АРЕСТ

День был обычный: занятия со студентами, совещание, беседы... Вернулись в свою обитель, совсем не предназначенную для нормальной жизни. С недавно прибывшим из Московского педагогического института имени Карла Либкнехта Иваном Николаевичам Панкратовым жили в военно-физкультурном кабинете педагогического техникума. Это помещение даже и кабинетом-то назвать нельзя было. Скорее всего, кладовая, где беспорядочно свален всякий инвентарь: скамейки, малокалиберные винтовки... Среди этого хаоса стояли две железные койки, на которых мы ночевали.

Поселок Кузедеево, новый райцентр. Горно-Шорского района, только начинал обретать облик административного центра. В первую очередь создавались условия для разных советских, партийных, комсомольских, правовых организаций и их служащих. Квартиры им —  в первую очередь. В только что выстроенном здании педагогического техникума размещалась советско-партийная школа. Педагогический персонал жил: на частных квартирах. Нам, двоим одиноким парням, предоставили кладовую-кабинет. Живите! У нас претензий не было. Весь день в суете — нужно было только место для ночлега.            

Я радовался за свою Горную Шорию. Обрели национальную самостоятельность. Народ стал стремиться к образованию, культуре. Шорская молодежь направлялась на учебу в вузы и техникумы Москвы, Ленинграда, Томска. Все обучались на полном государственном обеспечении. В 1936 году более ста шорцев были студентами. Многие окончили средние специальные заведения и работали на руководящих работах в партийных и советских органах района.

Мы жили пафосом возрождения, ожиданием еще лучшего прекрасного будущего. Радовались мы, молодежь. Роп-

тали старики. Освоение края шло без учета жизненного уклада, сформировавшегося веками. Разработка месторождений угля, железа, вырубка кедра, сосны, пихты, ели дали о себе знать. Вырубили кедр — ушла белка, а не стало белки — исчез соболь. Исчезали растения, являвшиеся питанием коренных шорцев. Не стало кандыка, колбы, саранки, пучка, дикого лука... Шорцы оставляли древние поселения и уходили в глубь тайги. Исчезали деревни. Происходили события, которые трудно вписывались в радостные гимны победоносного шествия социалистического преобразования общества.

Газеты информировали о том, что за блок- коммунистов и беспартийных на выборах принимало участие, сто процентов населения. Голосовали всюду единогласно. И в этом предельном единстве вдруг разоблачались огромные контрреволюционные центры, борющиеся за свержение существующего строя. Газеты и журналы подробно освещали все судебные процессы над врагами народа. Прославлялись чекисты за бдительность и верность идеалам партии и народа. Расстрелы, заключения на длительные сроки... Но нас все это не касалось. Это было где-то далеко. В центре.

И вот коснулось. Был обычный вечер 19 мая 1937 года. Часов в одиннадцать мы с соседом заснули. Сон прервал громкий стук. Мой сосед проснулся первым и открыл дверь. Вошли трое: двое в военной форме и наш техникумовский дворник дед Филипп. Я лежал на койке и особого интереса к вошедшим не проявил. Но один из военных назвал мою фамилию и спросил: есть ли тут такой? Иван Николаевич показал на меня. Мол, здесь. Пришлось мне подняться и спросить: В чем дело? Военный представился: Сержант государственной безопасности Лукин. Строгим тоном приказал отойти от постели и одежды. Лукин предъявил мне ордер на обыск и арест. Второй военный взял мои брюки и пиджак, выложил из карманов содержимое. Все внимательно изучил, а затем все отдал мне. Приказал одеваться. Обыскали кабинет. Взяли из пирамиды одиннадцать штук малокалиберных винтовок. Взяли и учебную винтовку образца 1891 года, разрезанную пополам, — учебное пособие. Стали составлять протокол обыска. Записали номера и даты выпуска винтовок. Осмотрели бегло книги. Затем пригласили меня подписать протокол обыска. Я стал отказываться, ссылаясь на то, что никакого отношения к этому оружию не имею. Особенно меня возмущало

занесение в протокол разрезанной винтовки. Стали убеждать, что речь идет всего-навсего о проверке хранения учебного оружия. Я сдался и протокол подписал. Винтовки связали в связки по четыре штуки и предложили одну связку нести мне. Я отказался. Сами вынуждены были нести. Привели в райотдел НКВД и поместили в маленькую комнатку. К двери приставили дежурить милиционера. Арестовавшие меня ушли, а работники райотдела еще не пришли. Положение мое было совершенно непонятным. Вспомнил все разговоры, встречи - ничего особенного. Успокоил себя тем, что время сложное, всякие недоразумения могут быть. Со спокойной совестью лег досыпать.

Настало утро. Я предложил милиционеру сходить в столовую позавтракать. Он согласился, и мы пошли. Позавтракали. Многие знакомые меня видели. Подходили ко мне, здоровались, разговаривали со мной. Никаких ни у кого подозрений не было по поводу того, что со мной что-то неладно. В том, что я под конвоем, знал только я — знакомые не догадывались. Так прошел первый подневольный завтрак. Когда пришли обратно, то начальник райотдела Морозов набросился с нецензурной бранью на милиционера за то, что он водил меня на завтрак. Пока я завтракал, мою комнату засалили. Оказывается, ночью была облава, массовые аресты, К полудню открыли замок и вывели всех во двор. Нас ждало несколько упряжек лошадей. Рассадили по телегам, и с охраной повезли на железнодорожную станцию Аил, на поезд. Рассадили в купированные вагоны. Мы оказались в окружении огромного количества работников НКВД. Предупредили: никаких вопросов не задавать, не разговаривать. Повезли нас в город Сталинск (Ново-Кузнецк).