ЗОЛОТАЯ СТРАДА

Май — первый месяц, когда прииски должны выдать готовую продукцию — золото. С окончанием подготовительных работ возникает много хлопот с организацией труда на промывочных работах. В сезон промывки потребность в рабочих руках резко возрастает. К работе привлекаются все, кто только может стоять на ногах. Только к тачкам одного забоя необходимо 150 человек. Всюду атмосфера напряженного ожидания страшного испытания. Невыход на работу по любым причинам незамедлительно оформлялся как контрреволюционный саботаж, неосторожное слово в адрес начальства — агитация против советской власти. Контрреволюционная деятельность. Подозреваемого — в карцер, затем приказ начальника Дальстроя — расстрел. Обо всем этом объявляется на разводе. Сексоты в каждой бригаде. Разговаривать можно только с самим собой.

Нашу бригаду пополнили из других бригад. Народ, в основном, работящий. Забойные звенья по два человека. Моим напарником стал Иосиф Стрекалов, бывший инженер Харьковского тракторного завода. Он прибыл на прииск в конце прошлого сезона, успел поработать на тачке около месяца.

...С трибуны на разводе объявили о начале промывочного сезона. Выйдя из лагеря, все бегом устремились в забой. Надо получить инструмент. Две тачки на каждое звено, лопаты, кайло, ломы. Инструмент надо было отобрать лучший — вот и спешили. Ведь с тем, что получишь, работать весь сезон.

Вся площадь под забой окаймлена трапами, окованными полосовым железом. Трапы парные: холостые и грузовые — катят тачки груженые, а обратно — пустые. Все втягивается в конвейер. Никакой возможности остановиться для отдыха

нет. Только через полтора часа сигнал на пятиминутный перекур. Рабочий день — двенадцать часов. Обеденный перерыв — час. Обед в забое. В августе рабочий день был 4 четырнадцатичасовым. Некоторое облегчение наступало к концу сезона, когда высота талого слоя увеличивалась и мощность забоя позволяла работать больше лопатой, а не ломом и кайлом. Откатчик и забойщик менялись в обед. Начиная рабочий день, забойщик должен был на границе начала забоя оставить «тумбочку» для замера и определения объема вывезенной горной массы. По результатам сделанного выдается хлебное довольствие. Нормировщик неоднократно наведывается в забой и определяет категорию и класс грунта — объявляет норму на рабочую смену. Если забой мокрый, в конце дня звено получает по 50 граммов спирта. Для этого на участке был специальный человек — «спиртоносец»...

...Нет у человека такого органа, на который бы не воздействовала с. предельной нагрузкой груженая тачка. В ногах тяжесть сжатия, в руках — растяжение. Шейные мышцы напряжены, зрение сосредоточено на узкой полоске трапа, позвоночник испытывает вибрацию. Этими каторжными тачками колымские заключенные перевезли миллиарды кубических метров горной массы во имя укрепления валютного могущества Родины, получая за это баланду, хлеб и незаслуженные проклятия...

Забойщик самостоятельно не мог выкатить тачку к бункеру. Была специальная подмога — крючковые, которые на подходе подцепляли тачку железным крючком и помогали затащить ее на эстакаду.

Не менее напряженно было и на промывке. Промывочная колода длиной в 26—30 метров то и дело забивалась — из-за недостатка воды, мерзлых кусков породы. Любая задержка оборачивалась бедой — квалифицировалась как вредительство. Напряженный ритм изматывал до такой степени, что после смены люди едва добирались до лагеря. В бараке некоторые, не дождавшись вечерней баланды, засыпали/ Будили их только на поверку. Утро забойщика начиналоcm трудно и мучительно. Пальцы за ночь деревенели — нt согнуть, не разогнуть. Все мышцы тела теряют подвижность Молодые парни становятся отрешенными, поникшими. Задолго до окончания сезона здесь все становятся стариками. Мало кто дотягивал до конца сезона. Еще труднее было тем, кто попадал в забой с «материка», сразу после тюрьмы!

Резкая перемена приводила гораздо быстрее к трагическому исходу. На Колыму лучше прибывать зимой — есть время для адаптации. А так: десять—пятнадцать дней и — «доходяга». Особенно страдали пожилые и представители интеллигенции.

Колымское лето... Зачастую бывали и снегопады. Ветер, дождь — явления более частые. Бараки в ненастную погоду протекают. Постель становится сырой. Простудные заболевания были массовым явлением. Больных от работы освобождали в исключительных случаях. Исход так или этак один: или смерть в карцере от болезни, или расстрел за саботаж. Суда и следствия не было. Каждый день вывешивались новые списки расстрелянных. Начальник Дальстроя был наделен чрезвычайными полномочиями и возглавлял колымскую «тройку» НКВД.

В нашей бригаде мы знали всех сексотов. Их боялись и презирали. Но стоило им попасть в карцер или БУР (барак усиленного режима), их уничтожали самым зверским образом.

В июле 1938 года численность заключенных увеличилась почти вдвое. Каждодневные разводы сопровождались выступлением начальника отдельного лагерного пункта Резниковым. С трибуны он с особым вдохновением зачитывал приказы начальника Дальстроя Павлова об очередных расстрелах. Указывал рукой в сторону карцера и говорил: «Только физическое уничтожение всех непокорных заставит вас всех работать так, как нам надо». Он гнусавил и не выговаривал букву «р» — это придавало еще более зловещий оттенок его выступлениям. Нервы у многих не выдерживали. В забое, улучив момент, выхватывали топор у трапщика и отрубали себе левую руку или ступню ноги. Став инвалидом, ты имел шанс остаться в живых. Правда, за совершенный поступок добавлялось десять лет срока. Повседневным явлением были самоубийства. Они обычно совершались в ночных сменах. В темных закоулках многочисленных эстакад утром обнаруживались повесившиеся забойщики. Каждый из нас убеждался, чего стоит его жизнь. Все идеалы всеобщего благоденствия были не более как банальные словоблудия заумных философов. Если задаться вопросом, за что человек несет это невиданное в истории издевательство, то вся морально-этическая философия современности становится никчемной и несерьезной. И это при строительстве самого гуманного строя в мире! Дремучая дикость, дремучая глупость,

а не современная цивилизация. Лучше не задумываться и не делиться мыслями. Все и молчали. Работали покорно и «самоотверженно». Поэтому в моем повествовании нет диалогов. Их не было в жизни. Общаться с кем бы то ни было было опасно.

Апогеем разгула произвола был август 1938 года. За два дня расстреляли около трехсот человек. Случайно остался из приговоренных к расстрелу живым один.

Это был молодой парень. На прииске Штурмовой ночью под шум работающего трактора на штрафном участке по ручью Свистопляс обреченных подводили к шурфу и стреляли в затылок. Перед этим уточняли фамилию, имя, отчество. Упомянутый парень, когда назвали его фамилию, отозвался, но назвался другим именем и отчеством. Начальник охраны переспросил. Фамилия сходилась, а имя и отчество — нет Его отвели в сторону. По окончании расстрела других его посадили в карцер до выяснения. Расстрелы продолжались два дня, потом по какому-то указанию прекратились. Оставшегося в карцере вернули в его бригаду. Но с ним затем произошло буйное помешательство, и его увезли в больницу. О дальнейшей его судьбе не знаю.

...В 1941 году я работал плотником в стройцехе. В один из летних дней был направлен в автотракторный гараж на ремонт тракторных саней. Осматривая сани, обратил внимание на кровавые пятна на дощатых настилах. Все объяснил механик гаража. Оказывается, в долине ручья Свистопляс на участке разведочных шурфов, где были расстреляны и закопаны в 1938 году заключенные, было решено начать вскрышные работы. Охранники вскрыли шурфы, извлекли трупы, погрузили их на сани, где они оттаяли и оставили следы крови. Закопали их за конебазой, у подножия сопки. Все эти расправы учинялись в бытность начальника лагеря Резникова. В 1939 году прошел слух, что при выезде в отпуск на теплоходе «Индигирка» он погиб. Теплоход затонул вместе с 740 заключенными-инвалидами. Факт гибели этого судна подтвердило в 1970 году японское радио «Эн-Эйч Кей». Оно сообщило, что осенью 1939 года близ одного японского острова затонул советский теплоход. Японский учитель организовал сбор пожертвований, на которые и был установлен монумент памяти погибших. Сообщалось, что на официальном открытии монумента присутствовал посол Советского Союза. Только в 1989 году газета «Советская Россия» в № 294 сообщила об этой трагедии.

...За найденный самородок заключенному начислялась плата из расчета 1 рубль 14 копеек за грамм. Сумма зачислялась на лицевой счет. Работали на очень богатом полигоне. Были дни, когда поднимали до двадцати самородков за смену. К концу промывочного сезона из старых забойщиков в бригаде осталось всего 18 человек. Остальные отсеялись в «слабосилку», заболели. Оставшиеся держались на пределе возможного. Удивительно: на чем держались кости, обтянутые кожей?! Можно было прощупать каждую косточку собственного скелета. Как можно было в этом положении удержаться от соблазна покончить с собой? Но мы одерживали победу над собой.

...Когда оканчивался промывочный сезон, добыча золота продолжалась так называемыми малыми формами. Как бы тщательно ни очищали забойные подошвы отработанных площадей, золота оставалось много по разным расщелинам, бортам забоев... Его надо было взять. Лотошники подбирались на добровольных началах. Привлекала свобода. Каждый предоставлялся самому себе — никакого конвоя. После каторжного забоя это было счастье. Единственный контроль — сданное золото. При выполнении нормы — дополнительный хлеб, табак, сахар. Норма за смену — сто граммов золота.

...Выдали нам по лотку и скребку. И мы пошли искать счастье. Первые дни было трудновато, но потом приспособились, и больших трудов не составляло выполнить норму. Работа не из легких, но интересная. Имел место азарт поиска, удачи. Иногда намывали много больше нормы. Излишки надежно прятали или заимствовали неудачнику... Начальство нас уважало, поощряло дополнительным питанием. Уже зима, а мы работаем и приносим золото. Организовывали оттайку грунта кострами, грели воду в железных чанах... Тут я приобрел еще одну немаловажную для колымской жизни профессию. Я был, как промывальщик. признан лагерным руководством. На этой работе я немного окреп. Молодость брала свое.

...Потом попал в бригаду по разборке промприбора. Работа тяжелая. Надо орудовать ломами, разбирать бревенчатые рамы и грузить их на тракторные сани. Но все это ни в какое сравнение не шло с забойной работой. Здесь можно было перекурить, отдохнуть. Но этим злоупотреблять нельзя было: бригадир может отметить твою леность, и больше сюда не попадешь. Я бригадиру понравился. Однажды он мне

говорит: «Буду рекомендовать тебя в бригаду плотников, но ты должен меня не подвести — тебе придется сдавать «экзамен» начальнику стройцеха». И он показал, как надо обтесывать бревно. До конца смены я репетировал — протесал два бревна со строгой выдержкой линии протески. Ко всему прочему, надо было суметь вытесать топорище. Это я умел, мой отец был хорошим мастером — с детства научил меня делать красивые топорища.

Через два дня повели меня на «пробу». Начальник цеха Григорьев Петр Григорьевич, отбывал срок в пять лет, сказал: «Расспросами мучить не буду. Сделай мне топорище и принеси в кабинет».

Когда он взял в руки мое топорище, изрек: «Из тебя получится хороший мастер. Пойдешь в ученики к хорошему плотнику. Он тебя выучит. Работай прилежно, и это тебя спасет». Вот тут у меня навернулись слезы, так как понял — уже спасен. А учил меня мастерству Володин Иннокентий Николаевич. Потомственный плотник из Карелии

Вскоре всю плотницкую бригаду поставили на строительство двухэтажного жилого дома. Отбирали специалистов высокой квалификации. Это были настоящие художники своего дела. Кажущаяся простота старинных деревянных строений таит в себе высокое кропотливое мастерство безымянных умельцев. Кому приходилось бывать в аэропорту поселка Сеймчан, обратили внимание на здание аэропорта или дома в поселке Штурмовом, поселке Ягодном — наивысшее мастерство!