Лео-Подкопаев (худрук)

 

По возвращении с работы первым делом сходил в камеру хранения за костюмом, рубашкой с галстуком и ботинками. Помылся в бане. За половину пайка хлеба, парикмахер подстриг без очереди. Заглянув в осколок зеркала, себя не узнал – помолодел, очень кстати похудел, костюм сидел лучше, не обтягивая фигуру. За час до начала концерта зашел в барак, где остановилась агитбригада и где должно было состояться её выступление. При входе в дверях столкнулся с художественным руководителем агитбригады Лео-Подкопаевым. Представился ему, сказал, зачем пришел. Он извинился, сказав, что сейчас ему некогда, спешит на репетицию, но после концерта просил обязательно зайти. Тогда он поговорит со мной обо всем подробно и в присутствии членов бригады послушает мое чтение.

Я вышел на воздух. В свой барак возвращаться не хотелось. На высоком безоблачном небе мигали крупные молчаливые звезды. Луна поливала белым светом готовившуюся ко сну подкомандировку. Из бараков, словно зайцы, вприпрыжку выбегали одинокие фигуры в уборную. Барачные дымки змейками взмывали кверху и незаметно таяли в ночи.

Воскресил в памяти прозаические произведения и стихи, в свое время читанные на концертных эстрадах. Вспомнил Зощенко, Панелеймона, Романова, Чехова, стихи Апухтина, Надсона, Агнивцева и пришел к заключению, что наиболее подходящий по тематике и содержанию вещью для прослушивания и, в случае удачи, для концерта станет революционная поэма Александра Блока «Двенадцать». Быстро прочитал её про себя, оказывается, хорошо помнил, ничего не забыл, хотя вещь большая и чтение продолжается в течение пятнадцати минут. Успокоился и пошел на концерт.

Концерт проходил в обычном бараке, приспособленном под «концертный зал». Несколько скамеек и табуреток установлены возле импровизированной сцены, завешенной простыней. Многочисленные зрители расположились на нарах, начальство на табуретках и скамейках. Сцена освещается большой керосиновой лампой. Непонятно, что там налито, вероятно, смесь бензола с керосином, но слышится постоянный треск, моментами лампа то ярко вспыхивает, то чуть ли не гаснет. Начало концерта задерживается из-за отсутствия начальства. Но вот оно подходит, на скамейки и табуретки садится начальник нашей подкомандировки, оперуполномоченный, чины военизированной охраны, лагерные «придурки» во главе со старшим нарядчиком.

Концерт начинается. Открывается он выступлением эстрадного оркестра в составе восьми музыкантов. Всем им места на сцене не хватает. Трое – кларнетист, тромбонист

 

и гитарист устроились сбоку на нижних нарах. Художественный руководитель бригады почти не сходит со сцены: поет жанровые песенки под оркестр, читает антифашистские фельетоны, исполняет под баян сатирические куплеты, частушки. Поскольку материал, исполняемый Лео, на злобу дня и насыщен юмором, зритель от души смеется. В бригаде несколько женщин. Примой выступает певица из тартуского театра «Ванемуйне», нарвитянка по рождению, Антонина Леман. Соотечественники эстонцы после каждого её номера устраивают бурную овацию.

После оперных партий, Леман спела несколько народных эстонских песен, на эстонском языке естественно, что вызвало среди слушателей - эстонцев бурю аплодисментов.

В концерте выступили еще фокусник-китаец Дин-Дзи-Мин, баянист Иван Лепин, опереточный дуэт Хорхордина-Дроздов, солист - скрипач Ефим Вязовский, исполнитель русских народных песен Григорий Харитонов, с ритмическими танцами выступил Владимир Титков.

Я с нетерпением ожидал выступления чтеца художественного слова, но его не было. Позднее Лео рассказал, что он продолжительное время искал представителя этого жанра по всему Вятлагу и никак не мог найти.

Концерт закончился. Зрители разошлись. Остались культбригадчики. Лео представил меня коллективу как чтеца и драматического актера и просил всех, как только переоденутся, прослушать меня.

- Завтра у нас здесь второй концерт, - сказал Лео, - познакомимся с исполнительским творчеством Степана Владимировича Рацевича. Если оно нам понравится, будем просить его выступить с нами... Внимание, товарищи!.. Исполняется поэма Блока «Двенадцать».

Подавив волнение, я начал читать... Слушали с большим вниманием. Мне кажется, что я читал так, как никогда, понимая, что в этот момент решается моя судьба. От того, как я прочитаю, зависело быть мне в культбригаде или не быть.

По окончании чтения несколько секунд царило молчание, а затем раздались аплодисменты. Это были не казенные, обязательные аплодисменты. По лицам слушателей можно было определить их искренность.

Ко мне подошел Лео и, крепко пожав руку, сказал:

- Спасибо! Все мы получили большое удовольствие. Прошу вас принять участие в завтрашнем концерте с этой замечательной вещью. Ничего другого читать не нужно. А сейчас вместе с нами поужинаете. С начальством я договорюсь, на работу завтра не пойдете, будете целый день отдыхать, набираться сил к своему выступлению.

 

Сидели до поздней ночи. В этот памятный вечер я был сыт как никогда в заключении. Мне предложили большую миску гречневой каши с постным маслом. От добавки не отказался. Была еще селедка и сладкий чай.

Говорили о многом – об искусстве, о планах на будущее. Лео заверил, что сделает все, чтобы освободить меня от общих работ и перевести в центральную культбригаду.

Утром я встал как обычно вместе со всеми работягами. Сбегал к Петрову, предупредил его, что на работу не выйду. Он уже был в курсе и, поздравив с удачей, обещал вечером придти на концерт.

До двенадцати часов дня я крепко спал, благо в бараке, кроме дневального, никого не было. После основательного отдыха, принялся за повторение «Двенадцати». Проходил отдельные куски, которые казалось, звучали не совсем уверенно и тверда. Штудировал по несколько раз, а потом читал поэму целиком.

Мои занятия прервал музыкант из центральной культбригады, кореец Цай-Обон, занимавший на общественных началах одновременно и должность завхоза. Он пригласил к ним в барак на обед. Разве смог я отказаться от столь заманчивого предложения? В обед угостили вкусными кислыми щами и отварной рыбой (кета) с густой кашей. Поневоле вспомнились слова бригадира Петрова о том, что участников центральной бригады кормят лучше, чем передовиков производства в лагере.

Как и накануне, концерт собрал полный барак слушателей. Впереди сидело все лагерное начальство. Когда очередь дошла до меня, то Лео объявил меня, как труженика первой подкомандировки седьмого лагпункта, что естественно было встречено дружными аплодисментами. Еще бы, всем импонировало, что в концерте выступает свой, работяга.

Мое выступление, без ложной скромности, имело определенный успех. Дважды приходилось выходить на вызовы. После концерта все культбригадчики подходили и поздравляли с первым выступлением и успехом. Вечером снова был гостем деятелей искусств, опять меня обильно накормили, приласкали теплым, сочувственным словом. Расставались как старые друзья. Наперебой заверяли, что мое вступление в культбригаду дело ближайшего будущего, о чем подтвердил и Лео, пожелав крепкого здоровья и не терять надежду на скорую встречу на пятом лагпункте.

С отъездом культбригады жизнь вошла в прежние рамки будничной лагерной жизни с заботами о выработке пайки хлеба, с очередями за баландой, с болезнями и страданиями людей на почве недоедания и атавиминоза, с отказчиками, которых

 

постоянно сажали в карцер и никак не могли добиться, чтобы они стали сознательными работягами, понимали, что «кто не работает, тот не ест», с внушениями перед выходом на производство, что только честным трудом заключенный сможет искупить свою вину.

Шли дни, недели, прошел месяц. Напрасно я ждал вызова, лелеял надежду распрощаться с осточертевшей пилой – все оставалось без перемен.

С каждым днем ухудшалось питание. На базе отсутствовали соль и крупы. Суп и каша варились из одной ржаной муки. Разница между первым и вторым блюдом была в том, что ржаная похлебка, которая было абсолютно без соли, походила на грязную водицу, а несоленая ржаная каша варилась чуть-чуть погуще. Соль было не найти даже «днем с огнем». За нее готовы были платить что угодно, потому что такая пища, даже, несмотря на болезненное голодное состояние, не лезла в горло. За спичечную коробку черной (технической) соли лагерные спекулянты запрашивали две пайки хлеба. Вдобавок ко всем несчастьям, перестали давать и соленую рыбу, которая хоть в какой-то мере компенсировала отсутствие соли. Свою, почти новую фетровую шляпу, я продал через стрелка-конвоира за полтора коробка соли. Насыпал её в мешочек и носил на шее, чтобы не украли.

Наступавшее тепло неожиданно сменилось шквалистым холодным ветром, принесшим опять зиму. За несколько суток опять выпало огромное количество снега. Из каптерки вновь выдали валенки. Ботинки разрешили оставить при себе на тот случай, если вдруг потеплеет. Но предупредили, что как только начнет таять, валенки вернуть немедленно

Изнурительным выдался день после обильного ночного снегопада. Дров мы не пилили. Занимались только откапыванием занесенных снегом бревен. В тот вечер, помню, от усталости еле передвигался на ногах. Даже есть не хотелось, мечталось только лечь и крепко уснуть. На вахте скопились какие-то приезжие заключенные. И мне было ни к чему, что это члены центральной культбригады ждали разрешения зайти в зону. Кто-то взял меня за плечо. Обернувшись, увидел улыбающегося Лео.

- Вас, Степан Владимирович, не узнать. Почему вы так плохо выглядите? Устали?..

Сил отвечать не было, я просто кивнул головой.

- Мы сегодня у вас даем концерт. Приехали на один день. Надеюсь, согласитесь с нами выступить?

Я посмотрел на него и промямлил, что очень устал, что мне нездоровиться и что я вообще очень хочу спать.

 

Но Лео не отступал. Желая сделать мне приятное, он сказал, что в управлении Вятлага не возражают о моем переводе в центральную культбригаду, документы, якобы, оформляются, остались кое-какие незначительные формальности. После такого сообщения разве вправе я был отказаться от участия в концерте, хотя, по правде сказать, сил почти не было. Я предложил прочитать что-нибудь полегче «Двенадцати», «Канитель» Чехова или стихотворение А.С.Пушкина «Клеветникам России». Но Лео ничего слушать не хотел – только Блока. Пришлось читать Блока.

Обижаться на прием многочисленных слушателей я не мог, и встретили и проводили тепло, но осадок неудовлетворенности остался.

Не имел я права выступать в подобном состоянии и без соответствующей подготовки. Но пошел навстречу напористости худрука, его прихоти, не желающей считаться с состоянием и возможностями исполнителя. Сколько раз впоследствии я убеждался в черствости и эгоизме Лео. Как тут было не вспомнить справедливое высказывание писателя-фантаста Герберта Уэллса: «...Наука, литература, искусство – это оранжерейные растения, требующие тепла, внимания и ухода...»

В шесть утра следующего дня зычный, сдобренный матерщиной, окрик нарядчика прокатился по бараку, заставляя вскакивать заключенных со своих теплых нар. С особым усердием втаскивались заспавшиеся работяги. Подойдя ко мне, нарядчик заговорил:

- Давай, давай Рацевич, не опаздывай на подъем. Беги за завтраком, пока очередь небольшая. А ты молодец, поддержал честь нашей подкомандировки! Тебя даже начальник похвалил, сказал мне, что если работает на тяжелом объекте и не справляется с заданием, перевести тебя на более легкую работу. Сказал, что беречь таких людей надо... Где это ты так ловко читать научился? Здорово вышло! Молодец!...

Улыбкой отвечал на комплимент нарядчика, говорить было нечего, да и некогда.