ДОМ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

 

Горотдел НДВД располагался в первом доме Сталинска. Этот дом был построен первым при основании города. На первом этаже размещались камеры для подследственных заключенных. Всего камер было одиннадцать. Меня привели в дежурную комнату, где заставили снять верхнюю одежду, которую тщательно обыскали. Деньги, галстук, ремень изъяли. Выписали квитанцию ни деньги...

Водворили в восьмую камеру, большую комнату с нормальными окнами. Если бы не железные решетки на ок-

 

нах, - ничего тюремного. Железные койки, деревянный стол, два стула со спинками, одна табуретка. Обитатели без энтузиазма восприняли мое появление, указали, на свободную койку, на которой я и расположился. Видно, люди здесь обосновались давно. Начали меня расспрашивать: кто, откуда, за что? Я тоже стал задавать вопросы. Оказалось, что все находятся под следствием по различным пунктам пятьдесят восьмой статьи уголовного кодекса...

Через некоторое время вздрогнул, от непривычного лязга железных дверных запоров. Это дежурный открывал замки и щеколды, чтобы впустить в камеру подследственного после допроса. Вошедший был мужчина высокого роста, лет пятидесяти. Осмотревшись, поздоровался со мной. Прошелся по камере и сел за стол. Через некоторое время вновь открылась дверь и вызвали на допрос Ушакова... Сидевший за столом заговорил. Он сообщил, что ознакомился с материалами следствия и подписал протокол об окончании следствия. Сказал, что повезут в Новосибирск на очную ставку с неким Ежборовским, который задержан при переходе Маньчжурской границы. Мужчина", оказывается, тоже был японским шпионом. Он отбывал уже десятилетний срок в Бамлаге, из которого бежал. К вечеру его вызвали с вещами, а на его место привели забойщика Кирсанова из Осинниковской шахты.

Жизнь в камере для меня была интересной: все как-то, разворачивалось быстро, но без суеты. Одних вызывали и уводили на допрос, других отправляли по этапу, третьих приводили сюда впервой. Вечером принесли баланду. Мне и Кирсанову выдали хлебные пайки. Остальные хлеб получали утром, так что им налили только по тарелке супа. Хлеб выдавали на день по 600 граммов. Суп давали три раза в день. Качество — нормальное, Говорили, что его приносят из соседней рабочей столовой. Никаких свиданий, передач в КПЗ не разрешалось. Утром и вечером — посещение туалета. Днем — двадцатиминутная прогулка. В туалете обратил внимание на надписи, сделанные гвоздем: «Пришедший — не горюй, уходящий — не радуйся», «Кто тут не был, тот побудет, а кто побудет — не забудет»... Словом, всюду новое, непривычное. Порой хотелось ущипнуть себя — уж не сон ли это? Что же произошло? В чем дело? За что? По какому праву?

День прошел. Все осталось в неизвестности. Ночь была бессонной. Я уже чувствовал себя измотанным. Под утро

 

уснул, но сквозь сон слышал постоянное лязганье запоров — на допросы уводили по конвейеру.

Утро. Завтрак. Хлеб выдали неразрезанный — одним куском на всех. Кравцов вытащил нож, сделанный из тонкого железа. Прикинул опытным взглядом — быстро разрезал кусок на пайки. Вскоре понял, что немаловажное значение здесь придается горбушке. По заведенному обычаю в лагерях и тюрьмах горбушки выделяются по очереди или их разыгрывают. Или еще говорят: «Горбушку надо раскричать». Один отворачивается, другой указывает рукой на пайку и спрашивает: «Кому?». Отвернувшийся называет одну из фамилий участников дележа. Дали по черпаку овсяной каши. Я был относительно сыт, поэтому решил половину пайки оставить на обед. Но сделать это оказалось непросто. Не было места, куда ее можно было бы положить. Один из старожилов посмотрел на меня и сказал: «Надежнее желудка ты здесь места не найдешь. Но не волнуйся — завтра у тебя такой проблемы уже не будет».

Лязгнули двери, и была названа моя фамилия. Я вышел. Надзиратель предупредил, что вне камеры заключенный должен всегда руки держать за спиной. Подошли к кабинету. Дежурный сам открыл передо мной дверь.

За столом сидел мужчина средних лет. Попросили сесть на табуретку. -Мужчина представился: следователь Габидулин. Предупредил, чтобы я внимательно слушал вопросы протокола-анкеты и давал точные ответы. Ответил на все вопросы, расписался. Следователь вынул из папки лист и зачитал: «Объявляется обвинительное постановление». Я обвинялся в участии в контрреволюционной, террористической, националистической организации, имевшей целью свержение советской власти, установление капиталистического строя. Подал мне ручку и показал, где надо расписаться. Ничего не понимая, подписал. Я был в оцепенении. В ужасе! Меня лихорадило. Я потерял контроль над собой. Следователь подал стакан воды. Выпил. Стало легче. Вошел надзиратель и увел меня в камеру. Наверное, вид у меня был особенный, так как меня обступили. Только через некоторое время стал понимать, что одни успокаивают, другие задают вопросы. Я стал рассказывать и закончил словами: «Чушь. Я никогда ни в каких организациях не состоял». Кравцов положил руку на мое плечо и сказал: «Запомни, со вчерашнего дня ты арестант. Впредь будь внимательнее и бдительнее. Это

 

не чушь, а серьезное обвинение, за которое, в лучшем случае, получишь срок, а в худшем...»

Как это — я получу срок?! Я ни в чем не виноват. Надо же обвинение подтвердить доказательствами. Ведь на восьмом съезде Советов мы приняли сталинскую конституцию, где черным по белому написано: «Презумпция невиновности принадлежит только суду».

...Во второй половине дня меня опять привели к следователю.

— Итак, начнем серьезный разговор. Думаю, что вы без всякого запирательства расскажете все сами… Где, когда, кем вы были завербованы в контрреволюционную организацию? Какие цели и задачи перед вами ставились? Должен предупредить, что эти данные у нас есть. Хочется, чтобы вы сами во всем чистосердечно признались. Обещаю — это вам зачтется при определении вашей дальнейшей судьбы.

Он любовался своей новенькой формой. Часто оглядывал себя, время от времени поправлял рукава гимнастерки. Держался самодовольно, надменно, демонстрируя свое превосходство — как хищник над поверженной жертвой. Я начал говорить о том, что ни в какой организации не состоял; что тут какое-то недоразумение, и мне нечего рассказывать.

— Расскажите. Кстати, не напирайте на то, что вы комсомолец.

Достал из стола мой комсомольский билет, разорвал его и бросил в урну:

— Больше он вам не понадобится. Вы — заклятый враг народа. Итак, повторяю свои вопросы...

Я молчал.

— Хорошо. Тогда наводящие вопросы. Каким образом в вашей квартире оказались винтовки? Для чего они предназначались?

Я стал говорить, что это винтовки учебные. И не на квартире они были, а в кабинете военно-физкультурном...

— Сказки кому-нибудь расскажите… У вас на квартире комплектовалось оружие для всей организации...

Я стал настаивать на своем. Следователь с силой стукнул кулаком по столу:

— Врешь, сволочь! Я тебя заставлю на луне боярку караулить! Не такие, как ты, кололись!

В это время вошел в кабинет пожилой мужчина. Это был старший следователь горотдела капитан Барышев.

 

— Как, еще не раскололся? — спокойно обратился к Габидулину.

— Запирается. Он хочет, чтобы я вынул его душу и посмотрел на свет.

— Кому хотели передать Горную Шорию? — обратился ко мне капитан. — Ах, не желаете разговаривать. Ничего, заговорите. Но беда в том, что заговорите, да будет поздно. Вас можно расстрелять без следствия. Изъят целый арсенал боевого оружия.

Капитан улыбнулся:

— Я привезу твоих мамашу с папашей, и когда они посидят у меня в деревянном мешке, то собственными руками тебя задушат. Тоже мне — потомок Чингизхана. Ты будешь очень интересный контрреволюционер. Будешь публично выступать, просить прощения у народа. Народ потребует твоей публичной казни. Время Пока есть — подумай!

Он ушел. Следователь с бранью, опять набросился на меня. В ответ я спокойно сказал, что прошу встречи с начальником городского отдела НКВД — буду жаловаться.

— Все жалобы в письменной форме через меня.

Габидулин дал мне бумагу и ручку. Сказал фамилию начальника — майор Ровинский. Я написал всего несколько слов — просьбу принять меля лично. Следователь поднял трубку телефона. Не прошло и минуты, как в кабинет вошел майор Ровинский. Мы остались с ним наедине:

— Слушаю.

— Я ни в чем не виноват, а меня не только безо всяких оснований обвиняют, но обращаются, как с деклассированным уголовником — угрожают расстрелом, называют врагом народа, грубят, употребляют нецензурные выражения.

— Ваша вина давно доказана. Есть неопровержимые доказательства. Так что, вы и есть уголовник. Изволите вас называть другом народа? Мои следователи высоко несут гуманные традиции прославленных чекистов, неоднократно отмечены правительственными наградами. Чистосердечное признание — и вы быстрее вернетесь в трудовую семью советских людей.

Нажал кнопку. Пришел надзиратель и увел меня в камеру.

...Становилось страшно. Дело обретало неожиданный оборот. Вспомнил слова капитана о родителях. От такой угрозы становилось не по себе. Мои родители, всю жизнь прожившие в глухой тайге, не знавшие никаких контактов с властями, могут пострадать из-за меня?! Я был в тупике.

Ради родителей, чтобы быть поближе к ним, я оставил в Ленинграде заманчивую карьеру на пути в большую науку.