал, чтобы я ни в коем случае не рассматривал депортацию как наказание. Сказав это, он продолжал: «Вы работаете учителем в советской школе, и уже это является подтверждением, что власть доверяет вам. Быть учителем в советской школе и участвовать в обучении юных граждан первого в мире государства рабочих и крестьян — большая честь».

После такого объяснения Карелин позвонил адъютанту и попросил его принести мое дело. Я был очень удивлен, увидев, какую толстую папку тот принес. Карелин начал перелистывать дело и торжествующим голосом зачитывать такие сведения обо мне и моей семье, которые я давно уже забыл. Там была информация о моих поездках из Литвы за границу, сведения о моих дядях и других родственниках, о покупке и продаже недвижимости, о финансовых операциях, связанных с торговлей лошадьми и текстилем, и о многом другом — вплоть до того далекого теперь вечера, когда я познакомился с Рахиль.

Я не мог понять, зачем он выдал мне всю эту информацию. Может быть, хотел показать, насколько эффективна и всеобъемлюща система НКВД по сбору подробнейших сведений о людях, с которыми эта система имеет дело? А может быть, он надеялся, что информация, которую он зачитал, откроет мне глаза на то, какой я негодяй, и что наша депортация является заслуженной? Я так этого и не смог понять.

 

Когда же он закончил, я спросил его еще раз, не сможет ли он разъяснить, как долго продлится наша депортация. Карелин не ответил. Но, закрывая папку и таким образом давая мне понять, что аудиенция закончена, сказал, что пока идет война, говорить о чем-либо конкретном преждевременно и что я должен это понимать.

По дороге домой в памяти всплыли строчки из Гете:

Я здесь стою, я бедный глупец,

Но я умен, как прежде.

Не знаю, мой ли визит к Карелину спровоцировал дальнейшие действия властей или еще чей-то, но в один из дней, как раз перед окончанием учебного года, к нам в дверь постучали.

Мы привыкли к мысли, что неожиданные визиты не приносят ничего хорошего. Каждый раз, когда такое случалось, мы ожидали неприятностей. Вот и на этот раз наши страхи полностью подтвердились.

Мы открыли дверь. За дверью — офицер НКВД. Он стремительно вошел и без обиняков заявил, чтобы мы приготовились к отъезду в Покровск, который находится в девяноста километрах от Якутска. Офицер добавил, что уехать нужно через два дня.

Я долго гадал, стал ли наш переезд результатом моего визита и разговора с Карелиным и не захотел ли главный якутский чин НКВД преподать мне урок за мою попытку добиться ответа на важнейший для нашей семьи вопрос. Однако вскоре понял, что мне лучше всего избавиться от всех моих предположений.

В тот же день, почти в тот же час тот же самый приказ получили еще несколько семей сосланных из Литвы. По неофициальной версии, в НКВД вдруг выяснили, что депортированные не могут находиться в столице республики.

Я понимал, что бесполезно искать какое-то рациональное объяснение в действиях и решениях советских властей, но не мог смириться с мыслью, что нас опять снимают с мес-

 

та и переселяют неизвестно куда. Почти год я проработал в школе, где учил около ста двадцати учеников, и все хорошо получалось. Сложились отличные отношения и с учениками, и с моими коллегами, и, очевидно, на мое место будет трудно найти учителя с такой же квалификацией. А вместо этого меня посылают на кирпичный завод, где нужен клерк для выполнения различных поручений, на что не требуется ни квалификации, ни опыта. Стало быть, вывод только один. Несмотря на заверения Карелина о том, что нас не наказывают и что советская власть относится к нам с почтением, мы остаемся рабами, у которых нет никаких прав, и государство может поступать с нами так, как ему заблагорассудится. И никто не может выступить в нашу защиту.

Правда, некоторым семьям, которым тоже приказали переезжать в Покровск, удалось остаться в столице республики. Мужчины, работавшие в Якутске, отправились к своим начальникам и рассказали, что происходит. Начальники незамедлительно связались с НКВД и объяснили, что они, конечно, все понимают, но в то же время не могут работать без депортированных: некем заменить.

Я тоже сделал попытку объяснить директору Севастьянову, что, если он обратится с просьбой оставить меня в школе, то, возможно, НКВД отменит свое решение. Но Севастьянов и слышать об этом не хотел. По-видимому, он боялся, что такая просьба навредит ему, поскольку он выступит в защиту человека, доставленного в Сибирь под охраной и в вагоне для перевозки скота. Он поднял руки в жесте отчаяния, говоря: «Я не могу вмешиваться в решения НКВД». В своей обычной подхалимской манере он выразил сожаление по поводу того, что я должен уволиться из школы и что он очень хотел бы, но ничем не может помочь мне.

Делать было нечего. Я попрощался со своими учениками и коллегами, которые прекрасно понимали, что мой отъезд не является добровольным, хотя я никому не говорил о причине. Моя карьера в школе № 16 завершилась.