МАЛАЯ РОДИНА

В тюрьме становишься философом. Как понять: пришел, с одной стороны, замечательный строй, позволивший мне, многим другим шорцам, получить высшее образование. Учился на полном государственном обеспечении. Открывались горизонты счастья. В один миг — все перечеркнуто. Оказывается, я был бы по-настоящему счастлив, если бы жил в тайге, занимался охотой, рыболовством — извечным трудом моих предков. Жил бы в среде мудрых и добрых людей, умеющих трудиться, праздновать. Природа и ее дети мудры и праведны. Азы познания жизни дают стройную философскую систему, без которой не выжить. А какая система здесь? Все, приобретенное жизненным опытом, учебой, работой, становится никчемным. Неотесанные, нахальные держиморды, как капитан Барышев, не дадут жить ни по законам тайги, ни по законам высшего человеческого общества.

...Меня утешали воспоминания не только в первые дни заключения. Малая родина дает неизмеримую энергию жизни. Я родился в улусе Акколь, что на берегу таежной реки Томь. Жалкие деревянные избенки. Жило в Акколе около пятнадцати семей. Вечная бедность и нужда.

Важно одно: природа и человек здесь понимали друг друга. Зимой, с установлением дорог, санными обозами нескончаемым потоком шли от нас кедровые орехи, мед, пушнина. Дары тайги принимали Томск, Кузнецк, Ново-Николаевск...

Наш улус располагался на главной дорожной магистрали — при схождении рек Томи и Мрассы. Два раза в год мы подвергались наводнениям — в период ледохода и во время таяния снегов. Отец мой был потомственный рыбак. Существования без рыбы я не могу представить и по сей день. Рыбой мы питались круглый год. Заготавливали впрок для продажи на ярмарке в Кузнецке, на которую приплывали на долбленых лодках.

На широкой речной косе под Кузнецком шорцы устанавливали свои берестяные балаганы, разжигали костры, и

начиналась торговля… После ярмарки лодка, груженная купленным товаром, на шестах уходила вверх, домой, преодолевая пороги и перекаты. Так приходили в улус радости и новости городской жизни.

К матери-природе, относились, как к божеству. В знак благодарности совершали таинство жертвоприношения лесным, речным и горным духам. Мы, молодежь, не имели права пойти в кедровые рощи за орехами, пока старики не убедятся в их зрелости. Никому не позволялось рвать цветы.

Революция принесла иные порядки. Индустриализация и коллективизация пришли и к нам. Частыми гостями стали в Горной Щории геологи, биологи, этнографы, лесоводы... Появились шахты, леспромхозы, разные управления, учреждения. Тайга зарычала тракторами, лесопилками, заводскими гудками. Лавиной хлынул люд с топорами и лопатами, вгрызаясь в горы и долины в поисках железа, угля, золота и всякой полезной всячины.

Мой отец так впервые приобщился к цивилизации. Поехал в 1929 году на ярмарку. Продал то, что заготовил на зиму. Зашел в магазин, чтобы купить товар. И в магазине у него жулики из кармана вытащили деньги. Вернувшись домой, он никак не мог объяснить случившееся. Он недоумевал, как можно так жестоко относиться к человеку?! его труду? Начиналась новая жизнь: беспощадная, бездуховная, основанная на насилии и беззаконии.

Второй удар по семье пришелся несколько позже. Организовывались колхозы. Мой отец уже был стар. Но его заставили вступить в колхоз. Всю скотину свою он свел на колхозный двор. Я приехал из Ленинграда домой в 1935 году. Свое подворье не узнал. Некогда у нас было много всякой скотины. Особенно мы гордились замечательными лошадьми…

Вот теперь и людей, как скотину, сгоняют в одно, по всей видимости, ужасное место...

...Ночью проснулся. Напротив сидел в сером пиджаке старый татарин. Он стонал и повторял одно и то же: Где же правда? Что же это делается? Парикмахер. Взят за антисоветскую пропаганду. А вот не спит поляк Грабовский. Работал в одной из шахт Прокопьевска запальщиком. Арестовали ночью, когда шел с работы домой. Этот знает, за что взят. В 1910 году с братом в Варшаве убили жандармского осведомителя. Брата повесили, а его, как несовершеннолетнего, приговорили к двенадцати годам каторж-

ных работ. Отбыл назначенное под Иркутском. На его ногах остались рубцы от кандалов. Мы заслушивались его рассказами. Все было, как у Достоевского в Записках из мертвого дома. Я восхищался: как можно пройти такое и остаться безукоризненно честным, справедливым. Один только пример.

Комиссия обнаружила в камере нож, которым мы резали хлеб. За сокрытие холодного оружия полагалось наказание. На вопрос: Чей нож? — никто не ответил. Приказом коменданта все обитатели камеры оштрафовывались на двадцать суток. То есть полностью лишались прогулок. И хлебная пайка с 600 граммов понижалась до четырехсот. Грабовский в это время был на допросе. Когда вернулся и узнал о случившемся, то вызвал надзирателя и заявил: нож принадлежал ему. Добился отмены приказа, всю ответственность взял на себя.

...В камеру поместили хулигана, которому мы в итоге были благодарны за то, что у него в фуражке была газетная прокладка с докладом Сталина на пленуме ЦК ВКЩб). Речь шла о беспощадной борьбе с врагами народа, со шпионами, которыми страна просто-напросто наводнена. Мы поняли, что докладом этим выдан вексель на беззаконие и произвол...

...Меня на допросы водили два раза в сутки. Вопросы одни и те же. Абстрактные обвинения без каких-либо доказательств. И я задал вопрос: Гражданин следователь, почему вы мне не предъявляете доказательств содеянных мною преступлений? И вдруг он заявил: Не только предъявлю, но перед вами вереницей пойдут свидетели на очной ставке и будут вам плевать в лицо. Вы, может, скажете, что и доклад Сталина не сжигали. Не сжигал. И тут Габидулин выбросил свой главный козырь....

После декабрьского (1936 г) чрезвычайного съезда Советов, на котором была принята сталинская конституция, было решено перевести на шорский язык доклад Сталина на съезде. Я был одним из авторов перевода. Мне поручили выехать в Новосибирск, чтобы срочно отпечатать там пять тысяч экземпляров доклада на шорском языке. Когда дело было сделано, я вдруг обнаружил в тексте загон строк. Перестановка фраз создавала бессмыслицу. Удивительного в случившемся ничего не было. Дело в том, что все работники типографии были русскими, а шрифт латинизированный, язык шорский... Можно представить, с какими мучениями

шел набор текста. Обнаружив ошибку, я задумался. Знал, что труд никто читать не будет, потому что все шорцы с детства учились на русском языке. Если кто и вздумает познакомиться с докладом, то прочитает на русском языке. И черт меня дернул посоветоваться с главным редактором Западно-Сибирского краевого издательства Гольдбергом. Не раздумывая, он дал указание весь тираж сжечь, исправить набор и отпечатать все заново. Вечером, в гостинице я встретился с заведующим Горно-Шорским районным отделом образования Павлом Степановичем Гуриновым. Он поинтересовался, почему я задерживаюсь здесь. Я рассказал все, как было. И вот факт уничтожения тиража сталинского доклада стал достоянием компетентных органов...

Еще один момент. Меня выдвигали, в состав бюро райкома. Вдруг встал второй секретарь райкома партии Сизов. В Ленинграде, где учился Кусургашев, была арестована за контрреволюционную деятельность группа студентов. Товарищ Кусургашев, находясь в непосредственном общении с ними, не проявил достаточной бдительности и не разоблачил негодяев. Поэтому его кандидатуру требую снять. И это на следствии припомнили.

...Бывал и черный юмор. Вот какая штука произошла с мастером Ремстройтреста из Осинников Ушаковым. Он был у следователя всего два раза. Первый раз вызвали для объявления обвинения, а второй раз на подписание ранее заготовленного протокола допроса. Своей подписью он подтвердил одно: да, работал в ОКР. Думал, что аббревиатура расшифровывалась так — отдел капитального ремонта. Оказалось, что следователи подразумевали организацию контрреволюционную... В 1945 году я его встретил на Колыме. Он был уже инвалидом.

...Полночь. Очередной вызов. Габидулин объявил: Гоша, на этом закончим с тобой следствие. Будешь сидеть до подписания протокола, который нужен нам. Это в твоих интересах... Он не кричал, не оскорблял меня. Я ждал худшего: побоев, пыток. Я к этому готовил свой организм. Я был молод, здоров. В январе я во главе группы из десяти человек совершил лыжный пробег по маршруту Кузодеево — Горно-Алтайск — Бийск — Кузодеево. Протяженность — 706 километров. Учился в аэроклубе. Осваивал самолет У-2... Но пыток и побоев не было. Я просидел на табуретке до утра. Менялись следователи, а я сидел и сидел. Прошло

тридцать часов. Вернулся Габидулин: Итак, подпишем? Я прочитал написанное и сел обратно на табуретку.

— Никогда не подпишу. Клевета.

Габидулин вызвал надзирателя и дал указание: установить за мной, постоянное наблюдение — спать не давать. Я попросил у надзирателя одно: разрешить мне ходить по камере. Разрешил. Я накинул шинель, поднял воротник и стал вышагивать. Через каждые минут десять—пятнадцать открывался глазок камеры. И я придумал! Попросил сокамерника накинуть шинель и походить по камере вместо меня. Не знаю сколько, но мне удалось поспать.

На допросе Габидулин набросился на надзирателя: как он допустил, что я выспался? Опять камера. И про меня забыли. Оказывается, прошла новая лавина арестов, и аппарат просто не успевал с нами справляться.

Придя в себя, обратил внимание на пожилого новичка. Это был Алексей Петрович Пронин, в прошлом - секретарь Мордовского обкома ВКЩб). Принимал активное участие в партийных дискуссиях, подписывал оппозиционный документ в числе восьмидесяти трех. Когда Пронин находился на допросе у капитана Барышева, вошел следователь Сивцов, которого Пронин знал по совместной работе, когда был секретарем обкома. Поднялся с табуретки и протянул руку своему старому знакомому. Когда Сивцов быстро вышел, то капитан задал вопрос: Откуда вы знаете нашего сотрудника? На третий день Пронин уже был вызван на допрос в качестве свидетеля по обвинению Сивцова в связях с участниками контрреволюционного заговора...