Первая подкомандировка 7-го лагпункта

 

Первая подкомандировка седьмого лагпункта – так называлась новое место моего заключения, таков был адрес прибывших из Кирова эшелоном не осужденных еще эстонцев, латышей, литовцев, русских с ярлыком контрреволюционеров и врагов народа.

У вахты нас поджидают какие-то начальники в белых полушубках, руководящие лица лагпункта из заключенных, носящих довольно меткое наименование - «придурки»: нарядчики, работники КВЧ (культурно-воспитательная часть), заведующий каптеркой, врач и другие.

При нашем приближении раздается команда:

- В первую очередь заняться больными. Их освидетельствовать и направить в баню!

 

- Слушаюсь, гражданин начальник! – по военному, стоя навытяжку, отвечает старший нарядчик из заключенных-бытовиков, здоровый, упитанный парень. На вид ему лет тридцать, одет в новый бушлат, на голове меховая высокая шапка не советского производства, валенки первого срока. Начальник напоминает ему, чтобы баню топили всю ночь, пока не вымоется весь этап и чтобы ни одна вещь, пронесенная в зону, не миновала прожарки.

На вахте производится обыск. Перетряхивают каждую тряпку. Вещи выбрасывают прямо на снег. Парма не может, чтобы не сострить:

- Пулемет оставил в Эстонии, автомат храниться дома на рояле, а рояль в стирке!..

Вохровец, одетый в овчинную шубу, злобно смотрит на него, явно недовольный шуткой, но молчит и продолжает обыск.

Три больших барака освобождены для нашего этапа. Нары и пол вымыты, но в помещении холодно. Две печки-буржуйки, с длинными железными рукавами, протянутыми вдоль нар, не могут нагреть огромный дощатый сарай, длиной около семидесяти метров. Сплошные деревянные двухэтажные нары местами покрыты инеем, а по углам ледяные наросты. В наш барак поместилось несколько сотен заключенных. Получаем инструктаж от нарядчика Колосова, которого все запросто называют Мишей. Два дня отдыхаем. За это время проходим медицинский осмотр, по которому устанавливается рабочая категория, получаем рабочую одежду, постельные принадлежности, формируются бригады, выбираются бригадиры. Назначили двух дневальных из инвалидов, не способных работать на производстве. В их обязанности входило: убирать барак, следить за чистотой, приносить воду, дрова, круглосуточно топить печки, а также щипать лучины для освещения.

Электричество в лагере отсутствовало. Горели, и то не всегда, керосиновые лампы. Керосин привозили редко и его с трудом хватало на освещение зоны и таких учреждений, как вахта, медпункт, кухня, каптерка. Заключенным приходилось вспоминать дореформенные времена, когда кондовая Русь освещалась лучиной и народ пел: «Ты гори, гори, догорай моя лучина, догорю и я...». Дневальные заготавливали из сосновых чурок большие запасы лучинок и по вечерам их зажигали сидевшие вокруг печек заключенные. За разговором о тяжелом житье-бытье поднимались руки с ярко вспыхивающими и неожиданно быстро потухающими лучинами, наполнявшими дымом и копотью потолок и верхние нары.

- Лучина трещит и разбрасывает искры к несчастью, - печально изрекает сидящий

 

рядом со мной у печки пожилой колхозник из Поволжья Ефим Коробов, в начале войны осужденный за кражу пяти килограммов зерна из колхозного амбара на десять лет лагерей.

- По два года за килограмм, не слишком ли много? – заметил лежащий на соседних нарах Каплинский

В дверях барака появляется нарядчик Миша. Сразу же сменили тему, переведя разговор на погоду, на стужу, которая уже довольно длительно держится в лесах Кайского района. Миша что-то зачастил в наш барак. Приходил по несколько раз за вечер, держался поближе к тем, у кого с собой было побольше вещей. Он возымел симпатию к генералу Тырванду и в первый же день назначил его дневальным. Тырванд чрезвычайно этому обрадовался и в знак признательности преподнес Мише новый шерстяной джемпер и кожаные перчатки. В тот же день джемпер и перчатки красовались на Мише. В тепленькое место, в буквальном смысле этого слова – работником бани – устроил Миша Энпалу, за то, что получил сшитый у лучшего Таллинского портного Андрезена почти новый синий костюм. По Мишиной записке Энпалу выдали в каптерке первого срока ватные штаны и телогрейку, а также малоношеные валенки.

Меня заинтересовала личность нарядчика Михаила Колосова, кто он в прошлом и почему пользуется таким авторитетом у начальства.

Выяснилось, что он такой же заключенный, как и все с шестилетним сроком пребывания в лагере, с той лишь разницей, что в его документах нет и намека на политические преступления, зато фигурируют «мокрые дела», кражи, драки в пьяном виде, которые лагерное начальство расценивает как несерьезные проступки, по сравнению с антисоветской агитацией, под параграф которой подпадает просто сказанное замечание в адрес правительства, советской власти или про неудачи на фронте. Никогда не забуду, как в Вятлаг в 1943 году был доставлен советский офицер Дмитрий Пирогов с десятилетним сроком заключения лишь за то, что, будучи на фронте, он имел неосторожность вслух высказаться о превосходстве немецкой авиации над советской.

Колосов - свой, доверенный, верный служака у лагерного начальства, самостоятельно распоряжается судьбой заключенных с ярлыком 58-й статьи. По собственному усмотрению снимает с легкой работы и переводит на более тяжелую, безнаказанно оскорбляет, называя нас контриками, фашистами и другими оскорбительными кличками. Власть нарядчика распространяется не только на тех, кто

 

изо дня в день с утра до вечера без выходных вкалывает в лесу. Он царь и бог в зоне лагпункта, распоряжается и диктует свою волю «придуркам». Он шепчет врачу, чтобы тот освободил на три дня от работ заключенного, одарившего его ценным подарком. Своею властью снимает повара и переводит его в бригаду на лесоповал за принесенный ему дневальным плохой обед. Старший нарядчик имел в своем распоряжении дневального, который по существу был у него на побегушках.

Колосова боялся весь лагпункт, как стукача - доносителя, находящегося в постоянном общении с «кумом» - оперуполномоченным, которому он сообщал обо всем, происходящем в лагпункте и в бараках, о настроениях и недовольствах заключенных. Субстукачами подрядчика являлись дневальные, которые назначались лишь после проведения соответствующей беседы с напоминаниями об ответственности

Припоминаю такой случай. Поздно вечером 30 декабря 1941 года, когда в бараке большинство спало, эстонцы небольшой группой собрались в кружок на верхних нарах и приняли решение в канун 1-го января 1942 года по примеру встречи Рождества в камере Кировской тюрьмы устроить проводы старого и встречу Нового года.

Об этом сразу же стало известно оперуполномоченному, который на следующий день в сопровождении своего адъютанта-нарядчика, то бишь, Миши, явился в барак и занялся расследованием обстоятельств того, как он выразился, контрреволюционного мероприятия.

- На первый раз, - сказал в заключение «кум», - ограничусь предупреждением и чтобы этого больше никогда не было. Выбросите из головы эти буржуазные замашки, вы здесь находитесь не для празднеств, а чтобы работой и честным трудом искупить вину перед Родиной. Никому из вас не позволено нарушать лагерный режим. Впредь за это отдам под суд!..

Возвращаясь ко времени приезда нашего в лагпункт, нам официально предоставили отдых. Но отдохнуть было невозможно. То и дело приходили какие-то комиссии, составлялись именные списки. Заключенный, врач из Таллина Шоттер, производил дополнительный медосмотр тех, кто заявлял, что по состоянию здоровья не может выйти на работу. Комплектовались бригады и звенья, происходили выборы бригадиров, по пять человек вызывались в каптерку за теплой одеждой.

В каптерке, в небольшом дощатом сарае, был жуткий холод, как на улице. Помещение не отапливалось. Каптер, из бытовиков, встречал недружелюбно. На жалобы, что невозможно померить одежду из-за холода огрызался:

- Подумаешь, холодно, ничего, не замерзнете! В лесу согреетесь!

- Почему даете грязную одежду, – спрашивал Тимофеев, - телогрейка в кровавых пятнах, пахнет керосином...

 

- А ты хочешь, чтобы пахло французскими духами?.. Зато клопы не заведутся!.. Бери, что дают, а то ничего не получишь...

Получаю шапку-ушанку с простреленным пулей верхом и следами запекшейся крови, не по росту и полноте залатанные в нескольких местах ватные штаны и замызганный остатками каши бушлат, на плечах и правом рукаве которого пятнами грязно-черного цвета выделялись огромные заплаты. С ужасом оглядываю валенки, которые давно пора списать и сжечь. Ни одного живого места на них нет, как говорится – заплатка на заплатке и заплатку погоняет. Грубо подшитый кусок резиновой шины заменяет подошву.

Каптер, выбрасывая рвань на стол, приговаривал:

- Поскорее, не задерживайтесь, видите народ подходит. Освобождайте помещение, в бараке померяете, там и теплее.

Пришедшие за нами эстонцы в ужасе получают такое же дерьмо. На ломанном русском языке один из них пытается объяснить, что валенки настолько плохи, что скоро развалятся.

- Еще тебя переживут, - зубоскалит каптер, - когда загнешься, другой станет с благодарностью носить. А теперь, получил – отчаливай, больно много разговариваешь...