Птицы в небе

 

Сняли ограничение переписки. Письма, телеграммы, денежные переводы — все можно!

Даже фотограф из Братска приехал:

     — Снимайтесь! Рубль карточка.

Снимались в сорочках с галстуками. Впрочем, у всех один и тот же галстук: черный, в белую горошинку. Давал напрокат Алимбарашвили—сохранившийся в зоне джентльмен!

Карточки полетели во все концы страны. Отослал и я Вере. Обрадуется или опечалится?.. Физиономия отекшая, волосы на голове только «всходят», седые. Старичок!.. Ну ничего, глаза вышли веселые. Надписал: «Не грусти и не печаль бровей...»

Меня назначили редактором лагерного «Крокодила» и производственных листовок-«молний». Вернули, так сказать, к профессии.

Письма от Веры приходили каждый день. В прокуратуре говорят с ней участливо. Я попросил добиться приема у Генерального прокурора Руденко. Поручил купить для самодеятельности усов, бородок и три палочки гумозы. «Только поскорее,— писал я,— ставим чеховского «Дипломата», я играю Аристарха Иваныча».

Быстро пришла посылка с гримом и... ответ. Да какой! Руденко сказал, что дело пересмотрено! Решение будет утверждать высшая инстанция. Значит, положительное решение! Если бы «без последствий», зачем утверждать?! А какой-то товарищ в прокуратуре, соприкасавшийся с моим делом, сказал Вере: «Ваш муж скоро сам приедет. В августе будете вместе!»

     «Ведь это уже почти реабилитация! Иначе не сказал бы такого!»

Я обегал с письмом всех своих лагерных друзей. Показал майору. Жгучее нетерпение скорее выбраться из неволи нарастало с неодолимой силой. Все окружающее: вышки, забор, бараки, люди — стало еще больше давить меня. Как никогда раньше, я ощутил прутья клетки...

      Заключенные взволнованно поздравляли. Словно моя радость — их радость.

      Мальцев принес листок из тетрадки. У него собра-

 

лось шесть растрепанных книжечек со стихами, которые он написал в лагере. Называл их так: «Шеститомное собрание сочинений Леонида Мальцева— поэта заключенного и пока что в современную поэзию не включенного».

— Твое состояние мне очень понятно,—сказал он.— Вот стихи. Не будь строг. Твоей жене посвящаю.

Приснилось мне, что город мой

Ко мне придвинулся так близко,

Что хоть пиши   и шли домой

С попутным первую записку.

 

Казалось — вот через порог

Шагну, в объятьях тебя скомкав,

И, развязав узлы дорог,    

Заброшу пыльную котомку.

 

Душа бездомна, голодна

                          И, поседев от жажды, вправе

Ворваться,

Выпить все до дна,

Что я недопитым оставил.

Прочитав, добавил:

— А мы с тобой, старина, еще сценарий вместе напишем^[1].

Я сейчас же послал письмо Вере с этими строками и под ними написал:

«Да, я верю, что наше счастье вернется к нам... Пройдена большая академия жизни, осмыслено и оценено глубоко все, что позади, и все, что впереди. В какие человеческие души пришлось заглянуть! И я не вправе молчать, я знаю и верю, что напишу книгу, воспитывающую молодежь в духе великой преданности Родине, в духе героического служения коммунизму. Это будет мой посильный дар партии—родной матери. Мне ничего не нужно придумывать. Все, что пережил, что видел, знал и делал как рядовой человек, за что и с кем боролся, против чего восставал как журналист и литератор—обо всем этом должно быть рассказано... Я буду работать вместе с тобой. Это будет наше дитя, которое мы оставим на свете, уходя из него...»

 

 

Сделал табель-календарь. Минувшее число каждый день жирно затушевывал карандашом. Июнь, июнь, все июнь!.. Наконец июль! Как медленно идешь ты навстречу, август! Еще тридцать дней, тридцать высоких плотин!..

И прибежал ко мне август на двадцать дней раньше календаря!

Было 11 июля, суббота.

В дверях каптерки появился дневальный конторы:

— К майору! Срочно!

У меня екнуло сердце.

В кабинете у Гербика стоял старший санитар третьего корпуса Зайцев—полный, лицо серое, с отеками. Посмотрел на меня и улыбнулся.

А Гербик опустил глаза и — сурово:

— Ревизию у вас в каптерке сделали ночью. Не заметили?.. Обнаружили недостачу. Освобождаю вас от обязанностей. Передавайте дела Зайцеву. По акту, все, как положено.

«Э, майор! Плохой вы артист!»

Я шагнул к столу. Впервые назвал начальника по имени и отчеству:

— Олег Иванович!.. Я давно ждал этой минуты!

Он раскатисто засмеялся:

— Догадались?

  - Сердце догадалось!

Гербик грузно поднялся.

— Пришел вызов на освобождение. От души поздравляю!.. Завтра отправим.

В широкую ладонь майора ткнулась моя рука...^[1]

А Зайцев, прислонясь к стене, плакал от чужой радости.

Примчался в каптерку Алимбарашвили. Сгреб меня В объятия.

— Где твой черный костюм?

— В мешке.

— Еще не сгнил?

— Вроде нет.

— Вынимай! Перелицовку сделаем!

 

 

Появился сосед по вагонке. Худосочный, болезненный, всегда, даже летом, жмется, будто мерзнет. Принес деревянный чемоданище. Соорудил в столярке. Размалевал под шагреневую кожу.  — На. От работяг на память.—Он зябко повел плечами:— Не с мешком же в Москву ехать!

Начальник конвоя Боборыкин все в каптерке проверил, подсчитал, сдал по акту Зайцеву.

— Звонили из отделения,—уходя, сообщил Боборыкин. — Спрашивали про твое здоровье. Не нужен ли сопровождающий фельдшер? Я сказал: «Да он бегом побежит!»

Ночь провел с открытыми глазами. Мыслями был уже в Москве, дома. Барак спал. В коридоре слепо светилась лампочка Капала вода из бака в шайку — методично, звонко. «Мои секунды отсчитывает!..»

Подъем!.. Я даже не задремал.

День! Быстрее беги, день!.. Роздал вещи: Рихтеру—джемпер и сорочки, Коле Павлову—носки, соседу по вагонке, столяру—пару белья. Кому что... Из портняжной принесли костюм — прямо-таки из московского ателье! Я приоделся и пошел по баракам и корпусам прощаться. У скольких мое счастье вызывало слезы!..

Штейнфельд, прощаясь, сказал:

— Сегодня во сне я принимал больных в московской поликлинике... Ну... до свидания!^[1]

Купцов задумчиво произнес, выбивая пепел из трубки:

— Никогда в жизни никому не завидовал. Тебе — первому^[2].

Спиридович улыбался:

— Присылай скорее домашний адрес, в гости приеду!^[3]

Когда завечерело и полнеба запылало огнем зари, на пороге барака выросла неказистая фигура Рябченко:

— Дьяков! На вахту! С вещами!

 

 

 

 

Ты же бесценный мужик, Рябченко!.. Тысячу пятьсот дней и ночей ждал я этого зова!..

У крыльца вахты толпились друзья по лагерю. Все чего-то желали, советовали, наказывали... я ничего не слышал!

Калитка захлопнулась. Сзади солдат «со свечкой». Я понял: она уже потухшая, для виду!

На станции Вихоревка подошел ко мне каланча Боборыкин. Козырнул, протянул руку.

— До свидания, Борис Александрович!

— Не-е, Владимир Петрович... прощай!

— До хорошего свидания,—поправился Боборыкин.— Извини, если чем обидел.

— Ничем! Наоборот, спасибо, что не застрелил,

— Но, но, но!—нахмурился он.—Думаешь, как начальник конвоя, так непременно зверь?.. Я коммунистом был и на этой трудной, жестокой работе все равно им остался!^[1].

Со станции Тайшет до «таежного вокзала» везли в «черном вороне».

У ворот пересылки человек тридцать. Знакомая анкета:

— Статья?.. Срок?.. Конец срока?.. У всех конец срока. А я — громко:

— Десятое ноября пятьдесят девятого года! Офицер непонимающе оглядел меня, затем стал рыться в документах. И — к конвоиру:

— В домик свободы!

Удивительно: лагерь—и... домик свободы! В пятидесятом его здесь не было, этого бревенчатого светлого сооружения с крылечком и окнами без решеток. Стоит, диковинный, у самого колючего забора!

В спецчасти за конторской перегородкой сидел человек в такой же кожаной черной куртке и кожаной черной кепке, как и тот, в Бутырской тюрьме, что объявлял мне приговор особого совещания... Униформа, что ли, такая?..

Этот сотрудник спецчасти не показался мне кожаным.

— Вы полностью реабилитированы,— сказал он, поднимаясь со стула.— Поздравляю, товарищ.— Че-

 

 

тырнадцатого июня сего года... в порядке статьи двести четвертой...

«Четырнадцатого июня! Да ведь это же день моего рождения!.. Необычайное совпадение!.. Родился второй раз!»

Сотрудник спецчасти подал мне справку:

     «...следует к месту жительства, гор. Москва...»

— Счастливо! Завтра уедете!

      Вот и завтра. Я—за вахтой. Нашлись сопутники: парень в матроске и девушка в жакетке и темно-красных модельных туфельках. Оба освободившиеся... Мы положили вещи на телегу, а сами—пешком: до станции всего пять километров. «Впервые за пять лет — без «свечки» за спиной!»

Познакомились: Анатолий, моряк из Керчи, и московская студентка, дочь старого большевика, Лариса — исхудавшая, бледная.

— А вас что привело в тайгу, Лариса? Она улыбнулась:

— Преклонение перед иностранными модами... Лариса шла, прихрамывая. Модельные туфли, которые ей недавно прислали из Москвы, сильно жали. Она остановилась, сняла их, спрятала в сумку и — босиком. В ее волосах, путавшихся от легкого ветра, в открытом взгляде больших карих глаз, в босых ногах, легко ступавших по дорожный кочкам, во всей узкой, полудетской фигуре было много чистого и светлого... Она продолжала:

— Мы пили вечерний чай, когда они пришли... Мама потом писала, что отец недели две ходил, как помешанный, по Москве. «Лора! Где моя Лора?» — бормотал он. Увидит похожую девушку, остановит, заглянет в лицо, извинится, идет дальше... Потом слег в постель... Его вылечили... Отец, мама. мой брат—все, все ждут не дождутся меня!.. Пошли скорее!

Лариса ускорила шаг. Анатолий и я не отставали.

— Мое «дело» вел полковник Герасимов. Изверг! — вспомнила она. — Сажал меня в карцер, требовал, чтобы «призналась»... Я стояла перед ним в разорванном платье, голодная, дрожала, как на морозе... Он осыпал меня площадной бранью, ел какие-то ягоды и выплевывал косточки мне в лицо...

Она остановилась.

 

— Ax, зачем я вспоминаю?!. Сегодня так хорошо нам, правда? Скоро сядем в поезд, скоро Москва... А я такие вещи вам рассказываю!.. Вам первому... Годами лежало на душе... Никому никогда ни слова об этом не говорила, боялась! А теперь не страшно, ни чуточки не страшно!.. Если бы я встретила Герасимова, честное слово, собственными руками... правда, у меня пальцы очень слабые... но все равно бы — задушила!

Мы шли по широкому хлебному полю. Синее небо, птицы, яркое солнце...

— Вы знаете, я в лагере не обращала внимания на птиц,— вдруг оживленно заговорила Лариса. А сейчас... сейчас мне кажется, что я тысячу лет их не видела!

— Да мы сами теперь вроде птиц,— сказал Анатолий.—Полетим через Сибирь, Урал, к себе—в теплые места

— Смотрите! — воскликнула Лариса. Она вся засияла. Бросилась рвать цветы.

— Цветы! Цветы!..—восторженно повторяла она. Анатолий расправил грудь и во весь голос закричал:

— Полу-ундра-а!

Пришли, прибежали в Тайшет. Скорее на телеграф.

Я подал в окошко телеграмму:

«Полностью реабилитирован нет предела благодарности тебе дорогая подруга жизни сегодня выезжаю поезд 49 вагон 11 буду телеграфировать дороги крепко целую Борис».

Телеграфистка прочитала, подняла на меня глаза — ив слезы.

— Девушка! Потом поплачете!.. Получайте! А то поезд...

Пришел поезд. Скорее, скорее, где наш вагон? Вот он!.. Сели на свои места. И вдруг чей-то надтреснутый голос называет мою фамилию. Я оглянулся. Оперуполномоченный Калашников! Ну и встреча, черт побери! Он подошел. Лицо улыбчатое, масленое.

— Поздравляю!

— Спасибо.

   -Полностью?                            

— Полностью,

 

— Домой?

— Домой.

— А я — в санаторий.

 — Ну, а я — к верующей жене.

— Злишься на меня?

— Злюсь.

— О! Люблю откровенность!.. Давай-ка по махонькой — за мир и новое знакомство? Он вынул из сумки бутылку водки.

— Нет, благодарю. Компанию вам составить не смогу. И вообще, покуда не встречусь с женой, ни капли хмельного!

Ночь. Вагон в полумраке. Все заснули. Прикорнул и моряк. Забылась Лариса. А я припал к окну. Из темноты набегали на меня деревья, домики, огни стрелок. Высекались, как клинки, узкие полоски рек. И снова — деревья, деревья, тайга сибирская! Из окна вагона она совсем другая — свободная, своя...

Не мог оторваться от окна. Прислонился лбом к стеклу, так и задремал...

Порозовело небо. Сон как рукой смахнуло.

Уже и Лариса возле окна. И Анатолий.

— Рыбу ловят! — увидел он.

— Ой, мальчики, как интересно!—радовалась она.

Это я — мальчик! Славная девушка... Как хорошо, что не убили в тебе молодости!

— А вон, комбайны!.. Мост!.. Деревня!..—весело перечисляла Лариса.—Вон завод! Вдали, вдали! Видите?

Вижу. Все вижу!.. Большая, живая жизнь! Мы верили, что она никогда не остановится!.. Казалось, поезд мчался, расправив незримые широкие крылья, как птица-сказка. А вместе с нами устремлялась вперед, вся в золотистом солнечном свете, звонкоголосая, сверкающая наша страна.

Красноярск... Полетела телеграмма Вере; «Еду!»

Омск... Опять телеграмма: «Еду!»

На исходе пятые сутки. Мы бросались к окнам, выбегали в тамбур, тормошили проводницу: когда же, когда Москва?! Часы на всех станциях словно испортились: еле-еле передвигались стрелки,

 

Наконец-то она, Москва, платформа Ярославского вокзала!

В наш вагон на ходу ворвался офицер в погонах капитана артиллерии.

— Ло-о-ра! Сестренка! Он поднял ее и понес на руках. На перроне—крики, слезы радости. Я выскакиваю из вагона.

— Вера!.. Родная!.. Друг мой!.. Мы долго стояли обнявшись. Щека к щеке. Молчали. Какие тут могли быть слова!..

— Борька!.. У тебя чемодан?.. Ты что привез?..

— Все твои письма, дорогая! Тысяча сто восемьдесят четыре письма и... накомарник!